CC BY
66
______________ВЕСТНИК ТОМСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА______________________
№ 338 Сентябрь 2010
ФИЛОЛОГИЯ
УДК 809.442.1
А.В. Байдак
СРЕДСТВА ВЫРАЖЕНИЯ ОДУШЕВЛЕННОСТИ/НЕОДУШЕВЛЕННОСТИ
В СЕЛЬКУПСКОМ ЯЗЫКЕ
По своему смысловому содержанию категория одушевленности/неодушевленности отражает реальные отношения действительности живой/неживой. Эта оппозиция проявляется как в языке, так и в культуре селькупов. К языковым компонентам, выражающим одушевленность/неодушевленность в селькупском языке, относятся суффиксы местных падежей, личнопритяжательные суффиксы, вопросительные, личные местоимения единственном числе, указательные местоимения, а также сочетаемость имён с одушевленно-маркированными глаголами.
Ключевые слова: селькупский язык; культура; одушевленность; неодушевленность.
В лингвистических источниках решение вопроса о разграничении живых и неживых предметов тесно связано с исследованиями категории одушевленности/ неодушевленности. Эта категория по своему смысловому содержанию отражает реальные отношения действительности живой/неживой, имеющие важное значение в практической жизни. Однако следует помнить о том, что «...язык, в отличие от объективного отражения, не стремится к логическому совершенству, не ищет четких и тщательно разработанных понятий, он связан с практическими понятиями» [1. С 61]. Именно этим могут быть обусловлены глубокие различия между понятиями, возникающими в результате объективного отражения и отражения языкового. Деление имен на одушевленные и неодушевленные даже в языках, где эта категория четко выражена, не отражает полностью существующее в науке деление на живое и неживое. Поэтому внимание лингвистов постоянно привлекают случаи несоответствия одушевленности/неодушевленности субстантивов в языке и живого/неживого в природе.
Широкое распространение в лингвистике получила теория, согласно которой категория одушевленности/ неодушевленности является протокатегорией для трехродовых систем. Связь значений рода и одушевленности/неодушевленности проявляется в том, что морфологическое и синтаксическое выражение существительного определяется его принадлежностью к мужскому, женскому или среднему роду. Применительно к индоевропейским языкам такую точку зрения обосновывал А. Мейе, считавший, что мужской род и женский род - результат расщепления древнего одушевленного рода, а средний род - отражение древнего неодушевленного рода [2]. В современном селькупском языке категории рода нет. Однако категория одушевленности/неодушевленности фиксировалась исследователями на протяжении ХХ столетия. В данной статье предпринята попытка установить, как разграничение живого и неживого, существовавшее в сознании селькупов, выражалось в языке, т.е. ответить на вопрос: какие средства выражения одушевленности/неодушевленности имеются в селькупском языке.
В финно-угорском языке-основе категория одушевленности/неодушевленности присутствовала только в сфере вопросительных местоимений, в то время как категория рода отсутствовала даже в сфере личных
местоимений, не говоря уже об именах и глаголах [3. C. 216]. Из современных уральских языков категория одушевленности/неодушевленности признается в целом ряде финно-угорских языков волжской группы: марийском, удмуртском, коми-зырянском, мордовских и др. [4].
Падежные форманты как показатели одушевленности/неодушевленности. Исследователи селькупских диалектов видели реализацию категории одушевленности/неодушевленности в нескольких падежах, где, по их мнению, были разные окончания для одушевленных и неодушевленных предметов. Так, А.П. Дульзон констатирует наличие в селькупском языке дательного падежа с аффиксом -nik, возможного только для названий одушевленных предметов и направительного падежа на -nda, -nds, -dds, возможного для любых существительных [5. С. 31]. Г.Н. Прокофьев выделял в тазовском диалекте показатель дательнонаправительного падежа -nik, оформляющий одушевленные предметы, а также суффиксы -ndi, -ti, оформляющие неодушевленные предметы [6. C. 31]. Аналогично обстоит дело с местно-личным падежом на -nan, употребляемым при назывании одушевленного предмета и внутренне-местным падежом на -kit, характерным для любых существительных [5. С. 32]. М.А. Ка-стрен также указывал на то, что образование селькупского местно-временного падежа с помощью суффикса -nan, прибавляемого к форме родительного падежа, характерно для существительных, обозначающих одушевленные предметы [7. C. 139].
Следует отметить, что для самодийских языков, родственных селькупскому языку, деление на классы по признаку одушевленности/неодушевленности не типично. Данное обстоятельство позволило А. Йоки сделать вывод о том, что для локальных падежей селькупского языка такого рода деление произошло под влиянием кетского языка, причем в сравнительно недавнее время [8. C. 13]. Как отмечает А.П. Дульзон, исследовавший общие закономерности падежных систем самодийских и енисейских языков, селькупский язык, вследствие длительного контактирования с территориально смежным кетским, оказывается наиболее близким к енисейским языкам по сравнению с другими представителями самодийской группы [5. C. 36].
