CC BY
64
М. А. Робинсон (Москва)
Судьба русского киевлянина: письма С. Ю. Кулаковского А. И. Соболевскому (Революция, Гражданская война, первые годы эмиграции)
В статье на основании архивных источников описываются события Революции и Гражданской войны в Киеве, восприятие их молодым ученым С. Ю. Кулаковским. Анализ его писем
A. И. Соболевскому позволяет также представить научные интересы Кулаковского, выяснить причины, побудившие его эмигрировать в Польшу.
Ключевые слова: Сергей Кулаковский, А. И. Соболевский,
B. Н. Перетц, Киев, Революция и Гражданская война, украинизация, Сказания о Римской иконе Богоматери.
DOI: 10.31168/2073-5731.2018.3-4.2.04
Сергей Юлианович Кулаковский (1892-1949) происходил из профессорской семьи. Его отец Юлиан Андреевич Кулаковский (18551919) — известный филолог-классик, специалист по истории Римской и Византийской империй, заслуженный профессор Императорского университета св. Владимира, многолетний председатель Исторического общества Нестора Летописца при университете (1908-1919), член-корреспондент Академии наук — был убежденным монархистом, в 1909 г. избран в Совет Киевского клуба русских националистов. Известный славист Платон Андреевич Кулаковский (1848-1913) приходился Сергею дядей.
Возможно, последнее обстоятельство подвигло Сергея Кулаковского выбрать для получения высшего образования славяно-русское отделение Киевского университета, и здесь он стал членом семинария, которым руководил В. Н. Перетц. Не исключено, что такому решению поспособствовали и дружеские отношения А. И. Соболевского с Ю. А. Кулаковским, поэтому академик живо интересовался университетскими делами С. Кулаковского. Когда Сергей решил изменить выбранное направление в образовании, ученый его не одобрил. «Официально я перехожу на романскую специальность, — сообщал С. Кулаковский Соболевскому 8 января 1914 г., — к этой перемене привело меня много обстоятельств и отчасти желание воспользоваться своей
привилегией — знанием языков; В. Н. Перетц не имел ничего против этого перехода. Папа передал Ваши слова о том, чтобы я не менял своей специальности; меня это очень озадачило и заставило сомневаться в правильности выбора пути. На славяно-русском отделении мною сдано три реферата, все 19 экзаменов; осталось только прослушать славянские языки и литературы, кроме сербохорватской, что я и сделаю»1. Таким образом, Кулаковский прислушался к совету Соболевского, но решил совместить учебу на историко-филологическом факультете Петербургского университета и закончить славяно-русское отделение в Киеве. При этом Кулаковский не просто продолжал обучаться в Киеве, но начал и исследовательскую работу, постоянно консультируясь с Соболевским. Так, в письме от 28 июня 1914 г. он сообщал академику, что «обдумывал» его «указания» при своих занятиях над текстом Сказания о Римской иконе Богоматери (л. 4, 6).
Своими впечатлениями о работе молодого ученого Соболевский делился с коллегами и друзьями семьи Кулаковских. Это мнение доходило и до Сергея. Он писал Соболевскому 12 января 1915 г.: «От В. С. Иконникова* узнал Ваше мнение о моем педантизме. Следуя, конечно, Вашему совету, оставил мысль просмотреть все списки, но почти две трети уже просмотрены и дают полную картину истории текста» (л. 7). В том же письме Кулаковский сообщал и о продолжении обучения в Киеве: «Надеялся во время праздников окончить реферат и прочесть Перетцу, но это все расстроилось» (л. 7). А в ноябре 1916 г. Кулаковский был оставлен на кафедре романо-германской филологии Петроградского университета для приготовления к профессорскому званию2.
Февральскую революцию Кулаковский встретил в Киеве. По прошествии месяца, 23 марта 1917 г., он делился впечатлениями с Соболевским. Случившееся стало шоком для семейства Кулаковских и их ближайших коллег и друзей, также принадлежавших по своим убеждениям к русским консервативным кругам киевского общества. Так, об отце Кулаковский писал: «Дней десять он хворал, даже лежал в постели, что для него редкость. Сильно потрясли его события. Да кого не потрясли они!» (л. 14об.-15). А Т. Д. Флоринский** имел все основания ожидать репрессий от новых властей. «Тимофей Дмитриевич, — сообщал он, — опасался за свою свободу, но это не оправдалось» (л. 15). Возможно, отсутствие репрессий Кулаковский объяснял тем, что, по его мнению, «украинский сепаратизм торжествует пока
* Иконников Владимир Степанович (1841-1923) — историк, академик (1914).
** Флоринский Тимофей Дмитриевич (1854-1919) — историк-славист, филолог.
в теории» (л. 13об.). Очень скептически отзывался молодой ученый о ситуации в Киевском университете. «Конечно, не иметь права участвовать здесь в университетской жизни очень обидно, — отмечал он, — однако это такой хаос, в котором тяжело находиться. 1905-й и следующие года не научили студенчество самостоятельно и разумно мыслить, все то же стадо, которое умные рабочие даже вразумляли» (л. 14-14об.). В общем, ничего хорошего от революционных перемен Кулаковские не ожидали. «Законы в России ныне меняют депутаты Петрограда, — подытоживал Сергей, — они вершат судьбами всех граждан без их согласия. Захватное право процветает всюду» (л. 14). Однако все бурные общественные перемены не мешали Кулаковскому думать и о своих учебно-научных делах. Он благодарил Соболевского за помощь в организации публикации его заметки в «Русском филологическом вестнике». Его беспокоило положение на фронте, от которого также зависели его планы. «Если не будет прорыва, — писал он, — то все же не теряю надежды быть в Петрограде к началу мая, чтобы продолжить собирание литературы о Феофиле*, представить отчет и объяснение Д. К. Петрову**; все же он мой патрон» (л. 15).
Но киевское сообщество молодых гуманитариев не забыло, кто был первым учителем Кулаковского. Так, он отмечал: «Ученики В. Н. Перетца предложили мне принять участие в сборнике, издаваемом к 25-летию научной деятельности» (л. 15об.).
Если Кулаковский просто констатировал «хаос», царивший в действиях студенчества, то коллега Перетца А. М. Лобода, будущий академик ВУАН (1922), в апреле*** так описывал внутреннее нестроение в университете: «Боюсь, немало путаницы внесет и украинский вопрос, студенты-украинцы начали с очень радикальной постановки его, до полной украинизации Ун[версите]та включительно, и притом чуть не с будущего же учебного года. На этой почве на нашем факультете между студентами начался даже острый раскол, но потом как будто: острота стала исчезать, — надолго ли?»3 Надо, однако, заметить, что сам
* Скорее всего речь идет о Феофиле (Теофиле) Аданском, монахе, поддавшемся искушению и отрекшемся от Христа и Девы Марии, но раскаявшемся и прощенном благодаря заступничеству Богородицы. Уже в эмиграции Кулаковский опубликовал в 1926 г. в варшавском еженедельнике «Воскресное чтение» статью «Чудо о Богоматери и Феофиле».
** Петров Дмитрий Константинович (1872-1925) — филолог-медиевист, профессор Петроградского университета по романским языкам, истории испанской и французской литератур.
*** Письмо датируется по отметке Перетца: «Получ. 13.IV. 1917».
ученый был сторонником постепенной украинизации, но видел в этом деле серьезные препятствия со стороны большинства университетских коллег. Он подчеркивал: «В ближайшем заседании ф[акульте]та думаю поднять вопрос об украинских кафедрах, согласно распоряжению Мануйлова; осуществить бы их [нрзб] надо было, но Вы знаете и наш факультет, и наш совет. Если же и кафедры провалятся, тогда в будущем уч[ебном] году совсем плохо будет. Поживем — увидим»4.
В следующем письме Соболевскому от 29 мая Кулаковский вначале обратился к своим научным делам, благодаря за «покровительство» и прося «указаний» по источникам и литературе (л. 16-16об.). Его продолжало волновать душевное состояние отца, в котором можно предположить начало тяжелой депрессии. «С большим интересом читаем Ваши письма, — писал Кулаковский, — чувствуем, что Вы бодры, несмотря на события. Папе прямо необходимо возможно чаще получать от Вас вести. Он их ждет всегда. Нервы его расшатаны до крайности, стонет и часто желает смерти. Помочь ничем нельзя — везде один развал, но никто так страшно не отчаивается, как он» (л. 17об.-18). Сын, по-видимому, надеялся на то, что летний отдых улучшит состояние отца. «...собираемся к Муретовым* в Черниговскую губ[ернию], но и туда трудно добраться» (л. 18), — писал Кула-ковский.
Кулаковский вновь вкратце останавливался на описании общей обстановки: «В Киеве пока сравнительно тихо. Приезжие облегченно вздыхают. Украина действует. Полки и прочее шумят знаменами, устраивают сборы на улицах» (л. 18). Далее он вновь обращался к более волновавшей его теме, юбилею своего учителя. «Кстати о В. Н. Перетце, — писал Кулаковский. — Готовился сборник ко дню 25-летия от киевлян-семинаров, значит, и от меня; сам Перетц через промежуточное лицо поставил странное условие: принять в киевский сборник его каких-то питерских учеников. Это вызвало бурю негодования». По-видимому, чтобы скрыть свою ревность к новым ученикам Перетца, киевляне представили следующее объяснение своей позиции, они «ответили, что чествуемый не может распоряжаться чествующими». Была предприня-
* В Черниговской губернии находилось имение семьи Муретовых, хутор Верни-горовщина. Имением управляли Д. Д. Муретов и его жена Наталья Платоновна, старшая дочь П. А. Кулаковского, приходившаяся племянницей Ю. А. Кулаков-скому и двоюродной сестрой С. Ю. Кулаковскому. См. подробнее: Гузь Б. Судьбы дворян Муретовых // URL:http://www.proza.ru/2017/04/16/898 (дата обращения: 1.09.2017).
та попытка обеспечить финансовую основу предприятия. Кулаковский отмечал: «...собирали деньги. Но 50 р. за 12 стр. ныне недостаточно, а просят 120-140 за набор один, отчего публика жмется, и ничего не выйдет из всего предприятия» (л. 18-18об.). В своем предположении Кулаковский оказался прав, сборник так и не состоялся.
