CC BY
11СВЯЩЕННЫЕ ИСТОРИИ: РЕЛИГИЯ И ДУХОВНОСТЬ В РОССИИ НОВОГО ВРЕМЕНИ
(Реферат)
Ref. ad op.: Sacred stories: Religion and spirituality in modern Russia / Ed. by Steinberg M.D. and Coleman H.J. - Bloomington: Indiana univ. press, 2007. - VII, 420 p.
Реферируемый сборник - результат работы конференции, проведенной в 2002 г. в университете Иллинойса - отражает современные тенденции в исследованиях религии императорской России, активно развивающихся в англоязычной русистике. Опубликованные в нем статьи ставят под вопрос такие, казалось бы, привычные утверждения, как упадок Русской православной церкви в последние десятилетия существования царского режима, пропасть между сакральным и светским, наконец несовместимость религиозности с современностью (модерностью).
Как пишут во введении редакторы-составители Марк Стайн-берг (Ун-т Иллинойса) и Хитер Коулман (Ун-т Альберты), до настоящего времени религия и духовность не считались чем-то важным для понимания эпохи кризиса и быстрых трансформаций. Эти «обломки умирающей традиции» на пути светского прогресса отметались в пользу более «реальных» социальных, экономических и политических сил, действовавших в русском обществе. Понимая религию как «область социального воображения и практик, где сходятся вместе повседневный (и чрезвычайный) опыт, идеи, верования и эмоции», подчеркивая ее сложную и чрезвычайно глубокую связь с миром человеческой личности и с социумом во всей их целостности, авторы и составители сборника поставили своей задачей рассмотреть ее взаимоотношения с современностью. В центре внимания находятся современные (модерные) формы по-
литической власти, социальные отношения и идентичности, характерные для эпохи модерности стремительные трансформации и кризисные явления, наконец, современные идеи, взятые в религиозном измерении (с. 1).
В императорской России, пишут М. Стайнберг и Х. Коулман, эпоха модерности, начало которой положили Великие реформы, была отмечена ускоренной индустриализацией, урбанизацией, социальной трансформацией, политической революцией начала ХХ в., развитием массовой прессы, транспортного сообщения, сделавшего доступными самые отдаленные уголки империи. Однако не менее важными чертами эпохи были интеллектуальные и духовные искания в области религии и веры, массовые религиозные паломничества, диссидентские религиозные движения, борьба за свободу совести, распространение мистицизма в литературе и искусстве, возникновение новой традиции религиозной философии. Кроме того, что «современность» разрушала социальные, политические и интеллектуальные иерархии, она делала людей «сознательными индивидами», обладающими чувством собственного достоинства, свободой воли и озабоченными проблемой самопознания (с. 1-2).
Российское государство и церковь в эту эпоху оказались в парадоксальном положении. В то время как в сознании людей все усиливается элемент индивидуализма, пробуждается рефлексия по поводу религиозных верований, возникают размышления о месте религии в стране и в мире, в официальном дискурсе на первый план выходят идеи о национальной религиозной миссии и вековечной духовной связи между царем и подданными. И Александр Ш, и Николай II хотели «сакрализовать» монархию, восстановив роль православия в имперских церемониях, устраивая многочисленные праздники в память о крупных религиозных событиях и канонизации новых святых. Религия оказалась сильно политизирована, о чем свидетельствуют запретительные меры против евреев, ограничения прав неправославных исповеданий национальных меньшинств, новые гонения на старообрядцев и сектантов, а также тот факт, что во времена Победоносцева религия стала играть серьезную роль в социальной и образовательной политике государства (с. 2).
Тем не менее несмотря на поддержку государства православная церковь на рубеже веков испытывала явный «кризис идентичности». А после принятия в 1905 г. закона о веротерпимости и фактического признания государством плюрализма российского
общества церковь была вынуждена принимать меры по собственному реформированию.
Конец XIX - начало ХХ в. в России были временем религиозного возрождения и активных духовных поисков, когда многие, не найдя удовлетворения своим запросам в православной церкви, увлеклись мистицизмом, спиритизмом, теософией, восточными религиями, занялись богоискательством. Формы богоискательства были самыми различными: от образования Религиозно-философского общества в Петербурге и Русского теософского общества до неформальных кружков и салонов, спиритических сеансов и молитвенных собраний в частных домах (с. 3).
Важнейшим событием в интеллектуальной жизни явился выход сенсационного сборника «Вехи», в котором бывшие марксисты отрекались от материализма - символа веры уже не одного поколения русской интеллигенции, и возвещали, что единственный путь возрождения России лежит через признание принципа автономии индивида, через духовное и моральное пробуждение, через возвращение к священным истинам. Считая холодный рационализм, материализм и детерминизм неспособными вдохновить революционное движение масс, они настаивали на необходимости обращения к эмоциям и бессознательному, чтобы создать новую веру (с. 3-4).
