CC BY
42
Д.В. ЕФРЕМЕНКО
ГЛОБАЛЬНАЯ ТУРБУЛЕНТНОСТЬ И МЕТАМОРФОЗЫ РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ
В дискуссиях политологов и политтехнологов об ожидаемой на рубеже 2011-2012 гг. очередной метаморфозе российского политического режима на удивление мало затрагиваются внешние факторы предстоящих изменений. В основном дело ограничивается довольно поверхностными рассуждениями о том, кто из кремлевского тандема был бы для Запада предпочтительнее. Упоминаются также экономические проблемы, с которыми столкнется вновь избранный президент в случае прихода второй волны мирового экономического кризиса. Между тем кризисная динамика не только играет определяющую роль в политических процессах второго десятилетия XXI в., но и указывает на более общие характеристики глобальных изменений. Одна из основных характеристик этих изменений описывается термином турбулентность.
Политические императивы турбулентной эпохи
В теории международных отношений наиболее значительный вклад в разработку идеи турбулентности в мировой политике внес Джеймс Розенау. Свою основную работу по этой теме [Rosenau J.N., 1990] Розенау опубликовал в самом начале нового периода мощной турбулентности, обвалившей Берлинскую стену, а вскоре - и Советский Союз. Идя по пути радикализации теорий взаимозависимости, Розенау писал о вступлении мира в эру «постмеждународной» политики, когда глобальные политические процессы начинают определяться разнонаправленными действия-
ми немыслимого прежде множества коллективных акторов, руководствующихся разными целями и использующих для их достижения новейшие технические возможности. Результатом становится длительная хаотизация международных процессов, сохраняющаяся и даже нарастающая в условиях, когда продолжают функционировать стабильные структуры политического управления. При этом турбулентность превращается в неотъемлемый атрибут мировой динамики, указывающий не только на потрясения, сопровождающие те или иные «штатные» сдвиги в основных переменных локальных или глобальных процессов, но и на изменения, опрокидывающие все устоявшиеся правила, модели и закономерности.
С тех пор прошло два десятилетия. Тем не менее мир явно остается все в том же турбулентном потоке, мощь и продолжительность которого заставляют задуматься о фундаментальном характере глобальных изменений. За эти 20 лет были короткие периоды относительного затишья, но их мимолетность показала, что источники турбулентности не иссякли (как ожидали многие аналитики после окончания «холодной войны»), что они продолжают множиться, возникая порой и там, где никто не ожидал их появления. Похоже, что сегодня мы имеем дело с новым качеством турбулентности, обусловленным двумя взаимосвязанными процессами. Название одного из них стало трюизмом - глобализация. Название другого - поствестернизация - еще только утверждается в мировом социально-научном дискурсе. Последнее ни в коем случае не надо смешивать с девестернизацией. Речь идет о том, что, опираясь на полутысячелетний опыт доминирования Запада, учитывая его и перерабатывая, мировая цивилизация будет далее развиваться совсем не как глобальный Запад. Причем конкретные параметры этой новой фазы цивилизационного развития еще до конца не ясны, а то, что мы наблюдаем сейчас, - это длительный и турбулентный переход, «междуцарствие» [Баишаи 2., 2010, с. 132], тревожное преддверие новой эры.
Основные характеристики турбулентности XXI века (начавшегося, впрочем, в 1991 г., по истечении «короткого двадцатого века» [Хобсбаум Э., 2004]) связаны не только с завершением исторической эпохи доминирования Запада, но и с глобальностью мировых процессов. Речь теперь идет не просто об усиливающейся тенденции к глобальной взаимозависимости и транснационализации, но о таком качественном состоянии, когда мир-система, обре-
тя единство, оказалась закрытой, замкнутой, не имеющей внешней периферии. Новое качество турбулентности состоит в том, что она сотрясает замкнутую систему, лишенную возможностей внешней экспансии и, следовательно, снижения внутреннего давления.
Разумеется, внутри замкнутой глобальной системы сохранилось еще довольно много внутренних переборок и перегородок, остаточных рудиментов разделенного на части мира, в котором при необходимости всегда можно найти новые пространства для хозяйственного освоения, оттока «избыточного» населения или хотя бы для загрязнения отходами индустриальной деятельности. Сохранение подобных рудиментов суверенитета и партикулярности само по себе создает перепады внутреннего давления и, следовательно, турбулентные потоки. И здесь уже многое зависит от того, насколько устойчивы эти унаследованные от Вестфальской эпохи перегородки: или это всего лишь бесполезные руины, или же древние, но еще относительно надежные укрепления, способные служить защитой от вихревых потоков средней мощности. Во всяком случае, в поисках причин современной турбулентности следует очень серьезно отнестись к асимметрии суверенитетов в системе международных отношений и увеличивающемуся разнообразию существующих типов государственности [см.: Асимметрия мировой системы суверенитета, 2011].
