CC BY
103
же замечу, что всякая почти действительность хотя и имеет непреложные законы свои, но почти всегда невероятна и неправдоподобна. И чем даже действительнее, тем иногда и неправдоподобнее» (с. 394). Но Лебедев «играет» понятиями. Он занимается адвокатской деятельностью. Между тем известно, что адвокат у Достоевского - это особый образ, изначально связанный с ложью («Адвокат - нанятая совесть»). Лебедев делает очевидное незримым и несуществующее - действительным. Таким же нечетким, размытым является и выражение его лица, взгляда: «Лебедев сделал странную, умильную гримасу; он ужасно завозился вдруг на месте, точно его укололи вдруг иголкой, и, лукаво подмигивая глазами, делал и показывал что-то руками» (с. 550). Отрицательное видение мира Лебедевым выражается в его «перевернутом» взгляде на действительность. Примечательно, что и он оказывает влияние на Настасью Филипповну. Чтение и толкование Лебедевым Апокалипсиса вводит в заблуждение, еще более запутывает ее. В мире перевернутого видения Лебедева, толкуемый им Апокалипсис, является разрушающей силой, подобно тому, как Христос из картины Г. Гольбейна в доме Рогожи-
на является носителем смерти. То есть пророчество Лебедева утверждает небытие и природу как бездуховное начало.
Итак, роман Достоевского скрывает сложные визуальные лейтмотивы, раскрытие которых помогает выявить смысловые доминанты текста. Главные герои романа князь Мышкин и Парфен Рогожин представляют собой два противоположных начала: жизни и смерти; света и мрака; видимого и скрытого. Приезд князя в Петербург - это применение умения «видеть» («князь ведь за границей выучился глядеть» (с. 59). Но город и сопровождающие его образы рассеивают внимание, запутывают, мешают видеть, смешивают фантазию и действительность.
Примечания
1 Достоевский Ф.М. Идиот // Полное собрание сочинений: В 30 т. - М., 1973. - Т. 29. - Кн. 1, гл. 19.
2 Достоевский Ф.М. Идиот // Полное собрание сочинений: В 30 т. - М., 1973. - Т. 8. - С. 57. Далее сноски на указанное издание будут даваться в тексте статьи, в круглых скобках, с указанием страниц.
Н.А. Кладова СУДЬБА Н.А. НЕКРАСОВА-ПОЭТА В ТВОРЧЕСКОМ ОСМЫСЛЕНИИ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
В настоящей статье раскрывается специфика творческого осмысления жизненного пути Н.А. Некрасова Ф.М. Достоевским на фоне других высказываний о поэте. При освещении материала учитывались различные точки зрения на позицию Ф.М. Достоевского в литературоведении.
« ■ оротясь домой, я не мог уже сесть за работу; взял все три тома Некрасова -Яи стал читать с первой страницы. Я просидел всю ночь до шести часов утра, и все эти тридцать лет как будто я прожил снова. <.. .> Короче, в эту ночь я перечел чуть не две трети всего, что написал Некрасов, и буквально в первый раз дал себе отчет: как много Некрасов, как поэт, во все эти тридцать лет, занимал место в моей жизни!» [1, с. 111]. Это признание Достоевского было сделано им в ночь после смерти поэта.
История творческих взаимоотношений Достоевского и Некрасова примечательна: они то сближались во взглядах, то не принимали художественные принципы друг друга, то сходились, то расходились, и никогда - до конца. Однако в 70-е
годы XIX века Некрасов стал особенно духовно близок Достоевскому. Личность, судьбу поэта романист приобщил к своей художественной системе, воплотив в образе Подростка, а в «Дневнике писателя» за 1877 г. посвятил несколько глав осмыслению жизненного и творческого пути Некрасова. Эти главы тем более интересны, что еще при жизни поэта развернулась полемика вокруг его личности.
