CC BY
91
ИСТОРИЯ И ФИЛОСОФИЯ КУЛЬТУРЫ
УДК 130.2:7
Д. А. Цимошка
Современная эстетика: между «событием» и «катастрофой»*
На сегодня главным понятием философии и в частности эстетики выступает «событие». Однако это не устраняет присутствия других понятий, как и не свидетельствует об однозначной интерпретации самого «события». В данной статье предлагается рассмотреть пару понятий «событие» уб. «катастрофа»: если событие есть место сборки логоса и пафоса, то катастрофа - момент их расхождения.
Ключевые слова: эстетика, событие, контр-событийность, катастрофа,
современная французская философия
...катастрофа айстесисаможет послужить поводом для самого напряженного эстетического переживания.
Ж.-Ф. Лиотар
Современные тенденции в эстетической теории связаны с размыванием границ эстетического, которое выходит за пределы искусства и обращает свой категориальный аппарат на все стороны культурной жизни. Поэтому на повестке дня оказываются проблемы эстетизации повседневности, зрелищности политического, тотальности представления в рекламе и т. д. Одним из главных направлений эстетики, претендующим на адекватную оценку современной ситуации оказывается эстетика события, которая имеет мощные культурные и теоретические корни и разработана рядом серьёзных исследований. Однако наряду с описанием действительности в эстетических терминах идёт и обратный процесс - процесс обогащения эстетики за счёт категорий привносимых в неё извне (политических, художественных, исторических, метафизических) и трансформирующих саму эстетику. Такой подход видится нам более продуктивным в плане обогащения эстетики новыми концептами. Одним из таких концептов, задающих целое проблемное поле, стало понятие «катастрофы».
Для начала, речь пойдёт о тех многочисленных прочтениях, которые можно придать теме «эстетики катастрофы». Можно предположить, что её исток коренится в презумпциях катастрофичности самой современной философии (её самоидентификации в образах раздробленности, маргинальности) или же в её катастрофическом состоянии (восприятии этих самых раздробленности и маргинальности как чего-то негативного). В таком случае «эстетика катастрофы» предстанет как один из вариантов развёртывания общего движения нарастания критической массы. Возможен и иной ход: отправляясь от классических образцов чувственного представления чрезмерного события как возвышенного, заново перетолковать эту категорию, совершить движение категориального анализа, параллельное движениям
* Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ № 08-03-00550а
Канта, Бёрка и Лиотара. Однако оба эти подхода не затронут на наш взгляд самое существенное: зазор между «эстетикой» и «катастрофой»,
сосредотачивая всё внимание либо на первой, либо на второй. Между тем именно эта пустота и оказывается наиболее существенной как пустота разрыва, распада, рассогласования. Эстетика будет в этой перспективе очерчивать плоскость виртуального (Имеется ввиду виртуальное как противоположность актуальному в метафизике Ж. Делёза: «Любое актуальное охвачено кругами виртуального, всё время обновляемыми, из которых каждый попрождает другой, и все они обнимают актуальное и воздействуют на него...» [7]) охвата зоны катастрофического события, сканируя эффекты и распределяя их по кластерам стратегий эстетической рефлексии. А одной из главных её задач будет экспликация соотношения предметного катастрофы, её внутренних ран, и обрамляющей его поверхности слов и образов.
В таком случае корни эстетики катастрофы уходят в феноменологическое и герменевтическое поля проблематик описания. Однако последние исходили из повседневного опыта Dasein, фундирующего все экзистенциалы, пристёгивающего их к себе, против чего была направлена критика Батая и Фуко: феноменология неспособна описать трансгрессивный опыт, где Я рассыпается, исчезает, опыт безумия, смерти, одним словом, катастрофы. Апеллируя к текстам Сада, Бланшо, Батая, Гийота, можно сделать вывод, что, стремясь самим письмом разрушить трансцендентальную центровку субъекта, они всё же не подвергали сомнению возможности референтности языка, оставаясь в этом смысле наследниками словотворчества Хайдеггера («Язык -дом Бытия»). В связи с этим главной задачей языка, в их представлении, была именно трансляция опыта и никак не его амортизация, а потому как раз этот аспект, аспект резистентности языка, а точнее виртуального поля слов и образов, и представит привилегированный предмет данной статьи.