Что касается своих киевских учеников, то Перетц с некоторым сарказмом писал А. А. Шахматову 24 февраля 1914 г. после своего избрания академиком: «Если мое дело пройдет в высшей инстанции — и я переселюсь в СПб., то я не смогу перетащить сюда моих киевлян! Они — ужасные буржуи и любят хорошо питаться, и иметь верный заработок, а что я его достану им?! Здесь же в Киеве они имеют не менее 1^-2-х тысяч каждый в среднеуч[ебных] завед[ениях], а также некот[орые] и на курсах. Поехать могут в Киев* 1-2 челов[ека], значит, надо создавать новые кадры»5. Однако Перетц внимательно следил за научными и карьерными успехами своих учеников. Информировал его об этом все тот же А. М. Лобода. К 1917 г. большинство из них не только закончило магистерские экзамены, но и в качестве приват-доцентов приступило к чтению лекций в университете. Сообщая о положении дел у одного из них, Лобода писал: «.у Сушицкого почти готова диссертация и как раз из области укр[аинской] литературы». Кроме того, он констатировал появление новых политических обстоятельств, которые могут поспособствовать получению искомого места в университете. «Наконец, — отмечал Лобода, — в пользу Сушицкого и то, что его кандидатура наиболее желанна и с точки зрения местных укр[аинских] кругов»6.
Однако для Кулаковского эти новые обстоятельства могли создать только проблемы, о чем он и писал Соболевскому 24 июля 1917 г. из поместья Муретовых, куда семья Кулаковских все-таки смогла выехать на отдых: «Устраиваться в Киеве при наличности украинизма (моя фамилия не может быть приятна высшей нынешней "администрации"), а также при связи с Петроградом, я не считал возможным» (л. 20). Кулаковский явно полагал, что активное участие отца в деятельности Киевского клуба русских националистов не могло в новых условиях поспособствовать его карьере. Но скорое возвращение в Петроград также уже не входило в его планы по нескольким причинам. «Уезжая из Киева на лето, — писал Кулаковский, — я думал, что осенью поеду с отчетом в Петроград, чтобы там или всю осень прожить, или, побывавши в библиотеках и у Д. К. Петрова, отправиться
* Это явная описка, следует читать «Петербург».
с книгами и наставлениями в Киев. За это время положение России настолько ухудшилось и продовольственное дело так запуталось, что без явно-крайней необходимости и двигаться в столицу не имеет нужды: все равно в беспокойной петроградской атмосфере наука и занятия процветать не могут» (л. 19-19об.). Невозможность найти какой-либо заработок беспокоила Кулаковского («стипендии я не получаю»). В этой ситуации он надеялся на советы Соболевского. «Понимаю, — писал он, — что теперь многие живут сегодняшним днем, ничего не предпринимая. Но я как раз очутился на перепутье и ничего не могу придумать на близкое будущее» (л. 20-20об.). Беспокоило его и душевное состояние отца. «Папа по-прежнему нервничает, — писал Кулаковский, — в природе он скучает, чего раньше не было. Опасается за судьбу Киева в ближайшем будущем, но, кажется, пока локализована катастрофа, хотя отступление продолжается, и анархия уже успела проявить себя довольно властно» (л. 20об.).
Вскоре, в конце июля или начале августа*, Кулаковский сообщал Соболевскому о подготовке семьи к возвращению в Киев. Он описывал общую ситуацию в губернии: «Здесь украинизация еще не чувствуется. Только много солдат гуляет». Писал и о неутешительных продовольственных перспективах: «У крестьян хлеба в этот год так мало, что они в испуге увеличивают запашки, говоря, что в этот период девяти месяцев будет трудно прокормиться. А что повезут в города?» Описывал и настроение членов семьи: «Ваши письма всегда бодрят папу, он их ждет с большим нетерпением, особенно в те дни, когда чувствует себя подавленнее. Кузина Наташа по-прежнему бодрится, одна хозяйничает везде; просила передать Вам свои поклоны» (л. 78об.).
В сентябре, узнав о возможной поездке Соболевского в Петроград, Кулаковский хотел выехать туда в то же самое время, чтобы встретиться с ним. Но здоровье отца повлияло на его планы. «Папу волнует теперь всякое обстоятельство, — писал Кулаковский 16 сентября, — в том числе он задумывается над моей, так давно проектируемой, поездкой. Не знаю, как быть» (л. 21-23). В итоге Кулаковский решил не отрываться от семьи и остаться в Киеве.
Несмотря на условия Гражданской войны, переписка между Киевом и Москвой продолжилась. Но не всякое письмо можно было доверить почте, она не могла гарантировать быструю доставку письма адресату; кроме того, в переписку вмешивалась цензура. Но и от-
* Письмо не датировано.
правленные с оказией письма также могли не дойти до адресата. Свое письмо Соболевскому от 14 апреля 1918 г. Кулаковский начал с фразы: «Снова пишу Вам с оказией*; вместо папы обращаюсь к Вам, так как он не может писать теперь писем, а Вам, наверное, много сообщу я нового». Свое письмо он посвятил описанию самых разных сторон жизни Киева в новых условиях, связанных с вступлением в Киев 1 марта 1918 г. по приглашению Центральной Рады немецких войск. Случившееся в целом было воспринято Кулаковским с удовлетворением. «Наш край умиротворен, да не совсем — слишком мало здесь немецких сил, — с сожалением отмечал Кулаковский. — Большевики отброшены за Харьков, куда через 3 дня идет поезд (классный). По-видимому, верховья Днепра не предполагается переступать — как не украинские земли. В городе строгий порядок, вооруженная полиция и сторожа (часто офицеры), чистота по мере сил. Немцы ведут себя очень корректно, их патрули имеют вид очень добродушный. Жизнь течет нормально». При этом продолжал Кулаковский: «...все огромные интендантские запасы увозятся в Германию. Там нет ровно ничего; голод; тканей, железа, угля — нет; сами немцы на украинский рынок ничего не дадут; они говорят, что Германия была накануне сдачи» (л. 24).
Останавливался Кулаковский и на примерах немецкой пропаганды и ее неожиданных результатах. «Чуть было не забыл передать, — писал он, — как подвели немцев русские пленные, окультуренные в украинском духе. Торжественно прибыли они сюда, одетые в синие жупаны, и должны были агитировать в пангерманском духе; однако многие обольшевичились, после чего свыше 50 чел[овек] было расстреляно, а остальные почти все увезены на западный фронт. Вести оттуда тревожные; видимо, немцы после неудачной попытки прорваться на Париж отрезали там англичан» (л. 24об.-25). Упоминал Кулаковский и издания немецкой пропагандистской литературы, распространявшиеся в Киеве, и их основную направленность. «"Иллюстрированный мир", — отмечал он, — издаваемый в Гамбурге на 12 языках, и "Русский вестник" (газета для русских пленных) пропо-ведывают Deutschland über alles, "Одумайтесь" Толстого (по поводу войны 1904 г. еще) и ненависть к Англии, а также натравливают на царя Николая II как виновника войны». Своей качественной периодической прессы для него явно не хватало, а та, что была, вызывала только раздражение. «Русских газет "настоящих" нет, — писал Кула-
* Упомянутого письма в архиве не обнаружено.
ковский, — (за московские платят до 500 р[у]б[лей] №). Здесь выходят дрянные газетки наряду с подлой "Киевской мыслью"; вышел 1-й вып[уск] "Малой Руси" — журнала Шульгина; "Киевлянин" закрылся уже давно. Как будто, просвета нет еще» (л. 25). Само перечисление и характеристика изданий говорит о политических пристрастиях молодого ученого. Ему, безусловно, близки правоконсервативные идеи, поэтому его огорчает закрытие «Киевлянина», газеты национально-монархического направления, редактором которой был тот же В. В. Шульгин, теперь издавший журнал, направленный против идей украинского сепаратизма. Леволиберальная же «Киевская мысль» проходит у Кулаковского по разряду «подлых» газет. О потребности в своих газетах свидетельствовало и сообщение Кулаковского: «Образовалось тут великорусское м[инистерст]во, русский союз» (л. 24об.), и та непомерная цена, которую могли заплатить за номер «московской» газеты, которая могла соответствовать на продовольственных рынках Киева более чем 130 килограммам белого хлеба («1 р[убль] 50 к[опеек] ф[унт]») (л. 24). Здесь речь могла идти только о московских газетах начала 1918 г., когда, например, в Москве еще издавалась газета «Великая Россия», позиционировавшая себя органом русской государственной и национальной мысли, или либеральная «Свобода России» (бывшие «Русские ведомости»). Относительная свобода прессы в Москве была ликвидирована 18 марта, Совет народных комиссаров принял «Постановление о закрытии московских буржуазных газет».
Сообщал Кулаковский и о важном для университетской жизни событии, кратко и верно охарактеризовав его основное содержание: «.. .начался съезд профессоров и преподавателей высших учебных заведений Киева, Одессы, Екатеринослава (из Харькова пока никто не прибыл) с тем, чтобы выяснить насущные вопросы (украинизация, против которой все профессора одесские, а киевские — частью, отчего университет идет на компромисс)» (л. 24об.). В специальной статье, посвященной истории Киевского университета, отмечается: «Совещание представителей высших школ Украины было громко названо участниками "съездом". Между тем проходило оно в кабинете ректора Университета св. Владимира и объединяло менее двадцати делегатов от вузов Киева и Одессы», при этом «главным вопросом съезда был вопрос об украинизации высшей школы». И как указывают исследователи, Е. В. Спекторский*, избранный 5 апреля 1918 г. ректором
* Спекторский Евгений Васильевич (1875-1951) — правовед, декан юридического факультета и ректор Киевского университета.
университета, «не высказывал резкого неприятия украинского языка, что было свойственно, например, декану историко-филологического факультета Киевского университета Н. М. Бубнову и профессору Новороссийского университета И. А. Линниченко»7.
