CC BY
319
2005
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА_Сер. 9,2005, вып. 1
ЯЗЫКОЗНАНИЕ
Т. Г. Скребцова
СОВРЕМЕННЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЕТАФОРЫ
Политическая метафора в последние годы привлекает к себе внимание многих исследователей. Число публикаций, посвященных анализу того, какие метафоры используют политики и журналисты разных стран и как это влияет на общественное сознание и политическую жизнь, постоянно растет. С одной стороны, интерес к языку политики вообще (и к политическим метафорам в частности) объясняется особенностями жизни в современном мире: бурным развитием информационных технологий, возрастающей ролью средств массовой информации, тенденцией к глобализации. В условиях, когда публичное слово приобретает повышенную значимость, метафора оказывается для политика инструментом, позволяющим тонко регулировать настроения в обществе. Анализ используемых политиком метафор, следовательно, дает возможность выявить его скрытые установки и цели: как остроумно замечает А. Н. Баранов, перифразируя известную поговорку, «скажи мне, какие метафоры ты используешь, и я скажу тебе, кто ты».1 Так метафора, первоначально относившаяся к сфере риторики, а позднее вошедшая в ведение лингвистики, попадает в поле зрения таких общественных наук, как социальная и политическая психология, социология, теория коммуникации, связи с общественностью.
С другой стороны, представляется, что есть и собственно научные причины наблюдаемого в последние годы «всплеска» интереса к политической метафоре. Во-первых, выдвинутый известными теоретиками когнитивной лингвистики Дж. Лакоффом и М. Джонсоном новый взгляд на метафору2 коренным образом изменил понимание природы и сущности этого феномена. Предложенный ими подход стал активно применяться и к метафорам в политике, способствуя расширению соответствующих исследований. Во-вторых, под воздействием упомянутых выше экстралингвистических факторов усилился интерес к языку политики со стороны исследователей дискурса. Изучаются выступления политических деятелей, документы общественно-политических партий и движений, публикации в средствах массовой информации и пр., а также язык круглых столов, теледебатов, предвыборных выступлений кандидатов и агитационной литературы, в том числе и с точки зрения задействованных в них метафор. В-третьих, в последние десятилетия широко обсуждается весь комплекс вопросов, связанных с речевым воздействием. В частности, наблюдается возрождение риторики в ее античных традициях и актуализация изначальной связи метафоры с политикой через область политической аргументации.
© Т.Г.Скребцова, 2005
Таким образом, можно сказать, что политическая метафора как предмет исследования лежит на пересечении трех областей гуманитарного знания: когнитивной лингвистики, дискурсивного анализа и риторики. Представляется, что все эти дисциплины вносят свой вклад в изучение данного феномена, способствуя более полному раскрытию его природы и особенностей функционирования. Рассмотрим подробнее эти направления.
КОГНИТИВНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ МЕТАФОРЫ
Как известно, когнитивная лингвистика не представляет собой единого направления с общей концепцией, предметом и методом исследования, скорее наоборот. К области когнитивной лингвистики обычно относят исследования, опирающиеся на некий набор постулатов достаточно общего характера3 и открыто декларирующие свою принадлежность к соответствующей традиции. Никаких других ограничений не налагается, и каждый исследователь сам определяет предмет, материал и метод исследования, используемые теоретические конструкты и терминологию, что создает весьма пеструю картину и затрудняет сравнительный анализ разных концепций. Когнитивное направление в языкознании зародилось в США и по-прежнему представлено преимущественно американскими учеными, по крайней мере в том, что касается его самых ярких фигур. Среди них следует прежде всего упомянуть Дж.Лакоффа, Р.Лангакера, Л.Талми, Ж.Фоконье. Именно их исследования составляют своеобразное «ядро» когнитивной лингвистики, ее «золотой фонд». К нему, в частности, принадлежит теория концептуальной метафоры Дж. Лакоффа и М. Джонсона4.
Из всего существующего на настоящий момент наследия когнитивной лингвистики эта теория, пожалуй, наиболее популярна, в том числе и среди отечественных лингвистов. Основной ее тезис гласит, что метафоры в традиционном понимании этого слова, т.е. как образные языковые выражения, являются поверхностной манифестацией так называемых «концептуальных метафор», заложенных в понятийной системе человека и структурирующих его восприятие, мышление и деятельность. Книга Лакоффа и Джонсона посвящена всестороннему изучению именно концептуальных метафор: их природы, механизма действия, типологии, системности, обусловленности физическими и культурными факторами и т.д. Материалом же служат языковые метафоры, причем не только «живые», но и «мертвые», уже не воспринимаемые в современном языке как образные выражения. Последним даже отдается предпочтение, так как считается, что стертость образа свидетельствует о большей закрепленности, укорененности соответствующей концептуальной метафоры в общественном сознании.