Одни упрекали Некрасова в неискренности, в расхождении между словом и делом. Вот свидетельство современника, сотрудника Некрасова А.М. Скабичевского: «Личность Некрасова является <.. .> камнем преткновения для всех имеющих обыкновение судить шаблонными представлениями. Помилуйте, поэт музы гнева и пе-
чали, певец народного горя, глашатай мук и стонов всех обездоленных, - и вдруг большую часть жизни был окружен полным комфортом и почти роскошью, сладко ел и пил, играл в карты, и если бы еще пользовался всеми благами жизни, получив их готовыми в виде наследства от родителей, но он сам сознательно стремился к наживе этих благ, постоянно был себе на уме, всех поражал своей холодной практичностью и способностью сколачивать копейку, прибегая для этого порой и к не совсем благовидным поступкам <...>. Всего этого оказалось достаточным, чтобы людям, привыкшим мыслить по шаблонам, совсем разочароваться в Некрасове, не только как в человеке, но и как в поэте, предположить, что Некрасов вовсе не был искренним лириком, а только ритором <...>, и, лицемерно выказывая сочувствие народу, сам лично никакого подобного сочувствия не питал» [2, с. 213]1. Скабичевский поэта оправдывал: «Что же касается моих личных воспоминаний, то меня поражала всегда вот какая особенность в Некрасове, чем я и объяснял и практичность его, и предприимчивость в сколачивании копейки. Он представлял собой действительно чрезвычайно яркий тип <.> ярославца... <...> Ярославцу, как известно, тесно и душно жить безвыездно в родном селе и довольствоваться тем скудным урожаем, каким награждает его тощая почва. Он постоянно стремится на широкий простор жизни, в какие-нибудь торговые, промышленные пункты, а то и в столицы» [2, с. 215]. Достоевский не оправдывал.
Он оказался проницательнее многих своих современников - и тех, которые обвиняли, и тех, которые спешили «с оправданиями: «Он-де страдал, он с детства был заеден средой», он вытерпел еще юношей в Петербурге, бесприютным, брошенным, много горя, а следственно, и сделался “практичным”» [1, с. 120]. «Но, мне кажется, - пишет Достоевский, - Некрасов не нуждается в таком извинении» [1, с. 120]. Великий писатель тонко почувствовал трагедию раннего Некрасова и проницательно указал на тот исход, который нашел для себя поэт. Послушаем самого Достоевского.
«Думаю, что суть той мрачной и мучительной половины жизни нашего поэта как бы предсказана им же самим, еще на заре дней его, в одном из самых первоначальных его стихотворений, набросанных, кажется, еще до знакомства с Белинским (и потом уж позднее обделанных и по-
лучивших ту форму, в которой явились они в печати). Вот эти стихи:
Огни зажигались вечерние,
Выл ветер и дождик мочил,
Когда из Полтавской губернии Я в город столичный входил.
В руках была палка предлинная, Котомка пустая на ней,
На плечах шубенка овчинная,
В кармане пятнадцать грошей.
Ни денег, ни званья, ни племени,
Мал ростом и с виду смешон,
Да сорок лет минуло времени, -В кармане моем миллион.
Миллион - вот демон Некрасова! Что ж, он любил так золото, роскошь, наслаждения и, чтобы иметь их, пускался в «практичности»? Нет, скорее это был другого характера демон; это был самый мрачный и унизительный бес. Это был демон гордости, жажды самообеспечения, потребности оградиться от людей твердой стеной и независимо, спокойно смотреть на их злость, на их угрозы. Я думаю, этот демон присосался еще к сердцу ребенка, ребенка пятнадцати лет, очутившегося на петербургской мостовой, почти бежавшего от отца» [1, с. 121-122].
В литературоведении бытовала точка зрения, что это мнение Достоевского о Некрасове ошибочно и слишком субъективно. Так полагал, н-р. А.В. Миронов [4, с. 78-79]. Исследователь объясняет это влиянием творческого опыта при создании образа Подростка: «Замысел «Подростка» был, несомненно, результатом ассоциативно-образного восприятия трагической судьбы детей из «случайных семейств» (чаще всего семей разночинной интеллигенции) в обществе, моральные, бытовые и служебные устои которого зиждутся и определяются как бы только имущественно-денежными отношениями. Такая общая, широкая концепция трагической личности молодого человека могла увязываться в сознании Достоевского и со многими конкретными фактами и лицами. По всей вероятности, судьба молодого Некрасова была здесь в центре внимания Достоевского» [4, с. 85]. А в «Дневнике писателя» присущая Подростку одержимость идеей стать Ротшильдом, с точки зрения ученого, была перенесена на личность Некрасова. Аналогично рассуждает Е.И. Семенов, считая, что никакого влияния восприятия Достоевским личности Некрасова на создание им образа Подростка не было: «Сначала писатель создает своего «Подро-
