CC BY
13Д.В. Ефременко СВОЯ КОЛЕЯ
Русская история. Русская идея. Русская система. Русская власть. Все это понятия одного ряда.
Россия из мира Русской идеи подобна Хазарии из «Хазарского Словаря» Милорада Павича. Перед читателем множество разных писаний об одном и том же: версия женская и версия мужская, красная книга (православная), книга желтая (еврейская), книга зеленая (исламская)... Получается гипертекст со множеством комбинаций, где иллюзорное превосходит и поглощает бледную реальность, становится ее предпосылкой. Задача операционализировать Русскую идею - это сон, который нужно поймать. Не сделав этого - не поймешь явь. Но удивительно: Юрий Пивоваров, похоже, как раз из редкого и загадочного племени «ловцов снов». То, что он пишет о Русской Власти, о «Русской Системе», - это кажущийся невозможным подход к операционализации Русской идеи. Ну, конечно, не в вульгарном смысле: «Die erste Kolonne marschiert... die zweite Kolonne marschiert... die dritte Kolonne marschiert...» Зато тексты о «Русской системе» позволяют понять, что делать можно и должно, а к чему лучше и вовсе не подступаться. «Русская Система» - это и рамочная концепция, и, если угодно, указание на «окно возможностей».
Первое, что в концепции «Русской Системы» сразу привлекает (а иных, наоборот, отталкивает), - ее радикальная «нетранзитологичность». Ведь социально-политический транзит, говоря упрощенно, - это спринтерский забег во времени, в ходе которого бегущий должен стать на финише совсем не тем, кем был на старте. При этом предполагается (чаще - негласно), что задана не только стартовая позиция, но и финишная. Если к финишу прийти не удалось или бегущий завернул куда-то не туда, то следует дисквалификация или - при благожелательном настрое транзитолога -рекомендация снова выйти на стартовую позицию. А у Пивоварова все не так: «"Русская идея" всегда есть отрицание "современной жизни". Каждой "современной жизни" в любую эпоху. Она - домодерн и постмодерн. "Русская идея" и модерн не совместимы. Здесь царствует вечность - вечность-в-прошлом и вечность-в-будущем (или обе вместе, одновременно). Эти
вечности и образуют русское "настоящее"»1. И хотя историческое время России, как и любой страны/культуры/цивилизации, отмерено (опасаюсь, что в нашем случае потребуется уточнение: взвешено и найдено легким), внутри него времени нет. Здесь возможны инструментальные модернизации, но никакого осовременивания.
Если кому -то непременно требуется втиснуть концепцию «Русской Системы» в дисциплинарную матрицу политической науки, то ее, очевидно, следует помещать в кластер исследований политической культуры. Но не понадобится читать и пяти страниц пивоваровского текста (много будет и пяти абзацев), чтобы понять, что автор идет совсем не от классификаций Г. Алмонда и С. Вербы, а от русской истории как эмпирии и как идеи. Это даже не рефлексия Русской идеи, а рефлексия в Русской идее, собственно, сама Русская идея рубежа ХХ-ХХ1 вв.
В принципе попытаться реинтерпретировать представления о «Русской Системе» с использованием категориального аппарата и методологического инструментария исследований политической культуры - задача очень непростая, но, вероятно, весьма поучительная и полезная (причем в большей степени - для самих исследований политической культуры). По крайней мере, концепцию «Русской системы» можно подверстать под общее определение Л. Пая, согласно которому, политическая культура есть «сумма основополагающих ценностей, чувств и знаний, которые определяют форму и содержание политического процесса»2. Однако сомнение все равно остается. Понятие «культура» для «Русской Системы» подходит, поскольку оно безразмерное и вместить в себя может все, что связано с человеческой деятельностью. А вот «политическая»... Здесь сложнее. Здесь вспоминается далеко не всеми почитаемый Карл Шмитт, который выводит политику за пределы сферы государственного. Как подчеркивает А.Ф. Филиппов, по логике Шмитта, внутреннее дело государства - не политика, а полиция (обеспечение не только правопорядка, а вообще любого общественного благочиния)3. Понятие государства предполагает понятие политического, но государство при этом и борется с политическим, стремится вытеснить его там, где полагается быть благочинию, а не дихотомии «друг - враг». Но понятно же, что в случае моносубъектной Русской Власти это не более-менее устойчивое равновесие государственного и политического, как на Западе, а тотальная маргинализация политического. И если
1 Пивоваров Ю.С. Русская история как «Русская идея» // Национальная идея: История, идеология, миф / Отв. ред. Г.Ю. Семигин. - М.: Современная экономика и право, 2004. -С. 505.