Однако анализ фактического материала показывает, что в основе распределения формантов в дательнонаправительном падеже лежит не принцип одушевленности/неодушевленности предметов, а скорее сфера употребления данного падежа. По мнению Е.А. Хелим-ского, в тазовском диалекте целесообразнее выделять два дательных падежа, противопоставленные формально и содержательно: дательный с иллативным значением на -nti, основной сферой употребления которого является выражение обстоятельства места, а именно обозначение конечного пункта действия, и дательный падеж с аллативным значением на -nik, обозначающий лицо или предмет, на который направлено действие [9. С. 178-179]. Материал по южноселькупским диалектам подтверждает данное положение. Приведем примеры употребления дательного падежа с иллативным значением из разных селькупских диалектов: Вольд. tab kore-nd serba ‘Она в чум вошла’; УО tebat mat-ti ser-natti ‘Они в дом вошли’; brjewna ponWam cumo-nd ‘Бревна кладу на мох’; УО. utaimin mittan eto-nds ‘К вечеру до деревни добрался’; Нельм. aredi patpa tits-nd ‘Месяц зашел в тучу’; НС kondkwa-ndserna ‘Конь во двор зашел’.
Как показывают приведенные примеры, в функции обозначения конечного пункта действия употребляются только неодушевленные имена существительные. Наряду с обозначением конечного пункта действия, показатель датива-иллатива может присоединяться к одушевленным именам существительным в функции адресата действия. Например: таз. qum-ty mitty ‘Человеку дай’; Ив. nennat qaida tebilyu-nd eWalgwa ‘Сестра какому-то мужику говорит’; tabla pajalWiga-nd parWadst ‘Они крикнули старухе’; Ласк. tab kunne-nd nuzsm mendid ‘Она лошади сено дала’; Вольд. mat kana-n lip catceyap ‘Я собаке кость бросил’.
В тазовском диалекте дательный падеж на -nik обозначает адресата действия или предмет, в сторону которого направлено действие. На юге данному форманту соответствует показатель -ni (и его фонетические варианты). Примеры употребления дательного падежа с аллативным значением в функции адресата действия: таз. nata-nyk tsttaL qup kstympaty wscyp musyryqo ‘Девушке богач сказал мясо сварить’; УО tep siysr-ne nuds mindat ‘Она корове сена дала’; НС tununts qu-ns ketku keregen okir ozam ‘Знающему человеку сказать нужно одно слово’. Нап. tabe qwol membat era-n ‘Она рыбу дала старику’; Ив. qwallebe, qula-n kadelbat ‘Пошла, людям рассказала’. Приведем примеры употребления дательного падежа с аллативным значением в функции предмета или лица, в сторону которого направлено действие: таз. okoska-nyk plqyltasyk ‘К окошку повернись’; Нельм. klefia-n qfiannak sekkugu ‘(Я) в хлев пойду ночевать’; Ив. kigand qwangu qum-ni, caWlend ‘Хочешь идти к мужику - иди’; БЯ ucela-nni kuttsdakka pun TaWikut ‘В детей кто-то камни кидает’.
Таким образом, проведенный анализ показал, что формантами датива-иллатива и датива-аллатива оформляются как одушевленные, так и неодушевленные существительные, что свидетельствует о стирании
функциональных различий между падежами. Возможно, это произошло вследствие разрушения некогда существовавшей системы, поддерживающей функциональное различие двух дативных формантов. Этим объясняется отказ ученых-уралистов от традиционной трактовки -nik как суффикса дательно-направительного падежа для одушевленных существительных, и -nti, как суффикса для неодушевленных существительных. На наличие несоответствий между значением категории одушевленности и выбором показателя дательного падежа в материалах М. А. Кастрена указывал также А. Кюннап [10. С. 96-97]. Отдельные примеры несоблюдения последовательности в употреблении показателей дательно-направительного падежа по признаку одушевленности/неодушевленности обнаруживаются и в материалах Э.Г. Беккер [11. C. 57, 69].