стка», а потом уже, опираясь на опыт художественного исследования процессов «смутного времени», истолковывает сущность творчества величайшего поэта «переходной» поры, каким в глазах Достоевского был Некрасов» [5, с. 102-ЮЗ]. Поэтому «гипотеза о «демоне» Некрасова была, <...>, для художника, так сказать, условнопоэтической, вспомогательной» [5, с. 106]. Но на то, что концепция личности Некрасова складывалась у Достоевского еще до написания «Подростка», сказал, по сути, сам писатель - в том же «Дневнике»; после слов о «демоне» поэта читаем: «Я думаю, что я не ошибаюсь, я припоминаю кое-что из самого первого моего знакомства с ним. По крайней мере мне так казалось потом всю жизнь» [1, с. 122]. У Достоевского с самого первого знакомства с Некрасовым начал формироваться образ его личности, который объяснял многое - и потребность оградиться от людей, и жажду самообеспечения, и главный нерв некрасовской лирики: «Это именно, как мне разом почувствовалось тогда, было раненное в самом начале жизни сердце, и эта-то никогда не заживавшая рана его и была началом и источником всей страстной, страдальческой поэзии его на всю потом жизнь» [1, с. 111]. Сердце было ранено мучениями и бедами народными, несправедливостью, царящей в мире; в Петербурге эта несправедливость зачислилась юным поэтом и на личный счет. «В Петербурге <.> гордость и достоинство прежде всего в силу бедности и нищеты подвергались испытаниям постоянным и, естественно, претерпевали оскорбления и унижения. <...> Надо сказать, что ни Герцену, ни Огареву, ни Тургеневу никогда не грозила ни голодная, ни холодная смерть, а независимость, даже, скажем, в пору ссылки, вполне обеспечивалась тем, что у них, <...>, «наследственное есть». <.> В самую погибельную-то свою петербургскую пору Некрасов и дает себе слово: не умереть на чердаке» [6, с. 57], - пишет Н.Н. Скатов, автор монографии о жизни и творчестве Некрасова. Об этом же см. в работах Ю.В. Лебедева [7, с. 20-21], В.А. Викторовича [8, с. 129-130]. В.Я. Кирпотин в монографии, посвященной раннему Достоевскому, первый нашел в этом точку соприкосновения судеб двух писателей: «Под конец своего жизненного пути, в статьях, написанных над свежей могилой Некрасова, Достоевский сказал, что демоном покойного был миллион. <...> С большей справедливостью эти слова могут быть примене-
ны к самому Достоевскому. <.> По письмам молодого Достоевского, по отзывам знавших его мы узнаем, что именно таковы были собственные мысли писателя, таково было его отношение к людям, так он гонялся за все удалявшемся фантомом обеспеченности, как условием свободы. <.>
Достоевский смотрел на Некрасова как на человека родственной жизненной судьбы» [9, с. 22-23]. Точно замечает Ю.И. Селезнев, говоря о создании образа Подростка: «Достоевский уже подумывал, не наделить ли своего Подростка чертами, нет, не характера, а судьбы молодого Некрасова - да и столь ли уж резко разнилась она и от судьбы самого Достоевского в юности? - оба без семьи, без связей, рано уязвленные амбицией «маленького человека» с гениальной природой, которую удастся ли еще проявить? <...> Миллион рано должен был сделаться демоном Некрасова - размышлял теперь Достоевский. Таким будет и его Подросток: в мире взаимопое-дания, безверия увидит он единственное надежное средство самоутверждения - в миллионе» [10, с. 441]. Жажда самообеспечения, гордого уединения, увы, имела объективные причины. Но в восприятии Достоевским судьбы Некрасова и в формировании в сознании писателя образа Подростка важно даже не это, а то, как поворачивает судьбу Подростка Достоевский в своем романе и как видит исход некрасовской судьбы, начинавшейся с «демона», в его же поэтическом слове.
История «присосавшегося демона» вдруг открыла для Достоевского в личности Некрасова способность поэта к покаянию и очищению, «тайные святые минуты покаяния» [1, с. 123], а еще то, что «демон» изживался в посылке к народу, в приятии народной правды. В этом - главное оправдание Некрасова, убежден Достоевский.
