CC BY
62
4. Ничипоров И. Б. Рассказ В. Шаламова «Прокуратор Иудеи»: опыт интерпретации // Малые жанры: Теория и история. Сб. науч. ст. - Иваново: ИвГУ, 2007. - С. 263268.
5. Сухих И. Н. Жить после Колымы (1954-1973. «Колымские рассказы» В. Шаламова) // Звезда. - 2001. - № 6. - С. 208-220.
6. Шкловский Е. Варлам Шаламов. - М., 1990.
А. В. Жданова
Специфика использования интертекста в очерке В. Г россмана
«Июль 1943 года»
В статье анализируется работа интертекста в реалистическом публицистическом тексте - военном очерке В. Гроссмана «Июль 1943 года», выявляются его переклички с народным героическим эпосом, волшебной сказкой и стихотворением М. Лермонтова «Бородино».
Ключевые слова: интертекст, Ю. Кристева, Р. Барт, М. Бахтин, литературная реминисценция, В. Гроссман, очерк «Июль 1943 года», М. Лермонтов, стихотворение «Бородино».
Этим летом отмечается 70-летие Курской битвы - одного из важнейших событий Великой Отечественной войны. Нам показалось важным и интересным обратиться к военному очерку той поры, посвященному этому событию, чтобы на примере публицистического произведения проследить за работой интертекстуальности - явления, которое чаще всего анализируется литературоведами на примере художественных текстов. Думается, что наблюдения над его функционированием в публицистике (особенно когда речь идет о репортерской работе крупного прозаика, Василия Гроссмана) могут дать интересные результаты.
Автор понятия «интертекст» - французская исследовательница болгарского происхождения Юлия Кристева, термин впервые прозвучал осенью 1966 года в ее докладе на семинаре Ролана Барта, а затем был окончательно оформлен в 1967 году в статье «Бахтин, слово, диалог и роман». Фактически все рассуждения Кристевой продолжают и развивают в определенном векторе бахтинское понятие полифонии. Так, Бахтин писал: «Слово по своей природе диалогично, диалогическое общение есть подлинная сфера жизни языка» [2, с. 205], полагая всякое речевое высказывание выражением в слове позиции разных субъектов, диалог представленных ими контекстов и кругозоров. Для Кристевой «любой текст строится как мозаика цитаций, любой текст - это впитывание и трансформация какого-нибудь другого текста» [5, с. 167]. Оба теоретика говорят о диалоге, однако, в соответствии со своими идеологическими и эстетическими позициями, имеют в виду различное толкование понятия
263
«субъект» и, соответственно, разрабатывают различные аспекты диалогического процесса.
Для религиозного философа Бахтина диалог - это общение субъектов-личностей, идей-эманаций, воплотившихся в слове: «...Идея интериндивидуальна и интерсубъективна, сфера ее бытия не индивидуальное сознание, а диалогическое общение между сознаниями. Идея - это живое событие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух или нескольких сознаний» [2, с. 99]. Для философа-позитивиста Кристевой субъектами диалогической встречи, как мы могли убедиться, становятся собственно тексты - поэтому и «фирменное» бахтинское понятие «другого» переводится ею в психоаналитический контекст, и делается это с подчеркнуто субъективными интонациями, с репликами «мне кажется», «я пожелала услышать» - в общем-то, довольно далекими по стилистике от традиций объективного критического исследования. «Мне кажется, что изначально «другой» Бахтина - это все же «другой» гегельянского сознания, а вовсе не раздвоенный «другой» психоанализа. Я же, со своей стороны, пожелала услышать его не как межличностного другого, но как измерение, открывающее другую реальность внутри реальности сознания, то есть я как бы повернула «гегельянского» Бахтина и сделала из него Бахтина фрейдистского» [3, с. 7].