Как отмечают М. Стайнберг и Х. Коулман, в народной среде в начале ХХ в. также процветали стремления к обновлению религиозной жизни и духовности. В деревне широко распространяется интерес к духовно-этической литературе, развиваются нонконформистские морально-духовные движения; паломничество к святым местам и иконам принимает массовые масштабы; крайне усиливается вера в сверхъестественные явления (видения, одержимость, демонов, духов, чудеса и колдовство); возрождаются местные церковные общины, которые вырабатывали свои ритуалы, иногда без участия духовенства; быстро растет сектантство, в особенности баптизм. Еще один важный аспект духовной жизни в России в «новые времена» - поклонение Льву Толстому и движение толстовцев, в том числе и среди простого народа (например, движение «братцев», привлекавшее тысячи заводских рабочих). Стремление вдохнуть новую жизнь в православную веру наблюдалось и в деятельности ряда священников, в частности отца Иоанна Крон-штадского, который путем коллективных исповедей и массового причастия приобщал людей к чудесному (с. 4).
В конечном итоге содержание сборника не сводится к тому, чтобы «заполнить брешь» в нашем знании о прошлом России, в нем также исследуются важные теоретические вопросы о сущности религии и «священного» и их роли в «новые времена» (с. 5).
Принято считать, пишут авторы введения, что история Нового времени - это история неумолимого и победного марша секуляризации, идущей рука об руку с рациональностью и «расколдовыванием» мира, когда религия оттесняется на обочину публичной жизни и «приватизируется». Однако именно конец XIX - начало ХХ в., эпоха, традиционно считающаяся временем победы «рационалистической модерности», на самом деле является временем колоссальной религиозной мобилизации. Традиционное противопоставление религии науке, разуму и современности (модерности) не позволяет объяснить многочисленные факты «возвращения религии», периодически наблюдаемые в ХХ-ХХ1 в. Историки, социологи и антропологи предложили считать секуляризацию одним из элементов более сложной картины религиозных изменений в Новое время, которая не укладывается в рамки традиционных бинарных оппозиций.
Авторы введения подчеркивают, что и общеупотребительное определение религии как «верований, практик и институтов» и «системы символов» - продукт модерного понимания мира, стремящегося сделать его «удобочитаемым», структурировать его посредством «знания». Собственно, и сама дисциплина «религиоведения» возникла в начале ХХ в., когда перед лицом активизации самых разнообразных верований и упадка влиятельности религиозных институтов было предложено определение «священного» (сакрального). Уже тогда было проведено различие между религией, определяемой теологически и институционально, и более широким понятием священного, что указало на необходимость изучать как «организованную» религию, так и сферу духовного опыта и осмысления «священного» (с. 5-6).
Духовная жизнь России эпохи fin de 81ео1е, как и во всем модернизировавшемся мире, была отмечена замечательным подъемом религиозной фантазии, творчества, но также и спорами, в частности по поводу того, что такое священное и какое место оно занимает в частной и общественной жизни. Религиозные идеи и опыт, так же как и концепции священного были тесно переплетены с новыми дефинициями личности, они занимали немаловажное место в процессах выработки национальной идентичности и новых идеологий. При этом, как отмечают М. Стайнберг и Х. Коулман,
наблюдается явное «стирание границ» между священным и про-фанным.
В статье Кристины Воробек (Университет Северного Иллинойса) анализируются 247 рассказов о «чудесных исцелениях», приписываемых канонизированным в начале ХХ в. святым - Серафиму Саровскому (1903), епископу Иоасафу Белгородскому (1911) и епископу Питириму Тамбовскому (1914). Автор подчеркивает, что Церковь предстает в этих описаниях отнюдь не погрязшей в средневековом обскурантизме, а напротив - вполне отвечающей запросам современников, причем независимо от их гендерной или классовой принадлежности. Характерно, что далеко не все из этих чудес были официально признаны Святейшим Синодом, что дает автору возможность сделать некоторые наблюдения о позиции православной церкви в эпоху модерности, когда медицина завоевывала все больший общественный авторитет. В частности, церковные иерархи привлекали врачей к освидетельствованию случаев чудесного исцеления и часто полагались на их мнение. К. Воробек подчеркивает также роль прессы и массовой литературы в распространении информации о чудесах и новых святых, что способствовало расширению паломничества, выводило его на общенациональный уровень и одновременно стимулировало появление все новых «чудес» (с. 24-25, 39).