Экономические факторы, как и в прежние эпохи, играют определяющую роль в обеспечении стабильности или, наоборот, в дестабилизации социальных систем и политических режимов. Однако в «замкнутом» мире движение потоков капитала менее чем когда-либо соответствует идеальным представлениям о «естественном регуляторе» экономических процессов. Напротив, мгновенные перетоки капитала, нередко обусловленные спекулятивной игрой или конъюнктурными обстоятельствами, в считаные дни могут ввергнуть процветающие нации в экономический коллапс и поставить их на грань социального взрыва. При этом сокращающиеся возможности пространственной экспансии капитала компенсируются лихорадочным стремлением к экспансии во времени, т.е. к различным формам «жизни взаймы», «надуванию пузырей» во всех областях экономики и финансов - от сырья и недвижимости до сектора высоких технологий. На протяжении первого десятилетия XXI в. большинство из этих пузырей последовательно лопались, и сегодня последним рубежом экспансии капитала во
времени становится надувание пузыря государственного долга, чреватое в случае США - крупнейшей в мире экономики и страны - эмитента мировой валюты - глобальным коллапсом, размеры которого могут значительно превзойти масштабы кризиса 20082009 гг. Но турбулентность могут спровоцировать и меры экономического оздоровления, которые будут означать значительное сокращение расходов в государственном и частном секторах США, что приведет к «схлопыванию» потребительского спроса в глобальном масштабе и, следовательно, сделает реальной угрозу новой рецессии мировой экономики.
Турбулентность в мировой политике в настоящее время как никогда прежде связана и с тем, что можно назвать естественной турбулентностью - возрастающей уязвимостью социотехнических систем перед природными катаклизмами, часть из которых, по всей видимости, обусловлена антропогенным воздействием на климат планеты и критически важные для равновесия глобальной окружающей среды экосистемы. Множатся свидетельства того, что биосфера планеты посредством природных аномалий и катастроф все чаще предопределяет поведение человека и социальных общностей [Яницкий О.Н., 2011]. К числу прямых следствий этих процессов относятся: повсеместное обострение проблем продовольственной безопасности, растущее неравноправие в доступе к ресурсам пресной воды, все менее контролируемые миграционные потоки и появление очагов социальной нестабильности даже в прежде «благополучных» обществах. Однако и в тех случаях, когда положительная обратная связь между масштабом природных катастроф и антропогенным воздействием очевидно отсутствует, можно все чаще наблюдать такой феномен, когда природная катастрофа с большим количеством разрушений и человеческих жертв в одной части планеты порождает комплексные и долгосрочные последствия. Один из последних трагических примеров - землетрясение и цунами в Японии, помимо гибели тысяч людей спровоцировавшие самую серьезную после Чернобыля аварию на объекте атомной энергетики. Совершенно очевидно, что это событие будет иметь долгосрочные последствия для мировой энергетической политики, по сути дела, еще более сужая и без того ограниченный набор возможностей в решении энергетических проблем человечества.
На этом фоне положение России представляется довольно противоречивым, поскольку она уже сильно интегрирована в гло-
бальные процессы, но эта вовлеченность все же не является тотальной, и потоки мировой турбулентности обходят нас стороной. Разумеется, не все. Расчеты российских соправителей на особое положение «тихой гавани» были, как известно, с легкостью опрокинуты кризисным штормом 2008 г. Но все же с потоками менее сильными пока вполне успешно справляются сохранившиеся бастионы суверенного государства, а некоторые из более сильных ветров затрагивают нас, скорее, по касательной. Распад СССР помог нынешнему поколению россиян чуть раньше других народов ведущих стран мира накопить свой собственный опыт выживания в эру «великих потрясений», и адаптивные способности в этом отношении у нас развиты лучше. Более того, во многом благодаря достаточно высокой степени внешнеполитической маневренности России в хаотизирующемся мире удалось достичь по-своему уникального состояния, когда отношения с большинством стран мира являются хорошими или удовлетворительными. Даже в экономическом отношении ниша крупнейшего поставщика энергоносите-телей оказалась более надежной, чем почетные позиции флагмана экономики знаний. Весьма вероятно, что это состояние ситуативно, преходяще, оно подобно штилю внутри «глаза тайфуна». Но пока России удается умещаться внутри этой зоны, нам, в самом деле, «везет» [Караганов, 2011]. Вопрос, однако, состоит в том, как долго сможет Россия при продолжающемся усилении турбулентности оставаться в таком положении. Здесь есть по меньшей мере две составляющие. Во-первых, это способность и далее умело вести лайнер российской внешней политики через зону турбулентности, опираясь при этом на представления о мире, адекватные современным глобальным процессам. Во-вторых, - и это главное - не допустить того, чтобы Россия сама превратилась в новый мощный источник мировой дестабилизации. Именно последнее обстоятельство является определяющим в дискуссии о возможной эволюции российской внешней политики после думских выборов 2011 г. и президентских выборов 2012 г.
