Статус творческой личности Текст научной статьи по специальности «Социальные науки»

Е. Д. Елизаров

Статус творческой личности

В статье рассматривается сущность понятия статус. Показывается, что статус - это предоставляемое творческой личности право на использование части интегрального потенциала социума для достижения надличностной цели.

Ключевые слова: социальный статус; знаки статуса; власть; право; ответственность; социальное творчество.

E. D. Yelizarov

Creative Person Status

In this article the existential forms of the social status are analyzed within the framework of the history of culture. Author comes to conclusion, that status is a license to part of integral social resources for non-persona purpose achievement. Key words: social status; status insignia; authority; right; responsibility; social creativity.

Понятие «статус» пришло из латинского языка. Еще в Древнем Риме оно обозначало состояние, правовое положение юридического лица. Сегодня в самом общем виде оно включает в себя, по меньшей мере, три измерения, которые с долей условности можно обозначить как стратификационное, функциональное и рейтинговое. В первом он предстает как положение, позиция, ранг его обладателя в иерархической системе (при этом полная совокупность статусов рисует статическую картину общества, очерчивает его застывшую структуру).

Во втором - как совокупность его прав и обязанностей, которые определяют взаимодействие статусов в этой структуре. Третье характеризует престиж, иными словами, авторитет, значимость, привлекательность, которые общественное сознание приписывает закрепляемой за обладателем социальной функции.

Все измерения взаимодополнительны и в известной мере комплементарны друг другу; чем выше уровень, позиция, ранг в некой иерархии, тем выше престиж, шире круг ответственности, объем прав, состав обязанностей носителя. И наоборот. (Что касается ответственности и обязанностей, необходимо добавить: не только собственной/собственных по отношению к окружающим, но и последних по отношению к самому обладателю статуса.) Словом, отрывать одно определение от других и тем более противопоставлять их друг другу недопустимо. Но вместе с тем связь, которая, несомненно, существует между ними, не вполне ясна. И уж во всяком случае, неясно, что именно понуждает каждого (нормально социализированного) человека стремиться к достижению более значимых позиций. Иными словами, к более широкому кругу обязанностей и высокой ответственности.

На первый взгляд, все становится на свои места, как только мы переводим сухие бесстрастные понятия, фигурирующие в стандартных описаниях статуса, на язык, не только не исключающий, но прямо предполагающий яркие эмоциональные оценки. Ведь перед нами тут же встают остромотивационные начала, способные подвигнуть человека и на подвиг, и на преступление:

- власть;

- не во всех случаях богатство, но практически всегда более широкие возможности, которые открывает обладателю статуса интегральная инфраструктура потребления, общественная система производства и воспроизводства личности;

- слава и почести;

- наконец (но никак не в последнюю очередь!), возможность выделиться из «общего ряда», вознестись над своим окружением в качестве суверенного обладателя какой-то особой природы, качеств, указующих на некую исключительность. Ведь вожделенно

только абсолютное, не подлежащее никакому пересмотру право на все перечисленное, но только сравнительная иноприродность статусного лица способна абсолютизировать его; без личной исключительности оно становится лишь относительным, а значит, в любое время может быть отозвано.

Жесткая нерасторжимая связь всех этих материй с положением в обществе намертво закрепляется в коллективном сознании, и не случайно уже на египетских фресках иерархия социальных статусов передается впечатляющей градацией масштабов изображения их обладателей. Рассмотрим существо факторов, характеризующих статусное состояние.

1. Природа и миссия власти

Строго говоря, поляризация позиций в социальной иерархии всегда связывалась с некой иноприродностью их обладателей. Так, обряд миропомазания, сопровождавший пролитие Божьей благодати на человека, всегда выделял назначенного повелевать из общего людского ряда; даже разбавленная, «голубая» кровь аристократа имела немного общего с кровью, протекающей в жилах простолюдина; гениальность (а то и просто талант) и по сию пору указывает на нечто сакральное и таинственное, не содержащееся в природе всей массы «посредственностей». Поэтому социальный статус на протяжении тысячелетий представал как форма мирского признания изначальной избранности, формальным сертификатом принадлежности к чему-то неотмирному. Не случайно даже в наши дни редкий из обладателей высоких званий готов без насилия над самим собой согласиться с принципиальной неотличимостью его собственной природы от природы нижестоящих. Пастырь и стадо, герой и толпа, господин и раб, деление социума по критерию, как кажется, изначально коренящемуся в самой природе составляющих его единиц, - вот действительный контекст затронутой здесь темы. С самого часа рождения одни предназначаются для подчинения, другие - для господства [1; I, . 2, 8], и хотим мы того или нет, эта древняя максима, в известной мере цивилизуясь, продолжает владеть современным сознанием, ибо и сегодня

«поставьте какую-нибудь самую последнюю ничтожность у продажи каких-нибудь дрянных билетов на железную дорогу, и эта ничтожность тотчас же сочтет себя вправе смотреть на вас Юпитером, когда вы пойдете взять билет» [7; ч. 1, гл. 2].