Рой Робсон (Университет естественных наук в Филадельфии) в статье «Преобразование Соловков: Повествования о паломничестве, модернизация и монастырская жизнь в позднеимперский период» демонстрирует те перемены, которые произошли в устройстве и облике Соловецкого монастыря, превратившегося к началу ХХ в. в одно из самых почитаемых святых мест, куда ежегодно направлялись массы паломников. В монастыре формируется сеть гостиниц для паломников, система по обеспечению их питанием. Одной из важных примет современности явилось создание пароходной компании Соловецкого монастыря, обеспечившей его связь с «большой землей» в период навигации (с. 49). Одновременно приобретают определенную форму и ритуалы, предназначенные для прибывших ненадолго паломников, включавшие в себя архимандритскую службу с раздачей просфор, поклонение мощам основателей монастыря св. Зосимы и Савватия, а также таким святыням, как каменный Соловецкий крест и ряд чудотворных икон.
Новые реалии вкупе с притоком значительных денежных средств оказывали свое влияние и на внутреннюю жизнь самого монастыря, вынуждая его обращаться к «новым технологиям».
Так, в 1895-1917 гг. на Соловках появились электростанция, телеграф, конюшня, рыбные тони и многое другое, предназначенное для обслуживания прибывающих летом паломников и туристов. Однако, как заключает автор, все это не делало паломников «более рациональными» в их вере и не отвращало их от монастыря, а, напротив, лишь укрепляло традиционные формы благочестия и почитания святых (с. 56-57).
В статье американки русского происхождения Веры Шевцов (Колледж Смит) анализируется культ иконы Казанской Божьей матери, который получил особое развитие в тревожную эпоху войн и революций. Автор подчеркивает тесную связь этой иконы с историей страны, демонстрируя также связь между православной теологией и народными верованиями. Многочисленные копии этой иконы (к концу XIX в. их было известно не менее 60) имели свою историю и славились своими чудесами, однако и они, пусть и опосредованно, привносили в сознание верующих чувство принадлежности к большой стране и ее истории, в конечном итоге внося свой вклад в формирование русской национальной идентичности (с. 83).
Надежда Киценко (Ун-т штата Нью-Йорк) проанализировала уникальный и необычный источник - письменные исповеди, присланные отцу Иоанну Кронштадтскому и по каким-то причинам не уничтоженные им. В них верующие «переосмысливали свою жизнь и биографию», причем во многом они отходили от заданного канона устной тайной исповеди, что свидетельствует о высоком уровне индивидуализации личной веры и религиозности в конце XIX - начале ХХ в. (с. 93-94). Ее данные также опровергают ходячее мнение об утрате веры в городских низах.
Церковь, безусловно, реагировала на новые веяния, о чем свидетельствует статья У. Вагнера (Уильямс колледж) о постепенном изменении и усложнении идеала женственности в православии, которое начинает отводить женщинам все более значимую социальную роль. Своей кульминации внутрицерковные дебаты о роли женщины в обществе и в церкви достигли на Всероссийском церковном соборе 1917-1918 гг., на котором была признана необходимость либерализации законов о разводе и более широкого включения женщины в приходскую жизнь, во многом почти на равных правах с мужчинами (с. 139).
Однако в эпоху катаклизмов начала ХХ в. в православной церкви возникают и центробежные явления. Среди простого народа наблюдалась точно такая же неудовлетворенность официальной
церковью, как и среди образованной публики. Явную утрату господствующей церковью своей власти демонстрирует Грегори Фриз (Ун-т Брандейса) на материале бракоразводных дел, сохранившихся в Литовской епархии. Он отмечает, с одной стороны, непонимание простыми людьми церковного учения, с другой -пренебрежение к нему, так же как и к церковным властям в целом.
В статье П. Верта (Ун-т Невады) «Арбитры свободы совести: Государство, религия и проблема перехода в другие вероисповедания после 1905 г.» показано, что несмотря на, казалось бы, значительные либеральные уступки, государство вовсе не отказалось от своей прерогативы верховного арбитра в деле религиозной принадлежности подданных. Даже попытки таких государственных деятелей, как Витте и Столыпин, провести реформу, в результате которой религиозная идентичность окончательно стала бы личным делом человека, разбились о конфессиональную по своей сути структуру государства. В частности, метрические записи в церковных книгах продолжали выполнять важнейшую официальную функцию, что затрудняло или просто препятствовало законному оформлению перехода в другую веру. Таким образом, несмотря на то, что с наступлением новой эпохи верующие выказывали все возрастающий уровень индивидуального самосознания и чувства собственного достоинства, их религиозная жизнь по-прежнему в значительной степени определялась государством (с. 180).