Несмотря на то, что киевские газеты Кулаковский называл «дрянными», самая разнообразная информация о событиях в центральной России доходила до Киева. И сообщения эти не могли не вызывать беспокойство не только за судьбу своих коллег, но и за сохранность культурных ценностей. Так, Кулаковский отмечал: «О России слухи самые разнообразные; говорят о разгроме Патриаршей ризницы и прочих хранилищ Москвы, о петроградской голодухе и зверствах в обеих столицах» (л. 24об.). О тех же событиях Соболевскому из Киева 12 февраля писала жена академика В. С. Иконникова: «По газетам у Вас очень плохо с разными заболеваниями и голодовкой. Оправилась ли Москва после разорения? Как же это Вы не уберегли Патриаршей ризницы при существовании и наличности патриарха? Были ли Вы у него? Как московские архивы и библиотеки?»* Исключительно уголовная история с ограблением Патриаршей ризницы явно связывалась с действиями новых властей, точно так же, как это понимали в академической среде Москвы и Петрограда. Так, Н. П. Лихачев** 24 ноября 1917 г., вскоре после случившегося ограбления, писал В. И. Срезневскому***: «Думали увозить сокровища культуры и древности от немцев, а теперь вся Россия в руках таких стенько-разинцев и пугачевцев, истребляющих накопленные поколениями блага. <...> В Москве в самом Кремле разбили Патриаршую ризницу и уничтожили часть древнего Дворцового архива — куда идти дальше»8.
Типичным для переписки этого времени стало и сообщение о положении с продовольствием. «Городская продовольственная управа, — сообщал Кулаковский, — не дает хлеба, который все достают на базаре по 1 р[ублю] ф[унт] черного и 1 р[убль] 50 к[опеек] ф[унт] белого (мука черная ок[оло] 30 р[ублей] п[уд], белая 45-75 р[ублей] п[уд] смотря по качеству; сахару везде много — свыше 1 р[убля] ф[унт], но по карточ-
* РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 176. Л. 3об. В архиве этот документ ошибочно отнесен к письмам В. М. Истрина, что привело к воспроизведению этой ошибки в нескольких публикациях О. В. Никитина, посвященных А. И. Соболевскому. См., например, последнюю: Никитин О. В. Наследие академика А. И. Соболевского в научной культуре России (к 160-летию со дня рождения) // Вестник РУДН. Серия: Русский и иностранные языки и методика их преподавания. 2017. Т. 15. № 4. С. 382.
** Лихачев Николай Петрович (1862-1936) — историк и искусствовед.
*** Срезневский Всеволод Измайлович (1867-1938) — археограф, литературовед.
кам)» (л. 24). При этом он отмечал: «Живем замкнуто — каждый город своей жизнью. Одесса даже выпустила особые деньги, а Киев все печатает украинские кредитки в 50 и 100 р[у]б[лей]» (л. 24об.).
«Умиротворение», воцарившееся в Киеве с немецким присутствием, все-таки воспринималось как явление временное. И, как с некоторой иронией отмечал Кулаковский: «Здешние оптимисты могут лишь доходить до мысли, что новые римляне, покорив славян, не смогут их поработить и что положение провинции продлится недолго» (л. 25). Что же касалось текущей политической обстановки в Киеве, то он характеризовал ее следующим образом: «Все поговаривают о том, что 15-го объявят оккупацию Волыни, Подолии и Киевщины, т[ак] к[ак] новоиспеченные министры и Рада власти не имеют, а Грушевского сами украинцы клянут» (л. 24). Эти предположения довольно скоро оправдались, и фактическая оккупация продлилась в несколько иной форме. Через две недели, 29 апреля, произошел государственный переворот, и Украину возглавил гетман Скоропадский.
Физическое состояние старшего Кулаковского продолжало ухудшаться. «От этих всех больших и малых переворотов, — писал Сергей, — папа совсем занемог; привязалось расширение вен в ноге, отчего последние дни пришлось лежать, а до того сердце не позволяло ходить так, как привычно, от чего папа еще более угнетен и мрачен. Думаю, что он делает приписку* в моем письме» (л. 24об.).
Подписал письмо Кулаковский только инициалами «С. К.» со следующим объяснением: «Титула писать не смею страха ради больше-викска» (sic!) (л. 25). Он сделал таким образом отсылку к евангельскому рассказу об Иосифе Аримафейском, который «страха ради иудей-ска» скрывал, что он ученик Иисуса (Ин 19: 38).
Прошло два месяца, и неожиданные события в жизни Соболевского вызвали новое письмо к нему Кулаковского. Обеспокоенный, он писал 30 июня 1918 г.: «В одной из киевских газет промелькнул слух об аресте Вашем. Приехавший сюда некто Перфецкий** (которого я у Вас встречал) подтвердил этот слух. Вчера к нам зашел Н. М. Семенов, окончивший московский университет по классическому отделению этой весной, и передал Ваш привет. Не решаюсь писать, какие мысли вызвало во мне это известие» (л. 26).
Кулаковский был весьма скептически настроен относительно современного состояния Киевского университета и сообщал Соболевско-
* Приписка есть, но нечитаемая (л. 25).
** Перфецкий Евгений Юлианович (1888-1947) — историк-славист.
му предположения о его дальнейшей судьбе. Так, он писал: «Университет прозябает кое-как. В будущем году обратится в частное предприятие» (л. 26об.). Но, с другой стороны, научная жизнь отнюдь не затихала, а приобретала новые формы. И судя по письму, Кулаковский принимал в ней активное участие. «В Киеве недавно открылось историко-литературное общество, — сообщал он, — состав, гл[авным] обр[азом], семинарий Перетца. В апреле чествовали день столетия рождения Буслаева, на котором поднят был вопрос об избрании трех почетных членов, среди которых нам было бы дорого видеть Вас, как нашего духовного деда (если считать Перетца духовным отцом)» (л. 26). Но о своих личных делах и общем положении в Киеве Кулаковский был немногословен. «К сожалению, — писал он, — диплом, да и тот "военного времени", еще не готов пока» (л. 26). Кулаковский по-прежнему оставался «без официального положения, без надежды скорее устроить свои дела» (л. 26об.). И далее: «О политике не смею писать. Что касается другого больного вопроса — "питательного", то здесь пока голода нет, но тоже грозит быть». Психологическое и физическое состояние отца все больше беспокоило Сергея: «Папа все хворает: нервы, одышка, легкие; он очень плох, потому что сам все дни — вот уже год — говорит о смерти, а ведь человек сам себя губит» (л. 26об.).
Начатые в мае 1918 г., сразу после ареста Соболевского, хлопоты Академии наук еще не увенчались успехом. «В Киев дошли слухи, что Вы все еще томитесь в тюрьме. Душевно, горячо сочувствует Вам папа, который, несмотря на заметное улучшение (после летнего отдыха у кузины Наталии Платоновны), все так же очень нервен. Я присоединяю к своему письму его приветы, т[ак] к[ак] сам он никак не может взяться за письмо» (л. 27), — писал Кулаковский Соболевскому 19 сентября 1918 г. Это письмо он также пересылал с оказией. «Письмо это направляю к Сергею Ивановичу*, с тем же добрым Н. М. Семеновым». Состояние отца все-таки оставалось прежним: «Папа так же мрачен, ничто его не подбодрит — и в противоположность ему Т. Д. Флоринский и В. С. Иконников все бодрятся, умеют бодриться. Грустит папа и о Вас» (л. 29об.). Да и сам Сергей пребывал в мрачном расположении духа: «Киев все по-старому — у немцев. Тяжело писать о том, что делается у Вас и у нас, чудится, будто связали меня, бьют, издеваются. Бессильная, страстная злоба закипает против всего, против еврейского царства. И когда же перемена?» (л. 27-27об.).
* Соболевский Сергей Иванович (1864-1963) — филолог-классик, переводчик.
Но все же Кулаковский думал, что при немцах в Киеве лучше, чем при большевиках в Москве. «У меня явилась тайная мысль, — размышлял он, — не приехали бы Вы к нам после освобождения от плена? Но так опасно загадывать сейчас». И далее: «Было бы радостно получить вести от Вас, а еще более радостно знать о Вашем освобождении» (л. 29об.).
Не способствовали улучшению настроения самого Кулаковского отсутствие заработка, так как «материальный вопрос остро поставлен», а также его учебно-научные дела. «Свои предметы к магистерскому далеко не закончил. Виной этому я сам, конечно, — сетовал Сергей, — а также обстоятельства, не позволяющие ехать за границу и в Москву. Здесь сидя, ни одного вопроса не могу закончить из специальных; только русскую литературу да историю средних веков мог бы завершить и отшлифовать наскоро, что уже сделано. А ведь в минуты, когда думаешь о поездке куда-нибудь, о моем начатом при Вашем добром покровительстве Феофиле, то размечтаешься о диссертации по истории французского театра в средние века. Но приедешь в университетскую библиотеку и разочаруешься» (л. 27об.-29).
Быструю украинизированность некоторых коллег, ранее в этом не замеченных, Кулаковский явно не одобрял. Так, он напоминал Соболевскому об их общем знакомом — Е. Ю. Перфецком: «Встречал я здесь Перфецкого, который бывал у Вас. Он украинизировался, ему покровительствует Вернадский. Странный какой-то этот Перфецкий» (л. 27об.). «Один из любимых учеников»9 академика А. А. Шахматова, как характеризовал его В. Ягич в письме С. Ф. Ольденбургу, Перфец-кий специализировался на вопросах русского летописания, занимался он также и проблематикой Угорской Руси, которая очень интересовала В. И. Вернадского10. Судя по дневниковым записям Вернадского, Пер-фецкий его действительно очаровал. Так, он отмечал 6 июня 1919 г.: «Евген. Юлиан. Перфецкий, который был у меня вчера и произвел самое приятное впечатление, заходил. С ним разговор об Угорск[ой] Руси»11. 8 июня Перфецкий вновь заходил к Вернадскому12. Запись от 10 июня: «С Перфецким отдыхал и гулял в Ботаническом саду. Замечательно хорошее делает впечатление: служитель науки. <.> Перфецкий много рассказывал об Угорской Руси. <.> П[ерфецкий] влюблен в Княжескую Русь, и масса интересных идей у него»13.