Весьма своеобразно термин Ю. Кристевой был дополнен ее учителем Роланом Бартом и приведен в соответствие с его собственной радикальной теорией текста и положением о «смерти автора»: «Любой текст - это интертекст: на различных уровнях, более или менее опознаваемых, в нем присутствуют другие тексты - предшествующей и окружающей культуры, любой текст - это новая ткань, сотканная из побывавших в употреблении цитат» [1, с. 415]. Очевидно, что фундаментом подобного понимания термина «интертекстуальность» становится допущение об автономности текста, его восприятие в качестве субъекта, без прямой связи с породившим его автором. Естественно, проблема интертекстуальности, будучи осмыслена (и осмысляема по сей день - нельзя сказать, что Кристева и Барт «закрыли тему») в ХХ веке, присутствовала как явление на всех этапах развития литературы, иногда, задолго до постмодернизма (как, к примеру, в эпохи эллинизма или Ренессанса), становясь своего рода культурным «мейнстримом». В контексте нашей статьи будет логичным обращение к пограничному в аспекте фикциональности и нефикциональности (как и публицистика) жанру, к эссеистике - «Опытам» Монтеня. В главе «О воспитании детей» автор пишет: «Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того, чтобы лучше выразить самого себя» [6, с. 180]; а в главе «О книгах» особо оговаривает свое «право на невежество» и предупреждает о не всегда закавыченных цитатах, ведь читал он ради удовольствия, а не последующей демонстрации своих знаний, поэтому читатель-собеседник вынужден самостоятельно опознавать первоисточники. «Пусть судят на
264
основании того, что я заимствую у других, сумел ли я выбрать то, что повышает ценность моего изложения. Ведь я заимствую у других то, что не умею выразить столь же хорошо либо по недостаточной выразительности моего языка, либо по слабости моего ума. ...Я хочу, чтобы в моем лице поднимали на смех Плутарха или высмеивали Сенеку. Я хочу прикрыть свою слабость этими громкими именами» [6, с. 467-468].
Обратимся для выявления литературных реминисценций и наблюдению за интертекстуальностью к произведению публицистическому и принадлежащему (уже в силу этого) к реалистической поэтике, а не модернисткой или постмодернистской, откуда по понятным причинам преимущественно черпается материал для литературоведческого анализа подобной направленности, - военному очерку Василия Гроссмана (1905— 1964) «Июль 1943 года», опубликованному тогда же в газете «Красная звезда». Это было тревожное и важное время перелома в войне, когда на Курской дуге, куда был командирован писатель, решалась судьба противостояния двух держав. Поэтому далеко не случайным стилевым приемом у Гроссмана становится эпичность интонации, уподобление изображаемых событий историческому и даже легендарному прошлому, богатырская образность и параллели с героическим эпосом — русскими былинами. Все это соседствует с документальной конкретикой и бытовизмами, натуралистическими деталями, без которых не обойтись в жанре военного репортажа. Однако текст удерживает от скатывания в «чернуху» крепкий костяк его содержания, идеологии (абсолютная убежденность автора в правоте и святости дела Советской армии) и формы.
Сразу же отметим в качестве стилевого приема насыщенность текста метафорами и олицетворениями, создающими атмосферу одухотворенности пейзажа по контрасту с жестокостями войны, и отсылающими читателя к поэтике героического фольклора и эпоса (например, неоднократно звучащее определение «полчища врагов» или стилизованная фраза: «Этот бой длился три дня и три ночи»). Приведем характерные примеры таких метафор: «поднялась в воздух пыль войны»; «звезды погашены светом ракет и фонарей»; «танкисты утюжили окопы»; «солнце казалось печальным, траурным, серым»; «бронированный кулак, занесенный Гитлером на Курском направлении»; «вся земля вокруг вела умный, старательный огонь». О немецкой колонне танков и бронетранспортеров, впоследствии разбитой советской артиллерией, сказано: «железный удав сполз с дороги и уполз направо»; «оставались железные трупы». Этот «железный удав», который будет еще несколько раз фигурировать в очерке, создает образ мифического чудовища и его победителя — былинного богатыря.