Суть концептуальной метафоры, по Лакоффу и Джонсону, определяется как понимание и переживание сущности одного рода через сущность другого рода; ср. известные примеры: спор — это война, время — деньги, любовь — это путешествие и др. В авторской терминологии происходит отображение «сферы-источника» (понятийных областей война, деньги, путешествие) на «сферу-мишень» (соответственно спор, время, любовь). Согласно выдвинутой позднее «гипотезе инвариантности»5 при этом отображении «когнитивная топология» сферы-источника частично переносится на сферу-мишень.
Предложенные авторами понятие концептуальной метафоры и методика ее анализа оказались весьма плодотворными: за время, прошедтттее с выхода книги в свет, появилось поистине огромное множество работ, посвященных исследованию концептуальных метафор в разных культурах и различных сферах человеческой деятельности. На материале русского языка этим, в частности, занимаются представители Московской семантической школы, органично соединяя идеи Лакоффа и Джонсона с традициями изучения наивной картины мира (см., например, коллективные монографии6).
Применение теории концептуальной метафоры к языку политики началось со статьи Дж. Лакоффа о системе метафор, использовавшихся американскими властями для обоснования неизбежности военного вторжения в Ирак в 1991 г.7 Эта работа стимулировала дальнейшее изучение метафор в политике, вызывающее интерес и в наши дни. Подобные исследования сосредоточены главным образом на выявлении концептуальных метафор, используемых теми или иными политическими силами, и анализе взаимосвязей между характером этих метафор, с одной стороны, и тем политическим курсом, который проводят или к которому призывают соответствующие политики — с другой.
Так, отмечается, что дискурс экстремистских группировок отличается повышенной концентрацией метафор, причем правые радикалы предпочитают метафоры, связанные с болезнями, лечением и очищением. Расистский и тоталитарный дискурс регулярно прибегают к метафорам, задействующим в качестве сферы-источника болезни, микробы, крыс и т. п. Известно, в частности, что такие метафоры широко использовались в фашистской Германии: враги государства уподоблялись разным вредным животным и микроорганизмам, а Гитлер выступал в роли врача, призванного их истребить и тем самым вылечить германское общество. При демократии и экономической стабильности преобладают метафоры, связанные с домом, семьей, природой. Уместно в этой связи вспомнить названия некоторых политических партий, возникших в новейший период истории нашей страны: «Наш дом — Россия», «Яблоко», «Медведь».
В трудах отечественных и зарубежных лингвистов также неоднократно отмечалось, что язык в тоталитарном государстве характеризуется обилием «военных метафор». Русский язык времен СССР — тому яркое подтверждение: самые разные реалии мирной жизни (труд, учеба, спорт и т.д.) в нем представлялись и, следовательно, осмыслялись через понятийную сферу война. Когнитивный анализ в духе теории Лакоффа и Джонсона, как кажется, позволяет глубже проникнуть в суть вещей: свести вместе разрозненные факты и рассмотреть их с единых позиций, проанализировать механизм данного явления, его причины и последствия.
С точки зрения теории концептуальной метафоры засилье военной метафоры свидетельствует о милитаризации общественного сознания, что вообще характерно для тоталитарного общества; ср.: «Милитаризация мышления оказывается одним из китов тоталитарного сознания»8. Она определяет мировоззрение людей и их поведение: «Встав на точку зрения военной метафоры, мы начинаем искать те пути разрешения конфликта, которые, подсказываются реальными военными действиями <...>. Военная метафора не оставляет нам никакого выбора— оппонент враг и нам следует его уничтожить морально и физически <...> Давление развернутого метафорического поля войны на общественное сознание приводит к его милитари-
зации, подготавливая социум к действиям, ведущим к материализации метафоры (уничтожить, разбить, ликвидировать, подавить сопротивление)».9
Если в тоталитарном государстве язык характеризуется однообразием и безликостью, то в периоды революционных преобразований он, напротив, становится ярким, богатым, экспрессивным. Это убедительно демонстрируют собранные А. Н. Барановым и Ю. Н. Карауловым метафоры времен перестройки.10 Многообразие и красочность языковых средств, использовавшихся тогдашними политиками, депутатами и журналистами, особенно разительны на фоне черно-белого языка предшествующей эпохи. Как словарь, так и вышедшие ранее материалы к нему упорядочены в соответствии с теорией Лакоффа и Джонсона, по сфере-источнику и сфере-мишени: тезаурусная форма подачи материала позволяет по заданной сфере-источнику получать те сферы-мишени, на которые она регулярно проецируется, и, наоборот, по заданной сфере-мишени находить сферы-источники, которые на нее отображаются.