Внешнеполитические идеологемы и групповые интересы.
Российский случай
В первые три года существования путинско-медведевского дуумвирата внешняя политика в основном оставалась вне сферы
реальных или мнимых противоречий между соправителями. Мюнхенская программа-минимум - длительная приостановка продвижения НАТО на постсоветском пространстве - была реализована еще в 2008 г. Вслед за этим, при сохранении прежних внешнеполитических ориентиров, Москве было необходимо продемонстрировать снижение накала полемики, открытость к диалогу и готовность к выстраиванию партнерских отношений с Западом в контексте совместных усилий по преодолению последствий глобального экономического кризиса. В качестве президента Дмитрий Медведев вполне эффективно решал эти задачи, которые, несомненно, были частью совместной стратегии дуумвиров.
На этом фоне неожиданностью стал всплеск заочной полемики между Владимиром Путиным и Дмитрием Медведевым по поводу резолюции ООН № 1973, открывшей путь военной операции против режима Каддафи. Любопытно, что полемика вспыхнула уже после того, как Кремль принял решение (скорее, все-таки принципиально согласованное) не «ветировать» эту резолюцию. Причем это явно было решение, основанное на расчете выгод и издержек ситуации, когда Москва не препятствует Западу втянуться в очередную войну в исламском мире. Разница, очевидно, заключалась в том, что Путин сразу после начала авиаударов по военным объектам режима Каддафи не чувствовал себя связанным какими-либо обязательствами перед новой коалицией и использовал стандартный оборот антизападной риторики, тогда как Медведев выступил с оправданием если не действий Запада, то, во всяком случае, резолюции ООН № 1973.
В потоке суждений и комментариев экспертов, стремившихся в очередной раз увидеть признаки бесповоротного раскола тандема, мало кто обратил внимание на то, что президент России аргументировал свою позицию в терминах гуманитарного интервенционизма. Ранее подобная линия аргументации использовалась во время пятидневной войны в августе 2008 г., но в целом идеи гуманитарного интервенционизма явно не относились к числу популярных в России внешнеполитических дискурсов. И здесь, прежде чем задаться вопросом о перспективах такого дискурса в России, стоит подумать о том, почему, кроме политического реализма, у нас явно отсутствуют устойчивые течения или школы внешнеполитической мысли, сопоставимые с либеральным вильсонианст-вом или популистским джексонианством в США? Нельзя сказать,
что подобные идеи у нас вовсе не звучат. Напротив, российское экспертное сообщество вполне в состоянии предлагать эти идеи а la carte или по крайней мере транслировать их от внешних источников генерации. Однако помимо предложения необходим спрос.
Каковы же источники и механизмы формирования такого спроса? Те или иные направления внешнеполитической мысли будут устойчивыми лишь в том случае, если они связаны со стабильными и влиятельными группами интересов, а сами эти интересы репрезентированы в соответствующих идеологемах. Понятно, что из-за разрывов исторической преемственности в XX в. у нас нет прямых соответствий течениям масштаба джексонианства или вильсонианства в США. Могли бы они появиться, если бы не эти разрывы? Несомненно, да. Ведь уже в классическом для русского консерватизма тексте - в карамзинской «Записке о древней и новой России» [Карамзин Н.М., 1991] - историософская аргументация в пользу самодержавной «вертикали власти» спроецирована на вполне конкретные обстоятельства европейской политики после Тильзитского мира. Но если идеи Карамзина относительно природы российской власти отчасти применимы и к внутриполитической ситуации в начале XXI в., то и его оценки турбулентной эпохи Французской революции и Наполеоновских войн по крайней мере окажутся поучительными для тех, кто пытается сориентироваться в бурлящем мире поствестернизации. Быть может, чуть сложнее будет с «опрокидыванием» в современность внешнеполитических идей дореволюционных либералов. Скорее, случайностью выглядит аналогия между империалистическими устремлениями кадетского лидера Павла Милюкова и чубайсовской идеей «либеральной империи», которая в свое время вызвала непродолжительную оживленную полемику, но серьезного концептуального развития так и не получила.