Приведем довольно обширный и весьма характерный пассаж: «Подполковник Никифор Чевола, в прошлом грозненский рабочий, командир артиллерийской противотанковой бригады, встретил немцев, когда они рвались на Белгородском направлении по шоссе Белгород — Курск с юга на
265
север. ...истребительная бригада Чеволы трижды вставала на пути германских танковых колонн, участвовала в огромных сражениях, в сложном взаимодействии пехоты, танков, артиллерии, авиации, в великой битве, шедшей в трех измерениях, с молниеносно возникающими и исчезающими полюсами напряжения, битве, полной смерти, вражеского вероломства и хитрости, тайных замыслов, ложных движений, внезапной страшной тишины и столь же внезапных коротких и мощных ударов. Три раза пытались немецкие танки обойти бригаду и три раза, разгадывая их замысел, Чевола встречал их внезапным шквальным огнем. Первый раз ударил он в лоб танковой колонне. Второй раз притаилась бригада в шестистах метрах от большака, ведущего к Обоянскому шоссе. Пропустив девять «тигров», шедших углом в походном охранении, могучим фланговым огнем ударили истребители по ста шестидесяти танкам, вперемежку с бронированными транспортерами, ползущими, подобно железному удаву, по советской земле. В течение пяти минут великолепные модернизованные пушки, делающие по двадцать пять выстрелов в минуту, подожгли четырнадцать танков. Огромный железный удав в облаке дыма и пыли сполз с дороги и ушел вправо, скрылся за холмом» [4, с. 167].
В приведенной цитате очевиден фольклорный прием троекратного повторения, характерный для сказки и героического эпоса, а также мотив борьбы с чудовищем, животные сравнения (на которые работает даже «звериное» название танка - «тигр»): «ударил в лоб», «притаилась», «подобно удаву», «железный удав сполз с дороги и ушел».
Как известно, в мифологии мотив змееборчества знаменует победу героя над хтоническими силами и восстановление мировой гармонии - в таком контексте авторская образность становится внятно читаемой символикой. При этом победа над враждебными силами дается отнюдь не легко, а ценой колоссальных потерь, о которых в официальной прессе того времени невозможно было писать прямо - вот почему автор и прибегает к художественным образам и метафорам, так художественность во многом объясняется вынужденными мерами. Не удивительно, что описывая врага, Василий Семенович сравнивает его не с тупой механической силой, а с хитрым и опасным зверем («Разъяренному быку можно уподобить германскую армию летом 1943 года»); упоминает компоненты именно органической системы, «анатомическое строение неприятельского фронта: его эпидермис, эпителий, костяк, нервы.» [4, с. 63].
Синтаксис фразы и композиция текста в целом также имеют отчетливые переклички с былинной структурой: рефреном звучат схожие зачины абзацев в начале материала (И снова над созревшими полями пшеницы и ржи, над простором лугов .поднялась в воздух пыль войны»; «И снова крик птиц, шум кузнечиков, гудение оводов и шершней стали неслышными в пронзительном и ноющем многоголосом реве авиационных моторов»;
266
«И снова звезды и месяц ушли с ночного неба, погашенные и изгнанные наглым светом бесчисленных ракет и фонарей, повешенных немцами вдоль линии фронта» [4, с. 54].
Эпическим становится и хронотоп очерка: эпические интонации сопровождают документально точные описания боев - их протяженности по времени и дислокации в пространстве: «Двести пятьдесят часов шла битва на Орловско-Курском и Белгородском направлениях, битва, в которую немцы бросили почти два десятка линейных и эсэсовских танковых дивизий, десятки пехотных дивизий, десятки полков бомбардировочной и истребительной авиации, большие массы артиллерии» [4, с. 54]. Используется прием контраста: «Вечером 4 июля в немецких частях зачитывался приказ Г итлера, извещавшего фашистские войска о начале боевых действий. Как всегда, высокопарным тоном фюрер говорил о битве, которая должна решить судьбу войны» [4, с. 54] - здесь оборот «как всегда» коррелирует с предыдущими припевами «И снова».