Возможно, что сегодня какое бы то ни было методическое осмысление катастрофы оказывается неуместным, не имеющим в этом сегодня и всём современном ему контексте своего места. Однако не будем забывать, что энергетический потенциал понятия (или, скорее, концепта) состоит по большому счёту не в его самозамкнутой данности, а в сцепленности с другими понятиями, образующими ансамбль или, по меньшей мере, пару. Это замечание оказывается небесполезным, если применить его к той понятийной оппозиции, что породила представление о невозможности осмысления катастрофы, а именно к паре катастрофа/кризис (показательными в этом отношении являются статьи А.А. Погребняка «Инфляция катастрофы, или о современном «кризисе жанра» в социально-философском познании» [12: 6366], К.С. Пигрова «Кризис и катастрофа» [11: 4-31] и Л.А. Худяковой «Симуляция и катастрофа» [16: 265-268]). И здесь намечаются две перспективы истолкования данной пары: во-первых, перспектива реального разрыва между онтологическим уровнем катастрофы и онтическим уровнем кризиса (как между окончательным решением и временными мерами). В таком случае Реальное выпадает на саму катастрофу. А во-вторых, констатация истирания, призрачности катастрофы, оказывающейся всегда не более чем кризисом ввиду наличия её комментария (как в известной шутке о том, что самой интересной новостью будет новость о конце света, поскольку её получение гарантирует то, что мы его пережили). Иными словами, кризис
подменяет катастрофу и уничтожает саму оппозицию. От Реального катастрофы и след простыл, и если философ идёт по следам, то ему не остаётся ничего другого, нежели иметь дело с этими простывшими следами: объедками катастрофического пиршества, кризисами. Реальное катастрофы сменяется Реальным самого различия, именно оно кажется проблематичным в своей неуловимости. Но, возможно, если ситуация с катастрофой/кризисом поворачивается таким образом, что варианты её интерпретаций ведут в тупик, то существуют и другие возможные концептуальные сцепки, поместить которые в центр дальнейших размышлений представляется небезынтереным: я имею в виду оппозицию катастрофа/событие. Реанимация ситуации с концептом, обречённым на отставку, осуществляется посредством обратного хода, нахождения сверх-уровня (сверх-бытия), чьи рефлексы, отбрасываемые на понятие, придают последнему новую окраску.
Если кризис задавал строй рассуждений таким образом, что мы имели дело с длительностью и через неё же рассматривали катастрофу как то, что прерывает длительность, остановку и в этом смысле кризис как та же остановка становился пародией на катастрофу, то с событием всё несколько иначе. Оно сохраняет процессуальность, но добавляет к нему ещё один модус
- назовём его модусом сцепления. Сцепки осуществляются между рядами длительностей. Катастрофа обросла длительностью, но не только; в отличие от симулятивной инерции кризиса, она получает производимую расхождением рядов длительностей энергию разрыва (в отличие от события, работающего на энергии их схождения). Истолкованию через образ ряда поддаётся не только катастрофа и событие, но и кризис, коль скоро мы уже заметили, что и в его случае речь идёт о длительности. Однако кризис сливает противостояние рядов в фигуре подмены, отождествления: в пространстве, все точки которого стянуты до прямой, подобной ленте Мёбиуса, не знающей оборотной стороны, процессы разрыва и сочетания невозможны, здесь мы имеем дело с одномерным пространством мысли, дискретностью кризисов. По такой модели может быть описано дление симулякра: прямая, разбитая на точки, каждая из которых катастрофична своей единичностью, прерывностью, но потенция разрыва никогда не реализуется за бесконечностью ряда, одна катастрофа сменяется другой и образует длительность кризиса. Перебираясь в двумерное и т. д. пространство, мы уже можем строить фигуры событий и катастроф.
Общий вид события, взятого в эстетическом ракурсе, актуализирующем позиции Хайдеггера, Бахтина, Бадью, Нанси и др. даёт А.А. Грякалов («Письмо и событие»), обобщающий тенденции в формулу: «Событие - место сборки. Место сборки символического и предметного» [3: 7]. Говорить об эстетическом ракурсе в данном случае правомерно ввиду того, что именно искусство оказывается по преимуществу той инстанцией, что вводит в конкретное предметное инъекцию всеобщего символического. Событие случается там, где в звоне разбитой чашки слышится гул тектонических расколов.
Собирающий характер события присутствует ещё у Хайдеггера, описывающего последнее как «Событие Бытия вторгающегося в людские предприятия» или «событие бытия-в-мире» [15: 388]. Ж.-Л. Нанси,
аспектирующий со-бытие социальными оттенками, отмечает, что интерес к
этому понятию вызван его проблематичностью, ввиду того, что современная философия обнаруживает себя «на пределе» и «сталкивается с тем, что смысл не совпадает с бытием» <выделено мной. - Д.Ц.>, а «мир уже не есть мир, он представляет собой кучу отбросов» [10: 95]. Иными словами, актуализация со-бытия для Нанси вызвана навязчивостью катастрофы. В этой ситуации стояния-мира-на-пределе проглядывают те самые предельные состояния, к которым апеллировали Ж. Батай, М. Бланшо и М. Фуко, с целью разрушить экзистенциальное Dasein повседневности, поэтому как раз для Нанси и важно возвратиться вспять, воззвать к призраку хайдеггеровского события.