Проанализируем далее ситуацию с дифференциацией местных падежей по признаку одушевленности/неодушевленности. В южных диалектах, вслед за А.П. Дульзоном, Э.Г Беккер, выделяет два местных падежа - местно-личный на -nan (и его фонетические варианты) для одушевленных предметов, и местновременной падеж на -qst/-qsn (и фонетические варианты) для неодушевленных предметов [11. С. 98-99]. Анализ фактического материала демонстрирует употребление местного падежа на -nan как с одушевленными именами существительными, так и с теми, которые традиционно (с позиции образованных европейцев!) считаются неодушевленными. Это существительные ‘река’, ‘ветер’, ‘камень’, ‘береза’. Приведем примеры из селькупских диалектов: Вольд. tabin aDande-nan nanna eja ‘У его отца сестра есть’; Нельм. loya-nnan loyalikala ejadit ‘У лисы лисята есть’; ЮШ mat Timna-nan sekiyand ‘Я у брата ночевал’; Вольд. margil paLde-nnan orupte fiarg eja ‘У ветра сила большая есть’; Ив. qoldi-nan eja kigelat ‘У реки есть притоки’; ЮШ qfie-n-nan Tabit padi\ eDemba ‘У березы лист-ее желтый стал’; Нельм. polaga-n-nan haidi a eja ‘У камня глаз нет’.
Данные этнографии свидетельствуют о том, что присоединение форманта -nan к данным существительным не является случайным: скорее всего такие предметы мыслились селькупами как живые. Интересные с семантической точки зрения примеры, которые свидетельствуют об оживотворении ветра в представлениях селькупов, были записаны К. Доннером в тымском диалектном ареале: msrqsd' kuei ‘ветра дыхание’ (Atem des Windes) nuD kuei ‘бога дыхание’. То есть, ветру, как и любому другому существу, приписывалась способность дышать. В тымском диалектном ареале зафиксирована мифологема mergij loz ‘ветра дух’; его принято задабривать, чтобы была ясная погода [12. C. 77]. Оживотворение ветра отчетливо прослеживается и в древних индоевропейских языках и мифологии. По мнению Гамкрелидзе, Иванова уже в древнеиндоевропейском языке ветер, буря представляются в виде некоторого обожествленного начала, что проявляется в оформлении соответствующей основы суффиксом *nt[h]-, являющимся маркером имен активного класса. Этимологическая связь греческой лексемы со значением ‘ветер’ с индоевропейской лексемой в значении
‘дышать’, ‘дыхание’ указывает на особое представление о ветре как дыхании божества. Для ведийской мифологии характерно представление о ветре как дыхании бога Варуны; ср. также восточнославянскую поговорку «Ветер - дух божий» [13].
Водная стихия, река в понимании селькупов осмысливается как живая, поскольку она соотносится с кругом понятий активного плана. Персонификация воды находит отражение в селькупской мифологеме ис11ии1 1оя ‘водяного дух’, зафиксированной в южном диалектном ареале. Это сверхъестественное существо способно принимать человекообразный вид; ийгии11оя живет в воде или около воды в балагане, имеет власть над рыбой, иногда его можно увидеть и поговорить с ним [14. С. 298]. Река находится в постоянном движении, непрерывно разрушает берега-яры. Анализ географического термина показал, что он
используется в языке нарымских селькупов для обозначения любой реки и полностью совпадает по форме со словом ‘дыхание’ или близкими по смыслу словами [15. С. 19], что также свидетельствует об одушевленности реки в картине мира селькупов. Селькупское существительное ак ‘устье реки’ имеет первоначальное значение ‘рот’. Подобные метафорические образования, свидетельствующие о сравнении реки с человеком, обнаруживаются и в других языках, родственных селькупскому, ср.: фин. ]овтии, ]ок1^'ии (suu ‘рот’,]оШ ‘река’); эст. joesuu (бии ‘рот’, jдgi ‘река’), нем. Мйпдищ; дат. munding, португ. dasembocadura; рум. gura и др. [16. С. 88].
Об отношении камня к живой природе свидетельствуют изыскания этнографов. «Живым» камень делают два обстоятельства: во-первых, камень обладает способностью передвигаться (для сравнения, ханты и манси считают живым камень скатившийся с горы, т. е. камень который движется, в то время как неподвижный камень считается неживым, а во-вторых, камень способен родить огонь. Селькупам, как и многим народам, был известен древнейший способ высекания искр из камней путем удара их друг об друга [17. С. 29].
По замечанию Г.И. Пелих, найденные камни селькупы зачастую превращали в объекты почитания, и тогда они становились для селькупов живыми. Об этом свидетельствуют несколько выразительных строчек, которые записала Г. И. Пелих от селькупки А.С. Арнянжиной: «Там» (в Шедельге, где было родовое место и рыбалка Ылыгиных) «камень был поменьше этого стола. Этот камень все звали бабушкой (пюи-немба). Иногда придешь - его нет. Это он уходит в лес по тропинке к озеру, за 7 км, а потом возвращается. К этому камню наши весили лоскутки, платья. Чужих туда не пускали» [18. С. 35]. К. Доннер писал о том, что в представлениях селькупов камни, обладающие причудливыми формами, являются живыми: «У одного мужчины я видел камень, напоминающий человеческую ступню; он бережно хранил его в качестве оберега от злых духов» [19. С. 101-102]. С наименованием камня связан один из главных персонажей селькупской мифологии pйnegusse - основной противник селькупского героя Итте, великан-людоед. В эпическом цикле о селькупских богатырях он предстает ходячим камнем с ногами, руками, ртом и ушами [14. С. 245].
