«Связь» и «Предел» как структурные основания стиля А. Платонова (на материале дневниковой, публицистической и литературно-критической прозы писателя 1920-1930-х годов) Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

www.volsu.ru

ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ

УДК 821.161.1.09"19" ББК 83.3(2=411.2)6-8

«СВЯЗЬ» И «ПРЕДЕЛ» КАК СТРУКТУРНЫЕ ОСНОВАНИЯ СТИЛЯ А. ПЛАТОНОВА (НА МАТЕРИАЛЕ ДНЕВНИКОВОЙ, ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОЙ И ЛИТЕРАТУРНО-КРИТИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ ПИСАТЕЛЯ 1920-1930-х ГОДОВ)

Белоусова Елена Германовна

доктор филологических наук, профессор кафедры литературы Челябинского государственного университета belouelena@gmail.com

ул. Братьев Кашириных, 129, 454001 г. Челябинск, Российская Федерация

Аннотация. В статье раскрывается специфическая природа стиля А. Платонова, соответствующая типу его художественного сознания, иработа авторского слова как наиболее тонкого и точного инструмента стиля писателя.

Ключевые слова: русская литература, А. Платонов, стиль, поэтика.

Самобытный стиль А. Платонова достаточно явственно заявляет о себе с первых шагов художника, то есть уже в начале 1920-х годов. Его структура, открывающаяся в тех или иных аспектах в работах С. Бочарова [1], В. Свительского [8], Е. Толстой [9], Е. Яблокова [12], М. Дмитровской [2], В. Эйдиновой [11], оказывается удивительно созвучной самому типу платоновского сознания - не только«соучастного», как чаще все-^ го трактуют его природу исследователи, но и ^ «катастрофического». Мы имеем в виду щ невероятно страстное, не признающее ника-§ ких полутонов отношение художника к миру. ^ Ведь самые различные и, казалось бы, несов-§ местимые явления современной действитель-^ ности Платонов объемлет своим сердцем, не

просто активно включаясь во все происходящее в мире, но переживая его как как часть собственной жизни. Так, уже во вступлении к первому сборнику своих стихов «Голубая глубина» (1922) он пишет: «...кроме поля, деревни, матери и колокольного звона я любил еще (и чем больше живу, тем больше люблю) паровозы, машину, ноющий гудок и потную работу» [6, с. 487].

А в публицистике и дневниковых записях художника 1920-х годов эта удивительная способность платоновской личности жить в постоянном напряжении всех душевных сил проступает еще более решительно и откровенно. Например: «...искусство - такая бесконечная радость, такой гимн восторга под склонившимися небесами...» [7, с.48]; «Вот

что самое страшное в человеке - когда его люди не интересуют и не веселят <...>, когда он погружен весь в свою томящуюся душу» [3, с. 556]; «Страсть к познанию все больше, все мучительнее разгорается в человечестве» [7, с. 142] и т. д. Не менее ощутимо она сказывается и в названиях его художественных произведений: «В прекрасном и яростном мире», «Счастливая Москва», «В звездной пустыне», «Великий человек», «Высокое напряжение» и др.

Подобного рода коррективы, внесенные в человеческий и писательский образ А. Платонова, существенным образом углубляют традиционные представления о стиле художника, открывая в нем другую, неразрывно связанную с первой («связующей») и во многом вытекающую из нее черту. Мы имеем в виду необычайно драматическую, более того, откровенно нарастающую в своем драматизме сущность платоновского стиля, которая придает ему уникальное звучание в ряду столь ярких стилевых образований рубежа 1920-1930-х годов, как, например, стили И. Бунина или М. Горького.

Иными словами, перед нами стиль, максимально устремленный к контактам, встречам, связям,и в этой своей устремлен-ностиоткрывающий труднейший,на пределе всех сил и возможностей, характер движения человека навстречу другому (миру или человеку).Причем наиболее зримо свою уникальную сущность он обнаруживает именно в слове Платонова. Ведь специфическое «чувствование мира» этого автора, как справедливо замечает М. Дмитровская, «показывает себя не с помощью языка, а через язык» [2, с. 3].

