CC BY
112
Литературные истоки русской революции: версия Д.С. Мережковского
Малашонок М.Г.
Тамбовский государственный университет имени Г.Р. Державина
Аннотация. В статье рассматривается вопрос о литературных корнях русской революции, согласно воззрениям Д.С. Мережковского. Анализируется трактовка мыслителем творчества Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, М. Ю. Лермонтова, Н.А. Некрасова в специфическом религиозно-революционном ключе.
Ключевые слова: революция, бунт, религия, литература, религиозная философия
С ролью литературы, как «колыбелью русской революции» были согласны многие мыслители Серебряного века. В. В. Розанов, в «Апокалипсисе наших дней» с горечью писал, что Россию погубила русская литература: «Мы, в сущности, играли в литературе. “Так хорошо написал”. И все дело было в том, что “хорошо написал”, а что “написал” - до этого никому дела не было <...> Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только, “как они любили” и “о чем разговаривали”»[1]. По мнению В. Розанова, не литература должна приветствовать торжество революции, а революция должна, наоборот, сказать спасибо литературе, которая все время, целых полвека и более, призывала революцию.
История русской интеллигенции неотделимая от истории русской литературы, рассматриваемой как история смены идеалов, литературных типов, мешающихся с типами жизненными («светлая личность», «студент идеалист») закончилась революцией. Последняя изобличила ложь и пустоту атеистической идеи, которой была одержима русская интеллигенция и которой она «отравила русский народ». Таковым было общее мнение авторов сборники «Вехи» (1909). Роль же транслятора этой идеи сыграла русская литература. Эту мысль усиливает и развивает А.М. Эткинд: «лживость» и «пустота» не есть изначальные свойства идей, поскольку они принадлежат к миру воображаемому и поэтому совершенны. Однако они «обладают странной способностью изменять реальность». Странной в том отношении, что эта способность не обязательно проявляется в пропаганде и агитации. В противовес традиционному рассмотрению литературы, как «зеркала русской революции», А. Эткинд предполагает, отчасти повторяя мысль В. В. Розанова, что скорее «революции совершались в текстах и оттуда смотрелись в свои исторические отражения: тусклые и неверные» [2].
О значении литературы в жизни русского общества пишет и знаменитый немецко-американский философ-экзистенциалист О. Розеншток-Хюсси. По его мнению, в России политическая жизнь начиналась через литературу, и это особенно заметно в сравнении с западноевропейскими странами. Русская пресса вызывала к жизни новые партии и позволяло им существовать. В отличие от Западной Европы, где партии основывались на базе корпоративных и социальных интересов, в России индивид мог преуспеть, только как индивид, а не как представитель социального слоя. Литературная полемика и критика могла сделать отдельного человека влиятельным. Именно по этой причине поэты и литераторы пользовались таким авторитетом. Литература в России консолидировала людей в группы и возбуждала их к идеологическому творчеству [3]. Литературная полемика и критика могла сделать отдельного человека влиятельным. Именно по этой причине поэты и литераторы пользовались таким авторитетом.
Необходимо учитывать, что большинство идей, в том числе и революционных, осмысление которых проходило в русской литературе, поставлялось европейской мыслью. В данном случае имела место схема вызова (со стороны Европы) и ответа (со стороны России). При этом многое зависело от качеств, аккуратности, адекватности и компетентности того, кто эти идеи интерпретировал, переводил из одного смыслового контекста в другой. Д.С. Мережковский, находившейся в центре литературной жизни того времени, как никто другой понял, какую силу представляет собой литература. Поэтому и занял роль проводника, перевозчика смыслов с европейского «берега» на русский. Благодаря ему русская публика знакомилась с главными течениями западной литературы, а европейцы могли судить о процессах проходящих в русской литературе. Параллельно с этим, автор создавал собственную концепцию религиозной революции.
Из многочисленных авторов, произведения, которых прошли «революционный отбор» Мережковского, нужно отметить Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, М. Ю. Лермонтова, Н.А. Некрасова.
Ф.М. Достоевский был самым близким «спутником» мыслителя. Не случайно, что в самом начале своей «жизни в литературе», еще гимназистом, Мережковский, встретился с классиком, и читал ему свои юношеские стихи. «Достоевский слушал молча, с нетерпеливою досадою <...> -Слабо, плохо, никуда не годится, - сказал он, наконец, - чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать!» [4]. Эти слова стали для Мережковского своего рода девизом и «руководством к действию». Желание пострадать, вызвало в писателе интерес к революционной проблематике, а Достоевский занял место «пророка».