Устойчивость и востребованность внешнеполитических идей напрямую определяются интересами влиятельных сил и артикуляцией этих интересов в публичном пространстве. В постсоветскую эпоху появились принципиально новые группы интересов, которые на протяжении 1990-х годов вполне успешно осваивали публичное пространство, начиная с массмедиа. Воссоздание вертикали власти не означало устранения групп интересов - напротив, происходила их дальнейшая консолидация. Однако формы артикуляции и механизмы согласования различных интересов и разрешения конфлик-
тов существенно изменились, будучи в период путинского президентства тесно привязанными к власти. Пожалуй, наилучшим образом специфику этой ситуации описывает предложенная Юрием Пивоваровым метафора «властной плазмы», способной объединять даже несовместимые друг с другом кластеры российской элиты на основе специфического регулирования отношений «власть-собственность». Именно в этой аморфной субстанции разрешаются и возникают вновь конфликты между основными группами интересов [Пивоваров Ю.С., 2006, с. 162-167]. «Властная плазма» служит питательной средой для дальнейшего структурирования и дифференциации групп интересов, часть из которых имеет уже вполне определенные геоэкономические и геополитические предпочтения (постсоветское пространство, Европейский союз, США, Китай и страны АТР). Впрочем, эти предпочтения артикулированы пока довольно невнятно.
Политические дискуссии предвыборного года, распространившиеся и на домен российской внешней политики, свидетельствуют о том, что «властная плазма» как механизм политико-экономического управления и «разруливания» конфликтов перестает устраивать многие влиятельные силы, равно как и массовые группы, на которые эти силы хотели бы или могли бы опереться. Сама ситуация реконфигурации власти и начала первого «длинного» (шестилетнего) президентства означает не только завершение промежуточного периода тандемократии, но также и возможность эмансипации основных групп интересов. Далеко не факт, что идущий на третий президентский срок Владимир Путин сумеет в неизменном виде сохранить консенсус элит, сложившийся в 20002004 гг. и просуществовавший вплоть до завершения периода тан-демократии. Если в среднесрочной перспективе группы интересов сумеют заявить о себе, перейдя из состояния «властной плазмы» к полноценному существованию в публичном политическом пространстве, то, по всей вероятности, будет запущен и процесс формирования устойчивых внешнеполитических доктрин. Доктрин, опирающихся не на предпочтения отдельных экспертов, а на спрос, формируемый стабильными структурами, укорененными в российском обществе.
Основой этого процесса являются как общие макросоциаль-ные изменения, связанные с укреплением российского среднего класса и формированием его идентичности, так и с дальнейшей
трансформацией структуры элитарных групп. По всей видимости, в ближайшие годы средний класс, как и другие крупные социальные группы, еще не будет в состоянии сформировать четкий запрос на то или иное направление внешней политики. Скорее, этот запрос останется размытым и внутренне противоречивым, в чем-то отдаленно напоминающим весьма эклектичные внешнеполитические устремления тех широких слоев американского общества, на которые сегодня опираются оппоненты президента Обамы, в том числе пассионарии из «партии чаепития». В Америке, однако, элитарные группы способны артикулировать запросы широких слоев, сопрягать их с интересами бизнеса, военно-промышленного комплекса, различных меньшинств и т.д. Группы российской элиты, погруженные во «властную плазму», варятся в собственном соку, не испытывая (до последнего времени) сильной потребности во взаимодействии с массовыми группами. В конечном счете речь идет о качестве нынешней российской элиты, о степени ее укорененности в современном российском обществе и об осознании ответственности перед этим обществом.
Российский городской средний класс, или «новые сердитые», как его представителей метко назвал А. Чадаев [Чадаев А., 2011], информационно и технологически уже вполне интегрирован в глобализированный мир, но это не значит, что при жестком критицизме в отношении собственной власти и элиты он заведомо станет генерировать прозападный и промодернизационный запросы. Скорее, это будет установка на то, чтобы отношения России с внешним миром начали реально работать на его, среднего класса, интересы. Но представители критически настроенного среднего класса в числе первых откажут в поддержке той политике, которая, при всех декларациях открытости Западу и стремления к модернизации, будет реально работать лишь в интересах нескольких элитарных групп.
