CC BY
16УДК 82.09.001.5 Мережковский
«Суворин и Чехов» Д.С. Мережковского: жанровое своеобразие
и композиция
Е.А. Муртузалиева
Дагестанский государственный университет, e-mail: fiona70@mail. ru
В статье сделана попытка выявить особенности жанра и композиции очерка Д.С. Мережковского "Суворин и Чехов", определить черты критического метода. В ней также рассмотрены проблемы, поставленные в очерке, его стилевое своеобразие.
Ключевые слова: особенности жанра и композиции, мемуарный очерк, критическая проза, особенности критического метода, проблематика, субъективность в оценке, образность очерка, атеизм Чехова.
This article attempts to reveal genre peculiarity and composition of the essay "Suvorin and Chekhov" by D.S. Merezhkovsky, to define specifics of his critical method. The article also tackles the problems raised in the sketch and analyses peculiarities of its style.
Key words: features of a genre and composition, the Memoirs sketch, critical prose, features of a critical method, the problematics of a memoirs sketch "Suvorin and Chekhov", the normal, ordinary genius, subjectivity in an estimation, figurativeness of a sketch, Chekhov's atheism.
Отношение Д.С. Мережковского к А.П. Чехову никогда не было простым и однозначным. Одним предстает Чехов у Мережковского в ранней работе - «Старый вопрос по поводу нового таланта» (1888), несколько иным видится сквозь призму времени, через десять лет после смерти драматурга, в более поздней работе «Суворин и Чехов» (1914) [1].
Цель нашей статьи - проанализировать статью Д.С. Мережковского «Суворин и Чехов» с точки зрения её проблематики, идейно-композиционного и жанрового своеобразия, критического метода.
Очерк Мережковского был написан и опубликован в 1914 году - через десять лет после смерти А.П. Чехова, в период, когда вопрос взаимоотношений великого русского драматурга с писателем, литератором, издателем «Нового времени» А.С. Сувориным широко волновал литературные круги того времени.
Первая статья Мережковского, посвященная Чехову, представляла собой «критический этюд», как определил сам Мережковский свои первые литературно-критические работы, позже опубликованные в сборнике «Акрополь». Эту работу мы анализировали в своей статье «Д.С. Мережковский и Н.К. Михайловский о Чехове» [2].
В более поздней работе «Суворин и Чехов» временной фактор не способствовал объективации мнения критика отчасти потому, что слишком при-страстно-«объективным» было мнение, составленное на основе впечатлений от личного общения, отчасти потому, что сам Мережковский оказался слишком в русле символистских, модернистских тенденций в оценке писателя.
Различие целей, лежащих в основе написания первой статьи и работы «Чехов и Суворин» Мережковского, многое определяет в их проблематике, идейно-художественном, композиционном своеобразии и даже в жанровой специфике.
В первой работе мы встречаемся с «ученым этюдом», хотя в ней присутствуют и полемический задор, и суждения скорее Мережковского-писателя, нежели Мережковского-критика (то, что мы называем «критическая проза»), да и жанр ее ближе к традиционному жанру «статьи по поводу». Есть в этой статье и своя «программная» часть, анонсирующая задачи литературной критики, предсимволистский подход к интерпретации художественного произведения и творчества автора, субъективность как доминантная черта анализа.
В работе «Суворин и Чехов» представлен, на наш взгляд, уже непосредственно образец критической прозы, тяготеющий по своей жанровой природе к мемуарному очерку. Это сказывается на природе художественного и публицистического образа, средствах их раскрытия, на композиции и стилистике работы.
Критический метод Д.С. Мережковского хорошо поясняют его слова из предисловия к сборнику критических работ «Вечные спутники», который по духу, тематике и стилистике очень близок к «Акрополю», близок настолько, что некоторые очерки, статьи присутствуют в обоих сборниках. Мережковский утверждает: «Цель автора заключается не в том, чтобы дать более или менее объективную, полную картину какой-либо стороны, течения, момента во всемирной литературе; цель его - откровенно субъективная. Прежде всего желал бы он показать за книгой живую душу писателя - своеобразную, единственную, никогда более не повторяющуюся форму бытия; затем изобразить действие этой души <.. .> кроме объективной художественной критики <...> есть критика субъективная, психологическая, неисчерпаемая, беспредельная по существу своему, как сама жизнь, ибо каждый век, каждое поколение требует объяснения великих писателей прошлого в своем свете, в своем духе, под своим углом зрения (курсив Мережковского. - Е.М.)» [3, с. 353].