Со всей очевидностью мы видим это уже в лексическом строе публицистической и дневниковой прозы раннего Платонова, где явно доминируют слова с семантикой максимального единения - «общий», «слияние», «спаять» и т. п. Особенно выделим в этом ряду местоимение «все» (нередко входящее в состав других лексических образований) и существительное «родство», которые говорят о всеобъемлющей и нерасторжимой связи всего сущего в платоновском мире. Например: «подлинное бесконечно мощное всечеловеческое творчество»; «всеохватывающий, точный,

мощный разум», «бушующее пламя познания, охватившее все города, все улицы, все существа нашей планеты» [7, с. 142] и т. п. А самое главное, они передают и тот высочайший эмоциональный накал, что «поддерживает» главенствующую для авторского видения и изображения мира идею связи. Наверное, поэтому, открывая первый сборник своих стихов, Платонов заявляет: «Между лопухом и побирушкою, полевой песней и электричеством, паровозом и гудком, содрогающим землю, есть связь, родство, на тех и других одно родимое пятно» [6, с. 488].

Еще с большей силой мотив родства (магистральный для всего творчества писателя) звучит в публицистике Платонова 1920-х годов, проявляя братское, отцовское, то есть неразрывно-тесное и чрезвычайно страстное отношение писателя к миру. Например: «Мы роднимся со всем, что казалось нам хаосом, мы убеждаемся, что вокруг нас лишь братья, любящие и ждущие нашего привета и ласки, нашего внимания» [7, с. 43]; «Она [машина -Е.Б.] не только брат наш, она равна человеку, она его живой удивительный и точный образ» [7, с. 61] и т. п.

Не менее активно в ранних текстах Платонова складывается и ряд слов, выражающих антиидеальное в его специфическом восприятии состояние мира. Так или иначе они несут в себе семантику отдельности, отчуждения человека от мира и других людей - тот смысл, который позже в своей максимальной концентрированности, столь органичной для личности художника, найдет воплощение в образах «круглого сироты», «сироты земного шара», ставших лейтмотивами всего его творчества. А пока мы видим только поиски этого крайне важного для Платонова слова, точ-нофиксирующего противоположное состояние человеческого бытия и совершенно иное, но столь же крайнее его переживание автором: «...наступила пора разделения, разъединения, распадения людей внутри общества» [7, с. 40]; «горе ограниченной жизни».

А вот еще несколько фрагментов (на этот раз из писем и записных книжек художника), которые показывают, как мучительнодля писателя состояние одиночества, оторванности от другого человека. Глубоко трагической нотой оно звучит, например, в платоновских

письмах к жене: «...Какая жестокая и бессмысленная судьба - на неопределенно долгое время оторвать меня от любимой» [3, с. 556]. Не менее остро переживает Платонов и свою вынужденную «отдельность» от рабочего класса, о чем пишет Горькому в самое трудное для себя время - время категорического неприятия издателями и критиками его «Чевенгура»: «...Быть отвергнутым своим классом и быть внутренне все же с ним - это гораздо более мучительно, чем осознать себя чуждым всему, опустить голову и отойти в сторону» [4, с. 178]. Наконец, в записных книжках художника конца 1930-х годов мы обнаруживаем фрагмент, открывающий всю бездну его страдания по поводу своего невольного изгнания из всеобщего бытия: «Трагедия оттертости, трагедия "отставленного", ненужного, когда строится блестящий мир, трагедия "пенсионера" - великая мука» [7, с. 581].