Вот разве только объект господства становится иным, постепенно смещается в ментальные сферы. Назначение героя уже не может быть объяснено тем, что «в целях взаимного самосохранения необходимо объединяться попарно существу, в силу своей природы властвующему, и существу, в силу своей природы подвластному. Первое благодаря своим умственным свойствам способно к предвидению, и потому оно уже по природе своей существо властвующее и господствующее; второе, так как оно способно лишь своими физическими силами исполнять полученные указания, является существом подвластным и рабствующим» [1; I, 1, 4]. Превыше всего становятся символы обетования, а значит, и миссия тех, кому долженствует повелевать, выходит за пределы всего утилитарного. «Сущность героя - в свершении подвига. Необходимым условием всякого настоящего подвига является метафизическая проблема - это фундаментальная угроза существованию мира или опасность его разрушения; принципиальное несовершенство или ущербность бытия в настоящий момент. А в результате подвига должна быть возвращена полнота и целостность мира, восстановлена его связь с божественным бытием. Именно через героя сверхбытие вторгается в бытие, еще и еще раз побеждает небытие, тем самым частично повторяя Первособытие сотворения мира. Он одновременно принадлежит двум мирам. Фигура героя так притягательна, потому что является местом Встречи божественного и человеческого. Действуя в согласии с высшей волей, он воплощает замысел Божий о человеке. Задача героя - возвращение сакрального в мир. Так образ героя легко переходит в образ жреца, святого; а подвиг может быть уподоблен некому жертвоприношению, богослужению, соучастию в со-творении мира» [6].

Таким образом, стремление повелевать, соблазн «вершить судьбы мира, господствовать, возвышаться, преобладать, стяжать право "распять или отпустить", невзирая на желание и возмож-

ность окружающих понять и принять нас, воспоследовать нам» [10; с. 54], становится не только социально-политическим, но и фундаментальным культурологическим контрфорсом всего социального макрокосма. Проще говоря, миссией тех, кто возлагает на себя бремя власти, становится воплощение неких идеалов, поэтому любое ее средоточие «спит и видит» подчинение окружающих не по принуждению, но по искренней вере в высшую справедливость всех ее изъявлений. В конечном счете, власть начинает позиционировать себя не распорядительницей чужой плоти, но владетельницей духа своих подданных. Именно поэтому никакая, даже самая абсолютная и деспотическая, она никогда не концентрируется ни в воителе, ни в законодателе. Ни тот, ни другой не в состоянии вобрать ее в полной мере, ибо самое главное - господство над умами, совестью и верой - остается за пределами их юрисдикции. Отсюда служители веры, философы, поэты также должны были встать если и не вровень, то рядом с земными владыками. В итоге лишь триединство водителя, защитника и судьи всех вверенных попечению государственности, праведность Моисея, меч Давида и мудрость Соломона, завершают символ ее земной полноты. Словом, ключом к пониманию власти становится не требование слепого инстинкта, но пламень сознания, моделирующего идеал общественного устройства.

Здесь, правда, можно возразить тем, что позыв к власти наследуется нами еще от животного состояния, что «подспудье власти» - это голый инстинкт, «подсознательные интенции самодавления», которые укоренены в нас «природно врожденным влечением» [10; с. 54]. Не случайно наряду с традиционным представлением о харизме в научный оборот вводится понятие «эгрес-сии», выводящей личность из общего ряда и пробуждающей концентрацию «активности, направленной на объединение подчиненных, возбуждение активности на периферии» [16]. Но ведь и в животном мире стремление к доминированию имеет под собой прежде всего системообразующее, структурирующее группу начало. Поэтому, на первый взгляд, возражение представляется достаточно основательным.

И все же, при безусловной справедливости такого взгляда на вещи, его абсолютизация недопустима. В отличие от животного, человека сжигает стремление господствовать также и нац теми, кто не входит в его непосредственное окружение, иными словами, нац теми, кого при всем желании не могут активизировать никакие - пусть даже самые острые - «подсознательные интенции». Недоступное же чувственному контакту может подчиниться только одному - давлению знака, а это обстоятельство выводит нас из сферы подсознательного в мир символов и идеалов. Отсюда знаковая природа начала, скрывающегося за восходящим к животному царству инстинктом, обнажает то обстоятельство, что в человеческом обществе власть не имеет решительно никакого самостоятельного значения; это не более чем специфический инструментарий, предоставляемый индивиду для воплощения надличностной цели. Только склонность к фетишизации делает из нее самоцель для одних и жупел для других.

Таким образом, природа власти над человеком - это прежде всего господство духа, доминат порождаемой им (и только им) ценности. Отсюда собирательный ее субъект не сводится к тому, кто может согнать под одни знамена какие-то толпища: без подчинения их сознания единой мифологеме все они быстро рассыпаются в пыль, подчиняясь же ей - обращаются в монолит. Поэтому нет ничего удивительного в том, что уже на заре государственности осознается божественное происхождение всех властных прерогатив; только чья-то высшая воля способна даровать право на державные решения. Не случайно уже первые цари Вечного города выполняли функции верховного жреца, и пусть «понятия о боге и о царе никогда не сливались у италиков так, как они сливались у египтян и у восточных народов» [18; с. 68], первые же цезари возвращают себе прерогативы понтифика, символизируя тем самым, что за высшим лицом государства оказываются не только воля Сената и народа Рима. Закономерно и то, что имперская власть начинает искать благосклонности вергилиев.