Таким образом, в селькупских диалектах юга выделяются два местных падежа, маркирующие предметы, осознаваемые селькупами как живые (одушевленные) и как неживые (неодушевленные), следовательно, можно говорить о функции форманта -nan служить маркером одушевленности и функции форманта -qst/qsn - маркером неодушевленности в селькупских диалектах.
Лично-притяжательные суффиксы как показатели одушевленности/неодушевленности. К лингвистическим компонентам, маркирующим живые в сознании селькупов предметы, можно отнести также личнопритяжательные суффиксы. В селькупском языке, как и в некоторых других уральских языках, например в финно-угорских языках волжской группы, формирование представлений об одушевленности/неодушевленности связано с выражением принадлежности, лич-ности/неличности. Сам термин «лично-притяжательные суффиксы» подчеркивает то, что эти элементы обозначают и лицо, и идею принадлежности лицу. Одушевленные имена существительные совпадают с разрядами слов, получающих притяжательные суффиксы или относящихся к притяжательному склонению, которое в финно-угорских языках приобрело выделительное значение [4. C. 152]. В селькупском языке лично-притяжательные суффиксы присоединяются к именам существительным избирательно, а именно к тем существительным, которые соотносятся с живыми предметами. Это существительные, обозначающие родственные и близкие к ним отношения, части тела человека или животного, а также предметы, входящие в быт человека. Приведем примеры: Ив. nanam larimba libatko ‘Сестра-моя боится темноты’; Лос. 1ta azetise amdak ‘Сын-его со своим отцом сидят (двое)’; УО man kudarbile man essem qonWurgund ‘Я во сне вижу моего отца-моего’; Келл, mat steLdenap tibnama ‘Я жду брата-моего’; Нап. saim cuWa ‘Глаз-мой болит’; Келл. kuLe kanap taLWimd satteisit ‘Ворон собаку за хвост-ее клюнул’; Тюхт. toLWom panalba ‘Лыжа-моя сломалась’; УО irra qanzamds naqlLefiLe TapptirLe oldan ‘Старик, трубку-свою выкурив, сказки начал рассказывать’; man qoyai qum sutarnit onds andumds ‘Мой сосед отремонтировал свой дом-свой’; Лос. man megam andum ‘Я слелал лодку-мою’; СтС man qozar-nau ta addoqqana-mdanta ‘Я вижу ваши-многих облас-ки’.
Группа существительных, обозначающих родственные и близкие к ним отношения, не нуждается в специальном рассмотрении, поскольку в эту группу входят абсолютно одушевленные имена существительные, всегда обозначающие человека. Рассмотрим причины, по которым довольно последовательно две другие группы существительных (части тела человека или животного, и предметы, входящие в быт человека) употребляются с лично-притяжательными суффиксами. Уральцам, как и многим другим народам, видимо, было присуще олицетворение отдельных сторон жизнедеятельности человека: дыхания, крови, частей тела, органов и т.п. Об этом свидетельствует представление о множественности обитающих в одном человеке душ: душа-дыхание, душа-тень, душа-кровь, душа-жизнь,
могильная душа. А.А. Ким выделяет по этнолингвистическим данным для селькупской духовной культуры 9 парциальных душ, составляющих комплекс жизненно необходимых элементов [15. С. 104-121]. Этнографические данные свидетельствуют об отождествлении селькупами своей жизни с кровью: «Кровь (кэм) также имеет отношение к душе человека. Потеря крови грозит смертью. Кровь - это жизнь. Отсюда и кровавые жертвы, и обряд помазания кровью» [20. С. 127]. По данным селькупской мифологии, некоторые органы человеческого тела могут сами являться источником жизни. В сказке nadek г и1уо ‘Девушка и лед’, записанной в чумылькупском диалектном ареале, имеется сюжет о том, как из печени возрождается человек: тЫ ра]аГ%1ёа1ко ейвтЬа ‘Печень в старушку превратилась’ [14. С. 329]. В чумылькупской сказке про Пору рассказывается о том, как голова живет отдельно от тела, ср.: Вольд. olod е11а, hajed котЬШтЬа, ауа сепса ‘Голова живая, глаза моргают, только не говорит’.