2 Pye L. Political culture / Lipset S. (ed.) // Encyclopedia of democracy. - L.; N.Y.: Routledge, 1995. - P. 965.
3 Филиппов А.Ф. Дискурсы о государстве. Тезисы к лекции. - Режим доступа: http://www.cfs.hse.rU/content/view/126/1/ (Последнее посещение - 12.03.2010).
конец XX в. стал эпохой «русской публичной политики - 2»1, то удивлять -ся стоит не безвременному обрыву этой эпохи, а ее продолжительности, обусловленной тем, что «возврат» государства всячески оттягивался до завершения передела основного массива прежней «общенародной» собственности. Так что, собираясь изучать российскую политическую культуру, следует быть готовым либо к исследованию чего-то заведомо маргинального, либо к постижению культурного феномена совсем иной природы.
Теперь о злобе дня - о модернизации. Ясно, что это старая песня, и в контексте Русской идеи - совсем даже не о главном. Бессмысленно осовременивать вневременную Россию. Но, во-первых, даже такой России найдется место в некоторых весьма гибких интерпретациях цивилизаци-онной динамики, подобных теории «множественности модернов» Ш. Айзенштадта. По его словам, «идея множественности модернов означает, что наилучший путь понимания современного мира... состоит в рассмотрении его как повествования о непрерывном конституировании и ре-конституировании разнообразия культурных программ»2. Если так, то и сосуществование различных модернов с внемодерном все же вполне возможно.
Во-вторых, инновации и инструментальные модернизации в «Русской Системе» все-таки могут удаваться при условии, если они не подрывают властной моносубъектности. Так что ряд из «четырех И» допустим, только одни буквы там будут прописными, а другие - строчными. А вообще-то главная буква - это «Л», люди. Самая большая проблема «Русской Системы» на рубеже XX-XXI вв. - исчерпаемость человеческого ресурса. Вдруг выяснилось, что идея «сбережения народа» - это не прекраснодушный гуманизм, а conditio sine qua non дальнейшего существования «Русской системы». Имперсонализм, «МЫ-мироощущение», как важнейшее условие сохранения «Русской Системы»3, доминирует и сегодня. Однако частью индивидуального опыта большинства ныне здравствующих россиян стало то, что два десятилетия назад «вес» «МЫ-мироощущения» был иным. Двадцать лет назад - 280 млн., сегодня - 140. Не за горами (несмотря на позитивные демографические флуктуации 2008-2009 гг.) - 130, и дальше вниз. Приходит осознание быстро уменьшающегося «МЫ». Из этого, по крайней мере, следует, что любая инструментальная модернизация должна быть социально ориентированной: не ради людей, а ради
1 Пивоваров Ю.С. Русская политическая традиция и современность. - М.: ИНИОН РАН, 2006. - C. 237.
2 Eisenstadt S.N. Multiple modernities // Daedalus. - Boston, Mass., 2000. - Vol. 129, N 1. - P. 2.
3 Думаю, что имперсонализм в качестве «системообразующего» фактора даже более важен, чем «держание пространства». В кошмарном сне можно представить себе Россию без Сибири, Восточной Пруссии, Кавказа, Россию, разделенную на части, но есть сильное подозрение, что благодаря имперсонализму в каждом из обломков российской территории будет регенерироваться «Русская Система».
продления срока жизни «Русской Системы». Кроме того, сбережение народа во имя сохранения «Русской Системы» - это и сдерживание державных амбиций, сознательный downgrading в мировой табели о рангах.