Творчеству писателя посвящено множество работ. Творчеству писателя посвящено множество работ, в том числе знаменитый двухтомник «Лев Толстой и Достоевский» (1901-1902). В самом первом эссе «О “Преступлении и наказании”» (1890) Мережковский называет Достоевского - «товарищем по болезни», для каждого русского интеллигента. Под болезнью мыслитель понимает революционные идеи. Не смотря на то, что Достоевский «страшится и ненавидит революцию», он «не может представить себе ничего вне революции» [5]. Все его герои - политические мятежники, преступники. Их бунт против общественного порядка несет в себе бунт против Бога. Нигилизм их, в первую очередь, религиозный. Отрицание религии, вообще, и христианства в частности, не остается у них только отрицанием, а становится утверждением антихристианства.
Размышляя о человеческой жизни, ее концах и началах, герои Достоевского в конце концов неизбежно приходят к идее о последнем завершении всех земных судеб человека. Отсюда апокалипсический характер его религии и его романов. По мнению Мережковского, XX век, должен был стать веком Нового Возрождения человечества, которое началось бы с России. Достоевский является «вершиной», точкой отсчета в новой культурно-религиозной системе координат. Явление подобного масштаба, по мнению Мережковского, свидетельствует о том, что Россия духовно пережила «три тысячелетия западно-европейского человечества», и вместе с Европой подошла к новому историческому рубежу. Андрей Белый, соглашаясь с Мережковским относительно грядущих перемен, «всемирно-исторической необходимости всеобщей судороги», писал что рубеж этот ознаменован «новой трагедией свободы», противоположной старой «трагедии совести», «открытым нами, как бы четвертым измерением мира и духа» [6]. Апокалипсис в данном случае символ «трагедии свободы», понятой как ничем не ограниченное своеволие, личный произвол. Выход из апокалипсического состояния мира заключается в отказе в равной степени от принципов и «богочеловечества» и «человекобожества», выражающихся соответственно: в самодержавно-православном насилии, и в революционном терроре по отношению к свободной личности. Через крушение царства насилия и утверждение царства свободы - ведет путь из мира антихристова в мир Христа». Сила духа и писательское мастерство Достоевского заключаются в том, что ему удается балансировать на грани Добра, и Зла. Показывая бесовскую природу революции и нигилизма, писатель подводит к мысли о неизбежности этой болезни, необходимости пропустить ее сквозь себя, «переболеть» революцией. Мережковский называет Ф. Достоевского «пророком русской революции»: «Ежели кто-нибудь накликал революцию на Россию, как волшебники накликают бурю, то это, конечно Достоевский»
[7].
С подачи Достоевского, тема революции, как болезни, становится одной из главных в творчестве мыслителя, особенно в публицистике. Широко известен его сборник «Больная Россия», вышедший в 1910 году. В статьях вошедших в этот сборник Мережковский анализирует различные стороны русской жизни, исторические примеры и пытается понять способы «лечения» русского общества, а также определить, к смерти ведет эта болезнь или к новой жизни. Окончательного диагноза мыслитель не выносит. Русская болезнь, сродни одержимости, что показано во многих романах Достоевского. Преступник зачастую воспринимается в этом контексте, как больной, «бесноватый» человек, которого нужно не наказывать, а лечить, «изгонять бесов», а это не в человеческой власти. Инструментарий последней в этом отношении предлагает только надзор и наказание, изоляцию. Многое в статьях Мережковского наводит на мысль о скором и неизбежном помешательстве и гибели русского общества. Но в самой этой гибели
существует возможность спасения и воскресения. Эта возможность, как и сама болезнь, также открыта Ф.М. Достоевским.
Революционером также можно назвать Л.Н. Толстого. Это второе явление в русской литературе, ставящее ее на один уровень с культурой европейской. Толстой является идеалом борца за свободу мысли и свободу совести. Более того, его философское учение пользуется влиянием в народе. Толстой был знаком с тверским вероучителем крестьянином В. Сютаевым, основателем христианской коммуны, к писателю приходит множество странников, «взыскующих града».