По материалам Г.И. Пелих, источником жизни являлся wёГqot ‘плевок’: предки людей - богатыри не имели пупа и размножались тем, что на ночь плевали в чашку, в результате там «заводился» ребенок [18. С. 342]. Сказочная проза селькупов повествует о том, что поверженный враг не оживет лишь в том случае, если будут съедены его главные органы: сердце и печень [14. С. 265]. К. Доннер упоминает древний селькупский обычай съедать отдельные части тела своих умерших детей. Селькупы верили, что так они забирают у умерших определенные качества, в частности, у детей их юный возраст. По этой же причине съедали сердце и головной мозг врагов, проявивших в бою отвагу и смелость [19. С. 74].
Другие самодийские народы также связывали свою жизнь с наличием каких-либо частей организма. Например, к терминологии, связанной с понятием «жизнь», у ненцев относятся дыхание, кровь, ум, сердце. У нганасанов душа, дыхание, глаза, кровь, тень составляют в своей совокупности то необходимое, без чего невозможна жизнь человека. Л. Леви-Брюль, ссылаясь на материалы К. Преусса, отмечает важную роль органов человеческого тела для первобытного мышления: «Сердцу, печени, почке, глазам, жиру, костному мозгу и т. д. приписывается способность оказывать то или иное действие на тех, которые их едят. Отверстия тела, экскременты всякого рода, волосы, обрезки ногтей, детское место, пуповина, кровь и др. жидкие составные части тела, - всему этому приписывается определенное магическое влияние» [21. С. 111, 112]. В языках северо-американских индейцев наименования частей тела, как и наименования лиц, обозначающих родство, всегда употребляются с инкорпорированным или приставленным местоимением, обозначая ‘мою руку, твой глаз, его ногу’ и т.д.
Как отмечалось выше, лично-притяжательные суффиксы маркируют существительные, обозначающие предметы, входящие в быт человека. Существительные данной семантической группы не только были для селькупов тесно связанными с их личностью, как кровь, сердце и другие органы, более того, они могли мыслиться «живыми». Об этом свидетельствует погребальный обряд северных селькупов, описанный
Е. Д. Прокофьевой. Умершему в могилу клали посуду, одежду, трубку и другие вещи, которыми покойник пользовался при жизни. Одного из оленей, везших нарту с гробом, убивали, а нарту ломали и оставляли недалеко от могилы. Все вещи, которые клали в гроб и в могилу, портили: у ножа обламывали острие, у иголок - ушки, распарывали швы на одежде, обуви и т.д. Делали так, потому что эти вещи связаны с человеком, который умер, т. е. сам является «сломанным», «испорченным», так и вещи, принадлежащие покойному, не могут больше быть «живыми». По мнению Е.Д. Прокофьевой, из них выходит душа [20. C. 12З].
Таким образом, вторичной функцией личнопритяжательных суффиксов в селькупском языке является отражение одушевленности/неодушевленности: они сочетаются с классом слов, функционально выступающих в позиции одушевленного имени существительного. Наиболее последовательно лично-притяжательные форманты маркируют три группы существительных: существительные, обозначающие термины родства и свойства; существительные, обозначающие части тела человека или животного, а также существительные, обозначающие предметы, входящие в быт человека.
Вопросительные и личные местоимения как показатели одушевленности/неодушевленности. В
прауральский период деление предметов на одушевленные/неодушевленные было характерно только для вопросительных местоимений. Данная категория базировалась на противопоставлении человек/не-человек. Уральский язык-основа, по замечанию К.Е. Майтин-ской, характеризовался тенденцией «выделять людей из мира предметов» [22. C. 91]. Разделение денотатов на людей и не-людей посредством вопросительных местоимений характерно для большинства языков. По данному типу противопоставляются вопросительные местоимения во всех финно-угорских языках, ср.: фин. kuka (ken) ‘кто?’ - mika ‘что?’; эст. kes ‘кто?’ - mis ‘что?’; удм. kin ‘кто?’ - ma ‘что?’; венг. ki ‘кто?’ - mi ‘что?’ и т.д. [23. C. 218].
Современный селькупский язык также фиксирует, хотя и не всегда последовательно, это противопоставление. Значение «человек» представлено местоимением kuds ‘кто’ и его производными, в то время как значение «не-человек» представлено местоимением qaj ‘что’. При обозначении животных в южных диалектах селькупского языка в ряде случаев наблюдается варьирование местоимений qaj ‘что’ и kuds ‘кто’.