Феномену современной российской политической метафоры посвящено и обстоятельное исследование А. П. Чудинова, также реализующее когнитивный подход к описанию предмета и охватывающее следующее десятилетие новейшей истории России: 1991-2000 гг.11 Богатство иллюстративного материала и его структурированность позволяют рассматривать эту книгу как своеобразное продолжение публикаций А. Н. Баранова и Ю. Н. Караулова. Вместе взятые, они представляют собой ценный материал, позволяющий проследить эволюцию пост-тоталитарного политического дискурса в России.
Три десятилетия истории нашей страны сквозь призму политических метафор рассматриваются известным американским политологом Р. Д. Андерсоном (Anderson).12 Анализируя публичные выступления советских и российских политиков за три периода: 1964-1984 гг., 1989 г. (год первых общенародных выборов) и 1991-1993 гг. — он стремится выявить корреляции между преобразованиями в обществе и изменениями в политическом лексиконе, в частности в характере используемых метафор.
Хотя не со всеми замечаниями автора можно согласиться, приведенный им богатый иллюстративный материал действительно свидетельствует об определенных тенденциях. Последовательно рассматривая речи политиков за три указанных периода, Андерсон показывает, как на смену «вертикальным» (высокий, высший, верховный и др.) метафорам приходят «горизонтальные» (правый, левый, сторонник, спектр и др.), как постепенно ослабевают и угасают метафоры «удаленности» и «отделенности», как в пост-перестроечный период резко падает частотность метафоры строительства. Однако на основе изменившегося словоупотребления еще нельзя, по мнению Андерсона, делать вывод об изменении политической культуры в России, так как огромное большинство новых российских политиков — это люди, занимавшие высокие посты и в советской номенклатуре. Просто человек (осознанно или нет) умеет выбирать те метафоры, которые больше соответствуют его задачам и духу времени в целом.
Теория концептуальной метафоры— не единственная концепция, реализующая когнитивный подход к изучению метафор. Альтернативную методику предложили Ж. Фоконье и М. Тернер — авторы теории концептуальной интеграции. По их мнению, теория Лакоффа и Джонсона не всегда способна до конца прояс-
нить механизм образования метафорического значения, а собственная концепция представляется им в этом отношении более адекватным инструментом анализа.
Теория концептуальной интеграции представляет собой дальнейшее развитие теории ментальных пространств, в которой Фоконье определил ментальные пространства как упорядоченные множества с элементами (а, Ъ, с,...) и отношениями между ними (Riab, Riad, R&bf,...), открытые для пополнения их новыми элементами и отношениями соответственно.13 В содержательном аспекте Фоконье интерпретировал ментальные пространства как модели ситуаций (реальных или вымышленных) в том виде, как они понимаютсй человеком.
Ментальные пространства, таким образом, не являются отражением действительности. Это, скорее, образ того, как человек обычно думает и говорит о тех или иных вещах; ср.: Солнце встает, садится, движется по небосклону, зашло за тучу и т.д. Для Фоконье, как и для других когнитивистов, связь языка с внешним миром опосредована мыслительной деятельностью человека. Языковые выражения выполняют функцию своеобразных инструкций, в соответствии с которым и осуществляется «ментальное конструирование». Фоконье пытался моделировать этот процесс при помощи понятия ментальных пространств.
В ходе коммуникации ментальные пространства собеседников претерпевают постоянные изменения: появляются новые пространства, тем или иным образом они связываются со старыми, уже существующими в сознании, старые оттесняются на задний план, в пространства добавляются новые элементы или новая информация о старых элементах и т.д. Между пространствами, по Фоконье, возможны следующие виды связей: аналогическая, метафорическая и метонимическая проекции, связь функции и ее значения, а также включение одного пространства в другое, так называемое родительское {parent space). В позднейших совместных работах Фоконье и Тернера подобные взаимодействия между пространствами описываются в рамках теории концептуальной интеграции, или блендинга (см. публикации на сайтах в Internet http://cogsci.ucsd.edu/~faucon/ и http://www.wam.umd.edu/~mturn/).
Суть понятия концептуальной интеграции заключается в том, что структуры исходных ментальных пространств отображаются на новое, конструируемое, ментальное пространство, так называемый «бленд». Бленд не тождествен ни одному из исходных пространств и не является простой суммой их элементов, а представляет собой новое концептуальное пространство со своим значением. В этом он подобен ребенку, наследующему от родителей определенные черты, но развивающему собственную идентичность. Бленд— компактный, структурированный, без труда запоминаемый конструкт, которым удобно оперировать как единым целым.