Вернемся к теме интертекстуальности. Характерной особенностью очерка Гроссмана, придающей ему неповторимую художественную физиономию, становится использование в нем лермонтовских реминисценций, перекличек с хрестоматийно известным и знакомым сердцу каждого русского читателя стихотворением «Бородино», что становится данью литературного уважения и исторического параллелизма. Назовем несколько очевидных пассажей. Так, пассаж «Наступление летом 1942 года противник предпринял на меньшем протяжении, - то было наступление на юг. Инерция наступательного движения немцев была преодолена лишь после того, как они прошли многие сотни километров, захватили широкие пространства Дона, Кубани, приволжских, прикаспийских степей, вышли к Волге и горам Кавказа. И вот началось оно, третье немецкое наступление! Казалось, все обещало ему успех» [4, с. 154] - подразумевает контекст фразы «Мы долго молча отступали».
Описание подполковника Евтихия Шеверножука явно созвучно портрету его вымышленного стихотворного коллеги: «...грузный человек огромного роста с медленными, спокойными движениями, с медленным, спокойным голосом. Он движется медленно, улыбается медленно, хмурится медленно. Но иногда его огромное тело легко и быстро поворачивается, и голос звучит отрывисто, властно, сурово. Он человек, богатый великим опытом войны, испытавший всю горечь отступления 1941 года, знающий силу наших наступательных ударов, человек, знающий свою собственную силу, глубоко и спокойно уверенный в ней и потому не любящий зря и без нужды показывать ее людям» [4, с. 55] - «Полковник наш рожден был хватом: Слуга царю, отец солдатам...».
Автор пишет об удивлении немцев, предполагавших нанести сокрушительный удар, так: «Это не война, - растерянно говорили пленные не-
267
мецкие танкисты, - это не война, мы утюжили русские окопы гусеницами тяжелых машин и сами видели, как из засыпанных траншей, из самой земли поднимались черные от пыли красноармейцы и тут же, едва мы успевали отойти на метр-два, били по нашим машинам бутылками и гранатами... Это не война, это нечто большее» [4, с. 56]. Здесь явная перекличка с лермонтовскими строками: «Изведал враг в тот день немало, что значит русский бой удалый, наш рукопашный бой».
Когда Гроссман повествует о собственном военном опыте, он также использует разговорные интонации рассказчика «Бородина»: «Я был в полку в тот день, когда его отвели на пять километров от станции, где вел он беспрерывный стодвадцатипятичасовой бой» [4, с. 56] - «Два дня мы были в перестрелке». И далее, о спящих солдатах: «Мы лежали в овраге, прислушиваясь к выстрелам наших пушек и разрывам немецких снарядов. Капли недавно прошедшего проливного дождя блестели на широких листьях лопухов и в венчиках цветов, повернутых к вышедшему из туч солнцу. Когда раздавался особенно сильный разрыв, листва вздрагивала, и тысячи капель вспыхивали на солнце. Десятки людей спали, лежа на мокрой земле, укрывшись шинелями» [4, с. 56] - «Бородино»: «Прилег вздремнуть я у лафета...». Описание физически тяжелого военного труда солдат: «Их плечи, руки и пальцы болели от стрельбы, их спины ныли от тяжести снарядов и мин, которые подтаскивали они сто часов к огневым позициям, их уши перестали воспринимать звуковые волны, заполнявшие бушующее воздушное море» [4, с. 56], - отсылает нас к известному: «Звучал булат, картечь визжала, рука бойцов колоть устала, и ядрам пролетать мешала гора кровавых тел».