Некрасов - «вечный страдалец о себе самом, вечный, неустанный, который никогда не мог успокоить себя, и сам с отвращением и самобичеванием отвергал дешевое примирение» [1, с. 121]. «Ведь мы знаем о падениях его, о демоне его из его же стихов. Не было бы этих стихов, которые он в покаянной искренности своей не убоялся огласить, то и все, что говорилось о нем как о человеке, о «практичности» его и прочем, - все это умерло бы само собою <...>. Замечу кстати, что для практического и столь умеющего обделывать дела свои человека действительно непрактично было оглашать свои покаянные стоны и вопли, а стало быть, он, может быть, вовсе был не столь
практичен, как иные утверждают о нем» [1, с. 124]. В стихотворении «Рыцарь на час», одном из любимых Достоевским некрасовских стихотворений, не только отразилось личное покаяние, но и настроение времени. Слушали и читали тогда это стихотворение со слезами на глазах, потому что «рыцарями на час оказались все: и Добролюбов, и Михайлов, и Чернышевский - на короткий, но эпохальный звездный час», однако, по утверждению Н.Н. Скатова, «как ни парадоксально звучит: менее всех, если говорить только об этой плеяде, «рыцарем на час» оказался Некрасов. Это подтвердила вся его судьба: и жизнь, и творчество» [6, с. 318]. Что касается жизни, этому есть письменные доказательства. Вас.Ив. Немирович-Данченко вспоминает: «Часто безжалостный и суровый даже со своими богатыми друзьями - он совершенно менялся, встречая нищего писателя. Мне известны случаи, когда он помогал таким во враждебном ему лагере. Анонимно. Я думаю, они никогда не узнавали - откуда сваливалась к ним благостыня. Раз он через меня послал крайне нуждающемуся мелкому юмористу, лично его преследовавшему когда-то довольно глупыми стихами в благовременно угасшей «Занозе». И глупыми, и правду сказать, подлыми» [11, с. 593]. (Может быть, из этого же чувства Некрасов в 1873 г. пришел к Достоевскому и предложил печатать «Подростка» в своем журнале.)
Что касается творчества, в нем к личному страданию добавлялось общенародное, переживание личного душевного разлада покрывалось переживанием всенародной горькой судьбы. И очищал поэт свое измученное сердце в неудержимой любви к народу, «ибо любовь к народу у Некрасова была лишь исходом его собственной скорби по себе самом...» [1, с. 119]. «Если не нашел ничего в своей жизни более достойного любви, как народ, то, стало быть, признал и истину народную, и истину в народе, и что истина есть и сохраняется лишь в народе» [1, с. 125], - убежден Достоевский. «Он любил страдать горем и страданиями русского народа» [12, с. 210], - сказал в своем Слове, произнесенном при гробе Некрасова, священник Михаил Горчаков, у которого Достоевский и «позаимствовал» определение поэта как «печальника горя народного» (у Горчакова - «печальник русской земли»). И в этом соединении личного и народного рождалась «вера и надежда». «Изливаясь терзаниями страдальческой души, - продолжает М. Горчаков, - песня по-
койного переливается в могучие звуки несокрушимо сильной русской народной надежды и веры и будит в душе страдальца нравственные силы, бодрость, стойкость, терпение, прощение, любовь, надежду и веру в истину, правду и добро. В этой надежде и вере, выражаемой поэтом, несомненно заключается ничем неискоренимый, неистребимый залог вечного в нашем отечестве значения произведений покойного» [12, с. 210]2.
Современный литературовед В.А. Викторович характеризует творческую судьбу Некрасова, как ее воспринимал Достоевский, философским термином «духовное художество»: «Некрасов в глазах Достоевского - весь в движении самоопределения, нравственного самоосуждения, и прекрасен в нем - именно этот нравственный труд личности, “духовное художество”» [8, с. 129-130]. В поэзии о народе наиболее явно и выступает нравственный труд Некрасова, потому Достоевский и сказал, что «любовь к народу была у Некрасова как бы исходом его собственной скорби по себе самом». Не только страсть к миллиону берет Достоевский от Некрасова, создавая своего Подростка, но и это стремление к совершенствованию, к обретению истины, к нравственной работе над собой. Может быть, именно поэтому Достоевский остановился на повествовании от первого лица в виде «исповеди» героя, хотя сомневался, будет ли это правдоподобно, способен ли подросток видеть и передать всю сложность современной общественной ситуации. Как в Подростка, одержимого идеей стать Ротшильдом, проникает свет, излучаемый благообразным Макаром, человеком из народа, воплощающим христианскую вселюбовь и всеоткрытость, так и Некрасов «грех» свой искупает приобщением к народному миру. Забившийся в угол Аркадий выходит на широкую дорогу всеединения, служения другим, прежде всего самым дорогим людям - матери и сестре. Некрасов, мучимый в юности отъединенностью сам, в народе почувствовал благодатную силу единения. Личный путь поэта - это путь интеллигента, приобщавшегося к народным основам бытия, к внутреннему свету народной души.