Можно представить, каким ударом стало для Вернадского поведение Перфецкого всего лишь через полгода, когда Киев находился уже во власти Директории. Над Вернадским «реально нависла угроза физической расправы. Прямым доказательством может служить развязанная кампания Е. Ю. Перфецким против Вернадского в этот пе-
риод. В начале января 1919 г. Перфецкий подал в правительство Директории записку об "антиукраинской" деятельности "россиянина" Вернадского, "малоросса" Василенко и близких к ним ученых. Власть среагировала мгновенно, и уже 10 января на заседании правительства был поднят вопрос об удалении из состава Комиссии Национальной библиотеки Украины В. И. Вернадского и ближайших его подвижников, ставя в обвинение ученному, что он ведет "русификаторскую политику"»14. В защиту Вернадского против обвинений его в анти-украинстве выступил ряд ученых. Так, его поддержал литературовед и украинский общественно-культурный деятель П. И. Зайцев*. Прочитав статью последнего в газете «Нова рада» (№ 27 от 6 февраля 1919 г.)15, Вернадский отметил в дневнике 10 февраля 1919 г.: «Все-таки как-то мне не верится в подлость природы П[ерфецкого]. Думаю, что много здесь психоза и отсутствия ясного ума»16. Дальнейшие события привели Вернадского к следующему умозаключению относительно украинского национального движения, к которому он относил и Перфецкого. Он записал в дневнике 30 сентября 1919 г.: «Удивительно мало среди людей, охваченных этим движением, людей, которые сохраняют нетронутыми моральные принципы, когда вопрос переходит в область национальной политики <.> многие из которых лично порядочные люди — теряют эту порядочность, когда переходят в область национальных вожделений и национальной политики. Такие люди — слабые, но с искрой божьей, как А. Грушевский, Перфец-кий, Данилевич, в конце концов совершают бесчестные поступки»17.
Вернадский, вспоминая грозившую ему в 1919 г. опасность физической расправы, когда был расстрелян его украинский коллега, известный ученый и общественно-политический деятель В. П. На-уменко, не забывал поступок Перфецкого, превратив его фигуру в символ. Он писал в дневнике в конце января 1920 г.: «Я думаю, что те укр[аинские] группы, которые сознательно устранили Науменко как лицо, мешавшее их самостийничеству, легко могли — и еще легче — найти ненужным и меня. Такие фигуры, как Перфецкий и Ко, потерявшие всякую нравственную почву»18.
Стоит отметить, что Перфецкий, оказавшийся в 1921 г. в эмиграции в Чехословакии, к 1927 г. засобирался обратно. И теперь его мысли были только о России. Так, он писал П. А. Лаврову 24 сентября 1928 г: «Я очень счастлив, что моя научная работа возвращается
* Зайцев Павел Иванович (1886-1965) — украинский литературовед и общественно-культурный деятель.
на родную почву, в Россию. Я и моя жена (жена моя словачка <...>) грезим о России, ибо только в ней я вижу свою цель. Но каким путем вернуться в Россию, не знаю»19.
Следующее письмо Кулаковского было написано почти через полгода — 11 марта 1919 г. За это время произошли серьезные политические события. В Киеве Скоропадского сменила Директория, ее, в свою очередь, сменили пятого февраля 1919 г. большевики, владевшие городом до 31 августа. К этому периоду относится только одно письмо Кулаковского. Для его семьи и близкого окружения время оказалось трагическим. Итак, 11 марта Кулаковский сообщал Соболевскому: «Ваше письмо в обычно бодром духе было для меня большим утешением в первые дни после кончины папы, которого оно не застало в живых. Скончался папа 21-11 [февраля. — М. Р.] н[ового] с[тиля], уснул без всякого страдания от своей давней гостьи — чахотки, которая развилась в нем благодаря всему, что нас окружает. Кончина мамы, а раньше — дяди Платона, крушение идеалов государственности, мрак и неведение — не болезнь — свели его в могилу. Много было горячего к нему чувства, много речей. Чрез месяц Несторовское общество вместе с новым Историко-литературным устраивают памяти папы заседание» (л. 30). Нам представляется, что главной причиной кончины отца С. Кулаковский все же считал «крушение идеалов государственности». Жена Ю. А. Кулаковского, Любовь Николаевна, скончалась в 1914 г., а П. А. Кулаковский — в конце 1913 г. Отметим, что к 1914 г. относятся воспоминания тогдашнего студента Киевского университета В. М. Асмуса*, который так описывал профессора: «Кулаковский был уже старик**, но чрезвычайно бодрый, живой и энер-
гичный»20.
Радикально изменилось и настроение близкого друга и политического единомышленника Ю. А. Кулаковского Т. Д. Флоринского. «Тимофей Дмитриевич сильно постарел, — писал Сергей, — живет в одиночестве с Верой Ив[ановной] (сыновья его за границей***); он завидует папе; как и другие» (л. 30). Действительно, такие мрачные
* Асмус Валентин Фердинандович (1894-1975) — специалист по истории античной и западноевропейской философии, искусствовед.
** Оставим за скобками определение Асмуса «старик», Ю. А. Кулаковскому в 1914 г. было 59 лет, а скончался он на 63-м году.
*** Братья Михаил (1895-1981) и Дмитрий (1899-1939) выбрали разные жизненные дороги. Старший, Михаил, офицер, эмигрировал и в итоге стал профессором Колумбийского университета в США. Младший, Дмитрий, стал советским дипломатом, заведовал протокольным отделом НКИД, расстрелян в ГУЛАГе.
настроения встречались, в частности, и у других корреспондентов Соболевского. Так, В. М. Истрин писал ему 30 августа 1918 г.: «Отовсюду только [нрзб] унижение: умершим теперь лучше».21 «А Вы так бодры, несмотря на ужасы жизни» (л. 30), — восхищался Кулаковский стойкостью Соболевского.
Кулаковский вряд ли мог предположить, какая страшная участь ждала Флоринского, который менее чем через два месяца, 2 мая 1919 г., был расстрелян по приговору ЧК. Несложно предположить, что и Ю. А. Кулаковского ожидала бы такая же судьба. Нам неизвестно, состоялось ли намеченное заседание Общества Нестора Летописца памяти Ю. А. Кулаковского, но хотя бы прощание с ним прошло торжественно. А для расстрелянного Флоринского после занятия Киева Белой армией потребовалось перезахоронение. О судьбе Флорин-ского Соболевский узнал уже в начале июня 1919 г. из письма Д. К. Зеленина*. «Из киевских газет мы узнали, — писал тот 3 июня, — что там расстреляны, среди 53-х заложников, проф[ессора] Флоринский и Армашевский**».
Братья вынуждены были сдать часть квартиры, а Сергею «удалось получить охранный лист на 1% тысячи изданий» семейной библиотеки, но пришлось задуматься о реализации оставшейся части. Но с этим сразу же возникли проблемы. Из киевских учреждений, готовых покупать книги, отмечал Кулаковский, «приятнее всего новая державная библиотека, но она дает 7 р[ублей] за т[ом] огулом, как и Вл. Ст. Иконникову, что по нынешним временам насмешка» (л. 30об.).
Отмечал он зыбкость положения и нервозность в деятельности новой власти. «Жизнь требует теперь полной ясности в этих делах и спешных решений, — писал Кулаковский, — т[ак] к[ак] иначе рек-визуют, поселят, выгонят и т[ак] д[алее]. Здесь выселяют из крупных домов поголовно, реквизуют многое. Цены выросли. Почему-то нет прочной связи с "русским" правительством, нет законных планомерных действий, а какие-то случайности» (л. 30об.). Кулаковский не случайно заключил определение правительства большевиков в кавычки, так как, с его точки зрения, это правительство не отвечало русским национальным интересам.
Сообщая о ценах на продовольствие, он констатировал: «Московские цены во много раз выше, но ведь мы живем в хлебных местах.
* Зеленин Дмитрий Константинович (1878-1954) — этнограф, фольклорист.
** Армашевский Петр Яковлевич (1851-1919) — минералог и геолог, товарищ председателя Киевского клуба русских националистов.
Слухами полнится земля. При Петлюре много было апельсин, мандарин и лимонов (съедобных; их я папе покупал); теперь даже яблоки дороги. Но лимонов ждут, хотя пессимисты уверяют, что придется пить чай скоро без сахара, а про лимоны забыть. Да и чая нет вовсе. Может быть, вместо всего начнем пить польские меды и немецкое пиво. Говорят, что появятся запасы, хоть и прежние. Сказ про Улиту». В заключение письма Кулаковский сообщал о семействе кузины и выражал надежду хоть на какую-нибудь стабилизацию общего положения. «Из деревни вести есть, — писал он, — все живы, но, вероятно, обобраны. Все ждем весны. Восток или Запад, а Киев не может сидеть долго в мешке» (л. 31).
Но в 1919 г. для Кулаковского суждено было случиться еще одной трагедии. При отступлении большевиков Н. П. Муретова (Кулаковская) была смертельно ранена в своем имении. Она скончалась 11 августа (по старому стилю), когда местность уже была занята войсками белых23.
Пережил Кулаковский и период владения Киевом поляками, и следующее письмо он написал Соболевскому 23 июня 1920 г., после окончательного установления в Киеве советской власти. После занятия Киева Красной армией 12 июня восстановилась работа почты. Кулаковский отмечал: «Ваше письмо от 13.IV н. с. на днях получили; шло, как видите, очень долго». Это не удивительно, ведь отправлено письмо было, когда Киев был еще занят большевиками. Поляки завладели городом 6 мая. Кулаковский довольно подробно описывал ситуацию в городе вскоре после оставления его польскими войсками. Судя по ответу, Соболевский интересовался возможностью киевских коллег отреагировать на смерть профессора Московского университета Р. Ф. Брандта*. Итак, Кулаковский писал: «"Нестор" не существует, отчего бесполезно обращаться к кому-либо по поводу смерти проф. Брандта». И продолжал далее: «У нас за последнее время не было смертей, но сам университет перестал фактически существовать с февраля, как и многие гимназии. Культуры и науки нет. Город — мертв» (л. 32). Сообщал Кулаковский и о том, что начал готовиться к магистерским экзаменам, поэтому и в городе будет «сидеть до последней крайности», и о том, что перестал бывать в университете «и книг домой натаскал много». А в это время «многие учителя и университетские люди бегут или собираются бежать на продолжительный срок в село», и «про летний семестр пока одни разговоры» (л. 32об.).
* Брандт Роман Федорович (1853-1920) — славист, член-корреспондент АН. Брандт скончался 2 марта 1920 г.