Не исключено, что в среднесрочной перспективе появятся основания говорить о формировании широких коалиций в поддержку стабильности или обновления, коалиций, отражающих и массовые запросы, и интересы тех или иных групп элиты. Формирование таких коалиций могло бы стать основой трансформации социально-политического порядка, преодоления нынешней модели «властной плазмы». Одним из многочисленных последствий появления таких коалиций, по всей видимости, станет и «укоренение»
в российском публичном пространстве различных школ внешнеполитической мысли. Вопрос состоит в том, будут ли эти изменения ускорены электоральными кампаниями 2011-2012 гг. или же они окажутся сопряженными с другими, возможно, тревожными событиями эпохи «после дуумвирата».
Выборы и турбулентность
От того, какой будет новая конфигурация власти после выборов в 2011 и 2012 гг., зависит не столько радикальное изменение российского внешнеполитического курса (довольно маловероятное), сколько то, станет ли Россия новым источником глобальной турбулентности. И здесь обнаруживается, что результат, конкретная персона на вершине властного Олимпа менее важны, нежели сам процесс выборов, их способность (или неспособность) обеспечить легитимность следующего президентства. Потребность в новой полноценной легитимности вызвана уже тем, что модель «властной плазмы» утрачивает свою эффективность, переставая отвечать нуждам ряда влиятельных групп элиты и массовым социальным запросам. Следует подчеркнуть, что это должна быть легитимность в глазах граждан России (критерии ОБСЕ или других наднациональных институций, дающих оценки электоральным процедурам, являются в данном случае не более чем субсидиарными), которая не сводится лишь к чистоте процедуры выборов, но складывается также из соответствия политики избранного президента массовым ожиданиям. В этом смысле легитимность президентства Ельцина обеспечивалась не только победой в реальной конкурентной борьбе на выборах 12 июня 1991 г., но прежде всего огромным потенциалом надежд, которые возлагали на него самые разные слои населения. Выборы 1996 г. едва ли укрепили эту легитимность, но изначального запаса надежд хватило на все 1990-е годы. В случае Путина наибольшую роль в легитимации его власти сыграли не конкурентные выборы, но соответствие существенно новому социальному запросу. Легитимность дуумвирата Путин-Медведев была инерционной, продолжающей легитимность путинского президентства.
Основная проблема нынешних выборов состоит именно в необходимости получения новой легитимности. Понятно, что наилучшим инструментом решения этой задачи могут быть выборы, вы-
игранные в реальной конкурентной борьбе. Альтернативные свободные выборы - совсем не панацея; использование этого инструмента в условиях «вегетарианского» авторитаризма [К^еу, 2011] способно привести и к непредсказуемым последствиям. Тем не менее сегодня в российской политике вновь возрастает потребность в «гамбургском счете». Нужно понять реальное соотношение сил и интересов (в том числе внешнеполитических), а не пытаться усыплять себя разговорами о безальтернативности модернизации либо о непреходящей ценности политической стабильности. Обеспечение политического представительства сил самой разной направленности, реально присутствующих в обществе, но как бы не существующих в официальном политическом ландшафте, является эффективным средством предупреждения внутренней турбулентности.
В нынешних условиях одержать победу с использованием административного ресурса способен любой кандидат. Но такая победа практически не создаст легитимности вновь избранному президенту. Поскольку, однако, следующие президентские выборы будут проходить по сценарию управляемой демократии, то их победителю неизбежно предстоит искать дополнительные механизмы легитимации собственной власти.
Владимир Путин некоторое время после выборов 2012 г. сможет рассчитывать на инерционную легитимность, восходящую к социальному контракту, на основе которого в свое время сформировалось «путинское большинство» (термин, запущенный Г. О. Павловским в 1999 г.). Однако этот ресурс легитимности уже сейчас почти исчерпан. Патерналистски ориентированный электорат и дальше будет оставаться основной опорой нынешнего политического режима, но Путину, скорее всего, придется предложить элите и обществу некий новый социальный контракт. Можно предположить, что идеологической основой этого социального контракта станет обновленный политический консерватизм или модифицированный солидаризм, но при этом будут также сделаны реверансы в сторону бизнес-элиты и тех групп, которые были готовы к позитивному восприятию модернизационной риторики Дмитрия Медведева.