Главным аргументом в пользу Толстого, для Мережковского, стал факт отлучения великого писателя от церкви (1901). «Известный миру писатель, русский по рождению и воспитанию своему, граф Толстой в прельщении гордого ума ... дерзко восстал на Господа и на Христа его и на святое его достояние, явно отрекся от вскормившей его Матери, Церкви Православной, и посвятил данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви <...> Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею» [8]. Необходимо оговориться, что цитируемое «Определение Священного Синода», в котором Толстой был назван «лжеучителем», «яростным фанатиком», говорило не об отлучении писателя, а о его самоотречении. Для Д.С. Мережковского в «Определении» было признание церковью серьезной еретической, протестантской опасности в учении писателя, а, следовательно, признание его действенности. На протяжении долгого времени он «спорит с церковью» в печати о правомерности отлучения, однако не выдвигает конкретных требований, например, о принятии писателя обратно в лоно православной церкви. Данной проблемой он пользуется, как предлогом, для того чтобы лоббировать идеи о реформировании церкви и отделении церкви от государства. В докладе, прочитанном в рамках Религиознофилософских собраний «Лев Толстой и Русская Церковь», он ставит вопрос о правомерности действий Св. Синода следующим образом: отлучение Толстого Св. Синодом - действие Церкви или государства? В случае последнего признание Толстого еретиком приравнивается к признанию его революционером, покусившимся на государственные устои. Особенное волнение у присутствующих на РФС вызвали последние слова доклада: «Да, здесь опять возникает и вдруг обостряется до последней остроты своей не решенный, а лишь отсроченный Петром I вопрос об отношении Самодержавия к Православию.» [9]. В 1909 году Мережковский, напишет статью, направленную против авторов сборника «Вех», которую назовет «Семь смиренных», намекая на семерых епископов, подписавшихся под актом об отлучении писателя Толстого [10].
При этом Д.С. Мережковский разделяет далеко не все взгляды Толстого. Во-первых, христианские догматы, которые отвергает Толстой, истинны. Во-вторых, отношение Толстого к революции недостаточно конструктивно: «в религиозном своем отрицании он сильнее, чем в утверждении» [11]. Мыслителя не устраивает желание Толстого отстраниться - от политики: от реформ и революционных преобразований. К идее переворота Толстой относится негативно, поскольку в основе ее лежит вопрос о «власти над другими». Подобная власть (как и борьба за нее), если только это не власть любви, основана на страхе, и мешает человеку разобраться в самом себе, обрести «власть над собой». Мережковский считает, что анархизмом Толстого сводится на нет его значение для русской религиозной революции. Показав, какую силу приобретает отрицание государства и церкви, если совершается большим художником на религиозной почве, показав «рычаг, которым может быть разрушено всякое государственно-церковное строение», сам Толстой не хочет этого разрушения, и осуждает тех, кто стремится к этому. «Он - слепой титан, который роется в подземной тьме и сам не видит, какие глыбы сворачивает, какие землетрясения мог бы родить, если бы знал, куда нужно рыться» [12]. Отвергнув «ложную общественность», он не принимает и «новой религиозной общественности», и относится к ней как к «игре в религию, в церковь». «Самоутверждение личности, религиозное начало всякой революции, Толстым отрицаемое, заставило его отрицать и русскую революцию. Но именно здесь, в отношении к революции, достигнут им предел одиночества, дальше которого идти некуда: еще один шаг - и за ним <...> противоположный склон горы, откуда видно уже восходящее солнце нового откровения» [13]. Вся его собственная жизнь - бунт «против всех за себя», вечная «внутренняя революция», которая, в конечном счете, воссоединится с внешней революцией («против себя за всех»)
Большое эмоциональное воздействие на характер мышления Мережковского оказал М.Ю Лермонтов. Он был «единственным человеком в русской литературе», который выдержал напряжение бунта до конца. Лермонтова можно назвать родоначальником того «направления чувств, мысли и действий», которое можно отчасти можно назвать «ницшеанством до Ницше»: «Глубочайший смысл деятельности Лермонтова освещается писаниями его ближайшего преемника Ницше» [14]. Ницшеанская непримиримость Лермонтова имела большое значение. Русская природа, «мачеха», по выражению Радищева, и русская история в лице татарских ханов, московских царей, византийской (православной) церкви учат искусству смиряться. Каждый большой писатель в России начинает с бунта, но «только для того, - добавляет Мережковский, -чтобы тотчас покаяться и еще глубже смириться» [15]. В одной из своих ранних статей, посвященных теме «простого человека», мыслитель пришел к выводу, что «воля, деятельность, самостоятельная сила личности», простая бытовая активность, не говоря уже о революционной, крайне редко становились объектами литературного творчества. «Апатичные, безвольные, расслабленные, обломовские темпераменты - при изображении интеллигентной среды, забитые, смиренные, безответные страдальцы при изображении народа», пассивность во всех ее проявлениях - вот излюбленная психологическая тема русских писателей [16]. Безысходность сквозит в поэзии Н. Некрасова. Неизбывная, пусть и трансцендентная, тоска заключена в песнях В. Кольцова. «Гражданская муза» Глеба Успенского - муза скорби, и мистическая «власть земли», о которой он писал, - слабое утешение. В. Г. Короленко, не смотря на то, что его лирический герой «достигает вполне сознательного, принципиального протеста», также далек от той свободы, в которой стремится спастись Д.С. Мережковский. «Унижение и оскорбление» являются уделом личности в России, и чтобы «переменить участь» необходимо восстание. Лермонтов является исключением из общего правила.