Но только к этому проблема «Л» не сводится. Не откажу себе в удо -вольствии воспроизвести цитату Василия Шульгина: «Для того, чтобы Россия опять стала Россией, необходима порода людей, способная быть служилым сословием»1. Здесь - квинтэссенция любого нововведения, не отторгаемого «Русской Системой». Это не просто «перебор людишек», а попытка создать бюрократию нового качества.
Но как создать, где взять этих homines novi? Для сверхоптимизма оснований нет, но вот все же некоторые «посильные соображения».
Два постсоветских десятилетия не прошли даром. Воспроизводство Русской власти состоялось в существенно изменившемся обществе. Обновилась социальная структура, изменились отношения собственности. Но шок перемен был слишком сильный, и общество захотело возвращения Власти, которая хотя бы была в состоянии смягчить посттравматические боли. Из этого можно сделать принципиально разные выводы. Например, о полной (с либеральной точки зрения) безнадежности российского социума, где даже «непоротое поколение» боготворит кнут. Но можно и о том, что на определенном этапе посттравматического лечения появляются общественные силы и группы, предъявляющие новые требования к качеству власти. И если, например, Юрий Афанасьев не видит в прошлом и настоящем почти ничего, кроме «опасной России»2, то Михаил Афанасьев все-таки обращает внимание на «элиты развития»3. К аргументации Михаила Афанасьева есть немало вопросов, поскольку местами она слишком «полит-технологична», слишком завязана на риторике власти периода «раннего тандема». Но главное, что Михаил Афанасьев, отмечая постепенно усиливающийся зазор между «той властью» и «не совсем тем обществом», указывает возможные источники рекрутирования нового «служилого сословия».
В связи с этим я хотел бы сказать и о своих личных впечатлениях. Преподавание в Российской академии государственной службы дает возможность общаться со слушателями, которые, как известно, отличаются от обычных студентов. В основном это чиновники региональных администраций, сравнительно молодые и средних лет. Некоторые из них имеют за плечами опыт частного предпринимательства. Немало и «силовиков» в звании от майора до полковника. Как правило, это вполне современные люди, настроенные весьма критично и в отношении местной власти, и -
1 Цит. по: Пивоваров Ю.С. Русская Власть и публичная политика. (Заметки историка о причинах неудачи демократического транзита) // Полис. - М., 2006. - № 1. - С. 31.
2 Афанасьев Ю.Н. Опасная Россия. - М.: Издательство РГГУ, 2001.
3 Афанасьев М.Н. Российские элиты развития: Запрос на новый курс. - М.: Фонд «Либеральная миссия», 2009.
особенно - в отношении властей московских. Правда, их критицизм - преимущественно этатистского, а не либерального толка. Эти люди ориентированы на карьерный рост, но, естественно, отдают себе отчет в том, что в нынешних обстоятельствах «служение» практически неизбежно сопряжено с «кормлением». Однако я почти уверен, что если бы они имели реальный, а не фиктивный выбор между «служением» и «кормлением», большинство выбрали бы «служение». И вовсе не только из идейных соображений. Это не очень четко проговаривается, но, в общем-то, речь идет о том, что запуск механизмов, отделяющих «служение» от «кормления», станет одновременно «социальным лифтом» для тех, кто выберет «служение».
Мне уже приходилось писать, что период соправительства, или, точнее, последнего «короткого» президентства, - не самое удачное время для качественных, системных изменений1. Но, пожалуй, запуск новых «социальных лифтов» - это то, что можно сделать до 2012 г. Собственно, один из этих лифтов как будто бы запущен. Речь идет о «президентской сотне», которая не так давно превратилась в «президентскую тысячу». Еще ранее свой кадровый резерв сформировала «Единая Россия». Интерес представляют даже не конкретные персоналии, среди которых есть несколько уже достаточно известных людей (так сказать, от Радаева до Чадаева), а деление списка на открытую и закрытую части. Очевидно, что такое положение отражает серьезную аппаратную борьбу не только вокруг конкретных персоналий, но, надо полагать, и вокруг принципов действия этого «лифта». Открытость кадрового резерва является не полной гарантией, но важным условием сепарации «служения» от «кормления». Во всяком случае, человек, попавший в такой список, трижды подумает, прежде чем начинать «кормиться». Учитывая, что попадание в президентский список - дело весьма конкурентное, вероятность, что тебя «подставят», возрастает многократно. А если человек из «тысячи» дает себя «подставить», то он не только вор, но и дурак.