Общую ситуацию в городе Кулаковский также вкратце описал Соболевскому. Он отметил, что «поляки взорвали все мосты киевские через Днепр», что «поляки сожгли несколько зданий со своими запасами, но на станции не все успели сжечь, и многие растаскали добро мешками. Великороссы удивляются здешнему хаосу; шутка ли: шестнадцатая власть и ждут 17-ю; сейчас власти нет» (л. 32). И «дороговизна — не хуже московской», и это «все необыкновенно для Киева». Что же касается материального положения, то Кулаковский уже пытался обобщать и писал: «Денег ни при каких режимах не полагается; пайков и карточной системы с реальным содержанием нет и никогда не было. Только сплетни — хоть пруд пруди». Выручить же какие-нибудь деньги от продажи имущества возможности нет, «вещи не идут» (л. 32).
На фоне развала академической жизни молодой ученый откровенно отмечал: «Начинаю убеждаться, что Москва — счастливый город; говорят о печати, о гонораре, надеются на выпуск книг» (л. 32).
Коснулся в своем письме Кулаковский и ситуации на фронтах. «Советская армия на западе крупно успевает, но я опасаюсь сильно за южный фронт, да и за московское настроение*. Но, надеюсь, все кончится благополучно. Дай Бог» (л. 32). Что же подвигло Кулаковского, явно не сочувствовавшего и даже враждебно относившегося к власти большевиков, желать им успеха? Что касается советско-польской войны, то позиция русского патриота выглядит вполне логично. Хорошо известно, что многие офицеры откликнулись на воззвание генерала А. А. Брусилова от 30 мая, призвавшего русских патриотов помочь советской власти в борьбе с Польшей. Возможно, что к 1920 г. Кулаковский уже понял, что окончательная победа в Гражданской войне будет за большевиками, свои научные и жизненные планы он связывал с Москвой или Петроградом, где власти советов уже ничто не угрожало.
Общее настроение Кулаковского явно улучшалось, он уже не так трагически воспринимал действительность и размышлял о переживаемых событиях как внимательный наблюдатель. «Я периодами вел записи, — писал он, — но не систематически. И вот, оглядываясь на прошлое, с 1917 г., видишь пред собой новую фазу революции. Где и каков конец? Увлекательно жить, хоть голодно и холодно» (л. 32об.). Отметим, что примерно в то же время Соболевский с высоты своего возраста и жизненного опыта дал более академичную оценку действи-
* О каком «настроении» идет речь, неясно, возможно, это описка и следует читать «направлении».
тельности. Он писал Б. М. Ляпунову* в Одессу 18 сентября 1920 г.: «Мы присутствуем при интересных событиях для будущего историка, которые, однако, страшны для настоящего свидетеля»24.
Переписка Кулаковского и Соболевского приобрела регулярный характер. Сергей постоянно сообщал академику о своих учебно-научных планах. Его все больше по самым разным причинам тяготила жизнь в Киеве. Так, 7 августа, упоминая о том, что его вторая кузина устраивается учительницей в Гатчину, он писал: «Ведь на севере приюты, пайки — хоть какой-то порядок». «А в Киеве, — продолжал Кулаковский, — ожидают 17-ю власть и толкуют, что с объявлением войны англофранцией и с занятием Одессы что-то изменится» (л. 34). Эти ожидания были, безусловно, связаны с известной нотой министра иностранных дел Великобритании Д. Н. Керзона от 11 июля 1920 г. с угрозами оказать помощь Польше в случае непрекращения наступления Красной армии.
Письмо свидетельствует и о том, что Кулаковский решил принять участие и в общественно-политической жизни, организованной новой властью, и даже обеспечил себе некоторое положение. Так, он писал: «Киевский совет раб[очих] и красн[оармейских] деп[утатов] не созывается, и трудно уловить темп политики. Мобилизация военная и трудовая, изъятия из квартир разного рода имущества. Накануне отъезда из Киева** были и у меня, но мое депутатское звание*** освобождает меня от обыска. Однако сейчас я не уверен, что в квартире все цело и что по приезде не придется бегать по разным учреждениям и лицам» (л. 34).
После долгого отсутствия в переписке вновь возникла национальная тема. «А картина жизни киевской ужасна, — писал Кула-ковский. — Университетские профессора бегут, куда можно. Целая группа молодежи и несколько стариков собираются устроить украинский университет на одном из сахарных заводов, но хотят от казны 2 миллиона, что не устроится, так как даже старых долгов работникам учреждений не выплатили. О пайке — говорить нечего. Мертвый Киев, духовно убогий надолго, раздираемый в клочья украино-рус-ской борьбой, противен» (л. 34-34об.).
Возможность перебраться в Москву все больше привлекала Кула-ковского. Он писал: «Мечтаю о различных выходах, между прочим о
* Ляпунов Борис Михайлович (1862-1943) — лингвист-славист.
** Точно установить, куда уезжал Кулаковский, не представляется возможным, но
скорее всего это был Петроград.
*** Какого уровня было «депутатское знание», определить не удалось.
поездке в Москву». Он просил Соболевского сообщить, «какие требования существуют при университетских испытаниях магистрантов», потому что в Киеве «остается облегченная форма экзаменов, по устаревшей программе». Отмечал Кулаковский и убыль тех специалистов, которые могли бы принимать экзамены: «Историков Средних веков (Бубнов) и Нового времени (Ардашев) нет, то эти два предмета приходится взять на себя историку Древнего Востока (Покровскому); читать он их не собирается, но может экзаменовать». Славист на кафедре остался только один приват-доцент, так как профессор «Лукья-ненко давно уехал».
Еще сложнее обстояло дело с формальным научным руководителем молодого ученого. «Моего патрона Шаровольского*, — сообщал Кулаковский, — и калачом в город не заманить — он обучает на своем хуторе грамоте ребят» (л. 34об.).
Соболевский никогда не прекращал своей научной работы, в круг его интересов входили и вопросы диалектологии, ономастики и топонимики. Он не преминул воспользоваться помощью Кулаковского для получения нужной информации. «После получения Вашего письма, — писал Кулаковский 28 декабря 1920 г., — я виделся с В. З. Завитневи-чем и др. лицами, но с главным — Леон[идом] Павл[овичем] Добровольским**, учителем истории и автором историко-топографических исследований, поговорить не мог, т[ак] к[ак] он вот две уже недели умирает от истощения в больнице и находится в забытьи. Узнал только, что Жуляны (бывшее княжеское урочище Желань) не представляет никакого сейчас интереса в диалектологическом отношении» (л. 36).
Сообщал Кулаковский и о подготовке к экзаменам, не расставался он и с идеей уехать из Киева. «И вот я надумал Вас спросить, — писал он, — нельзя ли устроиться в Московском университете, воз-
* Бубнов Николай Михайлович (1858-1943) — историк-медиевист и филолог. В ноябре 1919 г. эмигрировал. Ардашев Павел Николаевич (1865-1922 или 1924) — историк, политический публицист. В 1917 г. переехал из Киева в Симферополь, затем в Белоруссию. Покровский Алексей Иванович (1868-1928) — историк-классик. Лукьяненко Александр Митрофанович (1880-1974) — филолог, лингвист, профессор кафедры славянской филологии Киевского университета, в 1920 переехал в Симферополь. Шаровольский Иван Васильевич (1876-1954) — языковед и историк литературы, специалист по германской и романской филологии.
** Завитневич Владимир Зенонович (1853-1927) — гражданский и церковный историк, богослов, философ, археолог, литератор, публицист, профессор Киевской духовной академии; Добровольский Леонид Павлович (1867-1928) — историк, краевед, член Постоянной комиссии для составления историко-географического словаря украинской земли ВУАН.
можно ли это принципиально; насколько мне было известно, кроме М. Н. Розанова и Н. С. Арсеньева по романогерманистике за смертью московского Брауна и Отенева. Да, еще Фриче, но тот вместе с петроградским Коганом* способен только наводить жуть глупыми книгами. Если не в Университете (хоть четвертой спицей в колесе), то вообще в высшей школе?» (л. 36об.).
Сообщал Кулаковский также об очередных потерях в научной среде. «В Синодик русской профессуры, — писал он, — следует внести и С. Т. Голубева**, скончавшегося около месяца тому назад». Кончина Голубева была, по мнению Кулаковского, ускорена трагическими событиями в семье ученого. «Общее состояние его было отчаянное, а за некоторое время до смерти, — подчеркивал Кулаковский, — это состояние ухудшил еще расстрел его дочери. Сознавая, что умирает, Ст[епан] Т[имофеевич] просил передать приветы всем друзьям, значит и Вам, дорогой Алексей Иванович» (л. 36об.). Голубев скончался 22 ноября, а еще летом Соболевский имел в виду его кандидатуру для избрания в академики. Об этом он писал В. М. Истрину 21 июля: «Кандидатов на места в Ак[адеми] н[аук] у меня сколько угодно: <.> киев[ский] Голубев»25. Тому же Истрину академик писал 21 января следующего 1921 г. о неясной ситуации с работой типографии и интересовался перспективой получить печатный отчет Академии за 1920 г. Этот интерес носил не праздный характер. «Не получив отчета, — писал Соболевский, — не удивился, но любопытство мое осталось неудовлетворенным, любопытство, касающееся старого моего приятеля С. Т. Голубева: что в память его сказано в отчете и сколько сказано? Я не прочь бы написать кое-что о нем вроде воспоминаний. Для "Изв[естий]", если.»26.
Удивлялся Кулаковский и той стойкости, с которой Соболевский переносил все трудности жизни. «Завитневич в разговоре со мной ска-
* Розанов Матвей Никанорович (1858-1936) — литературовед, профессор Московского университета, читал основные и специальные курсы по истории западноевропейских литератур; Арсеньев Николай Сергеевич (1888-1977) — литературовед, философ, историк религии, приват-доцент кафедры западноевропейских литератур Московского университета до 1917 г., с 1920 г. — в эмиграции; Браун Евгений Густавович (1866-1917) — филолог, литературовед, профессор романо-германского отделения Московского университета; Фриче Владимир Максимович (1870-1929) — литературовед, с 1917 г. — член РКП(б), с 1920 г. — профессор Московского университета; Коган Петр Семенович (1872-1932) — литературовед, литературный критик, переводчик, профессор Московского университета.
** Голубев Степан Тимофеевич (1848-1920) — церковный историк, член-корреспондент РАН.
зал, — с восхищением отмечал Кулаковский, — что Вы героический человек. Да, папа, если бы здоров был, не выдержал бы всей тяжести такой жизни, без воды, без света, без дров и в голодовке» (л. 36об.). И действительно, Соболевский старался никогда не унывать. Сам академик с долей иронии так писал об этом Ляпунову 19 апреля 1920 г.: «Я порядком одряхлел (64-й год идет!); ноги работают лениво, уши слабеют, но чувствую себя бодрым и работаю в множестве (верно!) направлений: пилю, рублю, копаю, покупаю, продаю, делаю доклады, пишу, читаю и т. д.»27.