При посещении уже покойного Некрасова особенно запомнились Достоевскому вечные евангельские слова: «Уходя, я слышал, как псал-тирщик четко и протяжно прочел над покойным: “Несть человек, иже не согрешит”» [1, с. 111]. Примечательно, что в связи с Некрасовым вспо-
минал эту фразу не только Достоевский. А.Ф. Кони в своих воспоминаниях, опровергая все толки
о неискренности Некрасова, писал: «Его (Некрасова. - Н.К.) прекрасные, внимательные и участливые отношения к сотрудникам, его отзывчивая готовность «подвязывать крылья» начинающим даровитым людям и его трогательная нежность к сестре служат лучшим опровержением шипенья злобы, которая и при жизни его и по смерти прикрывалась услужливыми словами «говорят, что .». «Несть человек, аще поживет и не согрешит. Ты един кроме греха.» - говорится в чудном ритуале нашей панихиды. Не «прегрешения» важны в оценке нравственного образа человека, а то, был ли он способен сознавать их и глубоко в них каяться» [14, с. 128]. «Способен», - отвечал мемуарист. «Способен», - отвечал Достоевский. Судьба Некрасова - это урок всем поколениям, в том числе современному, о чем очень точно сказал Н.Н. Скатов: «Некрасов у нас все-таки удивительный поэт: он и поэт совести, и поэт жалости, и поэт страдания, и поэт. Но ведь он еще и очень беспокойный поэт, и от него хочется кое-кому, наверное, избавиться, потому что он привносит в нас сейчас ощущение совести и стыда. А со многими сейчас произошла страшная вещь - они лишились стыда» [15, с. 13].
В центре художественного мироощущения Достоевского всегда были герои, идущие по пути нравственного труда, и герои, мучащиеся от невозможности встать на этот путь. С.Н. Булгаков писал о русской интеллигенции в связи с образом Ивана Карамазова: «Иван есть русский интеллигент, с головы до ног, с его пристрастием к мировым вопросам, с его склонностью к затяжным разговорам, с постоянным самоанализом, с его больной, измученной совестью. В последнем признаке я вижу самую яркую и характерную черту русской интеллигенции, черту, много раз отмеченную в литературе: в известном смысле можно сказать, что вся наша художественная литература и добрая часть публицистической прямо или косвенно говорят об этой болезни совести. Признаюсь, я люблю и ценю эту черту русской интеллигенции, отличающую, на мой взгляд, ее от западноевропейской. Она придает ореол нравственного мученичества и чистоты, она исключает самодовольство и культурную буржуазность, она одухотворяет» [16].
Некрасов не только этой болезнью болел, но и стремился излечиться, и в жизни, и в творче-
стве он шел по пути искупления «демона», приобщаясь духовно к народному миру, хранящему христианские ценности. «И какие же мы судьи его после того? Если и судьи, то не обвинители» [1, с. 126].
Примечания
1 Подобный взгляд встречается и в современных работах западноевропейских ученых. Так, француз Анри Труайя иронически замечает: «Тот самый Некрасов, сравнивающий свою Музу с иссеченной в кровь кнутом крестьянской девушкой, сострадающий бурлакам, горько оплакивающий мужика, отморозившего себе нос, обличающий малые и великие беды Руси, - тот самый Некрасов не очень-то красиво пробивает себе дорогу в общество. Посещает салоны, заводит дружбу с писателем Панаевым, поселяется у него в доме, отбирает у него жену, с которой проживет пятнадцать лет, да еще добивается у обманутого мужа финансирования журнала, содиректорами которого они оба становятся» [3, с. 72]. Это лишь результат неглубокого понимания русского национального характера и той общественной атмосферы, в которой начинал свой творческий путь поэт.
2 Примечательно, что в сборнике «На память о Некрасове» [13], вышедшем сразу после смерти поэта, включающем отклики современников, составители в самом конце (вместе с сообщением о речи Горчакова) поместили все четыре статьи Достоевского о Некрасове из «Дневника писателя» как нечто подводящее итог восприятию личности и творчества великого поэта, ставящее точку.
Библиографический список
1. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 26.- Л.: Наука, 1984. - 518 с.
2. Скабичевский А.М. Литературные воспоминания / Ред., вст. ст. и примеч. Б. Козьмина. -М.; Л.: Земля и фабрика, 1928. - 360 с.
3. Труайя А. Федор Достоевский. - М.: Изд-во Эксмо, 2005. - 480 с.
4. МироновА.В. Минуты поэтических вдохновений (Проблемы психологии творчества). -Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во, 1970. - 207 с.