После боя приходит время для воспоминаний, проговаривания полученного опыта: «Вот они лежат и спят на мокрой траве, среди цветов и мягких, шерстистых листьев лопуха. Шеверножук и его заместитель подполковник Баргер лежат на склоне оврага и рассказывают о прошедших боях, рассказывают вполголоса, словно боясь разбудить спящих» [4, с. 57] - «Скажи-ка, дядя.». Однако нередко сон становится лишь кратковременной передышкой: «Ночью никто не спал. Мазаные стены хаток светлели под высокой луной. Через два часа в деревню пришла немецкая танковая разведка. Все, от командира бригады до подносчиков снарядов, поняли, что с рассветом начнется бой» [4, с. 60] - «Вот смерклось. Были все готовы заутра бой затеять новый и до конца стоять».
Описание тяжелейшего утреннего боя: «Тридцать-сорок бомбардировщиков с рассветом пикировали над огневыми позициями. Едва уходили бомбардировщики, как появлялись танки - шли они лавиной, без всякого порядка, и так же лавиной откатывались, оставляя железные трупы. .едва откатывались танки - приходили «юнкерсы» и «мессеры».
268
Вслед за танками под прикрытием их брони шли батальоны немецких автоматчиков, но наша пехота отгоняла их пулеметным и ружейным огнем» [4, с. 60] - «Ну ж был денек! / Сквозь дым летучий / Французы двинулись, как тучи / И всё на наш редут. / Уланы с пестрыми значками, / Драгуны с конскими хвостами, / Все промелькнули перед нам, / Все побывали тут»; «Черный дым стоял в воздухе, лица людей были совершенно черны. ...особенно силен был грохот боя, и почва тряслась, как во время землетрясения» [4, с. 60-61] - «Земля тряслась, как наши груди».
Когда командир батареи был убит, «.принял команду над батареей командир соседнего орудия Михаил Васильев, в прошлом кронштадтский моряк. Вот слова, которые он произнес: «Ребята, помереть в нашем деле не грех, помирают не такие головы, как наши!» И он приказал открыть огонь по немецкой пехоте осколочными снарядами» [4, с. 62] - «И молвил он, сверкнув очами: / «Ребята! не Москва ль за нами? / Умремте же под Москвой, / Как наши братья умирали!» / И умереть мы обещали, / И клятву верности сдержали. ».
Таким образом, нами были выявлены литературные реминисценции публицистического очерка «Июль 1943 года», позволяющие его автору Василию Гроссману реализовать дополнительный смысловой и эмоциональный уровень своего произведения: ввести мотив героизма и патриотизма, военной доблести России, высказать убежденность в грядущей победе -что было чрезвычайно важно, но далеко не очевидно в дни Курской битвы, чье 70-летие отмечается этим летом. Сделанные наблюдения позволяют наметить путь для наблюдения над интертекстуальностью и закономерностями ее работы не только в художественном, но и в современном публицистическом тексте.
Список литературы
1. Барт Р. От произведения к тексту // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / сост., общ. ред., вст. ст. и комм. Г. К. Косикова. - М.: Прогресс, Универс, 1994.
2. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собр. соч. в 7 т. - М.: Языки славянских культур, 2008. - Т. 6.
3. Беседа с Юлией Кристевой // Диалог. Карнавал. Хронотоп. - № 3 (12). -1995. - Витебск, 1995.
4. Гроссман В. С. Июль 1943 года // История отечественной журналистики (1917-1945): Хрестоматия. Учеб. пособие / сост. И. В. Кузнецов, Р. П. Овсепян, Р. А. Иванова. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 1999. - С. 53-64.
5. Кристева Ю. Слово, диалог и роман // Кристева Ю. Избранные труды: Разрушение поэтики: пер. с франц. - М.: Российская политическая энциклопедия, 2004.
6. Монтень М. Опыты: Пер. с фр. - М.: Эксмо, СПб.: Terra Fantastica, 2003. - Т. 1.
7. Пьеге-Гро Н. Введение в теорию интертекстуальности: пер. с фр. / общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. - М.: ЛКИ, 2008.
269