Летом, возможно, и с конца мая, 1921 г. Кулаковскому удалось побывать в Москве и погостить у семейства Соболевских. Возвращение в Киев не порадовало молодого ученого. «Киев показался мне еще более пустым» (л. 38), — писал Кулаковский Соболевскому 25 июня. «Если быть стесненным здесь, т. е. ничего не получать, — далее размышлял он, — лучше в Москву явиться, где не так пустынно, не так уныло: здесь пропадешь. Нельзя ли напомнить в нужный момент обо мне Матвею Никаноровичу?» (л. 40об.).
С нескрываемым сарказмом Кулаковский отмечал: «Здесь опять реформы. Во главе бывшего университета — одноклассник брата моего, Арсения, милый мальчик 27 л[ет]» (л. 38об.). Более подробно о состоянии дел в университете весной 1921 г. Перетцу писал Лобода: «...учебные заведения переживают кризис: нас все реорганизуют и трансформируют; от университета не осталось и тени — его превратили постепенно в простой учительский институт, хоть и носит он громкое название Высш[его] инст[ута] нар[одного] обр[азования] им. Драгоманова; его ректор (по назначению) — недавно окончивший наш филолог, мой однофамилец*; декан 1-го общеобразовательного] курса — б[ывший] наш студент историк 2 курса Оглоблин**».28 Заметим, что у А. М. Лободы с появлением в бывшем Киевском университете этого «однофамильца» возникли определенные проблемы. В конце 1922 г. Пететц и Е. Ф. Карский выдвинули Лободу, к тому времени уже академика ВУАН, в члены-корреспонденты РАН. Выдвижение оказалось неудачным, о чем Перетц писал Соболевскому 23 ноября 1922 г. Уже в следующем письме от 17 декабря 1922 г. Перетцу пришлось
* Лобода Николай Иванович (1894-1941) — в 1917 г. закончил историко-филологический факультет Киевского университета, в 1919-1920 гг. заведовал Киевским губернским отделом народного просвещения. В 1921-1924 гг. — ректор Высшего института народного образования.
** Оглоблин Александр Петрович (1899-1992) — советский и американский историк, видный деятель украинской научной эмиграции.
разъяснять Соболевскому: «Насчет Лободы — скажу, что "дрянь", т. е. ректор Киевского ИНО — не сын Лободы, а лишь однофамилец, чем доставляет моему протеже немало неприятных минут»29. На следующий год Перетц в выдвижении Лободы решил опереться на авторитет Соболевского. Он писал 18 октября 1923 г.: «...предложите в чл[ены]-корр[еспонденты] Андр[ея] Митр[офановича] Лободу <...> но, боюсь, опять подведет Никольский (он и Вас[илий] Мих[айлович] [Истрин. — М. Р.] воображают, что Лоб[ода] — "большевик").
N.B. в Киеве есть Лобода Н. И. такой марки, но он даже не родственник проф[ессора] А. Мит[рофановича]!»30.
Летом 1921 г. Кулаковский продолжил интенсивную переписку с Соболевским и отправил еще шесть писем. Все они свидетельствуют, что молодой ученый разрывался между желанием перебраться в Москву и опасениями по разным причинам оставить Киев. Так, 1 июля он вновь сравнивал Киев и Москву и писал: «.здешние трудные условия жизни и общий пессимизм (глубокая безотрадность настроения) несколько сбили мою восторженность от Москвы. Делал доклад в одном обществе — сделаю в Академии наук, по ее личной просьбе. Провинция сейчас живет скверно, так что не верится: ведь был в Москве — там идет жизнь, а кругом — смерть, мерзость запустения. Разве при таких условиях можно жить?» (л. 41об.). Немногим более чем через неделю, 10 июля, Кулаковский со смешанными чувствами вновь пишет Соболевскому: «Ведь опасно, как Вы справедливо говорите, расставаться сейчас с насиженным гнездом. Впрочем, тут такое болото, и так отсутствует возможность заработка, что не знаешь, куда уйти бы» (л. 69). И вообще, продолжал Кулаковский: «О здешнем нечего писать. Все общие знакомые так живут, будто только век дотягивают. Вот бы им Вашей бодрости!» (л. 73).
В постскриптуме к письму Кулаковский поделился информацией, которая в перспективе определила его судьбу. Он писал: «Когда я вернулся сюда, то застал письма арендатора имения матери (оно в общем владении с ее родными, кот[орые] не откликаются 5 лет). Он просит папу или кого из нас приехать — все в полн[ом] порядке. Это в польск[ой] части Гродн[енской] губ[ернии]* (папа управлял по доверенности), такой же запрос прислали в прошл[ом] году из виленск[ого] дома матери. Дайте совет: 1) не поехать ли туда за деньгами; 2) не уехать ли вообще в таком случае за кордон (правда, увы, это можно сделать только нелегально)».
* Гродненская губерния отошла к Польше по условиям Рижского мирного договора, подписанного 18 марта 1921 г. между РСФСР, УССР и БССР с Польшей.
Письмо со столь важной информацией Кулаковский отправлял с оказией. «Буду на эту часть письма ждать ответа с его подателем, — писал он и подчеркивал, — на которого можно положиться совсем» (л. 69-72). На обороте конверта Кулаковский нарисовал подробный план пути от вокзала к дому Соболевского в Москве (л. 71об.).
Прошло две недели, и Кулаковский одно за другим написал два письма (26 и 29 июля) Соболевскому, обращался к нему за советом и делился своими сомнениями. С одной стороны, Кулаковский вновь задавал сам себе вопрос: «На что же в Москву переселяться, где не сразу что-н[ибудь] получится?» (л. 45). И продолжал: «Лучше бы в Москву, но денег много надо». С другой стороны, «есть насиженное отцовское гнездо». И, размышлял Кулаковский: «Значит, уже легче. Затем тут я больше известен. Но если пока сидеть в К[иеве], значит, надо тут торопиться с экзаменом» (л. 46). Молодой ученый прямо спрашивал совета Соболевского, где же ему лучше сдавать магистерские экзамены.
Из письма очевидно, что во время своего посещения Москвы Кулаковский вел переговоры с М. Н. Розановым о возможности сдачи экзаменов в Московском университете. Но это желание не осталось тайной для университетских коллег в Киеве. И теперь, как писал Кулаковский, «.все факультетские в обиде за "измену", особенно как сына папы» (л. 45). Решаясь все-таки на сдачу экзаменов в Киеве, он в следующем письме повторил этот же аргумент как основной: «Все-таки здесь мой экзамен не такой уж балаган, а если не выдержу тут, то обижу факультет (это мне говорят профессора). С Туницким* сговорился о славистике. Сослался на то, что Вы одобрили юнацкие сербские песни. Благословите!» (л. 51-51об.) А в качестве отрицательного момента в сдаче экзамена в Москве Кулаковский обращал внимание на следующее обстоятельство: «Розанов (ему ничего пока не говорите) может после экзамена дать мне только Кострому или нечто подобное, а здесь все-таки бывший культурный центр» (л. 50).
Исполнено сомнений и следующее письмо Кулаковского от 8 августа. Он сообщал, что книги продать не удается, поэтому «денег на переезд нет». Все больше он задумывался о возможности эмиграции. «И я, — писал Кулаковский, — если перееду, то скорее в Гродненскую деревню матери. Ведь и тут есть нечего. А с другой стороны, рус[скому] человеку только и жить, что в России теперь» (л. 74). Через неделю, 14 августа,
* Туницкий Николай Леонидович (1878-1934) — филолог-славист, в 1918-1922 гг. профессор кафедры славистики Киевского университета. Жертва сфабрикованного ОГПУ «Дела славистов».
Кулаковский решил отправить письмо с оказией: «К. В. Базилевич* отвезет Вам это письмо» (л. 74об.). В нем наряду с упоминанием проблем, уже ставших типичными — «денег и пайка вот уже 5 мес[яцев] нет», Кулаковский неожиданно обратился к рассуждениям о будущем страны: «Когда я смотрю на разорение и нищету, — писал он, — когда (О, Вы пророк!) провижу голод и холод на зиму — мне становится страшно и отрадно вместе с тем; м[ожет] б[ыть], чрез анархию и голод мы скоро — да, скоро, — придем к более здоровым формам государственности. Правда, высшей школе суждено так долго быть уничтоженной, но ведь это — угол государственного] устройства — она наладится» (л. 75). Кулаков-ский с огорчением информировал Соболевского о том, что не получил из Москвы ожидаемых важных сообщений: «Само собою, из Наркомин-дела никакой телеграммы нет и от Гливенки — ни звука» (л. 75). Таким образом, становится ясно, что в Москве Кулаковский вел переговоры не только с Розановым, но и с И. И. Гливенко** о возможном устройстве на работу. Не совсем понятно, какой информации ожидал он от НКИД, возможно, это касалось разрешения выехать в Польшу. И вновь сравнение Москвы и Киева не в пользу последнего. «Впрочем, — констатировал Кулаковский, — как ни крути — а только в М[оскве] чувствуешь, что живешь в России и проживаешь заодно со всеми всё на родине. Тут — глухой угол. Но, если будут деньги, поеду в командировку» (л. 75об.).
Прошло чуть более месяца, и Кулаковский написал Соболевскому 20 сентября 1921 г. свое последнее письмо из Киева. За это время он успешно сдал магистерские экзамены и вернулся «из деревни, куда ездил отдыхать после экзаменов» (л. 53). «Бывший культурный центр» еще более разочаровал его. «В Киеве тоже реформы, — писал Кулаковский, — но глупые и бестолковые. Появились четыре профессора из [нрзб] губпрофобра (3 учителя и 1 студент 2 курса***). Полная апатия» (л. 55). Но и перспектива обосноваться окончательно в обеих столицах уже не привлекала молодого ученого. Открывшаяся реальная возможность обеспечить себя нормальными условиями жизни и научной работы оказалась привлекательней. «Узнал, — сообщал Ку-лаковский, — что бумаги мои неоспоримо доказывают принадлежность мне части заграничного имущества. Не рискнуть ли поездкой
* Базилевич Константин Васильевич (1892-1950)—историк, киевлянин, во время описываемых событий студент Московского университета.