Весьма вероятно, что основное отличие новой ситуации, в которой придется формулировать новый социальный контракт, от ситуации в период первого президентского срока Владимира Путина будет заключаться в резкой смене внешнеэкономической
конъюнктуры. Наступление второго этапа мирового экономического кризиса, а значит, и новой волны глобальной турбулентности, представляется практически неизбежным. В таких условиях задача консолидации общества вокруг политической программы третьего путинского президентства и обретение властью на этой основе обновленной легитимности представляется крайне трудной. Нельзя исключить, что развитие событий по сценарию турбулентности начнет опережать политическое планирование и заставит российское руководство сосредоточить все внимание на удержании текущего контроля и оперативном реагировании на возникающие конфликты.
Между тем признаки утраты контроля и проявлений делеги-тимации явно обозначились уже в конце 2010 г., когда стало ясно, что на арену общественной и политической жизни выходит новая внесистемная сила. Акция болельщиков «Спартака» на Манежной площади 11 декабря 2010 г. стала симптомом нарастания внутренней политической турбулентности. События на Манежной продемонстрировали спонтанность действий внесистемной силы, значительный потенциал массового участия, быстроту мобилизации активистов, их неподконтрольность легально функционирующим политическим силам и растерянность властей. Особенно тревожным показателем неблагополучия явилась направленность проте-стного потенциала. Москвичи наблюдали не просто выплеск ксенофобских настроений, в основе которого лежит примитивное деление на «своих» и «чужих», но готовность провести это деление по карте страны, отгородиться (а то и осуществить сецессию) от части территории российского государства. «Национал-изоляционизм» - так можно назвать это направление, если оно получит серьезное идеологическое обоснование, - представляет собой исключительно опасную утопию, попытка осуществления которой автоматически превратит Россию в одну из основных зон мировой турбулентности.
Протест, прорвавшийся на поверхность в конце 2010 г., сразу же обнажил то, что ни для кого не было особым секретом, - структурную и конструктивную уязвимость нынешнего российского государства. Обрушение Советского Союза не могло не привести к появлению опасных трещин и в государственной конструкции Российской Федерации. На протяжении 1990-х годов центральная власть стремилась не допустить, чтобы эти трещины расширились
до критического уровня. В следующем десятилетии как будто удалось сделать большее: трещины замазали и подштукатурили. Теперь штукатурка начала осыпаться, и сотрясение даже средней силы способно эти трещины вновь расширить.
Внешнеполитические опции после 2012 года
Внутренняя уязвимость государственной конструкции и внешняя турбулентность - это рамочные условия следующего президентства. Любые усилия по разработке российской внешнеполитической стратегии во втором десятилетии XXI в. окажутся тщетными, если завершение периода дуумвирата будет способствовать нарастанию тенденций внутренней дестабилизации, напряжения в межэтнических и федеративных отношениях и превращению России в новый источник глобальной турбулентности. То, как Россия преодолеет рубеж 2012 г., станет определяющим и с точки зрения эффективности ее внешней политики. Очевидно, что избранный президент должен иметь полноценный мандат, а не пытаться закрепиться у власти, эксплуатируя остатки прежней легитимности. Разумеется, укреплению новой легитимности будут способствовать и ключевые внутриполитические мероприятия начального периода следующего президентства. И если консолидация власти пройдет успешно, не вызывая нарастания социального недовольства и политической напряженности, то вновь избранный президент, очевидно, захочет обладать максимально полным набором инструментов внешнеполитической деятельности. В этом смысле едва ли оправданно идти на самоограничение собственного политического маневра, следуя какой-либо нормативной доктрине. Глобальную турбулентность после произнесения присяги российского президента никто не отменит. Скорее, напротив, следует ожидать новых потрясений, вызванных, прежде всего, мировой экономической динамикой, а именно тем фактом, что ни одну из основных причин кризиса 2008-2009 гг. устранить не удалось, и болезнь оказалась загнанной внутрь. Наверняка и процессы пост-вестернизации породят немало новых шквальных порывов.
Если фундаментальную неопределенность «междуцарствия модерна» и глобальную турбулентность рассматривать как agnose начала XXI в., то для российской внешней политики это означает необходимость решения трех взаимосвязанных задач:
- предотвращать либо минимизировать дестабилизирующее воздействие глобальной турбулентности на внутриполитические процессы;
- насколько возможно использовать глобальную турбулентность в российских интересах;
- добиваться полноценного участия России в определении будущих правил игры - нового мирового порядка, который рано или поздно придет на смену «междуцарствию модерна».