Концептуальная интеграция, по мнению авторов, принадлежит к числу основополагающих когнитивных способностей человека и играет важную роль в его повседневной мыслительной деятельности. Она отличается динамизмом, гибкостью и обычно совершается неосознанно, однако без нее не обходится ни одно рассуждение, решение, изобретение, вывод, оценка.
Ж. Фоконье и М. Тернер прослеживают механизм концептуальной интеграции на разнообразном материале: это художественная литература, загадки, притчи, реклама, карикатуры, контрфактивные суждения и пр. Они применяют его и для объяснения специфики некоторых языковых явлений, таких, как слова-гибриды (типа Mcjobs), сочетания существительных в английском языке (house boat vs. boat
house), некоторые грамматические конструкции.14 Метафорические и метонимические переносы, с их точки зрения, также являются результатом концептуальной интеграции.
Признавая объяснительные возможности теории концептуальной метафоры, авторы, однако, обнаруживают метафорические выражения, значение которых не выводимо из идей Лакоффа и Джонсона о проекции сферы-источника на сферу-мишень, например фразеологизм to dig one's own grave (чрыть себе могилу') и высказывание This surgeon is a butcher ("Этот хирург — мясник'). В то же время оказывается, что смысл этих выражений нетрудно объяснить при помощи понятия концептуальной интеграции. Их аргументация применительно ко второму примеру выглядит следующим образом.
С точки зрения теории концептуальной метафоры здесь имеет место проекция сферы-источника (мясника) на сферу-мишень (хирурга), так что мясник отображается на хирурга, животное— на пациента, нож— на скальпель и т.д. Но совокупность всех этих проекций не объясняет ключевого момента в значении данного высказывания, а именно некомпетентности, неумелости соответствующего хирурга. Понятие неумелости не содержится в сфере-источнике (хороший мясник— тоже профессионал в своем деле), откуда же оно берется в сфере-мишени? Вопрос можно сформулировать иначе: почему именно мясник выбирается в качестве сферы-источника для передачи мысли о некомпетентности хирурга? Интуитивно понятно, что это связано с контрастом между соответствующими сферами деятельности, однако механизмом концептуальной метафоры, с точки зрения Фоконье и Тернера, этот довод не подкрепить.
Если же взять за основу теорию концептуальной интеграции, то данную метафору можно рассматривать как бленд, с пространством хирурга и пространством мясника в качестве исходных. Из обоих исходных пространств бленд наследует: из первого заимствуются идентичность агента, идентичность пациента и, возможно, обстановка операционной; из второго — роль мясника и связанные с ней действия, в частности их цель (убить животное). Но эта цель противоречит цели хирурга (вылечить пациента). Именно несовместимость целей мясника и хирурга порождает значение, связанное с неумелостью пследнего. Таким образом, Фоконье и Тернер утверждают, что смысл некоторых метафор можно объяснить только исходя из взаимодействия трех пространств (двух исходных и бленда), в то время как теория концептуальной метафоры принимает во внимание лишь два.
Сравнительный анализ данных теорий с точки зрения их объяснительной силы, однако, не приводит исследователей к однозначному выводу о превосходстве какой-то одной над другой. Отмечается, что между ними есть много общего, особенно если принять во внимание высказываемые в литературе предположения о том, что носители языка используют одни и те же принципы для понимания как метафор, так и широкого круга неметафорических явлений. Некоторые критики полагают, что данные теории имеет смысл рассматривать в качестве комплиментарных: если теория концептуальной метафоры сосредоточена на анализе устойчивых связей между понятийными областями, то теория Фоконье и Тернера направлена на исследование механизма образования новых, случайных и мимолетных конструктов.15
ИССЛЕДОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА
Своей популярностью в качестве объекта исследования политическая метафора обязана также становлению и развитию в конце XX в. новой междисциплинарной области— дискурсивного анализа. В рамках этого широкого направления предпринимаются исследования конкретных разновидностей дискурса, например дискурса СМИ, политического, судебного, феминистского, расистского, дискурса конкретных политических партий и деятелей, дискурса насилия, конфронтации и т.п. Как видно из примеров, основания для выделения типа дискурса могут быть разные: принадлежность к предметной области, идеологическая направленность, субъект коммуникации и пр. Однако существенно то, что любое подобное сужение объекта исследования предполагает особое использование языка: особую грамматику, лексикон, семантику, стилистику, особые правила словоупотребления, синонимических замен, истинности, в конечном счете — особый мир.16 Будучи употреблен в таком смысле, термин дискурс сближается по смыслу со словами язык и стиль в сочетаниях типа язык большевизма, стиль Достоевского, поэтому в дальнейшем изложении выражения политический дискурс и язык политики будут использоваться в качестве синонимичных.