** Гливенко Иван Иванович (1868-1931) — литературовед, профессор Московского университета, действительный член НИИ языковедения и истории литературы при факультете общественных наук.
*** Имеется в виду А. П. Оглоблин.
туда? Здесь только измельчать, в М[оскве] или П[етрограде] гоняться за пайками и не иметь свободного для занятий времени». Поэтому неожиданную возможность получить работу в Москве Кулаковский уже рассчитывал использовать только с одной целью. В сложившейся ситуации он настоятельно просил Соболевского о совете: «Приехал сюда один проф[ессор], — писал он, — гов[орит], что Глив[енко] удивл[яется], отчего я не еду: я-де устроен науч[ным] сотрудником]. Я подожду офиц[иальных] бумаг: м[ожет] б[ыть], оттуда дадут команд[ировку] за границу? Посоветуйте, ради Бога!» (л. 55).
Мы не знаем, что посоветовал Кулаковскому Соболевский, но следующее письмо тот написал академику только через два с половиной года. Отсутствие писем Кулаковского из Киева говорит о том, что после сдачи магистерских экзаменов он перебрался в Москву. Это обстоятельство подтверждается и в «Польском биографическом словаре». В наиболее полно представленной биография Кулаковского отмечено, что после «хабилитации» в Киеве он «получил доцентуру в Московском университете»31. Авторы статей о Кулаковском относят его появление в Польше к 1925 г., а начало его преподавательской деятельности в высших учебных заведениях Варшавы — к 1926 г.32 В специальном материале в рижской газете от 7 июля 1936 г., подготовленном известным русским журналистом Н. М. Волковыским* и посвященном десятилетию этой работы, отмечалось: «С. Ю. — питомец Киевского и Петербургского университетов, ученик целой плеяды русских ученых: академиков А. И. Соболевского и поныне здравствующего В. Н. Перетца, профессоров: Д. К. Петрова (выдающегося испановеда) и проживающего сейчас в Лейпциге Ф. А. Брауна. В именах этих больших авторитетов в разнородных областях и славяноведения, и романо-германизма читатель найдет ключ и к разносторонней литературно-научной работе их ученика С. Ю. Кулаков-скаго. После доцентуры в Киеве и Москве С. Ю. приехал в Польшу»33. В информацию Волковыского вкрались две неточности, до заграницы еще не дошло известие о кончине В. Н. Перетца 25 сентября 1935 г. в ссылке в Саратове. «Доцентуры» у Кулаковского в Киеве не было.
Итак, Кулаковский сообщал Соболевскому о своих делах: «За это время — т. е. за эти 1% года — я кое-что приобрел в своей специальности, а гл[авным] обр[азом], знакомился с Европой и с тем, что сделано в наших областях» (л. 58). Следовательно, ученый отправился за
* Волковыский Николай Моисеевич (1881 — после 1940) — журналист, состоял членом правления петроградского Союза писателей. Выслан в 1922 г., с 1934 г. жил в Варшаве.
границу примерно в сентябре 1922 г., именно в этот период «он был доцентом в Москве»34, и эта поездка оказалась долгожданной командировкой, из которой он решил на родину не возвращаться. Письмо уже полно ностальгии. «Вы не поймете, — писал Кулаковский, — как тоскуется при воспоминаниях о М[оск]ве, о том, когда я сидел на месте, на родной земле. Здесь везде мне оч[ень] трудно и часто думается о всех на том берегу. Перед глазами часто Ваш домик, горячая вода с сухой черной смородиной, Зинаида Ивановна, Николай Иванович, Вы. Как-то у Вас? Здоровы ли? Что Сергей Иванович?» (л. 58об.).
Из письма становится известно, что, пребывая в Москве, ученый не только преподавал, но и занимался переводами научной литературы. Он с удовлетворением отмечал: «Узнал, что мой перев[од] "Испан[ской] лит[ературы]"35 вышел в М[оскве] в той же серии, что и перевод Сергея Ивановича (Соболевского. — М. Р.) "Итал[ьянской] лит[ературы]"36. Горжусь таким соседством» (л. 58). Английское издание книги Д. Фиц-мориса-Келли* увидело свет в 1921 г.37 Выражал Кулаковский и надежду на реализацию и других своих трудов: «Кое-что обещают напечатать во Фр[анции], в Голландии, напечатали в Германии**. Все это подбодряет» (л. 58). Зарубежная командировка позволила Кулаковскому вернуться к активным научным занятиям по темам, определенным еще в студенческие годы, и предпринять попытки к их публикации. Он сообщал Соболевскому: «"Римлянку" <.> хотят в Париже по-франц[узски] издать в "Patrologie Orientaly"*** (клише приложений уже готовы). Там я кириллицу и паерки рисовал, ч[то]б[ы] шрифт по моим рисункам отлили» (л. 58об.). Этому проекту во Франции не суждено было сбыться.
Сообщал Кулаковский и об успехах М. Р. Фасмера****, петербургского знакомого и младшего коллеги Соболевского: «Послал
* Фицморис-Келли Джеймс (1857-1923) — английский испанист.
** Очевидно, имеется в виду перевод со старофранцузского: Три повести Марии Французской / Пер. С. Кулаковского. СПб.: Астрея. [1923?]. Аукционный дом «Литфонд» выставил лот с этим редким изданием весной 2017 г. URL:http://www. litfund.ru/auction/48/180/ (дата обращения: 1.09.2017). Нам удалось полностью расшифровать дарственную надпись на книге: «Екатерине Николаевне на память о quattrocento, Блоке и Мадонне. С. К. Лейпциг в июне 1923 г.».
*** Patrologie Orientalis (Восточная патрология) — собрание сочинений христианских авторов. Многотомная серия, продолжающаяся с 1904 г.
**** уезжая за границу, Фасмер писал Соболевскому 15 декабря 1920 г.: «Очень и очень сожалею, что во время непродолжительного своего пребывания в Москве не смог с Вами повидаться» (РГАЛИ. Ф. 1. 387. Л. 2об.). Фасмер помогал Соболевскому в поисках в Юрьеве (Тарту) неопубликованных работ коллеги и друга Соболевского Б. В. Никольского (1870-1919), расстрелянного ЧК.
я как-то Вам новейшую работу Фасмера, он в Лейпц[иге] славист после Лескина* — первый в Германии; очень деятелен. Основал славяно-балтийский институт при университете с библиотекой, есть ученики, печатается серия работ» (л. 58-58об.). Однако подобную ситуацию Кулаковский относил к нетипичным: «На западе профессора-филологи еле сводят концы с концами, а уж о русских говорить нечего» (л. 58).
Следующий пассаж из письма Кулаковского, касающийся укра-ино-польских культурных связей, уже дает основания предполагать, что в Польше Кулаковский обосновался не в 1925 г., а в 1924 г. Ученый писал: «Здесь, м[ежду] пр[очим], прочел кое-что для меня новое об украин[ских] писат[елях] XVII в., оказывается, "Небо новое" И. Голятовского** было сперва издано по-польски, Лазарь Барано-вич*** и др[угие] писали по-польски и печатали. Занятно. Вообще все культ[урно]-нац[иональное] движение на Украине в ХУ1-ХУП вв. обязано исключительно] польской культуре. Об этом Перетц ничего нам не рассказывал, когда читал курс (оч[ень] интересн[ый]) укр[аинской] лит[ературы]ры ХУ-ХУШ вв.» (л. 58об.).
Следующее письмо Кулаковского от 27 мая не датировано годом, но из его текста дата выясняется без труда. Кулаковский вспоминал: «Ведь уже три года минуло с тех пор, как я к Вам впервые попал, пил воду с сушеной смородиной, познакомился с Николаем Ив[ановичем] и Зин[аидой] Ив[ановной]». Известно, что впервые ученый посетил московский дом Соболевских в мае-июне 1921 г. Рядом с датой Кулаковский сделал пометку «в деревне». Следовательно, ученый находился в том самом имении, о котором шла речь в его письмах Соболевскому летом 1921 г. Таким образом, можно с уверенностью установить время обоснования Кулаковского в Польше — это 1924 г.
Кулаковского интересовали самые разные стороны жизни Соболевского. Он писал: «Совершенно не могу представить себе Вашу жизнь, условия материальные прежде всего. Читал в газетах, что Вы с Серг[еем] Ив[ановичем] читаете лекции молодым поэтам, там, где Ив[ан] Александрович] Аксенов****, этот чудак, но талантливый чело-
* Лескин Август (1840-1916) — известный немецкий лингвист-славист.
** Иоанникий (Голятовский) (ок. 1620 — 1688) — архимандрит, православный церковный деятель.
*** Лазарь (Баранович) (1616-1693) — архиепископ, православный церковный деятель.
****Аксёнов Иван Александрович (1884-1935)—поэт, критик, литературовед, переводчик.
век. Поставили забор от переулка? <...> Что Ваши п[етер]б[ургские] книги, не выручили их?*» (л. 68).
Кажется, что переписка вновь затухает на три года, так как следующее письмо от Кулаковского датировано ноябрем 1927 г. Возможно, что какие-то письма от этого периода могли не сохраниться, но совершенно очевидно, что контакты между учеными продолжались, о чем и свидетельствует письмо Кулаковского от 14 ноября. Итак, он писал: «Сегодня получил, наконец, Вашу открытку и, несмотря на ее лаконичность, очень ей обрадовался. Вместе с тем до глубины души возмущен тем, что Вам до сих пор не передали "Римлянку"» (л. 60). Наконец, Кулаковскому удалось опубликовать свое исследование о Римской иконе Богоматери38, которое он пересылал Соболевскому. Ученый рассчитывал опубликовать свои наблюдения и на русском языке. Письмо свидетельствует, что Кулаковский был не только в курсе подготовки сборника в честь юбилея Соболевского, но надеялся принять в нем участие, хотя и выражал некоторые опасения: «Радует меня то, что сборник уже готов и что он так-таки обложки дождется**. Но не удалил ли меня оттуда редактор по соображениям личного характера? Было бы очень обидно» (л. 60-60об.). Кулаковский волновался напрасно, Перетц, организатор и редактор сборника, не покусился на права своего бывшего ученика. Статья Кулаковского была опубликована в сборнике39.