Как видно из приведенной цитаты, четко очерчивается цель очерка, литературного портрета, дан угол зрения, та призма, через которую Мережковский будет судить о своих героях. Важно также отметить, что «Вечные спутники» и «Акрополь» критик считает «дневником читателя» (вспомним «дневник писателя Ф.М. Достоевского». - Е.М.).
Прежде чем перейти к литературно-критической составляющей очерка, обратимся к истории вопроса. Как мы уже отмечали, не только творчество А.П. Чехова вызывало многочисленные споры в среде критиков, но и сам факт дружбы писателя с А.С. Сувориным. Показательны в этом отношении суждения З. Гиппиус, В.В. Розанова, А.В. Амфитеатрова, А. Ахматовой, поэтов серебряного века [5; 10; 4; 9].
Весной 1891 года Чехов вместе с А.С. Сувориным впервые побывал в Европе, где в Италии, в Венеции, они случайно встретились с Д. Мережковским и З. Гиппиус. Впоследствии Зинаида Гиппиус скажет, что её окончательное мнение о Чехове сложилось именно в Венеции. «В нем много черт любопытных, исключительно своеобразных. Но они так тонки, так незаметно уходят в глубину его существа, что схватить и понять их нет возможности, если не понять основы его существа. А эта основа - статичность» [5, с. 160]. Этой встрече в Венеции посвящена еще одна работа Мережковского о Чехове - «Брат человеческий», которая станет объектом нашего исследования в следующей статье.
Как отмечает Н.В. Капустин, «Гиппиус не принадлежала к числу явных недоброжелателей Чехова. Однако античеховские настроения свойственны и ей. С ее точки зрения, Чехов писателем крупного масштаба не был, поскольку при всем «прекрасном даре» не имел религиозного мировоззрения, Логоса. И если называть его пророком, полемически реагирует Гиппиус на мнение одного из современников, то «пророком небытия, и даже не полного небытия - а уклона к небытию, медленного, верного охлаждения сердца ко всему живому». Отсутствие религиозности, профетизма, пессимизм -таковы собственно литературные претензии Гиппиус к Чехову. Но были и внелитературные - те, что связаны с восприятием бытового облика Чехова, его типа поведения» [6, с. 178].
Для Гиппиус, как и для Мережковского, понятия «гениальность» и «нормальность» несовместимы, а Чехова можно было назвать «нормальным, обыкновенным гением». В одном из своих писем к А.С. Суворину Чехов писал: «Вы и я любим обыкновенных людей; нас же любят за то, что видят в нас необыкновенных <...> Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей. Отсюда следует, что если завтра мы в глазах добрых знакомых покажемся обыкновенными смертными, то нас перестанут любить, а будут только сожалеть. А это скверно. Скверно и то, что в нас любят такое, чего мы часто в себе сами не любим и не уважаем» [11, с. 78].
Как оценивал взаимоотношения Чехова и Суворина Мережковский, мы скажем ниже, сейчас же остановимся на отзывах В.В. Розанова и А.В. Амфитеатрова, которые хорошо знали и Чехова, и Суворина, ценили их, именно поэтому даже несходство их суждений позволяют воспринимать Амфитеатрова и Розанова как своего рода третейских судей.
В.В. Розанов ближе к Суворину, его симпатии к последнему безусловны. Розанов видел, как Суворин относится к Чехову, вспоминал, как потрясен был Суворин смертью драматурга: «Помню его встречавшим гроб Чехова в Петербурге: с палкой он как-то бегал (страшно быстро ходил), все браня нерасторопность дороги, неумелость подать вагон... Смотря на лицо и слыша его обрывающиеся слова, я точно видел отца, к которому везли труп ребенка или труп обещающего юноши, безвременно умершего. Суворин никого и ничего не видел, ни на кого и ни на что не обращал внимания, и только ждал, ждал ... хотел, хотел ... гроб!!» [10].
Розанов вспоминает об эпизоде, когда брат А.П. Чехова в присутствии Розанова обманывает Суворину, скрывая, по просьбе Антона Павловича, факт его приезда от Сувориных. Это по-человечески не импонирует Розанову, даже если у Чеховых были основания для такого поступка. Кроме того, атеистическое мировоззрение Чехова не было близко русскому религиозному философу.
Воспоминания А.В. Амфитеатрова были написаны через полгода после очерка Мережковского. Уже в начале статьи автор отмечает сложность задачи: «Вопрос об отношениях таких больших людей, как А.С. Суворин и А.П. Чехов, и их взаимовлиянии есть вопрос исторический. А исторические вопросы должны исторически же решаться. А для исторического разрешения этого исторического вопроса мы, современники обоих писателей, имеем еще слишком мало фактических данных, критически проверенного материала. Поэтому решительно все, что сейчас пишется о Суворине и Чехове, не выходит за пределы априорного импрессионизма. И естественное дело: там, где еще не произведен строгий, опытный анализ, можно ли ждать дельного синтеза?» [4].