Но что будет, если принцип открытости восторжествует и при этом возникнет «вертикаль списков» из президентской «тысячи» и губернаторских кадровых резервов? Даже притом что региональные списки будут менее многолюдными, все равно появится группа, насчитывающая порядка 10 тыс. человек. Это очень мало по сравнению с массивом всей российской бюрократии. Но, возможно, достаточно для начала формирования нового «служилого сословия», ориентированного на развитие. Зловещая аналогия, но все же: первоначальная численность опричников Ивана Грозного -1 тыс. человек, максимальная - 6 тыс. Во всяком случае, возникновение нового «служилого сословия» было бы и шансом для Русской системы, и очень серьезным для нее испытанием. Не вполне ясна и сила «побочных
1 Ефременко Д.В. Дуумвират и формирование российской политической повестки // Россия и современный мир. - М., 2009. - № 3. - С. 5-18.
эффектов», к каковым может относиться и дестабилизация правящего дуумвирата, и даже реанимация публичной политики.
И здесь, обращаясь к одной из самых интересных идей Юрия Пиво-варова, составляющих концепцию «Русской Системы»1, стоит поставить вопрос о способности Русской Власти разрешать конфликты, которые станут неизбежными при появлении амбициозного «служилого сословия». В частности, будет ли это означать возвращение к методам и принципам Властепопуляции или же на погашение конфликтов сработает властная плазма? Но если произойдет последнее, то, возможно, властная плазма -это нечто более сложное и интригующее, чем просто коррупция, приспособленная к целям стабилизации власти. Мне кажется, что умозрительно ответить на эти вопросы нельзя. Нужно будет пристальней приглядеться к эмпирической России. Причем очень интересный эмпирический материал здесь как раз может дать межеумочная эпоха тандемократии. В любом случае, «Русская Система» - это тот роман, который еще будет преподносить сюрпризы.
Повторю: представления о «Русской Системе» уже стали частью Русской идеи, и здесь ничего не изменишь. Однако слово «система» содержит в себе подвох в силу своей многозначности. Ведь Россию и ее Власть можно описать как систему и в терминах Л. фон Берталанфи, и в категориях социальной теории систем Н. Лумана, и даже с использованием подходов системной термодинамики. А, например, известный российский социолог Олег Яницкий пишет о России как об экосистеме. Поэтому для себя я продолжаю искать резервное определение феномена российского властецентризма. Очень неплох в данном случае аналитический термин «path dependency», весьма популярный у специалистов по институциональной экономике. Но буквальный русский перевод - «зависимость от тропинки» - звучит не очень сильно; не впечатляют и такие обороты, как «проблема зависимости от траектории предшествующего развития». В конце концов Александр Аузан предложил подходящее слово - «колея». Но здесь сразу же возникает много аллюзий, из которых на первом месте -знаменитая «Чужая колея» Владимира Высоцкого.
Только вот колея -то не чужая - своя. Бывает, конечно, что и из своей колеи безумно хочется вырваться. Бывает, что и обстоятельства этому способствуют. Не робкие ручьи - могучее весеннее половодье размывает свою колею так, что от нее и следа не остается. И если вода схлынула, а земля подсохла, то - вот она, свобода! Езжай на все четыре стороны! Но после первых метров вольной езды начинаются такие ухабы и буераки, что либо глуши двигатель, либо сворачивай в том направлении, куда примерно и должна была идти размытая колея. А поскольку ехать все равно надо, то уже и инстинктивно держишься этого направления. Ухабов все еще много,
1 Подробнее см.: Пивоваров Ю.С. Русская политическая традиция и современность. -С. 162-177.
но местность знакомая, да и езда становится ровнее. А затем приглядываешься и понимаешь, что едешь не по бездорожью, а по наезженной колее, из которой, оказывается, размыта паводком была лишь часть, проходившая по низине. Снова колея, ненавидимая и желанная. Своя!