Как видим, слово Платонова решительно обнажает и сущность изображаемого явления, и авторское отношение к нему, стремясь к предельной, поистине «безостаточной» их выраженности. Однако еще решительней оно сдвигает «крайние лексические точки» и означаемые ими «полюса» платоновской реальности. С особой убедительностью подобная формотворческая установка реализуется, на наш взгляд, в следующих фрагментах публицистической прозы Платонова: «В нем [Ленине - Е.Б.] сочетаются ясный, всеохватывающий, точный и мощный разум с нетерпеливым, потому что слишком много любящим, истинно человеческим сердцем. И все это сковано единой сверхчеловеческой волей <...>» [7, с. 44]. Или: «Наука и искусство в своих высших состояниях совпадают, и они там есть одно», - и далее: «Чем выше, тем ближе они, эти линии, сходятся и, наконец, на неимоверной высоте они совпадают в одной точке, как две стороны угла совпадают в вершине» [8, с. 194, 195].

И все же не только лексические «полюса» открывают нам «связующе-драматическую», «предельную» сущность стиля А. Платонова. Не менее зримо она проступает в синтаксическом строе его текстов. В частности, довольно активно для выражения своей мысли художник использует пред-

ложения-определения, утверждающие непременную связь далеких друг от друга понятий: «Нивы - станки, крестьяне - рабочие»; «Каждая новая машина - это настоящая пролетарская поэма» и т. п. Однако еще чаще в публицистической прозе писателя тех лет мы встречаем конструкции синтезирующего характера, которые не просто сближают различные явления, но декларируют их буквальное тождество. Приведем лишь некоторые из них: «Он и восставший побеждающий народ - это одно» [7, с. 45]; «Человек и труд -одно» [7, с. 61]; «И женщина знает, что мир и небо и она - одно» [7, с. 68].

Особого внимания в этом плане заслуживает фрагмент из статьи «Луначарский», где авторская мысль о сопричастности всего сущего получает максимально заостренное звучание: «Социалистическое воспитание и имеет такую цель и такой смысл слить все враждебные, беспорядочные силы человечества в одинпоток, в одну струю, дать им один путь и одну общую цель, увеличить их мощь, из ручейков и рек, текущих туда и сюда, будет один океан» [7, с. 70]. И происходит это благодаря целенаправленному повтору ключевого слова, которое проявляет один из доминантных принципов платоновского стиля. Речь идет о принципе градации, нагнетания, нарастания, превращающем творимую художником форму в форму высочайшего напряжения,кульминации, «последней черты», в чем мы имеем возможность неоднократно убедиться. Например: «Возрождая всю жизнь, трудовой класс возрождает и искусство как самое дивное, самое красивое, самое могущественное проявление растущей жизни» [7, с. 39]. Или: «В тишине засветившейся нежности матери женщины погибают миры со всеми солнцами. Восходит новый тихий свет единения и любви, слившихся потоков всех жизней, всех просветившихся существ» [7, с. 67] и т. п.

Вместе с тем в приведенных выше текстовых фрагментах, где наряду с соотнесенностью различных жизненных начал автор акцентирует и их взаимопревращаемость, обнаруживается еще один принципиальный аспект художнического видения Платонова, созвучный и строю его личности, и самой революционной эпохе. Вслед за В. Чалмаевым

назовем его «теургическим беспокойством» [10, с. 17], или жаждойпересотворения мира. Дело в том, что целостность бытия не является для художника данностью современного существования, скорее, это образ иной - грядущей, преображенной действительности. И платоновские тексты начала 1920-х годов со всей очевидностью открывают нам острейшее переживание трудного рождения «одного» из «другого», то есть сам процесс обретения миром своего единства и не менее драматичное вхождение в этот мир человека, собирающего в своем сознании и душе различные его грани.