Сектантство, переживавшее в этот период исключительно бурный рост, исследуется в статьях Хитер Коулман (Ун-т Альберты) о насилии по отношению к баптистам в православной деревне и Николаса Брейфогла (Ун-т штата Огайо) о строительстве церквей молоканами, прежде отрицавшими необходимость моления в храмах.
По мнению Х. Коулман, многочисленность сообщений о столкновениях православных крестьян со своими однодеревенца-ми-баптистами свидетельствует скорее об активности последних, чем об истинном положении дел. В количественном отношении конфликтов, да еще с применением насилия, было не так много, как можно судить по сообщениям в прессе. Именно особенности евангелического вероисповедания, нацеленного на активное использование публичной сферы (которая в России рубежа веков неуклонно расширялась), способствовали частому обращению баптистов к общественности и властям.
В то же время православные крестьяне в своих петициях светским и церковным властям также учитывали реалии эпохи и
мнение образованного общества. Так что сообщения (рассказы) о столкновениях православных крестьян и баптистов становятся уникальным источником, который демонстрирует переплетение прагматических и идеологических мотивов. Автор отмечает, что практические интересы крестьян не сводились лишь к расширению своих земельных наделов за счет соседей. В петициях часто указывалось, что баптисты подрывают основы деревенского общежития, отказываясь посещать сходы, платить церковную десятину, принимать участие в похоронах или общинных праздниках и пр. Достигая ушей городской элиты, эти сообщения становились материалом для дебатов о русской душе, о пригодности западноевропейских идеалов религиозной терпимости в России и в конечном итоге служили политизации религии (с. 216-217).
Рассмотренный в статье Н. Брейфогла судебный спор о разрешении молоканам Баку построить молитвенный дом позволил автору сделать ряд заключений как об изменении религиозной практики молокан и процессе институционализации их религии, так и о повышении их роли в публичной сфере. По мнению Брей-фогла, этот эпизод свидетельствует о значении религиозных, в том числе нонконформистских, групп в формировании гражданского общества в царской России.
С. Стайн (Вашингтонский ун-т, Сиэтл) анализирует еврейскую прессу рубежа веков, которая, по замыслу редакторов, должна была способствовать продвижению светской культуры. Автор оспаривает традиционное представление о существовании двух миров в культуре восточноевропейского еврейства (религиозных и светских евреев) и показывает, что религиозное и светское было в этот период тесно переплетено, а их смысл «еще предстояло определить» (с. 254). Тот же симбиоз светского и религиозного присутствует и в статье Г. Сафран (Стэнфорд), посвященной творчеству писателя и этнографа С. Ан-ского, в котором она усматривает «диалог» традиционного иудаизма и русской культуры в условиях модерности.
М. Стайнберг исследует духовные искания рабочих-поэтов начала ХХ в., большинство из которых, несмотря на атеистические убеждения и приверженность марксизму, использовали в своих произведениях религиозные образы и соответствующий язык. Постоянные упоминания поэтов-пролетариев о страдании, искуплении и последующем спасении, а также тот факт, что при осмыслении своей жизни они пользовались такими словами, как «крестный путь», «тернистый путь», «распятие», «мученичество», свидетель-
ствует, по мнению автора, о значении религиозных символов. Кроме своей прямой функции выразить «невыразимое», символический язык сакрального позволял русским рабочим-поэтам понять «распадающуюся реальность» их повседневного существования на грани между физическим и умственным трудом, придать ему целостность и цель (с. 305).
В статье Б. Розенталь (Фордхемский ун-т), посвященной «новой духовности» эпохи модерности, анализируются «новые интерпретации православия», разрабатывавшиеся Дм. Мережковским, Вяч. Ивановым и П. Флоренским, и их «удивительное сходство» с идеями Ницше, необыкновенно популярного в России рубежа веков. Заимствуя некоторые типично ницшеанские понятия, идеи и образы, эти русские религиозные мыслители творчески перерабатывали их, создавая свои версии православия, призванные преодолеть тотальный кризис системы ценностей, присущий эпохе модерности (с. 331).
Духовные искания Казимира Малевича рассматриваются в статье А. Курбановского (Государственный Русский музей), в которой прослеживается эволюция художника, двигавшегося от иконоборчества к «новой теологии». Завершает сборник статья П. Вэлиера (Батлеровский ун-т в Индианаполисе) «Теология культуры в России конца XIX - начала ХХ в.». Автор обращается к одному из высших культурных достижений этого периода - русской религиозной философии, которую рассматривает как «интеллектуальный проект», направленный на преодоление разрыва между религиозной традицией и современной светской цивилизацией.
О.В. Большакова