Впрочем, понятие власти не сводится к государственности; она существует не только на вершине социальной пирамиды, но присутствует на всех ее ступенях и на всех ее гранях - и на всех

ступенях и на всех гранях подчиняется диктату своих ценностей. Отсюда и все «дробные» части ее собирательной силы, обладатели статусов, дающих право повелевать массами, лечить мятущуюся душу, господствовать над умами или диктовать вкусы, ощущают прямую прикосновенность к чему-то надобыденному, если не к надмирному, особость, если не исключительность, своей природы. Только такая принадлежность к иному является подлинным гарантом прикосновенности к подлинным ценностям мира (а вместе с тем и настоящего величия, а вместе с тем и абсолютного права на обладание всеми статусными инсигниями и прерогативами). Поэтому даже в тронутое высокой образованностью и культурой время многие выдающиеся своими талантами люди стремятся подкрепить свою принадлежность к избранным мифической родословной, которая в конечном счете восходит к небожителям. Не брезгуют этим Александр, Пифагор, Платон... Мы помним, что первый, как кажется, еще до похода в оазис Сива к оракулу считал Амона-Зевса своим отцом и хотел внушить другим такую мысль [3; III, 3, 2]. Второй ведет свое родословие от Геракла, в свою очередь, Геракл - это сын Зевса и Алкмены, жены фиванского царя Амфитриона. Родоначальником третьего являлся морской бог Посейдон, отец фессалий-ца Нелея, правнуком которого считался последний афинский царь Кодр. Солон и Дропид были потомками Кодра, а Критий-старший - сыном Дропида; Критий-младший был внуком Дропида, а Платон - его правнуком [2; I, 15].

Именно ценность, именно надындивидуальность и внеприрод-ность того, что формирует вектор реализации любой - мирской ли, духовной, интеллектуальной - власти, проявляется в этом стихийном возвеличении (и самовозвеличении) ее субъекта. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и сегодня, говоря о «великих», мы поминаем все то же: «божественную искру»... прямую «исключительность»... словом, перефразируя Достоевского, «право смотреть на нас Юпитером». Протест начинается только там, где обнаруживается «нагота короля», отсутствие коммуникационной связи с эфиром высших начал, словом, где становится явственным, что за интенциями обладателя статуса нет ничего надличного.

Таким образом, мы вправе заключить: иноприродность того, перед кем готово склониться окружение, обнаруживает себя лишь как специфическое отражение новизны и необычности ведущей его ценности; ее аура - и ничто иное - возгорает над обретающей статус творческой личностью.

2. Инсигнии статуса и начало культуры

Инсигнии статуса - это не только «топоры ликторов», но и многое из того, что обставляет быт статусного лица, и, разумеется, в первую очередь - то, что ассоциируется с богатством.

Мечтая о гармонично устроенном мире, мы привыкаем видеть в нем зло, результат социальной несправедливости, неправды, неправедности. Отвечая именно этим представлениям, Пру-дон в своей работе «Что такое собственность? или Исследование о принципе права и власти» заявил, что собственность - это кража [17]. Правда, ставший знаменитым афоризм не стал чем-то новым; в несколько иной форме («Всякий богатый есть вор или наследник вора») такая мысль была высказана еще в Средние века [5; с. 103]. Впрочем, и сам Прудон видел в краже лишь крупную собственность, к имуществам же умеренных размеров он относился вполне снисходительно.

В какой-то степени это и в самом деле так: значительная часть коллективных трудозатрат на протяжении всей истории общества изымалась и продолжает изыматься из производства необходимого продукта. Это обстоятельство имеет два ключевых следствия: хронический дефицит последнего и принципиально новое измерение товарного мира, которое встает над базовыми потребностями человека.

Первое из следствий не нуждается в пояснениях. Чтобы стало понятней, о чем идет речь во втором, приведем два описания одного и того же хорошо известного каждому предмета. Первое принадлежит словарю Ушакова: «Род мебели для сиденья, снабженной спинкой (для одного человека)» [18]. Второе оставили нам древние тексты: «И сделал царь большой престол из слоновой кости и обложил его чистым золотом; к престолу было шесть сту-

пеней; верх сзади у престола был круглый, и были с обеих сторон у места сиденья локотники, и два льва стояли у локотников; еще двенадцать львов стояли там на шести ступенях по обе стороны» [14; 10, 18-20].

«Надстроечность» нового измерения утилитарных предметов не просто очевидна - именно бросающееся в глаза и составляет главное в нем. Однако остережемся сводить это главное к функции представительства, ибо здесь мы сталкиваемся не только с социальной дифференциацией общества, но и с формированием нового яруса единой коммуникационной системы, в которой речевое общение выступает лишь базовым уровнем. В «надстроечности» характеристик вещного мира проявляется все та же, что и выше, система знаков, которая лишь на поверхности явлений обнаруживает себя как фактор, формирующий социальные роли, структурирующий поведение индивидов на разных ступенях и гранях единой социальной пирамиды. Скрытое же существо состоит в том, что транслируемым ею содержанием определяется генеральный вектор развития всего социума.

Обнаруживаемая и здесь, в вещном мире, прикосновенность к миру надутилитарных, более того, вневещественных ценностей ставит принципиальный вопрос: что именно заставляет человека производить все новые и новые формы материального? Ведь животное царство не знает подобной нужды, впервые в естественной истории нашей планеты она обнаруживается только с появлением человека и социальным расслоением общества. Поэтому если мы хотим видеть в своей истории строго закономерный, а следовательно, принудительный процесс, элемент принудительности должен содержаться уже в первичных преобразованиях необходимого продукта.