Если Мережковский видел в Лермонтове «сверхчеловека» (ubermench) Ф. Ницше, то мы можем назвать поэта, предтечей «человека бунтующего» (rebellious man) А. Камю. По мнению последнего, «в любом бунте сразу происходит полное отождествление человека с определенной стороной его существа» [17]. Русское смирение выражается в молчании: «Поскольку угнетаемый молчит, люди полагают, что он не рассуждает и ничего не хочет, а в некоторых случаях он и вправду ничего уже не желает» [18]. Но как только угнетаемый заговорит, пусть даже он скажет «нет», это значит, что он желает и судит. Бунтарь делает круговой поворот. Он «противопоставляет все, что для него ценно, всему, что таковым не является. Не всякая ценность обусловливает бунт, но всякое бунтарское движение молчаливо предполагает некую ценность»
[19].
М. Ю. Лермонтов далек от революции, поскольку в его произведениях нельзя найти идеологии, низвергающей церковь или государственность. Отсутствие какой-либо программы действий в жизни Лермонтова делает его протест неуязвимым для обычных критериев морали, литературной критики: «кто близ небес, тот не сражен земным»[20].
По мнению Мережковского, Лермонтов - уникальный случай в истории русской культуры, поскольку в его случае созерцание непосредственно переходит в действие, литературное событие превращается в жизнь, а (религиозная) революция, минуя идеологическую стадию своего развития, осуществляется в экзистенциальном бунте. В «бесстрашии Лермонтова нет положительного религиозного смысла». При этом не только в литературе, но самим фактом своего существования, Лермонтов первый поднял религиозный вопрос о зле [21]. Вопрос этот связан с проблемой теодицеи - оправдания Бога человеком, состязания человека с Богом. Демонизм в данном случае является, в сократовском понимании этого слова, «присутствием божества». Так, «Демон» Лермонтова - не дьявол, или не только дьявол. Зло здесь неоднозначно, и богоборчество в данном случае не является тем «беснованием» о котором писал Ф.М.. Достоевский. Мережковский сравнивает бунт Лермонтова с ветхозаветным сюжетом борьбы Иакова «до появления зари» с невидимым Богом. «Бог не говорит Иакову: “Смирись, гордый человек!” - а радуется силе его, любит за то, что не смирился» [22]. Для исторического, церковного христианства подобная позиция - кощунство, гностическая ересь в духе Оригена, однако именно в этой ереси сокрыта тайна христианского учения о том, что «Царство Божье силой нудится». Подчеркивая религиозное значение Лермонтова, Мережковский пишет, что из «лермонтовского демонизма, богоборчества» вышел «христианский бунт Ивана Карамазова» (Достоевский), а из
«лермонтовской природы» - «языческое смирение» Льва Толстого [23]. Как мы видим, у Лермонтова черпает идеи и силы и сам Д.С. Мережковский.
Большое влияние на ход мыслей последнего оказала гражданская лирика Н.А. Некрасова. Влияние это заметно хотя бы по тому, что своих публицистических статьях Мережковский постоянно цитирует Некрасова («Рыцарь на час», «Влас», «Н. Чернышевский»), что свидетельствует об органической, естественной связи этих авторов. В статье «Две тайны русской поэзии» мыслитель называет последнего «воплощенным утверждением русской революционной общественности» [24] - исключением, подтверждающим общее правило. Правило это заключается в следующем: для русской литературы характерна любовь к народу, в котором автор ищет высшей правды. Но чувство свободы человеческой, как чувство религиозное, в этой правде отсутствует. Поэтому народолюбие и свободолюбие в русской литературе не совпадают.