Первые две задачи представляют собой попытку продлить «момент везения», подольше удержаться внутри «глаза тайфуна». Решение этих задач потребует сохранения максимальной степени внешнеполитической маневренности, открытости к конструктивному взаимодействию со всеми влиятельными акторами мировой политики и недопущения поспешного встраивания в ту или иную жесткую конфигурацию военно-политических союзов и интеграционных механизмов, где Россия окажется на положении ведомого.
Усиление конкурентной борьбы между США и Китаем за глобальное лидерство станет, очевидно, одним из основных трендов предстоящего десятилетия. Объективно Россия обладает потенциалом, способным обеспечить стратегический перевес одной из сторон. Однако здесь Москве есть чему поучиться у того же Пекина, который в последние два десятилетия «холодной войны» пребывал в аналогичном положении. Избранная Мао Цзэдуном и его наследниками тактика «обезьяны, наблюдающей за схваткой двух тигров», оказалась выигрышной, причем торжествующая обезьяна так и не примкнула ни к одному из участников схватки. В нынешних обстоятельствах Россия может максимизировать выгоды, не присоединяясь ни к одному из соперников, но стремясь с каждым из них выстроить партнерские отношения.
К настоящему моменту, несмотря на серьезные достижения политики перезагрузки, российско-американские отношения так и не приблизились к уровню отношений между Москвой и Пекином. Основная трудность состоит здесь в неспособности Москвы и Вашингтона согласовать принципиально новую повестку двусторонних отношений, отвечающую современным реалиям. В результате после президентских выборов 2012 г. в России и США определяющей дальнейшую повестку двусторонних отношений может стать проблема противоракетной обороны, которая, по всей видимости, выявит пределы российско-американской перезагрузки, а
то и вовсе ее похоронит. Вместе с тем возвышение Китая рано или поздно заставит Москву и Вашингтон выработать новый формат двусторонних отношений, причем имя и партийно-политическая принадлежность будущих лидеров РФ и США едва ли заметно повлияют на этот процесс.
Существенное изменение формата российско-американских отношений также будет связано с возможностью полноценного участия России в определении рамочных условий и институциональных механизмов нового международного порядка. Однако поиск в этом направлении не может вестись только по линии Москва - Вашингтон. В кратко- и среднесрочной перспективе речь идет о возможности совместных действий ключевых международных акторов в целях обеспечения относительной управляемости в условиях накопления конфликтного потенциала в ряде важных регионов планеты, волатильности на товарных и финансовых рынках, новых миграционных волн, растущей активности различных сетевых сообществ, деградации окружающей среды, техногенных катастроф и т.д. Процесс поиска новой модели глобального управления является многосторонним и конкурентным, и в этом смысле он также может продуцировать турбулентность. В последние годы мы стали свидетелями лихорадочного поиска тех механизмов глобального управления, которые окажутся достаточно работоспособными в условиях экономического кризиса. Мы видели и попытки оживить институты Вашингтонского консенсуса, и усилия сформировать более представительный клуб ведущих игроков мировой политики (020), и новые форматы многостороннего сотрудничества (БРИКС). Очевидно, что в интересах России активно участвовать в большинстве возможных конфигураций, ориентированных на формирование новой системы глобального управления. Исключением могут быть те политические конфигурации, участие в которых ведет к прямому вовлечению России в региональные конфликты либо в соперничество за мировое лидерство на стороне одного из основных претендентов.
Многовекторность российской внешней политики после выборов 2012 г., скорее всего, сохранится. Даже если внешнеполитическая деятельность будет жестко соподчинена задачам модернизации, понимаемой преимущественно в инструментальном смысле, все равно потребуются и быстрое реагирование на турбулентность, и готовность к ситуативным коалициям, и использова-
ние различных доктринальных установок, позволяющих обосновать те или иные действия, оправданные в соответствующих обстоятельствах. Соответственно идеи и риторику гуманитарного интервенционизма также желательно сохранять в своем арсенале на случай, когда придется предпринимать соответствующие действия на постсоветском пространстве (а вероятность подобного поворота событий, к сожалению, сбрасывать со счетов нельзя). Но было бы, конечно, странно, если именно эти идеи станут краеугольным камнем внешнеполитической философии нового президентства.
По всей видимости, России в период первого «длинного» президентства следует быть готовой к возникновению угрожающей турбулентности на постсоветском пространстве либо в непосредственной близости от него. Прежде всего, нельзя исключать возможность дестабилизации положения в Центральной Азии, что может быть связано как с массовыми социальными протестами и межэтническими столкновениями, так и с естественной сменой поколений политических лидеров (уже происшедшей в Туркменистане и приближающейся в остальных странах региона). Даже если сам регион в эти годы сохранит видимую стабильность, постоянным источником турбулентности останется Афганистан, где после ликвидации Усамы бен Ладена могут быть реализованы различные сценарии, позволяющие значительно сократить или вовсе завершить западное военное присутствие.