Как отмечалось выше, язык политики как «особая знаковая система, предназначенная именно для политической коммуникации»,17 привлекает внимание многих исследователей. К нему обращаются как лингвисты, так и политологи, социологи, исследователи публичной коммуникации, осознавшие, что политика — это в значительной степени дело языка.18 Действительно, трудно переоценить роль языка в переговорах на высшем уровне, международных договорах, выступлениях политических и государственных деятелей, парламентских дебатах и т. д. Изучение политического дискурса особенно актуально в условиях демократического общества, так как демократия — это «не столько совокупность процедур и их применения, сколько диалогическое взаимодействие между различными политическими партиями, общественными движениями и даже отдельными людьми».19
Зарубежные исследователи приписывают Г. Лассвеллу роль первопроходца в изучении языка политики. На Западе хорошо известны его суждения о зависимости стиля языка от политической ситуации. Особенно часто цитируются его слова о том, что некоторые изменения в стиле языка могут предвещать назревающий кризис или постепенное ослабление демократии.20 Вообще, изучение политического дискурса имеет прочные традиции в западных странах, которые практически неизвестны отечественному читателю. Чуть ли не единственным исключением можно считать сборник под редакцией П. Серио, дающий некоторое представление о французской школе политической лексикологии.21
Становление политической лингвистики на Западе, похоже, приводит к пересмотру самого понятия политического дискурса. Если, вслед за Е. И. Шейгал, анализировать данный концепт в терминах ядра и периферии, следует констатировать стремительное расширение его объема за счет размывания границ периферии.22 Если ранее в центре внимания оказывались преимущественно жанры, которые в максимальной степени соответствуют основному назначению политической коммуникации— борьбе за власть (публичные выступления политиков, парламентские дебаты, официальные документы), то в последнее время исследователи
все чаще обращаются к анализу политической рекламы, мемуаров политиков, дискурса СМИ, материалов теледебатов, круглых столов и прочих пограничных жанров. Более того, обозначилась тенденция рассматривать любой публичный дискурс, даже не связанный с политической проблематикой, как потенциально политический, поскольку любое публичное использование языка может оказаться политически значимым для граждан.23
В политологии политика традиционно связывается с понятием власти, поэтому язык политики можно определить как язык власти. Это привлекает к его исследованию представителей так называемого критического анализа дискурса — направления, ставящего своей целью выявление и разоблачение скрытых в языке отношений власти, неравенства и дискриминации. Такой подход характерен, в частности, для исследований Р. Водак и Т. А. ван Дейка, посвященных расистскому дискурсу в странах Западной Европы и механизмам его вопроизводства в СМИ и бытовой коммуникации24.
В России по понятным причинам изучение политического дискурса начало развиваться лишь в последние 10-15 лет, и пространство политической лингвистики еще только приобретает свои очертания. Однако уже можно отметить ряд серьезных исследований, выполненных на материале русского языка.25 Это работы широкого, обобщающего характера, но, к сожалению, они не могут компенсировать недостаток публикаций, посвященных анализу конкретных образцов устного или письменного дискурса.
На Западе, напротив, подробный разбор того или иного частного примера — практически обязательный компонент работ в области дискурсивного анализа. Сосредоточенность на небольшом конкретном материале (обычно записи устной коммуникации) позволяет детально его изучить, привлекая к рассмотрению широкий спектр языковых (в том числе просодических), а иногда и паралингвистических средств выражения. Подобные исследования требуют от автора умения представлять устную речь на письме при помощи той или иной нотации, тонко анализировать материал, обосновывать свои интерпретации. Некоторое представление о применении методов качественного и количественного анализа к образцам современного политического дискурса и дискурса СМИ может возникнуть у русскоязычного читателя по издаваемой в Минске серии коллективных монографий.26
Метафора представляет интерес для исследователей дискурса как мощный инструмент создания новых смыслов и эмоционального воздействия. Особенно ярко это проявляется в тоталитарном обществе, где метафоры служат для формирования и поддержания лежащих в его основе мифологем. Этот механизм подробно рассматривается в книге Э.Лассан.27 Автор исходит из того, что в основе идеологизированного сознания лежат бинарные оппозиции типа индивидуализм— альтруизм, коммунизм— антикоммунизм и т.п. Они получают свое воплощение в метафорах, которые, как демонстрирует Лассан, содержательно организуют дискурс, разворачиваясь в метафорические сценарии, отсылая к фреймам и пр.
Уже отмечалось, что, независимо от типа дискурса, центральное место в тоталитарном дискурсе принадлежит военной метафоре. Так, исследователь литературы сталинской эпохи констатирует, что метафора мир как война пронизывает ее семантическое пространство: «Война есть естественная и всегда желанная среда-контекст тоталитарной культуры».28 Прослеживая эволюцию советской литературы
с 1930-х по 1950-е годы, он показывает, как тема перманентной войны сменяет тему перманентной революции и как затем она трансформируется в идеологию борьбы за мир.