По-видимому, время для разложения последнего на долю, призванную покрывать абсолютную жизненную необходимость, и часть, которая ассоциируется с излишеством и роскошью, наступает не сразу, но лишь на сравнительно высоких ступенях развития. Мы имеем косвенное, но все же достаточно надежное свидетельство этому. В Ветхом Завете, который в известной степени может рассматриваться

еще и как этнографический документ, одежды из льняной ткани тончайшей выделки, которую вначале носили лишь цари и первосвященники и только со временем богатые люди, лишь однажды встречаются в Книге Бытия (их дарит Иосифу фараон) [11; 41, 42]; далее «виссон крученый узорчатой работы», «шерсть голубого, пурпурового и червленого цвета», «кожи бараньи красные, и кожи синие, и дерево сит-тим» начинают встречаться только в книге Исхода. Лишь к его времени относится отчетливое свидетельство того, что все это становится элементом, пусть и не очень широкого, но все же обихода: «каждый, у кого была шерсть голубого, пурпурового и червленого цвета, виссон и козья шерсть, кожи бараньи красные и кожи синие, приносил их» [12; 35, 23]; «князья же приносили камень оникс и камни вставные...» [12; 35, 27].

Ясно, что изъятие значительных объемов совокупных трудозатрат на производство всех этих - ненужных для обеспечения простой выживаемости - артефактов не может не порождать потребность в систематическом обращении к ранее скрытым, если не сказать запрещенным к использованию, энергетическим ресурсам биологической ткани, и нет ничего удивительного в том, что новые формы будничных утилитарных вещей вызывают вскипание возмущенного разума тех, кто обрекается на вечную каторгу прибавочного труда. Но ясно и то, что биологические ресурсы человека далеко не бесконечны; обеспечить неограниченный прирост за счет увеличения продолжительности и интенсивности работы невозможно. Поэтому вывод состоит в том, что возрастающее изъятие, воспроизводя и воспроизводя хронический дефицит необходимого продукта, формирует новые опции интегральной психики социума, рождает его творческий потенциал. Словом, одухотворяемая именно этим изъятием, деятельность человека устремляется в недоступную ранее надприродную сферу, каковой еще со времен античности [4; с. 167-169] предстает наша культура.

Таким образом, при всей жестокости по отношению к тем, кто остается обездоленным, мы обязаны заключить: не случись этого, восхождение цивилизации давно бы остановилось. Поэтому видеть в том, что ассоциируется с богатством, лишь резуль-

тат социальной неправды, а в собственниках - ее жрецов и вершителей не вполне конструктивно. Однако во мнении подавляющего большинства прикосновенные к нему лишаются едва ли не всех человеческих добродетелей. Ведь не только в отечественной мысли сложилось клише, демонизирующее тех, кто живет прибылью. Его существо может быть сведено к цитате, приведенной Марксом в I томе «Капитала»: «Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение <...> при 100 процентах он попирает все человеческие законы, при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы» [17; с. 773]. И это при том, что: «До появления машинного производства фабриканты, сходясь по вечерам в трактирах, никогда не потребляли больше, чем стакан пунша за 6 пенсов и пачку табаку за 1 пенс. Лишь в 1758 г. увидели в первый раз - и это составило эпоху - промышленника в собственном экипаже!» [17; с. 608].

3. Социальная ответственность статусного лица

Между тем причастность к власти и обладание состояниями как различимыми инсигниями статуса отнюдь не синонимично жертвенной преданности безраздельному злу - известная доля социальной ответственности во все времена ложилась прежде всего на социальные «верхи». Не только «на дне» (если вообще там) рождались идеалы общественного устройства, не ведающего горя и нищеты, где «изоб нет, везде палаты».

В принципе, сказанное следует уже из того, что именно культура является тем, во что в конечном счете переплавляются любые достояния. Не случайно само понятие достояния обретает в русском языке два значения: 1) имущество, собственность и 2) духовные ценности как наследие [19]. Ничто иное как духовная ценность составляет глубинное существо материальной, и инстинктивное осознание нерасторжимой связи между материализованными в чем бы то ни было объемами отчужденного труда и нравственной ответственностью за их использование восходит к самым истокам цивилизации.

Иносказание этой связи вполне отчетливо звучит в библейских притчах [28; 25, 14-30], но мы располагаем и вполне институциональными свидетельствами того, что мораль обладателя статуса никогда не оставалась безучастной к слабым. Так, в «Поучении» гераклеопольско-го царя X династии Ахтоя III (2120-2070 до н.э.), политическом трактате, содержащем наставление наследнику о том, как нацо управлять государством [25; 31-36], говорится: «Сделай, чтоб умолк плачущий, не притесняй вдову, не прогоняй человека из-за имущества его отца». Ко времени Исхода относится запечатленная Библией норма: «Если купишь раба еврея, пусть он работает шесть лет; а в седьмой пусть выйдет на волю даром» [12; 21, 2]. Об этом же говорит и Второзаконие: «Если продастся тебе брат твой, еврей или евреянка, то шесть лет должен он быть рабом тебе, а в седьмый год отпусти его от себя на свободу» [13; 15, 12]. «Чтобы дать сиять справедливости в стране, чтобы уничтожить преступников и злых, чтобы сильный не притеснял слабого, чтобы оказать справедливость сироте и вдове <.. .> притесненному оказать справедливость, я начертал свои драгоценные слова», - говорится в преамбуле Законов Хаммурапи [9]. Это же мы видим и в Средневековье. Историк рыцарства пишет: «...епископы не выпускают из рук судьбы слабых <...> они предлагают королю этику, которая постепенно станет специфически королевской: этику защиты бедных, вдов и сирот. <...> Здесь утверждается, что первый долг (тш8^егшт) короля состоит именно в этом: стать защитником церквей, служителей Божьих, вдов и сирот» [23]. В старофранцузском эпосе, возлагая корону на своего сына, Карл наставляет его:

Людовик, милый сын, - промолвил Карл,-Прими над нашим королевством власть И на таких условиях им правь: Не отнимать у сирот их добра,

У вдов последний грош не вымогать. [15; ст. 150-154].

Проще всего отмахнуться от этого как от пустых (пусть и красивых) риторических фигур, никого ни к чему не обязывающих ритуальных заклинаний, которые сопровождают обряд введения во власть. Однако прослеживаемая на протяжении тысячелетий мысль не мо-

жет быть простым литературным тропом: «...мечту о прекрасном, грезу о высшей, благородной жизни история культуры должна принимать в расчет в той же мере, что и цифры народонаселения и налогообложения» [24; 101-102]. Но если так, то даже та часть интегральных трудозатрат, которая во имя «грез о высшей, благородной жизни» систематически изымается из производства необходимого продукта, не может не иметь свое историческое назначение.

Вот только в чем оно состоит?

4. Статус как возможность творчества

Разумеется, мы помним и слова Эпикура, говорившего о том, что удовольствие - это прежде всего свобода от телесных страданий и душевных тревог, и введенное в лексический оборот презрительное определение Аристотеля, которое он дает афинским «низам» [1; V, 3, 5], однако его отношение к «корабельной черни» основывается прежде всего на том, что та встает у власти, не имея моральных оснований. Да, в ее стремлении к господству лежит все то же недоступное чувственному контакту, что скрывается за привычными прерогативами статуса, - причастность к определению вектора общего развития и воплощению новых ценностей, однако отсутствие должного воспитания низводит его до простой жажды наживы. В сущности, так же, как дурно понятый эпикуреизм низводит этический принцип к простой физиологии. Здесь прежде всего стремление к по-своему понятой полноте прав, не отягощенных никакой ответственностью перед другими, а проще говоря, к изобильным трофеям. Словом, уже античной мыслью в разных формах осознается, что обладание внешними знаками социального достоинства равнозначно обладанию подлинным статусом только там, где усваивается скрытая от поверхностного взгляда «метафизика» первых, где есть воспитанная духом готовность к личной жертвенности ради надличной цели.

Справедливо утверждать, что внешние отличия, определяемые статусом элементы вещного окружения человека способны многое сказать о том месте, которое он занимает в мире. Многое из того, что воплощено в них, и сами вещи способны сообщить их

обладателю, поэтому характеристика статуса не может быть полной без анализа их роли. Впрочем, их роль невозможно игнорировать даже вне рассматриваемого контекста.

Не только материальные особенности вещей определяют характер их влияния на формирование и развитие человека. Главенствующим здесь является не физический, но социально-культурный и духовно-нравственный аспект, - а значит, количественные параметры доступного в сфере личного потребления играют решающую роль только до известных пределов, с преодолением же критического рубежа вступают в действие совершенно иные факторы. Любая социализация - это прежде всего освоение культуры, приобщение к идеалам, ко всей иерархии этнокультурных и социальных ценностей. Достигается же это не только воспитывающим воздействием окружающих людей, но и через техническое совершенство, эстетику, эргономику, социальную знаковость и многие другие, не всегда поддающиеся измерению и формализации, параметры обставляющих нашу жизнь вещей. Это следует уже из того, что в производство каждой из них вкладывается отнюдь не обезличенная трата человеческой энергии, но вполне определенный в техническом, технологическом, социальном, эстетическом, наконец, духовно-нравственном измерениях труд. Поэтому каждая создаваемая одухотворенным человеческим трудом ценность характеризуется не только возможностью удовлетворять какую-то потребность, но и скрытой от поверхностного взгляда способностью вводить ее обладателя в культурный, а с ним и в духовно-нравственный контекст всех социальных связей.

Словом, особенности вещного окружения - это не столько внешние знаки статуса, сколько символ ресурса, обеспечивающего пробуждение творчества, становление способной к созиданию нового личности. Но откуда взяться развивающему действию этого начала, если сами вещи не вбирают в себя последних достижений культуры, и откуда взяться качественному совершенствованию вещного окружения, если нет постоянного порождения некоего эксклюзива в каждом его сегменте?

Едва ли неожиданная перемена вещных «декораций» способна сообщить внезапному владельцу что-то из хранимого ими до-

стояния; по преимуществу, их воспитательная роль проявляется лишь там, где человек с самого рождения испытывает воздействие тех незримых стихий, которые воплощены в его непосредственном материальном окружении. Но здесь нельзя не заметить, что скрытое влияние вещей простирается не только на формального их обладателя: пусть и значительно ослабевая к периферии, в конечном счете, оно охватывает все общество в целом.