Во многих языках мира грамматическое разделение денотатов на людей и не-людей осуществляется также посредством личных местоимений. В трехчленной системе личных местоимений, характерной как для самодийских, так и для финно-угорских языков, 1-е и 2-е л., всегда предназначены для обозначения людей, это всегда говорящий и собеседник, т.е. существа, обладающие даром речи. Поскольку личные местоимения 1-го и 2-го л. относятся к непосредственным участникам беседы, эти местоимения не приспособлены для указания на нелюдей, следовательно, противопоставление на людей и не-людей можно искать лишь в сфере местоимений третьего лица. Однако для финно-угорских языков такого рода противопоставление не является ярко выражен-
ным: в одних языках при указании на людей используются местоимения, относящиеся только (или главным образом) к людям, как, например, в венгерском, финском, мордовских и др.; а при указании на предметы используются указательные местоимения; в других языках, как, например, в марийском, нет специальных личных местоимений и в их функции выступают указательные местоимения [22. C. 165].
В селькупском языке указание на одушевленность/ неодушевленность имплицитно содержится на стыке личных местоимений 3-го л. и указательных местоимений. В личных местоимениях 1-го и 2-го л. ед.ч., реконструированных К. Редеи и И. Эрдейи для прауральского периода, присутствует местоименный формант -n, ср. *т1-па~*те-па ‘я’, *ti-na~*tе-na ‘ты’. Данный формант не характерен для местоимений множественного числа [3. C. 398-399]. По мнению К.Е. Майтинской, данный n-й элемент не мог постоянно маркировать именно личные местоимения 1-го и 2-го л., он служил для указания на людей, отграничения их от не-людей, выделения их из мира предметов [22. C. 79, 80].
Очевидно, что личные местоимения 3-го л. сформировались гораздо позже, чем местоимения 1-го и 2-го л., на базе сложившихся ранее указательных местоимений. Этимологическая связь указательных местоимений и личных местоимений 3-го л. прослеживается во многих языках, в том числе и в селькупском, на синхронном срезе: в составе личных местоимений 3-го л. выявляется общий элемент - корень t, вероятно, восходящий к уральской указательно-местоименной основе *ty [24. C. 31]. Несмотря на разновременность и различные пути формирования селькупских личных местоимений первых двух лиц и личных местоимений 3-го л., все они используются применительно к людям. Примеры: Ласк. tab onWs ninaysndpeysd qibacep ‘Она для своей сестры искала парня’; tabsla qorysp qwatpsndadst ‘Они медведя убили’; Ив. tabin nep kederna eja ‘Ее имя Катерина’; ЮШ mat cencak, tepla nagrespatit ‘Я говорю, они пишут’; УО man illa\ essen matkat ‘Я живу у отца в доме’. Употребление личных местоимений 3-го л. в отношении не-людей для селькупского языка не характерно; в этом случае имя существительное будет употребляться вместе с указательным местоимением na ‘этот, тот’, например: Нельм. mat onek kjassam jarga pecam, na pecam muziram, na pecam amnam ‘ Я сама поймала большую щуку, эту щуку сварила, эту щуку съела’.
Таким образом, возможность замены имени существительного на личные местоимение 1-го, 2-го и 3-го л. ед.ч., а также на вопросительное местоимение kuds ‘кто’ может означать, что данное существительное является одушевленным и обозначает предмет, осмысливаемый селькупами как живой.
Одушевленно- и неодушевленно-маркированные глаголы как средства выражения одушевленности/ неодушевленности. На синтаксическом уровне значение одушевленности/неодушевленности находит выражение в сочетаемости имен существительных с одушевленно- и неодушевленно-маркированными глаголами. Критерий сочетаемости с одушевленно-маркированными глаголами является очень важным, по-
скольку он отражает специфику селькупского языка, в котором, в отличие от многих других языков, глаголы движения практически не сочетаются с существительными, не способными самостоятельно совершать движение. Для селькупского языка исключены сочетания типа русских пальто идет, часы спешат или немецких der Film lauft, die Zeit geht schnell. Русской фразе весна пришла соответствует таз. uttyty ssysa (но не ttisa!), т.е.ь «Весна настала (но не пришла!)». Вместо дождь идет - sSra ‘дождит’ (от sorynta ‘дождь’). В кетском диалекте селькупского языка имеется непереходный глагол тёмгу ‘пойти снегу’. Аналогично обстоит дело в других уральских языках, ср.: нен. сарёмзь от сарё ‘дождь’ (сарёбтырць ‘дождить’, о мелком дожде, идущем временами); коми-зырян. зэро ‘дождь идет’ от зэр ‘дождь’ и т.д. [9. C. 84, 87, 88]. Для селькупского языка также нехарактерны фразы типа русских трамвай идет, поскольку в нем имеются специальные глаголы, соответствующие перемещению в пространстве с помощью строго определенного вида транспорта, например таз. antarqo ‘плыть на ветке, челноке’, qaqlyttyqo ‘ехать на нартах’ totqo ‘ходить на лыжах’ [9. C. 77].