Крайне опасна для России была бы и расконсервация таких региональных конфликтов, как Карабахский и Приднестровский. Возобновление открытого противоборства их участников привело бы если не к прямому вовлечению России в эти конфликты, то во всяком случае к серьезному нарушению хрупкого равновесия на всем постсоветском пространстве и к открытому вмешательству отдельных стран Запада либо его военно-политических институтов в дела СНГ.
Одним из несомненных политических достижений периода дуумвирата стало формирование Таможенного союза и Единого экономического пространства России, Белоруссии и Казахстана. В настоящее время, однако, ситуация остается недостаточно устойчивой, и связано это как с экономическими, так и с политическими причинами, прежде всего с проблемой стабильности режима Александра Лукашенко. Очевидно, что закрепление этих успехов России на постсоветском пространстве станет важной за-
дачей следующего президентства, неизбежно сопряженной с попытками стабилизирующего воздействия на положение в странах -участницах Таможенного союза и ЕЭП.
Позитивные изменения в российско-украинских отношениях после избрания президентом Украины Виктора Януковича относятся к числу наиболее ярких событий 2010 г. Однако на протяжении 2011 г. этот потенциал был во многом растрачен, поскольку Москва и Киев продолжали ориентироваться на существующие шаблоны межгосударственных отношений на постсоветском пространстве. России следовало бы помочь нынешней украинской власти в определении особого места Украины в Большой Европе, где она могла бы играть действительно активную и уникальную роль, к которой с равным уважением будут относиться и в Москве, и в Брюсселе, и в Вашингтоне. В стратегическом плане стабильность и перспективы развития постсоветского пространства напрямую будут зависеть от нахождения новой формулы российско-украинского партнерства.
* * *
В ближайшие годы роль России в мире «междуцарствия модерна» будет, в первую очередь, определяться тем, удастся ли ей избежать внутренней дестабилизации. Если внутренняя стабильность сохранится, активность Москвы на международной арене будет возрастать независимо от имени человека, который в 2012 г. произнесет в Большом Кремлевском дворце президентскую присягу. Вместе с тем внутриполитическая эволюция будет способствовать постепенному формированию спроса со стороны основных групп интересов на те или иные доктрины, которые станут оказывать большее влияние на российскую внешнюю политику. Иначе говоря, в среднесрочной перспективе внешняя политика России уже не будет выражением консенсуса «властной плазмы» по поводу отношений с внешним миром, но начнет отражать более эксплицированные интересы влиятельных групп, как массовых, так и элитарных. Вместе с тем мировая турбулентность и коллизии эры поствестернизации будут вносить свои, возможно, очень серьезные коррективы как в повседневную внешнеполитическую деятельность, так и в теоретическое осмысление ее основных задач.
Список литературы
Асимметрия мировой системы суверенитета: зоны проблемной государственности / Под ред. М.В. Ильина, И.В. Кудряшовой. - М.: МГИМО-Университет, 2011. -247 с.
Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. - М.: Наука, 1991. - 125 с.
Караганов С.А. России везет. - Режим доступа: http://www.globalaffairs.ru/pubcol/ Rossii-vezet-15132 (Дата посещения: 02.10.2011.)
Пивоваров Ю.С. Русская политическая традиция и современность. - М.: ИНИОН РАН, 2006. - 255 с.
Хобсбаум Э. Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век, 1914-1991. - М.: Независимая газета, 2004. - 632 с.
Чадаев А. Драматургия 2011-го. - Режим доступа: http://vz.ru/opinions/2011/3/21/ 477289.html (Дата посещения: 02.10.2011.)
Яницкий О.Н. «Турбулентные времена» - слоган или проблема социологии? -Режим доступа: http://www.ssa-rss.ru/index.php?page_id=19&id=508&p=3 (Дата посещения: 02.10.2011.)
Bauman Z. Communism: A postmortem? Two decades on, another anniversary // Thesis Eleven. - Melbourne, 2010. - Vol. 100, N 1. - P. 128-140.
Krastev I. Paradoxes of the new authoritarianism // J. of democracy. - Wash., 2011. -Vol. 22, N 2. - P. 5-16.
Rosenau J.N. Turbulence in world politics: A theory of change and continuity. - Princeton: Princeton univ. press, 1990. - 480 p.