Таким образом, и в изъятии определенных объемов совокупных трудозатрат, и в появлении эксклюзивных форм вещного мира можно и должно видеть не только социальное зло, но и в высшей степени благотворное начало. Утверждать, что бытие превращенных форм необходимого продукта замыкается в сфере личного потребления немногих статусных лиц, ничего не принося всему обществу, неправильно, ибо в действительности они играют одну из главенствующих ролей в нашей истории. Формируя собой национальную культуру, именно они, как, может быть, никакой другой институт, способствуют и развитию производительных сил, и социальной динамике, перемешивающей социальные слои и вливающей новую кровь в так называемые высшие классы. Нелишне будет добавить и то, что именно культура и именно это непрестанное перемешивание всех социальных страт способствуют внедрению в общественное сознание новых нравственных норм, согласно которым забота о слабых становится уже не благодеянием сильных, но неукоснительной обязанностью общества.

Словом, принципиальной особенностью вещного мира тех, кто располагается на высших ступенях иерархической пирамиды, является то, что юридически принадлежа им, они формируют духовный облик, в конечном счете, всего социума. Более того, совсем нередко богатства культуры не запираются в сундуках «скупых рыцарей»:

Ступайте, полно вам по свету рыскать, Служа страстям и нуждам человека. Усните здесь сном силы и покоя, Как боги спят в глубоких небесах...

но становятся общим достоянием.

Разумеется, здесь нет и тенн сознательной благотворительности (хотя со временем появляется и она); просто такова природа всего, что создается не обычным ремесленником, но подлинным художником в своем ремесле. Роль произведений искусства, а именно в них воплощаются отчуждаемые объемы коллективного труда, не может быть ограничена тем, чтобы обставлять закрытый для всех быт их формальных владельцев. Платон как-то сказал про Гомера, что тот воспитал всю Грецию [20; X, 606]. В сущности, то же самое можно сказать и про любого художника вообще. Ведь творчество ни одного из них никогда не заканчивается наложением последнего штриха на создаваемый образ, напротив, воздействие предмета искусства только начинается с этого момента, чтобы так и не закончиться даже через тысячелетия. Ведь и сегодня тот же Гомер и тот же Платон продолжают и продолжают свою работу. В свою очередь, ничто иное как воздух культуры порождает гений тех, кому предстоит умножать ее. Но если так, то необходимо признать, что материализуемое в ее памятниках вещное окружение немногих предстает перед нами в совершенно ином свете. Оказывается (при всей несправедливости распределения, когда одним достается практически все, другим - ничтожно малая часть общего богатства), и для него находится свое, очень важное и в высшей степени полезное место в истории развития всего человеческого общества.

Таким образом, нетрудно понять, что ключевые элементы статуса, которые в обыденном сознании отождествляются с властью и богатством, объединяет в конечном одно - право распоряжаться частью совокупного потенциала развития социума; и то, и другое являются ничем иным как его разновидностью. Но и то, и другое предоставляются носителю статуса лишь как проводнику надличностного нематериального начала, определяющего главные ориентиры нашей общей истории. Знаки статуса - это не внешнее обрамление особых качеств его обладателя, но юридически признанное социумом право на специфический инструментарий, который предоставляется человеку для реализации высших ценностей, решения стратегических задач, стоящих перед каждым подразделе-

нием единой социальной структуры. Этот инструментарий может принимать совершенно разные формы, но чем бы ни представала его внешность, она всегда будет скрывать под собой производительные силы общества: и «топоры ликторов», и все вещное окружение любого статусного лица - это не более чем знаки, указывающие на право распоряжаться этими фундаментальными началами любой общественно-экономической формации.

Словом, то, на что простираются права обладателя статуса, ни в коем случае не сводится ни к физическим, ни даже к метафизическим характеристикам принадлежащих ему вещей. Впрочем, и сам порождаемый человеком предметный мир не сводится к артефактам, обставляющим его повседневность. Прежде всего, это вся совокупность средств материальной деятельности, и уже только потом - ее результатов. Однако анализ показывает, что и материализуемое в формах представительства статусных лиц не чуждо производительным силам общества. Ведь не в последнюю очередь именно эти формы пробуждают творческий дух социума и определяют вектор его самодвижения. Некапитализируемая часть прибавочной стоимости (а именно она воплощается в этих инсигниях статуса), вопреки обыденному представлению, не сгорает в процессе личного потребления господствующих классов, но служит формированию общечеловеческой культуры. Культура же неуничтожима (во всяком случае, ее освоением). А значит, и изымаемые из общего оборота трудозатраты, в конечном счете, вносят свой вклад в одухотворение всего социума; так что личное потребление статусных лиц на поверку оказывается не таким уж и личным.

Таким образом, бесстрастный отстраненный взгляд обнаруживает, что одним из могущественнейших рычагов истории является то, что становится исключительным достоянием распоряжающихся прибавочной стоимостью статусных лиц; в едином ряду безликих первопружин, приводящих в принудительное движение всю человеческую цивилизацию, свое - благотворное - место находится и для них. Хотя, разумеется, этот вывод не прибавляет справедливости общественному устройству, основанному на эксплуатации человека человеком.