Автор отмечает и другой распространенный в сталинскую эпоху тип метафор— «семейные» метафоры; ср.: Родина-мать, отец народов, народы-братья, республики-сестры. По его мнению, «обратная» замена социальных связей семейными обусловлена тем, что тоталитарная культура опирается на патриархальное сознание. В более глубоком смысле «эта семейственность, внедряемая и культивируемая властью, была призвана скрыть то, что находилось в сфере бессознательного, компенсировать естественную потребность человеческого бытия в связи с изменениями окружающего мира и стремлением избежать одиночества в большой семье и большой родне».29
Книга В.Клемперера предоставляет богатый материал для исследования параллелей между немецким языком Третьего рейха и русским языком советского периода. Ср., например, его многочисленные замечания, касающиеся повышенной эмоциональности, даже экзальтированности публичного языка с наблюдением Е. Добренко о том, что советской литературе 1930-х годов была свойственна экзальтация.30 По-видимому, ее характерной особенностью является и засилье семантики суперлатива, реализующейся в отдельных словах и высказываниях (великий, лучший, тотальный, уникальный, всенародный, всемирно-исторический, неповторимый, бесчисленный (о потерях противника), мировая держава, Мир слушает фюрера и т.д.).
Что касается метафор, то Клемперер констатирует широкое использование «технических» метафор по отношению к человеку и его работе: так, человек на своем посту уподоблялся мотору, работающему на предельных оборотах; ср. также подключиться: с полной нагрузкой, хорошо отлаженное управление,31 Схожее замечание, касающееся русского языка, было высказано А. Н. Барановым: «Одной из важнейших задач по изменению общественного сознания в период после октября 1917 года была попытка совмещения органистического способа мышления (представленного метафорами организма, растения, дерева, человека), которое имело глубокие корни в русском социуме, с механистическим, рациональным мышлением, фиксированным в метафорах механизма, строительства, машины, мотора и пр. <...>; ср. известное Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца — пламенный мотор».32
РИТОРИКА
В риторике традиционно, начиная с античных авторов и вплоть до современных концепций, метафора рассматривается как фигура речи, служащая, наряду с прочими риторическими приемами, цели воздействия на адресата. Из трех категорий классической риторики — логоса, этоса и пафоса — метафора относится к последней, т.е. к пафосу. Именно пафос «отвечает» за способы речевого выражения, способствующие, говоря современным языком, реализации коммуникативного намерения оратора, которое может заключаться в том, чтобы убедить аудиторию в своей правоте, побудить ее к каким-нибудь действиям или, наоборот, отклонить от них. При этом, как понимали древние риторы, первостепенную важность имеет эмоционально-психологическое воздействие. Эмоционально-насыщенная речь обладает большей силой воздействия, чем речь, лишенная экспрессивности. Этот
факт хорошо известен политикам, поэтому в своих выступлениях они охотно используют разнообразные риторические приемы, в том числе и метафору.
Возникнув в античности, в период расцвета ораторского искусства, риторика, однако, постепенно утрачивала свои позиции и в XIX в. свелась к частной дисциплине прикладного характера — судебной риторике. Однако начиная со второй половины XX в. происходит ее возрождение в форме так называемой «неориторики»,33 стремящейся к восстановлению и развитию античных традиций, а следовательно, вновь актуализируется роль метафоры как средства эмоционального воздействия и убеждения.
Наследуя античный канон и некоторые хорошо разработанные фрагменты теории, неориторика принимает на себя и массу не решенных в классической риторике проблем.34 Среди них прежде всего вопрос о содержательном наполнении центральных понятий риторики: аргументации, воздействия, убеждения. Осмысление того, как эти понятия соотносятся между собой, дополнительно затрудняется изменившимися условиями речевой коммуникации. Для неориторики, развивающейся в эпоху массовых коммуникаций, изучение аудитории представляет более сложную задачу, чем это было в античном мире, когда оратор выступал перед толпой.35
Разнообразие точек зрения по этому вопросу влечет за собой неоднозначность в оценке объема и предметного содержания риторики, теории аргументации и теории персуазивной коммуникации. Ср., например: «...в настоящее время теория аргументации лишена единой парадигмы и представляет собой едва ли обозримое поле различных мнений по поводу предмета этой теории, ее основных проблем и перспектив развития».36 Взаимоотношения между этими теориями также по-разному видятся разным авторам.