5. Семенов Е.И. Роман Достоевского «Подросток» (Проблематика и жанр). - Л.: Наука, 1979. - 167 с.
6. СкатовН.Н. Некрасов. - М.: Молодая гвардия, 2004. - 426 с.
7. Лебедев Ю.В. На пути к Н.А. Некрасову // Некрасов Н.А. Стихотворения. - М.: Дет. лит., 2003. - С. 5-48.
8. Викторович В.А. Некрасов, прочитанный Достоевским // Карабиха: Ист.-лит. сб. - Ярославль, 1993. - Вып. 2. - С. 115-138.
9. КирпотинВ.Я. Молодой Достоевский. - М.: Гос. изд-во худ. лит., 1947. - 376 с.
10. СелезневЮ.И. Достоевский. - М.: Молодая гвардия, 1985. - 543 с.
11. Немирович-Данченко Вас.Ив. Мои встречи с Некрасовым / Публикация С. Макашина // Литературное наследство. Т. 49-50. Н.А. Некрасов. 1. - М.: Изд-во АН СССР, 1946. - С. 589-599.
12. Мостовская Н.Н. Как отпевали русских писателей // Христианство и русская литература. Сб. второй. - СПб.: Наука, 1996. - С. 202-215.
13. На память о Н.А. Некрасове. - СПб.: Типография Ф.С. Сущинского, 1878. - 151 с.
14. Кони А.Ф. Воспоминания о писателях. -Л.: Лениздат, 1965. - 391 с.
15. Скатов Н.Н. Н.А. Некрасов - воплощенное противоречие русской жизни. Актовая лекция, прочитанная 4 дек. 1996 года. - СПб.: СПбГУП, 1997. - 18 с.
16. Булгаков С.Н. Иван Карамазов (в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы») как философский тип. - http://www.vehi.net/bulgakov/ karamaz.html.
Т.М. Максимова ХРОНОТОП В «СТИХОТВОРЕНИЯХ В ПРОЗЕ» Ш. БОДЛЕРА
В статье исследуется хронотоп в «Стихотворениях в прозе» Бодлера. Анализ проблемы осуществляется в контексте эстетических и мировоззренческих взглядов поэта.
Сложная образная система произведения порождает столь же сложный хронотоп, представленный в сборнике Бодлера «Petits poemes en prose» («Le Spleen de Paris») (1869) («Стихотворения в прозе»).
Проблемы художественного времени и пространства достаточно подробно разработаны в работах М. Бахтина, Д. Лихачева, В. Шкловско-го1 и других литературоведов2. Понятие хронотопа как «существенной связи временных и пространственных отношений, художественно освоенных в произведении», вводит в литературоведение М. Бахтин3. Он выделяет три типологически устойчивых хронотопа, которые определяют жанровые разновидности романа на разных этапах его развития: «авантюрный роман испытания», «авантюрно-бытовой роман» и «античную биографию и автобиографию».
Концептуальная основа хронотопа у Бодлера перекликается с биографическим хронотопом по классификации М. Бахтина. Речь идет о типе автобиографического самосознания человека или о «жизненном пути ищущего истинного познания»4. Хронотоп сборника Бодлера сложен и противоречив. Он реализуется то в реальном пространстве и «открытом» времени, то в пространстве воображаемом и «закрытом» времени.
Необходимо пояснить, что термины «открытое» и «закрытое» время используются в значе-
нии, предложенном Д.С. Лихачевым: «С одной стороны, время произведения может быть “закрытым”, замкнутым в себе, совершающимся только в пределах сюжета, не связанным с событиями, совершающимися вне пределов произведения, а также с временем историческим. С другой стороны, время произведения может быть “открытым”, включенным в более широкий поток времени, развивающемся на фоне точно определенной исторической эпохи»5.
По отношению к «Стихотворениям в прозе» можно сказать, что временные и пространственные отношения приобретают особую смысловую значимость в сборнике, когда Бодлер изображает не реальную историческую эпоху, а раскрывает возможности фантазии, переносящей его в отличные от действительности пространства воспоминаний, мечты, грез.
В произведении Бодлера особо выделяем хронотоп города, который сложен, но всегда первоначален. Он - точка отсчета движения мысли Бодлера, повествование идет от него (к идеалу, мечте, памяти), но всегда возвращается к истоку, от «искусственного рая» - к аду реальной жизни. У Бодлера создаваемые им пространства много-плановы: здесь и реальное, и мифологическое, и воображаемое пространства.
Необходимо отметить, что «эксцентрическое» расположение города по определению Ю.М. Лот-