В общем, если свести все многообразие форм и результатов созидательной деятельности к политико-экономическим категориям, то не ввергаемая в новый производственный цикл часть прибавочного продукта (прибавочной стоимости) предстанет как совершенно необходимое условие пробуждения и в то же время как прямое воплощение творческого духа. Как мы видели, уже в самом начале истории превращенная форма изымаемого из общего потребления продукта служила цели первичного социального синтеза; без нее было невозможно никакое развитие. Но, даже создав цивилизацию, она по-прежнему продолжает служить истории. Игнорировать ее не прерывающуюся, несмотря ни на какие потрясения, ферментирующую роль невозможно; если бы каким-то невероятием удалось нейтрализовать это специфическое действие, перед нами предстала бы уже совершенно иная история не только нашей цивилизации, но, в конечном счете, и всей нашей планеты. Накапливаемое веками, инобытие некапитали-зируемой части прибавочного продукта в итоге предстает как непременное условие и средство любого творческого процесса. Так что не станем абсолютизировать, но все же заметим: под известным углом зрения обнаруживается, что этот элемент капитала играет ничуть не менее важную и решающую роль, чем любая другая из его составляющих.

Впрочем, мы обязаны вспомнить и о третьем из упомянутых в самом начале измерений статуса - о престиже. Ведь, кроме людских и материальных ресурсов, существует еще и право на мобилизацию морального потенциала своего окружения. Именно этой возможностью раскрывается существо престижа любой иерархической позиции: его нет там, где нет готовности окружающих довериться обладателю статуса, но чем выше эта готовность, тем могущественней ресурс, который оказывается в распоряжении того, кому социум доверяет воплощение той или иной ценности. Любой рейтинг, в конце концов, определяется размером морального кредита, предоставляемого обществом, и часто именно он предстает как главный компонент, способный компенсировать дефицит чисто материальных ресурсов и формальных прерогатив.

В общем, статус - это не просто абстрактная «позиция» в иерархической системе, но позиция, аккумулирующая в себе вполне конкретную часть интегрального потенциала общества. Вверяемые его носителю людские и материальные ресурсы - вот его подлинное содержание. А значит, прежде всего, статус - это признанное социумом право на социальное творчество, ибо без доступа к ним его пламень попросту угасает, как гаснет всякий огонь без доступа кислорода. Отсюда и стремление личности к обретению статуса - это стремление к реальному праву на творчество в тех или иных сферах совместной жизни. Иными словами, здесь мы имеем дело не с абстрактной интенцией к чему-то новому, но с юридически оформленной возможностью практического воплощения новых ценностей, которая не может быть реализована без обеспечения материальными, людскими, наконец, нравственными ресурсами общества.

Остается добавить одно: полное определение творчества не сводится к деяниям знаковых фигур. Повторим уже сказанное. Дело Гомера, по существу, только начинается с погребением «конебор-ного Гектора тела», которое ставит точку в его бессмертном эпосе. Мечте «о доблестях, о подвигах, о славе» будут служить, среди прочих, поколения простых школьных учителей, среди которых будет и тот хромой афинский словесник, который заставит поверить в себя спартанское воинство1, и те, кто повергнут Австрию в решающей битве при Садовой2. Кстати, биение полководческой мысли также не останавливается с подписанием боевого приказа и завершается отнюдь не торжественным прохождением победоносных армий по площадям поверженной столицы, и даже не ратификацией юридических формул мирного договора, но кропотливой работой контрольных комиссий, наблюдающих за их исполнением.

Словом, представление о творчестве исключительно как о звездных деяниях немногих гениев - это результат все той же фетишизации, предельная форма которой делает бессмертных богов начинателями и вершителями без исключения всего существующего вокруг нас. В действительности же это непрерывный поток действий некоего совокупного субъекта. Иными словами, не поддающегося определению множества пусть не всегда сознающих,

что они делают одно дело и даже не во всем согласных друг с другом людей, которые к тому же разделены значительным временем и пространством. Но каждый из этого множества нуждается в юридическом закреплении права распоряжаться той или иной частью совокупного ресурса, ибо без этого стоящая перед ним задача невыполнима. А значит, никакой статус не существует сам по себе, это всегда элемент неопределенно большой и развитой иерархической структуры. Лишь вся она в целом располагает необходимым для достижения заданного ориентира развития, но суммарный потенциал обязан распределяться среди всех исполнителей, поэтому иерархия статусов рисует не только статическую структуру общества, но и определяет систему рассредоточения по месту и времени всех его ресурсов.

Подытоживая, можно заключить следующее. Процессы диверсификации жизнедеятельности человека и тотального разделения труда отнимают от индивида:

- результаты его труда, которые противопоставляются ему как принадлежащее кому-то другому богатство;

- право распоряжаться самим собой, которое предстает как власть над ним чужой силы;

- наконец, возможность творчества, которая также концентрируется по преимуществу на одном социальном полюсе.

Все это не может не сказаться на человеке, поэтому каждый испытывает потребность восстановить согласие с самим собой, вернуть хотя бы часть того, что ходом истории отчуждается от него. Но действительные причины отчуждения скрыты от индивида; ему доступна только внешняя поверхность вещей, и потому кажется, что обретение богатства, власти над людьми, права заниматься престижными видами деятельности решает все, открывает перед ним возможность ничем не ограниченного развития его собственных способностей, возвращает утраченную гармонию жизни. Именно поэтому каждый инстинктивно стремится занять ту позицию в обществе, которая открывает большие возможности в реализации своих представлений о его устройстве.