Отсюда столь характерные для раннего Платонова мотивы мучительного рождения новой жизни, трудного взаимодействия и взаимопревращения явлений, отмеченные В. Эйдиновой [11, с. 223-224]. Они существенно раздвигают структуру его стиля в силу акцентирования не столько «связующего», сколько именно «предельного» его качества: «Вся его [Ленина - Е.Б.] душа и необыкновенное чудесное сердце горят и сгорают в творчестве светлого и радостного храма человечества на месте смрадного склепа, где жили - не жили, а умирали всю жизнь, каждый день, гнили в мертвой тоске наши темные загнанные отцы...» [7, с. 44]. А вот еще один фрагмент, где авторская мысль о конфликтном вырастании одних жизненных сил из других, на наш взгляд, воплощается с максимальной выразительностью: «Мы взорвем эту яму для трупов - вселенную, осколками содранных цепей убьем слепого дохлого хозяина ее - бога, и обрубками искровавленных рук своих построим то, что строим, что начинаем только строить теперь...» [7, с. 42].

При этом заметим, что дерзкое своеволие молодого художника, посягающего на права Бога, меньше всего мы склонны рассматривать как «голое» отрицание настоящей жизни. Наоборот, нам слышится в нем самая искренняя и невероятно мощная нота личной ответственности за ход истории, за судьбу всего человечества, то есть проявление уже отмеченного нами пафоса родственного отношения к миру, свойственного личности Платонова. Им освещены и его необыкновенные проекты по «размораживанию» Сибири, и ве-

ликие мечты о победе над царством зноя -пустынями Гоби и Сахара, и не менее грандиозные эстетические представления писателя, своеобразие которых раскрывают его литературно-критические статьи означенного периода.

Все мысли и чувства Платонова сосредоточены в них на рождении нового пролетарского искусства, которое осуществляется столь же мучительно, как и рождение нового мира: «Мы растем из земли,из всех ее нечистот, и все, что есть на земле, есть и на нас. Но не бойтесь, мы очистимся <...>, мы упорно идем из грязи... В этом наш смысл, из нашего уродства вырастет душа мира» [6, с. 489]. Эти чрезвычайные обстоятельства определяют те сверхзадачи, которые с присущей ему неистовостью писатель ставит перед современным искусством.

В первую очередь он призывает художника «перерасти свои телесные личные силы», свое отдельное «Я», что позволит ему передать мир «во всей его бесконечности, во всемпереливчатом разнообразии и многокрасочности...» [7, с. 39], то есть в его осуществляющейся целостности («К начинающим пролетарским поэтам и писателям»). При этом высшее назначение подлинного искусства, как это следует, например, из другой статьи Платонова («Пролетарская поэзия») заключается все же не в том, чтобы просто изобразить преображение действительности, а в том, чтобы отдать ему все силы, то есть стать средством и инструментом этого преобразования. И вновь само стилевое «говорение» художника, последовательно возвышающее явления труда и производства до явлений творчества («машины - наши стихи»; электрификация - «первый пролетарский роман»; «труд над изменением природы -пролетарская, четкая, волнующая проза»), оказывается самым прямым и действенным подтверждением неукоснительного движения автора к заветной цели.

Не менее показательны в этом плане и те литературно-критические работы Платонова, где раскрывается его рефлексия по поводу произведений других писателей - романа Ю. Крымова «Танкер Дербент», рассказов А. Грина и др. Их смысловой и эмоциональной доминантой неизменно остается пла-

тоновская жажда видеть предельную соотнесенность искусства с действительностью, которая в понимании художника является определяющим критерием его эстетической ценности. Именно поэтому В. Маяковский в изображении А. Платонова («Размышления о Маяковском») предстает не только величайшим мастером художественного слова, но и «мастером большой всеобщей жизни».