Кроме существительных, традиционно причисляемых к одушевленным, с одушевленно-маркированными глаголами сочетаются селькупские имена существительные ‘ветер’, ‘река’, ‘дорога’, ‘тропа’, ‘огонь’. Примеры: Ив. mark kjonimbat okir andop ‘Ветер унес одну лодку’; таз. motyporonty msrky na tunty ‘На крышу дома ветер пришел’; Вольд. watts edeute caWa ‘Дорога по деревне идет’; Ласк. {arbs tadsrsd pot sunWeut ‘Тропинка вела через лес’; таз. muntik tanti pom ut qentiqo ‘Все доски утащила вода’ (Alle Bretter schleppte das Wasser); об.ш. _|т iwu^in азымба, шибокре тадырнат ‘Вода белая стала, пену несет’; УО. ut tadirit ulyam ‘Вода несет лед’; ЮШ qit tadirit magip ‘Река несет палку’; Вольд. pollaga cagibilpollagap tu amgut ‘Сухая палочка горит (букв. Сухую палочку огонь ест)’; Ласк. mat poryom tu ajespat ‘Моя рубашка горит (букв. Мою рубашку огонь ест)’; Нельм. po tu ambad ‘Дерево горит (букв. Дерево огонь ест)’; Вольд. tu naijatpa ‘Огонь рассердился’.
Причины, по которым имена существительные ‘река’, ‘ветер’ осмысливались селькупами как одушевленные, были проанализированы выше. Попробуем понять, почему имена существительные ‘дорога’, ‘тропа’, ‘ огонь’ могут маркироваться в языке селькупов как одушевленные. Дорога в понимании селькупов - это место, по которому прошли, оставив след. В фольклорных материалах селькупов таз. tstypyL wstty ‘шаманская дорога’ отличается от дорог простых смертных. Это дорога, по которой душа камлающего шамана поднимается на небо, чтобы узнать будущее или спускается под землю (или на север), чтобы вылечить больного. Тропинка имеет свои мистические свойства. Туземцы Лоанго говорят про покинутую тропу, что она «мертва», «живая» тропинка имеет свои таинственные способности. «Возможно, это для них метафора, как и для нас, но для них она полна смысла» [21. C. 34].
Осмысление огня как живого обьекта привело к образованию в селькупском языке сочетаний, объясняющих суть этого явления через свойства, присущие
живым существам, в первую очередь человеку; отсюда ttit saj ‘искра’ имеет буквальное значение ‘огня глаз’, ttit apsit ‘дрова’ - ‘огня еда’. В выражениях такого рода проявляется принцип антропоцентрично-сти языка: практически во всех языках человек моделирует ориентацию предметов в пространстве по себе, отождествляя предмет с человеческим существом.
В известной селькупской сказке ttin amba ‘Хозяйка огня’ с огнем разговаривают, как с живым существом, в результате существительное tu ‘огонь’ заменяется в тексте личным местоимением 2-го л., что, как было показано выше, возможно только для обозначения живых существ: mat sinde pohe ajdimbak ‘Я тебя (огонь) дровами кормлю’. У огня, как и у всякого живого существа, есть лицо (tab mat jandom peDe paDassit ‘Она мое лицо топором рубила’), есть глаза (tab mat hajom usse qamWeyit ‘Она мои глаза водой заливала’).
Таким образом, учитывая, что главным признаком одушевленности у селькупов является движение, можно прийти к выводу, что существительные, способные сочетаться с глаголами движения, являются одушевленными.
Итак, к языковым компонентам, выражающим одушевленность/неодушевленность в селькупском языке, относятся суффиксы местных падежей, личнопритяжательные суффиксы, вопросительные, личные местоимения ед. ч., указательные местоимения, а также сочетаемость имён с одушевленно-маркированными глаголами. Оппозиция живой/неживой проявляется как в языке, так и в культуре селькупов и является сложным явлением, состоящим из комплекса языковых компонентов и культурных факторов. Проблема разграничения живых и неживых предметов может быть решена только на основе междисциплинарного подхода с привлечением данных языка, культуры, фольклорных и мифологических сюжетов.