По мнению Амфитеатрова, фальшивость подобных опытов обнаруживается, когда Чеховым пытаются бить по Суворину. Именно ненависть к последнему и заставляет многих рассматривать «суворинский период» Чехова как темное пятно в жизни и творчестве писателя. Эта мысль прямо отсылает нас к суждениям Мережковского по этому вопросу. Современник Чехова убедительно доказывает, что не «Суворин родил Чехова», и опровергает факт не литературного влияния Суворина на Чехова.
Очерк Мережковского начинается с небольшой экспозиции: «Умер любимый. Письма умершего читает любящий и узнает его вину перед собою, свою - перед ним. Но поздно: уже нельзя простить и быть прощенным. Непоправимое, неискупимое. Как бы вторая смерть, более страшная» [1, с. 286]1.
Завязка следует буквально через одно предложение: «Суворин и Чехов -соединение противоестественное: самое грубое и самое нежное. Пусть в су-воринских злых делах Чехов неповинен, как младенец; но вот черт с младенцем связался» (286).
Очерк начинается с излюбленной Мережковским антитезы, которая, помимо всего прочего, облечена в образную, метафорическую форму. Следует отметить, что через весь очерк проходит целая цепь метафор-ассоциаций. Итак, ассоциация первая: «черт» Суворин и «младенец» Чехов, «чеховское катание» и «суворинские саночки».
Существенно, что из этой ассоциации следует вполне естественный для Мережковского субъективный вывод: «И всего страшнее то, что эта связь
1 В дальнейшем ссылки на эту статью будут даваться в самой работе с указанием страницы в круглых скобках.
не житейская, не случайная, не внешняя, а внутренняя, необходимая, метафизическая» (286).
Мережковский очень эмоционален и потому, для не знающих фактов, очень убедителен, ведь оперирует он не чем-нибудь, а выдержками из писем Чехова Суворину, возводя факт частной переписки, эмоциональной, психологически очень ситуативной и тонкой, вырванной из контекста времени и событий, в ранг едва ли не чистосердечного признания в грехах на суде. «Ах, поскорей бы сделаться старичком и сидеть бы за большим столом!» - вздыхает Чехов. «Старичок - Суворин. Ах, поскорее бы сделаться Сувориным!» (286). Перед нами проявляется следующая, уже вторая, ассоциация-метаморфоза и оказывается, что предел мечтаний Чехова - сделаться старичком Сувориным, заполучив материальную обеспеченность, интеллигентское спокойствие и бездействие!
Через весь очерк проходит идея: Суворин родил Чехова - Чехов ошибся в Суворине - Суворин убил Чехова. Эти тезы и лежат в основе элементов композиции сюжета. «Суворин родил Чехова» - это тоже значимая часть завязки.
Исчерпывающий ответ на вопрос «кто же родил Чехова?» дает, на наш взгляд, А.В. Амфитеатров, который называет в числе «литературных родителей» Чехова целый ряд русских писателей: А.Д. Курепина, Н.А. Лейкина, Григоровича, Плещеева, а добавить к этому списку можно практически всех лучших представителей русской литературы. К тому же сама постановка напоминает нам об известных аргументах В.Г. Белинского, который в своей статье «Герой нашего времени» вынужден объяснять, что не Лермонтов принес славу (читай - «родил») «Отечественным запискам», как и не «Отечественные записки» «родили» Лермонтова.
Таким же субъективным оказывается у Мережковского суждение, что Чехов отрекается от Л. Толстого и выдает его с головой А.С. Суворину, мотивация которого также восходит к письму Чехова, причем цитата вырвана из контекста. Те же самые выводы следуют в результате изучения и других «цитат» из писем Чехова, целенаправленно подобранных Мережковским из обширной переписки Чехова с Сувориным.
Мережковский пытается понять не «за что», а «почему» Чехов любит Суворина, потому что не видит в теплых чувствах Чехова никакой материальной или иной выгоды, а как раз наоборот! Критик цитирует одно из писем Чехова: «Сотрудничество в «Новом времени» не принесло мне как литератору ничего, кроме зла. Те отличные отношения, какие у меня существуют с Сувориным, могли бы существовать и помимо моего сотрудничества в его газете... Ах, как я завертелся!» (287). И сразу вслед за этим - подборка цитат, в которых Чехов полон чувства влюбленности, почти преклонения перед Сувориным. Через эту перекличку писем - Чехова к Суворину, Суворина к Розанову прочитывается Мережковским у Суворина презрение, едва ли не ненависть к России («Русь, как стоит, - пусть стоит! Хотя бы
свинья свиньей. Любовь к России - любовь к «Свинье-матушке» (письмо Розанову. - Е.М.). И Чехов - туда же» (288)).