Таким образом, литературно-критическая проза А. Платонова 1920-1930-х годов окончательно приводит нас к пониманию мощно чувствующей природы его стиля, являющего себя одновременно и формой, и способом уникального авторского освоения мира - инструментом чрезвычайно трудного преображения и родственного собирания-самых различных (часто спорящих между собой)сторон бытия, требующего от художника предельной отдачи, а значит, усиления и даже превозможениявсех сил и возможностей. Эта форма проявляет глубоко гуманистические основы миропонимания писателя, самой своей поэтикой (не просто страстной, авосходящей к самым крайним точкам душевного состояния личности) утверждающего идеал особого, обращенного к человеку мироустройства. Что же касается публицистических статей Платонова, то, далеко не совершенные в эстетическом плане, они со всей очевидностью показывают, как рано приходит к нему осознание «связующе-драматической» природы его стиля, который, при всей своей динамичности и изменчивости, отличается весьма ощутимой устойчивостью, неизменно сохраняя ориентированность на конфликтно-сопрягающее осмысление действительности. Не случайно в записных книжках Платонова так настойчиво повторяется мысль о верности художника самому себе: «Мои идеалы однообразны и постоянны» [3, с. 555]; «...Я не гармоничен

и уродлив - но так и дойду до гроба, без всякой измены себе» [3, с. 555].

СПИСОК ЛИТЕРА ТУРЫ

1. Бочаров, С. Г. «Вещество существования» (выражение в прозе) / С. Г. Бочаров // Андрей Платонов: мир творчества. - М., 1994. - С. 10-46.

2. Дмитровская, М. А. Язык и миросозерцание А. Платонова : автореф. дис. ... д-ра филол. наук / М. А. Дмитровская. - М., 1999. - 50 с.

3. Платонов, А. Государственный житель: Проза, письма / А. Платонов. - М., 1988. - 608 с.

4. Платонов, А. «Мне это нужно не для славы. ..» (Письма М. Горькому) / А. Платонов // Вопросы литературы. - 1988. - № 9. - С. 174-183.

5. Платонов, А. Размышления читателя: литературно-критические статьи и рецензии / А. Платонов. - М. : Сов. писатель, 1980. - 287 с.

6. Платонов, А. Собрание сочинений : в 3 т. Т. 3 / А. Платонов. - М. : Сов. Россия, 1985. - 574 с.

7. Платонов, А. Чутье правды / А. Платонов. - М. : Сов. Россия, 1990. - 464 с.

8. Свительский, В. А. Конкретное и отвлеченное в мышлении А. Платонова-художника / Свительский, В. А. Андрей Платонов вчера и сегодня: статьи о писателе / В. А. Свительский. - Воронеж : Полиграф, 1998. - С. 106- 123.

9. Толстая, Е. Д. О связях низших уровней текста с высшими // Толстая, Е. Д. Мирпослеконца: работы о русской литературе ХХ века / Е. Д. Толстая. - М. : РГГУ 2002. - С. 227-271.

10. Чалмаев, В. А. «Живое время, весь я твой... » (В мире публицистики Андрея Платонова) / В. А. Чалмаев // Платонов, А. Чутье правды / А. Платонов. - М. : Сов. Россия, 1990. - С. 5-34.

11. Эйдинова, В. В. К творческой биографии А. Платонова (по страницам газетных и журнальных публикаций писателя 1918 - 1925 годов) / В. В. Эйдинова // Вопросы литературы. -1978. - № 3. - С. 213-228.

12. Яблоков, Е. А. О типологии персонажей Платонова / Е. А. Яблоков // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. - М. : ИМЛИ РАН, 1994. - С. 194-203.

"LINK" AND "LIMIT" AS STRUCTURAL BASIS OF A. PLATONOV'S STYLE (ON THE MATERIAL OF DIARY, PUBLICISTIC AND LITERARY PROSE OF THE WRITER

OF 1920-1930-s)

Belousova Elena Germanovna

Doctor of Philology, Professor of Department of Literature

Chelyabinsk State University

belouelena@gmail.com

st. Brat'ev Kashirinyh, 129, 454001 Chelyabinsk, Russian Federation

Abstract. The article deals with the specific nature of A. Platonov's style which is corresponded to the type of his artistic consciousness and the work of the author's word as the most accurate instrument of the writer's style.

Key words: Russian literature, A. Platonov, style, poetics.