ПРИМЕЧАНИЯ
БЯ - Белый яр Верхнекетского района Томской области; Вольд. - Вольджа Каргасокского района Томской области; Ив. - Иванкино Колпа-шевского района Томской области; Келл. - Келлог Туруханского района Красноярского края; Ласк. - Ласкино Парабельского района Томской области; Лос. - Лосиноборское Енисейского района Красноярского края; Нельм. - Нельмач Парабельского района Томской области; НС -Новосондрово Колпашевского района Томской области; СтС - Старосондрово Колпашевского района Томской области; Тюхт. - Тюхтерево Парабельского района Томской области; УО - Усть-Озерное Верхнекетского района Томской области; ЮШ - Юрты Широкова Верхнекетско-го района Томской области; венг. - венгерский язык; дат. - датский язык; коми-зырян. - коми-зырянский язык; нем. - немецкий язык; нен. -ненецкий язык; об. ш. - говор обских шешкупов; португ. - португальский язык; рум. - румынский язык; таз. - тазовский диалект селькупского языка; удм. - удмуртский язык; фин. - финский язык; эст. - эстонский язык.
ЛИТЕРАТУРА
1. Сеше А, Очерк логической структуры предложения. Употребление классов слов в языке и речи // Лингвистика XX века: система и структура
языка. М., 2004. Ч. 1. С. 55-74.
2. МейеА, Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков. М.; Л., 1938.
3. Лыткин В,И,, Майтинская К,Е, и др, Основы финно-угорского языкознания (вопросы происхождения и развития финно-угорских языков).
М.: Наука, 1974. 483 с.
4. Кочеваткина А,П, Категория одушевленности/неодушевленности в финно-угорских языках волжской группы: Дис. ... д-ра филол. наук.
Йошкар-Ола, 2004. 350 с.
5. Дульзон А,П, Общность падежных аффиксов самодийских языков с енисейскими // Вопросы финно-угроведения: Сб. ст. Йошкар-Ола, 1970.
Вып. 5. С. 31-36.
6. Прокофьев Г,Н, Селькупский (остяко-самоедский) язык. Селькупская грамматика. Л.: Институт народов Севера ЦИК СССР, 1935. Ч. 1. 131 с.
7. CastrenM,A, Grammatik der samojedischen Sprachen. Herausgegeben von A. Schiefner. St.-Petersburg, 1854. 608 s.
8. Joki A, J, Uber das Element n in der samojedischen Deklination. Sonderdruck aus den Finnisch-Ugrischen Forschungen XXXXIX. Helsinki, 1971.
9. Кузнецова А,И,, Хелимский Е,А,, Грушкина Е,В, Очерки по селькупскому языку. Тазовский диалект. М., 1980. Т. 1. 408 с.
10. KUnnap А, System und Ursprung der Kamassischen Flexionssuffixe. Numeruszeichen und Nominalflexion. Helsinki, 1971.
11. Беккер Э,Г, Категория падежа в селькупском языке. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1978. 206 с.
12. Ураев Р,А, Материалы к шаманизму тымских селькупов (по данным экспедиции 1956 г.) // Труды Томского объединенного историкоархитектурного музея. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1994. Т. 7. C. 73-85.
13. Гамкрелидзе Т,В,, Иванов Вяч,Вс, Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Благовещенск, 1998. Ч. II. 420 с.
14. Тучкова Н,А,, Кузнецова А,И,, Казакевич О,А, и др, Мифология селькупов. Томск: Изд-во ТГУ, 2004. 382 с.
15. Ким А, А, Очерки по селькупской культовой лексике. Томск: Изд-во НТЛ, 1997. 219 с.
16. Дзендзелевский И,А, Из наблюдений над типологией славянских, финно-угорских, германских, тюркских и других названий гидрорельефа //
Вопросы финно-угроведения. Сыктывкар, 1979. Т. 1. С. 88.
17. Тучкова Н,А, Представления о камне у селькупов // Этносы Сибири: язык и культура: Сб. ст. Томск, 1997. Ч. I. С. 29-30.
18. Пелих Г,И, Происхождение селькупов. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1972. 424 с.
19. Donner K, Bei den Samojeden in Sibirien. Stuttgart: Verlag fur Strecker und Schroder, 1926. 199 s.
20. Прокофьева Е,Д, Старые представления селькупов о мире // Природа и человек в религиозных представлениях народов Сибири и Севера.
Л., 1976. C. 106-128.
21. Леви-Брюль Л, Сверхъестественное в первобытном мышлении. М.: Педагогика-Пресс, 1994. 608 с.
22. Майтинская К,Е, Функция местоименного суффикса -n в личных и вопросительных местоимениях финно-угорских языков // Вопросы финно-угорского языкознания. М.; Л., 1962. C. 65-80.
23. Майтинская К,Е, Местоимения в языках разных систем. М.: Наука, 1969. 306 с.
24. Ильяшенко И,А,, Максимова Н,П, К вопросу о происхождении личных местоимений в селькупском языке // Этносы Сибири: язык и культу-
ра: Сб. ст. Томск, 1997. Ч. I. С. 30-32.
Статья представлена научной редакцией «Филология» 16 февраля 2010 г.