Творчество Некрасова представляло собой синтез искусства и жизни, правда, в отличие от стихийной целостности Лермонтова, Некрасов осознанно стремится к жизненности, морализирует и проповедует. Большинство его стихотворений носят характер программных, и это - лучший пример агитационной поэзии в истории русской литературы. «Он ставит цену стихов своих в том, что ни у одного из наших писателей не говорилось так прямо о деле» [25]. Дело, в понимании Мережковского, это - революция, которую как единственно возможное добро. Он не поднимает «религиозный вопрос о зле», а исходит из трезвой оценки действительности, где зло означает социальную несправедливость и народные страдания.
Мережковский подробно рассматривает на примере Некрасова «болезнь», как характерный признак революционного сознания. Некрасов был очень болезненным человеком, что выражалось в слабом физическом здоровье и в здоровье духовном. Жизнь Некрасова «медленное самоубийство, самосожжение на тлеющем огне стыда», считает Мережковский [26]. Эта пытка усугубляется зрелищем народной нищеты, страданий, и в результате из всей этой боли неизбежно рождается протест против «сущего» во имя «должного». Протестуя в стихотворной форме против социальной несправедливости, довольно удачно смешивая политику и поэзию, Некрасов оставался религиозным, верующим. В своем творчестве он часто обращался к религиозным символам, евангельским образам, о Н. Чернышевском писал, как о пророке, который был послан «рабам земли напомнить о Христе». Религиозность Некрасова была обусловлена двумя факторами. Во-первых, выбрав объектом своей любви (а также жалости, изучения, проповеди) народ, Некрасов старался говорить его языком, религиозным по своей природе. Во-вторых, Некрасов как многие до и после него, пришел к культу Вечной Женственности, Матери-Невесты, которая являлась ему поочередно в образе страдающей Родины и в образе истязаемой Музы. Это дает Мережковскому основания говорить о Некрасове, как о предтече религиозного народничества, не смотря на утилитаризм его гражданской лирики, на злобу дня.
Подводя итоги, мы можем сказать что, все больше погружаясь в свою тему, критик начинает искать «отражение революционного огня» на лицах всех авторов. Литература рассматривается им, как авангард религиозно-революционного движения, а писатели - как предтечи, пророки и мученики великого религиозного процесса. В субъективно-критическом подходе Мережковского многое является спорным, но мы можем согласится с главной мыслью, которую он отстаивал: в литературе содержатся зачатки «праведного бунта», которые необходимо рассмотреть и которыми, по возможности, нужно воспользоваться.
1. Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. Режим доступа: www.i-u.ru (12.11.07).
2. Эткинд А. Хлыст: Секты, литература и революция. - М. - 1998. - С. 20.
3. Розеншток-Хюсси, Ойген. Великие революции: биография западного человека. - М. - 2000. - С. 45.
4. Мережковский Д.С. Акрополь. Избранные литературно-критические статьи. - М. - 1991. - С. 321.
5. Мережковский Д.С., Гиппиус З.Н., Философов Д.В. Царь и революция. - М. - 1999. - С. 153.
6. Белый А. Символизм как миропонимание. - М. - 1994. - С. 408
7. Мережковский Д.С., Гиппиус З.Н., Философов Д.В. Царь и революция. - М. - 1999. - С. 153.
8. Богданов А.П. Перо и крест: русские писатели перед церковным судом. - М. - 1990. - С. 436437.
9. Половинкин С. На изломе веков// Россия XXI. - 2001. - №6. Режим доступа www.ecc.ru (12.07.2007).
10. Мережковский Д.С. Семь смиренных// Вехи: Pro et Contra. - СПб. - 2001. - С. 102.
11. Мережковский Д.С., Гиппиус З.Н., Философов Д.В. Царь и революция. - М. - 1999. - С. 156 -157.
12. Там же. - С. 157.
13. Мережковский Д.С. Акрополь. Избранные литературно-критические статьи. - М. - 1991. - C. 219-220.
14. Мережковский Д.С. В тихом омуте: статьи и исследования разных лет. - М. - 1991. - C. 381.
15. Там же. - С. 384.
16. Мережковский Д.С. Акрополь. Избранные литературно-критические статьи. - М. - 1991. - C. 69.
17. Камю А. Бунтующий человек. - М. - 1990. Режим доступа: www.i-u.ru (06.09.2007)
18. Там же.
19. Там же.
20. Мережковский Д.С. В тихом омуте: статьи и исследования разных лет. - С. 396.
21. Там же. - С. 397.
22. Там же. - С. 398.
23. Там же. - С. 407.
24. Мережковский Д.С. В тихом омуте. - С. 416.
25. Там же. - С. 430.
26. Там же. - С. 440.