Конечно, личность А.С. Суворина, его литературная и издательская деятельность весьма неоднозначны, их трактовка литературоведами и журналистами конца XIX и ХХ вв. далека от объективной и, за редким исключением, не получила еще должного освещения [12; 13, с. 114-138], однако Мережковский буквально «заигрывается» в ассоциации. Третья, и самая развернутая ассоциация, соединяющая на образном плане две первые, - это ассоциация героев очерка с героями баллады В.А. Жуковского «Лесной царь». Чехов вновь предстает в образе ребенка, а Суворин - в образе лешего, лесного царя, который искушает, губит ребенка. Мережковский цитирует строки баллады, комментируя буквально каждую ее строфу, сгущает краски, нагоняет обычного для себя туману.
Кульминацией очерка Мережковского является попытка установить «момент истины» - ошибку Чехова: «Ошибка Чехова - ошибка 90-х годов -отказ от освобождения, примирение с действительностью, обывательщина, сувориновщина.
Отказ от освобождения - отказ от религии. Нигилизм общественный, нигилизм религиозный - вместе. Недаром Чехов проходит не только мимо революционного народничества 80-90-х годов, но и мимо народничества религиозного тех же годов...» (291). Здесь сказывается не только субъективность Мережковского, но и игнорирование глубоких связей Чехова с народничеством. Отказ от религии - самый страшный грех Чехова в глазах Мережковского. «Да, виноват не он. Кто же? Мы все. «В революцию мы не верим, Бога у нас нет»,- может быть, не случайно для самого Чехова это соединение Бога с революцией, а для нас оно не случайно наверное» (292).
Атеистичность Чехова отчасти служит и причиной антипатии к Чехову З. Гиппиус, В.В. Розанова.
Традиционный для Мережковского схематизм, даже если он окрашен ассоциациями, художественными оттенками, подводит нас к развязке очерка, фактически прогнозируя ее. «Это - последний ужас, последняя судорога младенца в лапах Лешего. Он уже почти увидел лицо его звериное, но все еще не хочет видеть. А зверь давит, душит его.
«Я продолжаю тупеть, дуреть, равнодушеть и чахнуть». Суворин - чахотка, смерть Чехова: он его родил, он его убил» (292).
Мысли о «метафизической смерти» Чехова окрашены параллельными размышлениями о смерти Гаршина и Успенского: «Чехов этого не сделал -не бросился в пролет лестницы, как Гаршин, не разбил себе голову камнем, как сумасшедший Успенский. Но уже понял или почти понял, что это -смерть, та «вторая смерть», от которой нет воскресения. Понял или почти понял, что такое Суворин, и все-таки идет к нему, потому что идти больше некуда» (293).
К счастью, очерк этими фразами не заканчивается. Мережковский возвращается к мысли, заявленной в экспозиции, в очередной раз противопо-
ставляя, используя антитезу: «мертвый Чехов - живой, бессмертный Чехов». «Мертвый Чехов. И наша любовь к нему - любовь к мертвому? Нет, к живому. Оживить Чехова, значит отделить его от Суворина, преодолеть в самом Чехове чеховщину, сувориновщину, обывательщину - те «русские потемки», в которых он погиб.
«В освобождение мы не верим, Бога у нас нет». Обе веры мы потеряли вместе и только вместе найдем.
Вот что хочет нам сказать живой, бессмертный Чехов» (294).
Мережковский страстен до пристрастности в своем желании отделить Чехова от Суворина и сувориновщины, как в свое время сам Чехов пытался отделить Суворина-человека, личность, писателя от Суворина-издателя «Нового времени». Насколько это возможно?
Как отмечает В. Ермилов, «изучая письма Антона Павловича к Суворину, мы испытываем двойное чувство: и гордость за Чехова, рискующего попасть в ловушки, расставленные для него хитрым, ласковым врагом, и все-таки выбирающегося из этих ловушек, и обиду за политическую наивность Антона Павловича. Это двойное чувство мы испытываем, читая, например, совет Антона Павловича Александру почаще вступать в резкий спор с Сувориным и вообще занять в редакции идейно-самостоятельную, независимую позицию. Чехов тогда еще надеялся «облагородить» суворин-скую газету» [15].