В отечественной науке проблематика речевого воздействия на адресата исследовалась в рамках теории речевой деятельности А. Н. Леонтьева. В основе этой теории лежит мысль о несамостоятельности речи, ее подчиненности целям той деятельности, ради которой она развертывается. Речь рассматривается не только и не столько как средство передачи сообщений, а как средство управления деятельностью людей— в том смысле, что именно управление деятельностью собеседника составляет конечную цель речевого общения, по отношению к которой передача сообщения — лишь средство.37
Речевое воздействие определялось как «регуляция деятельности одного человека другим при помощи речи»,38 при этом различалось речевое воздействие в широком смысле и узком. Под речевым воздействием в широком смысле понималось любое речевое общение, взятое в аспекте его целенаправленности, целевой обусловленности. Речевое воздействие в узком смысле — это речевое общение в системе средств массовой информации или в агитационном выступлении непосредственно перед аудиторией.39 Именно оно было предметом теоретических и экспериментальных исследований отечественных лингвистов и психологов, опиравшихся на теорию речевой деятельности А. Н. Леонтьева. Некоторое представление о работах в этой области можно составить по ряду коллективных монографий.40
Представляется, однако, что проводившиеся в нашей стране исследования, посвященные проблемам речевого воздействия и путям его оптимизации, в целом достаточно далеки от того, чем занимается современная западная неориторика.
Так, в отличие от зарубежных стран, в отечественной науке редки исследования, содержащие анализ конкретных аргументативных текстов с точки зрения задействованных в них риторических приемов.41 Лишь в последние годы возник интерес к коммуникативным стратегиям и тактикам, в том числе аргументативным.42 В частности, начала развиваться весьма популярная на Западе область, пограничная между исследованиями политического дискурса и теорией аргументации, изучающая речевые стратегии политиков на материале их публичных выступлений, участия в дебатах, круглых столах и пр.43
Мы рассмотрели три современных направления исследований, которые, на наш взгляд, способствуют сохранению и укреплению интереса к феномену метафоры в сфере политики. В случае политической метафоры, как кажется, имеет место сочетание следующих трех перспектив: 1) когнитивная лингвистика подчеркивает связь политической метафоры с мышлением и понятийной системой человека; 2) дискурсивный анализ рассматривает ее как орудие политики и власти; 3) риторика акцентирует ее роль в коммуникативном воздействии. Благодаря этому политическая метафора обретает многомерность, становясь продуктом языка, мышления, общества, культуры.
Summary
Political metaphors nowadays enjoy lively interests on the part of scholars. The article argues that current academic attention to the phenomenon draws on three sources, namely cognitive linguistics, discourse analysis and communication studies, each of them highlighting specific aspects of the phenomenon. Taken together, these perspectives provide new insights into the phenomenon and account for its prominence.
1 Баранов A. H. Очерк когнитивной теории метафоры / / Баранов А. Н., Караулов Ю. Н. Русская политическая метафора (материалы к словарю). М., 1991. С. 190.
2 Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М., 2004.
3 Баранов А. Н., Добровольский Д. О. Постулаты когнитивной семантики / / Известия АН. Сер. лит. и яз. 1997. Т. 56, № 1. С. 11-21.
4 Лакофф Дж., Джонсон М. Указ. соч.
5 LakoffG. The invariance hypothesis: Is abstract reason based on image-schemas? // Cognitive Linguistics. 1990. Vol. 1. N1.
6 См., напр.: Логический анализ языка. Культурные концепты / Отв. ред. Н. Д. Арутюнова. М., 1991; Логический анализ языка. Язык и время / Отв. ред. Н. Д. Арутюнова. М., 1997; Понятие судьбы в контексте разных культур / Отв. ред. Н. Д. Арутюнова. М., 1994.
7 Lakoff G. Metaphor and war: The metaphor system used to justify War in the Gulf // Mallet B. (ed.). Engulfed in war: Just war and the Persian Gulf. Honolulu, 1991.
8 Баранов A. H., Караулов Ю. H. Русская политическая метафора (материалы к словарю). М., 1991.
С. 16.
9 Там же. С. 15-16.
10 Там же; Баранов А. Н., Караулов Ю. Н. Словарь русских политических метафор. М., 1994.
11 Чудинов А. П. Россия в метафорическом зеркале: Когнитивное исследование политической метафоры (1991-2000). Екатеринбург, 2001.
12 Anderson R. D., ]r. Metaphors of dictatorship and democracy: Change in the Russian political lexicon and the transformation of Russian politics // http://www.sscnet.ucla.edu/polisci/faculty/anderson/ Meta-phorl3.htm
13 Fauconnier G. Mental spaces. Cambridge, 1985.
14 Скребцова Т. Г. Языковые бленды в теории концептуальной интеграции Ж. Фоконье и М. Тернера // Respectus Philologicus. Mokslo darbai. 2002. № 2. С. 137-142.