Все общество может быть представлено в виде некоего подобия египетской пирамиды, каждый ярус которой олицетворяет позицию, дающую право на то или иное количество совокупного богатства, «порцию» власти, уровень престижа выполняемой функции. Словом, ту или иную часть общественного потенциала, который передается в распоряжение индивида. Право обладания этим потенциалом и предоставляется статусом.

И наконец. В известной мере положение можно сравнить с болезнью и ее лечением. Собственно, именно о болезни и идет речь, ибо вызванный разделением труда феномен отчуждения -это и есть род отвечного социального недуга. Но можно лечить болезнь, а можно - только ее симптомы. Вот так и здесь: обретение более высокого статуса, а с ним богатств, почестей, власти - это просто снижение жара и боли, которые испытывает всякий честолюбивый человек. Подлинного исцеления нет, но все же облегчение достигается. Однако в жаропонижающих и в болеутоляющих средствах нельзя видеть только паллиатив: организм, получающий известную медикаментозную помощь, легче справляется с самой болезнью. Вот так и со стремлением к высокому статусу: способные выдвинуть какие-то идеи общественного устройства и к тому же обладающие известными талантами люди все же легче пробиваются к социальным вершинам. Таким образом, в целом от социальной мобильности общество только выигрывает, поэтому видеть в ней лишь простую видимость исцеления нельзя.

А значит, чем легче талантливый человек получает доступ к статусным позициям, тем лучше для всего общества. Поэтому социальная мобильность может служить своеобразным индикатором его развития: чем ниже ее уровень, тем меньше возможности общего совершенствования, и наоборот.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 По преданию, Спарта, терпя поражение во Второй Мессенской войне, обратилась к Афинам с просьбой дать им полководца; афиняне в насмешку послали им хромого школьного учителя, но тот сумел

воспламенить сердца спартанцев своими песнями, вдохнул в них несокрушимую отвагу и тем доставил торжество над врагами.

2 Обычно мысль о том, что битву при Садовой выиграл прусский школьный учитель, ошибочно приписывается Бисмарку. В действительности автор выражения - профессор географии из Лейпцига Оскар Пе-шель (1826-1875), и в оригинале его фраза звучит иначе: «...Народное образование играет решающую роль в войне... когда пруссаки побили австрийцев, то это была победа прусского учителя над австрийским школьным учителем» [см.: 26].

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Аристотель. Политика // Аристотель. Соч. : в 4 т. Т. 4. М., 1983.

2. Аристотель. Риторика.

3. Арриан. Поход Александра.

4. Асмус В. Ф. Античная философия. М., 2005.

5. Булгаков С. Два града. СПб., 1997.

6. Гурин С. П. Маргинальная антропология. [Интернет-ресурс]. [URL]: http://www.i-u.ru/biblio/archive/gurin_marginalnaja/02.aspx (дата обращения 30.08.2011).

7. Достоевский Ф. М. Бесы //Достоевский Ф. М. Собр. Соч. : в 15 т. Т. 7. Л. : Наука, 1990.

8. Евангелие от Матфея.

9. Законы Хаммурапи // Хрестоматия по истории Древнего Востока. Т. 1. М., 1980. С. 152-177.

10. Ильин В. В. Философия : Учебник для вузов. М., 1999.

11. Книги Ветхого завета. Бытие.

12. Книги Ветхого завета. Исход.

13. Книги Ветхого завета. Второзаконие.

14. Книги Ветхого завета. III Царств.

15. Коронование Людовика // Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. Песнь о Сиде. Романсеро. М., 1976.

16. Малахов А. Н. Понятие «инстинкт власти» в контексте современной философской антропологии : Дисс. ... канд. философ. наук. Ростов н/Д., 2005.

17. Маркс К. Капитал. Т. I // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 изд. Т. 23.

18. Моммзен Т. История Рима. СПб., 1997.

19. Ожегов С. И. Толковый словарь русского языка. М., 1949.

20. Платон. Государство // Платон. Филеб. Государство. Тимей. Критий. М., 1999. (Серия «Классическая философская мысль». Научно-исследовательское издание.)

21. Прудон П. -Ж. Что такое собственность? или Исследование о принципе права и власти. СПб. : Издание Е. и И. Леонтьевых, 1907.

22. Толковый словарь русского языка : в 4 т. / Под ред. Д. Н. Ушакова. М., 1935-1940.

23. Флори Ж. Идеология меча. Предыстория рыцарства [Интернет-ресурс]. [URL]: http://webreading.ru/sci_/sci_history/ghan-flori-ideologiya-mecha-predistoriya-ricarstva.html (дата обращения: 30.08.2011).

24. Хейзинге Й. Осень Средневековья. М., 1988.

25. Хрестоматия по истории Древнего Востока : Учеб. пособие : в 2 ч. Ч. 1. М., 1980.

26. Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений / Авт.-сост. В. Серов [Интернет-ресурс]. [URL]: http://www.bibliotekar.ru/ encSlov/15/250.htm (дата обращения: 30.08.2011).