Обе работы Кулаковского прочно вошли в круг современных исследований, связанных не только с изучением самого Сказания о Римской иконе Богоматери40. Как отмечает венгерская исследовательница средневековой русской культуры А. Криза: «Благодаря множеству легенд, описанных в Сказании, благодаря слиянию этих повестей, Сказание перестает быть повествованием об одном конкретном образе, но представляет тему иконы в более обобщающей форме». Она
* Петербургская квартира Соболевского была реквизирована. О судьбе библиотеки сообщает ответ и. о. председательствующего в ОРЯС В. М. Истрина в июле 1923 г. на запрос С. Ф. Ольденбурга: «По вопросу о библиотеке акад. А. И. Соболевского имею честь сообщить, что библиотека акад. Соболевского в 1920 г. акад. А. А. Шахматовым перевезена в Академию наук (см. прот. VI засед. Отд. р. яз. и слов. от 23 июля 1920 г.) и в настоящее время находится на сохранении в Библиотеке Академии. Что же касается ее состава, то он еще не приведен в надлежащую известность ввиду неустройства еще самого помещения» (СПбФ АРАН. Ф. 9. Оп. 1. Д. 1137. Л. 21).
** О сложностях, сопровождавших подготовку сборника, см. подробнее: Робинсон М. А. Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение (1917 — начало 1930-х годов). М., 2004. С. 270-273.
же признает несомненный приоритет Кулаковского в обращении к данной проблематике: «Хотя Сказание о чудесах иконы Римляныни оказало огромное влияние на древнерусскую литературу (прежде всего, оно послужило образцом для весьма многочисленных сказаний о чудотворных иконах) и на иконопись, сам текст долгое время не привлекал внимания исследователей. Из исследований С. Кулаковского, появившихся в 20-х годах XX века, мы знаем, что самые ранние русские рукописи текста восходят к концу XIV века. С. Кулаковский также изучил влияние Сказания на древнерусские произведения»41.
Из письма видно, что Кулаковский продолжал внимательно следить за европейской славистической периодикой (он упоминает рецензии Н. С. Трубецкого в «Archiv für slavische Philologie»). Касался ученый и сложных взаимоотношений среди славистов. Судя по тексту, Соболевский в своей открытке негативно отозвался о личных качествах Фасмера. Эту позицию поддержал и Кулаковский в довольно резкой форме: «То, что Вы пишете о Фасмере, возбуждает и здесь недовольство. <...> Уж такой отвратительный у него характер; кроме того, при всех его лингвистических дарованиях есть в нем — полное отсутствие солидарности, если можно так выразиться, откуда его поразительная любовь к мелкой сплетне, его известные всем нападки на Ф. А. Брауна»* (л. 60об.). Возможно, Кулаковского особенно задевали «нападки» на Брауна, у которого он стажировался в Лейпциге.
Волновали Кулаковского и проблемы, не потерявшие своей не только научной актуальности и в настоящее время. «Ждал от Вас разъяснения занимающего меня сейчас вопроса о границах русской, древнерусской и украинской литератур, — писал он. — Вопрос очень важный, особенно ввиду того, что некоторые придают ему остро политическую окраску» (л. 60об.).
В последней открытке от 15 октября 1928 г. Кулаковский сообщал Соболевскому варшавский «адрес проф[ессора] Шобера**, участника "Сборника"» (л. 66).
Кулаковский был первым, кто откликнулся на кончину Соболевского в мае 1929 г. В опубликованном в парижском еженедельнике некрологе он вновь сердечно, с большой теплотой вспоминал посещения московского дома Соболевских. Свидетельства Кулаковского добавляют новые краски к портрету выдающегося ученого, которому «приходилось самому ходить на базар с корзинкой в поисках припасов, носить книги
* Браун Федор Александрович (1862-1942) — филолог-германист, славист.
** Шобер Станислав (1879-1938) — известный польский филолог-славист.
из дому на далекую Моховую в университетскую библиотеку, подметать улицу и воевать с беспризорными, которые наводняли его садик, после того как заборы были расхватаны "на дрова". Рядом был "детдом", и дети часто приходили к "дедушке", влезали к нему на колени и мешали заниматься, зная, что "дедушка" их обласкает и пожалеет»42.
Кулаковский продолжил активную научную и преподавательскую деятельность в Польше. В конце жизни он заведовал кафедрой русского языка и литературы в Лодзинском университете.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Российский государственный архив литературы и искусства (далее — РГАЛИ). Ф. 449. Оп. 1. Д. 220. Л. 1об.-3об. Далее ссылки на листы писем С. Ю. Кулаковского даются в тексте в круглых скобках.
2 Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга (далее — ЦГИА СПб). Ф. 14. Оп. 1. Д. 11262.
3 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 46. Л. 21.
4 Там же. Л. 21-21об.
5 Санкт-Петербургский филиал Архива РАН (далее — СПбФ АРАН). Ф. 134. Оп. 3. Д. 1141. Л. 14.
6 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 46. Л. 25-25об.
7 Михальченко С. И., Ткаченко Е. В. Академическая жизнь Киевского университета св. Владимира в 1917-1918 гг. // Научные ведомости БелГУ 2008. № 1 (41). Вып. 5. С. 184.
8 РГАЛИ. Ф. 436. Оп. 1. Д. 2787. Л. 3.
9 СПбФ АРАН. Ф. 208. Оп. 3. Д. 693. Л. 12.
10 Вернадский В. И. Угорская Русь с 1848 г. // Вибраш науковi пращ академша В. I. Вернадського. Кшв, 2011. Т. 1. Володимир 1ванович Вер-надський i Украша. Кн. 2. Вибраш пращ. С. 187-204.
11 Вернадский В. И. Дневники 1917-1921. Октябрь 1917 — январь 1920. Киев, 1994. С. 93.
12 Там же. С. 95.
13 Там же. С. 97.
14 Лавров В. В. «Найти ненужным и меня...» (об одном конспиративном письме академика В. И. Вернадского) // Еколопчна безпека. Кременчуг, 2013. № 1. С. 11.
15 Вернадский В. И. Дневники 1917-1921. Октябрь 1917 — январь 1920. С. 251.
16 Там же. С. 127.
17 Там же. С. 15S.
18 Вернадский В. И. Дневники 1917-1921. Январь 1920 — март 1921. Киев, 1997. С. 24.
19 СПбФ АРАН. Ф. 2S4. Оп. 3. Д. 147. Л. 2.
20 Вспоминая В. Ф. Асмуса / Сост. М. А. Абрамов, В. А. Жучков, Л. Н. Любинская. М., 2001. С. 212.
41 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. i. Д. 176. Л. 37об.
44 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. i. Д. 161. Л. 23.
45 Гузь Б. Судьбы дворян Муретовых // URL:http://www.proza. ru/2017/04/16/898 (дата обращения: i.09.2017).
24 СПбФ АРАН. Ф. 752. Оп. 2. Д. 293. Л. 15.
25 Там же. Ф. 332. Оп. 2. Д. 151. Л. 11об.
26 Там же. Л. 19.
27 СПбФ АРАН. Ф. 752. Оп. 2. Д. 293. Л. 11.
2S РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. i. Д. 46. Л. 29.
29 Там же. Ф. 449. Оп. i. Д. 290. Л. 26об.
30 Там же. Л. 44-44об.
31 Chróscielewski T. Kulakowski Sergiusz // Polski slownik biografi-czny. Wroclaw; Warszawa; Kraków, 1971. T. XVI. S. 173.
32 Ibid.; Zienkiewicz T. Sergiusz Kulakowski — popularyzator literatury polskiej w srodowisku emigracji rosyjskiej. Acta Polono-Ruthenica. 2000. № 5. S. 152.
33 Волковыский H. «Малый юбилей» С. Ю. Кулаковскаго (От варшавского корреспондента «Сегодня») // Сегодня. 1936, 7 июля.
34 Zienkiewicz T. Sergiusz Kulakowski. S. 152.
35 КеллиД. Испанская литература / Пер. и предисл. С. Кулаковского. М.; Пг., 1923.
36 Оветт А. Итальянская литература / Пер. проф. С. И. Соболевского. М.; Пг., 1923.
37 Fitzmaurice-Kelly J. A history of Spanish literature. New York; London, 1921.
3S Kuiakowski S. Legenda o obrazie Matki Boskiej Rzymskiej w literaturze staroruskiej. La legende de Maria Romaia dans la litterature russe. Warszawa, 1926. S. VIII, 99 (Prace Towarzystwa Naukowego Warszawskiego, Wydzial I).
39 Кулаковский С. Ю. Состав сказаний о чудесах иконы «Богоматери Римляныни» // Сб. ст. в честь академика Алексея Ивановича Соболевского. Статьи по славянской филологии и русской словесности: Сб. ОРЯС. Л., 1928. Т. 51. № 3. С. 470-475.
40 См., например: Квливидзе Н. В. Сказание о Лидской-Римской иконе Богоматери в московском искусстве второй половины XVI в. //
Вестник РГГУ Серия: история, филология, культурология, востоковедение. 2007. № 10. С. 230-237; Плюханова М. Б. Культ Божьей Матери Лоретской, его русские параллели и связи // ТОДРЛ. СПб., 2008. Т. 58. С. 669-696.
41 Круза А. Летающие иконы Богородицы — покровители русского государства. URL: http://www.academia.edu/3061002/Flying_icons_of_the_ Mother_of_God_as_Defenders_of_the_Russian_State_in_Russian (дата обращения: 20.01.2018).
42 Кулаковский С. Памяти Алексея Ивановича Соболевского // Россия и славянство. 1929. 15.VI. С. 4.
M. A. Robinson The fate of a Russian dweller of Kiev: Letters of S. Yu. Kulakovsky to A. I. Sobolevsky (Revolution, Civil War, first emigration years)
The article dwells upon the events in Kiev during the Revolution of 1917 and the Civil War and their perception by a young researcher, S. Yu. Kulakovsky, on archival data. The analysis of S. Yu. Kulak-ovsky's letters to A. I. Sobolevsky represents the academic interests of the former and the reasons that made him migrate to Poland. Keywords: Sergey Kulakovsky, A. I. Sobolevsky, V. N. Peretz, Kiev, Revolution of 1917 and Civil War, ukrainization, Legends about the Roman Icon of Saint Virgin Mary.