А.В. Амфитеатров, оппонируя суждениям Мережковского, отвечает на вопрос о возможном влиянии Суворина на Чехова вполне однозначно: «Что касается до влияния Суворина на общественные взгляды и вообще формировку мышления Антона Чехова - это влияние представляется мне не более вероятным, чем если бы кто сказал мне, что статуя была изваяна из мрамора восковой свечой. <...> Чехов был человек в высшей степени сознательный, отчетливый, чутко ощущавший себя и других, осторожный, многодум и долгодум, способный годами носить свою идею молча, пока она не вызреет, вглядчивый в каждую встречность и поперечность, сдержанный, последовательный и менее всего податливый на подчинение чужому влиянию. Я не думаю даже, чтобы на Чехова можно было вообще влиять, в точном смысле этого слова» [4, с. 9].
Это мнение Амфитеатрова подтверждают письма Чехова разных лет, написанные близким людям. «Вы спрашиваете, жалко ли мне Суворина? Конечно, жалко. Его ошибки достаются ему не дешево. Но тех, кто окружает его, мне совсем не жалко» (Из письма А.П. Чехова Л.А. Авиловой, 9 марта 1899 г.). «Старика мне жалко, он написал мне покаянное письмо; с ним, вероятно, не придется рвать окончательно; что же касается редакции и дофинов, то какие бы то ни было отношения с ними мне совсем не улыбаются <.> Как публицисты они мне просто гадки, и это я заявлял тебе уже неоднократно» (Из письма А.П. Чехова Ал.П. Чехову, 4 апреля 1893 г.). «Буду сегодня писать Суворину. Напрасно этот серьезный, талантливый и
старый человек занимается такой ерундой, как актрисы, плохие пьесы.» (Из письма А.П. Чехова Ал.П. Чехову, между 15 и 17 февраля 1888 г.)» [16].
Очерк Мережковского, его стилистические особенности, осмысливаются нами как субъективный экспрессионизм, а герои очерка - Суворин и Чехов - предстают у него не как реальные люди, а как симбиоз реальных прототипов с художественными образами, выдуманными критиком. С подобной манерой мы встречаемся в критической прозе Достоевского, с различными степенями полноты литературно-критических, мемуарных, публицистических образов в ней. Подобная манера у Мережковского предопределена не только субъективностью, публицистическими целями очерка, но и особенностями его культурологического, эстетического, символистского, религиозного видения мира.
Литература
1. Мережковский Д.С. Суворин и Чехов // Мережковский Д.С. Акрополь: Избранные литературно-критические статьи. - М.: Книжная палата, 1991.
2. Муртузалиева Е.А. Д.С. Мережковский и Н.К. Михайловский о Чехове // Сб. научных статей кафедры русской литературы, кафедры зарубежной литературы. - Махачкала, 2003.
3. Мережковский Д.С. Вечные спутники. Предисловие // Мережковский Д.С. Лев Толстой и Достоевский. Вечные спутники. - М.: Республика, 1995.
4. Амфитеатров А.В. Антон Чехов и А.С. Суворин. Ответные мысли // http://dugward.ru/library/chehov/amfiteatrov chehov suvorin.html.
5. Гиппиус З. Живые лица. - М., 2002.
6. Капустин Н.В. З. Гиппиус о Чехове: К вопросу об античеховских настроениях в культуре серебряного века // Чеховиана: Сб. статей / Науч. совет РАН "История мировой культуры", Чехов. комиссия. - М.: Наука, 1990.
7. Из века XX в XXI: итоги и ожидания / Отв. ред. А.П. Чудаков. -2007.
8. Кушнер А. Почему они не любили Чехова? // Звезда. 2002. № 11.
9. Лосев Л. Нелюбовь Ахматовой к Чехову // Звезда. 2002. № 11. // http ://magazines.russ. ru/zvezda/2002/11/kush.html.
10. В.В. Розанов о Суворине: Подборка высказываний на основе писем, дневников // http://seance.ru/n721-22/biopic-alexey-suvorin/rozanov-suvorin/.
11. Чехов А.П. Письма: В 12 т. - М., 1974-1983. - Т. 3.
12. Динерштейн Е.А. «Публицист крайних убеждений» // http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/HISTORY/SUVORIN.HTM.
13. Динерштейн Е.А. Чехов и Суворин // Книга. Исследования и материалы. - М., 1987. - Сб. 55.
14. Телохранитель России: А.С. Суворин в воспоминаниях современников. http://www.belousenko.com/books/memoirs/suvorin memoirs.htm.
15. Ермилов В. «Ласковый враг» // http://apchekhov.ru/books /item/f00/s00/z0000003/st012.shtml.
16. Чехов А.П. Письма // http://az.lib.ru/c/chehow_a_p/text_0380.shtml.