15 Grady ]., Oakley Т., Coulson S. Blending and metaphor / / Metaphor in cognitive science. Amsterdam; Philadelphia, 1999.
16 Степанов Ю. С. Альтернативный мир, дискурс, факт и принцип причинности / / Язык и наука конца XX в. М„ 1995. С. 44.
17 Баранов А. Н., Казакевич Е. Г. Парламентские дебаты: традиции и новации // Новое в жизни, науке, технике. Сер. «Наука убеждать — риторика». М., 1991. № 10. С. 6.
18 Landtslieer С., de. Introduction to the study of political discourse // Politically speaking: A worldwide examination of language used in the public sphere. Westport, 1998.
19 Баранов A. H., Казакевич E. Г. Указ. соч. С. 6.
20 Lasswell H. D. The language of power / / Language of politics: Studies in quantitative semantics. 2nd ed. Cambridge, 1965.
21 Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса / Общ. ред. П. Серио. М., 1999.
22 ШеЛгал Е. И. Структура и границы политического дискурса / / Филология — Philologica. № 14. Краснодар, 1998.
23 Landtslieer С., de. Op. cit.
24 Дейк Т. А., ван. 1) Расизм и язык. М., 1989; 2) Язык. Понимание. Коммуникация. М., 1989; Dijk Т. А., van. Discourse and cognition in society // Communication theory today. Cambridge, 1994; Водак P. Язык. Политика. Дискурс. Волгоград, 1997.
25 Купина H. А. Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. Екатеринбург; Пермь, 1995; Лас-сан Э. Дискурс власти и инакомыслия в СССР: когнитивно-риторический анализ. Вильнюс, 1995; Шей-гал Е. И. Семиотика политического дискурса. М.; Волгоград, 2000.
26 Методология исследований политического дискурса: Актуальные проблемы содержательного анализа общественно-политических текстов / Под общ. ред. И. Ф. Ухвановой-Шмыговой. Минск, 1998, 2000. Вып. 1, 2.
27 Лассан Э. Указ. соч.
28 Добренко Е. Метафора власти: Литература сталинской эпохи в историческом освещении. Мюнхен, 1993. С. 161.
29 Там же. С. 56.
30 Там же. С. 161.
31 Клемперер В. LTI: Язык Третьего рейха. М., 1998. С. 50, 96-102,141 слл.; Добренко Е. Указ. соч. С. 161.
32 Баранов А. Н. Указ. соч. С. 190.
33 Неориторика: генезис, проблемы, перспективы / Отв. ред. Н. А. Безменова. М., 1987; Безмено-ва И. А. Теория и практика риторики массовой коммуникации. М., 1989.
34 Безменова Н. А. Указ. соч. С. 15.
35 Там же. С. 20.
36 Шин А. А. Основы теории аргументации. М., 1997. С. 4.
37 Клемперер В. Указ. соч. С. 96-102; Оптимизация речевого воздействия / Отв. ред. Р. Г. Котов. М., 1990. С. 9-10.
38 Баранов А. Н. Указ. соч. С. 190; Речевое воздействие в сфере массовой коммуникации / Отв. ред. Ф. М. Березин, Е. Ф. Тарасов. М., 1990.
39 Скребцова Т. Г. Американская школа когнитивной лингвистики. СПб., 2000. С. 10-18.
40 Проблемы эффективности речевой коммуникации / Отв. ред. Р. М. Березин. М., 1989; Речевое воздействие...; Оптимизация...
41 Как исключение см.: Новичкова Р. Н. Тексты воздействия в современном немецком языке. Харьков, 1987; Калачинский А. В. Аргументация публицистического текста. Владивосток, 1989.
42 Иссерс О. С. Коммуникативные стратегии и тактики русской речи. Екатеринбург; Омск, 1999; Янко Т. Е. Коммуникативные стратегии русской речи. М., 2001; Котов А. А. Механизмы речевого воздействия в публицистических текстах СМИ: Автореф. канд. дис. М., 2003; Речевое воздействие...; Оптимизация...
43 Белова Е. Н. Структура и семантика ар1ументативного дискурса (на материале слушаний комитетов конгресса США): Автореф. канд. дис. СПб., 1995; Проскуряков М. Р. Дискурс борьбы (очерк языка выборов) // Вестник Моск. ун-та. Сер. 9.1999. № 1. С. 34-49; Иванова Ю. М. Стратегии речевого воздействия в жанре предвыборных теледебатов: Автореф. канд. дис. Волгоград, 2003.
Статья поступила в редакцию 22 ноября 2004 г.