Здесь же для аналитики катастрофы существенна как раз её контрсобытийная направленность: ряды замыкаются внутри себя и не сообщаются друг с другом. Так, для Адорно после Освенцима диалектика гегелевского типа оказывается невозможной, поскольку «чувство не приемлет рассуждений о том, что в судьбе этих жертв ещё можно отыскать какие-нибудь крохи так называемого смысла...» [1: 322]. Иными словами порядок смысла более не может мыслиться неотрывно от порядка бытия как это было у Гегеля. Поэтому, если диалектика и возможна, то только как негативная диалектика, не разрешающаяся в Событии, а так же, как замечает Лиотар, затрагивающая «то, что не может быть интериоризировано, представлено и запомнено» [9: 53], и потому не может быть диалектически снято. Катастрофа имеет дело не с разбитой чашкой, а с самим сдвигом тектонических плит, который не отсылает более ни к чему, ни к какому более общему, которое могло бы проглядывать сквозь данное конкретное частное: так, Холокост и есть сама Катастрофа, означаемое, о которое разбивается любое означающее, что сконцентрировано в поле языка, но перед лицом катастрофы перегорает во вспышке короткого замыкания или продолжает вращаться в пустоте, регистрирующей лишь свою собственную невозможность. И в этой перспективе замкнутый ряд языка становиться риторикой, заговаривающей рану, а не описывающей её.
Ж. Делёз, философ События, в одной из глав «Логики смысла» изобретает концепт «трещины». Имеется в виду глава «Фарфор и вулкан»: трещины на поверхности фарфоровой чашки резонируют с тектоническими разрывами в глубинах вулкана, открывая взаимное подобие, надтреснутость. Трещина поверхности/экрана аналогична трещинам глубины/тела. Одно дублирует другое, но соотношение этих дублей не ведёт к их отождествлению, наоборот, одно как бы пародирует другое, аналогия свидетельствует скорее о невозможности аналогий за принципиальной несводимостью уровней глубины и поверхности: «Всякий раз мы должны дублировать это его <события. -Д.Ц> мучительное осуществление контр-осуществлением, которое ограничивает, разыгрывает и видоизменяет осуществление самого события. Контр-осуществление - ничто, буффонада, когда оно претендует быть тем, что могло бы случиться. Но подражать тому, что действительно происходит, дублировать осуществление контр-осуществлением, идентификацию - дистанцией, как это делают настоящие актёр и танцор, -значит дать истине события единственный шанс не слиться с его, события, неизбежным осуществлением» [5: 215]. Вся работа дублей в этом случае направлена на то, чтобы не дать событию сбыться, разотождествить его с
самим собой, произвести «контр-осуществление»: «В той мере, в какой чистое событие всякий раз навсегда сковывается собственным осуществлением, контр-осуществление освобождает его - до следующего раза» [5: 208-209]. В продуцировании надтреснутых дубликатов Делёз, философ Виртуальности, видит средство спасения от телесного разрушения: «Можно ли сохранить бестелесную трещину, препятствуя её осуществлению и воплощению в глубине тела?» [5: 208] спрашивает Делёз. «Поверхностная» катастрофичность, следующая параллельно с катастрофичностью глубинной, разрезающей телесное, упорствует свершению события, которое как таковое своей единственной развязкой имеет смерть. Событие происходит, свершается один раз, но катастрофа упраздняет время, утопая в бесконечном ряду подобий, парящих в виртуальном поле как в пустоте, оставленной разломом трещины.
Можно предположить, что поверхность контр-осуществления - это поверхность слов и картин, а также жестов актёров, но именно трещина сообщает им их свойства. Без трещины картина событийна (она полагает развязку, которую нет повода и смысла изменять, где царствует счастливое стечение обстоятельств), но именно трещина задаёт разрыв внутри глубин и поверхностей, и порождает желание удерживать развязку, вновь возвращаться и переписывать «сценарий» (пример «Лоури, мечтавшего переписать «Крушение», но только со счастливым концом» [5;214]), препятствовать наращиванию этого чудовищного резонанса, который разрешается в фигуре крушения: резистировать окончательному разрыву, разыгрывая спектакль поверхности - в этом присутствует элемент искусства врачевания, магического заговора.
Наряду с контр-осуществлением, катастрофу характеризует фигура упорства, имеющая место в вокабуляре Ж. Делёза, ссылающегося по этому поводу на Мэйнонга и стоиков. С другой стороны, любопытный вариант трактовки того же упорства можно найти у С. Жижека, апеллирующего к Шеллингу и Сатнеру. Делёз называет этот элемент, который «упорствует или скорее обитает» смыслом (смыслом, очищенным от своего «пространственно-временного осуществления в положении вещей», обладающим минимумом бытия, то есть поверхностным событием), Жижек -симптомом («виртуальным архивом пустоты» [8: 29], местом скопления несбывшегося). И то и другое означает минимальный градус существования, но мысль Делеза в данном случае - как и в случае с симулякром («Для Делёза симулякр позитивен в своей анти-иерархичности и анти-систематичен, для Бодрийара - прежде всего, симулятивен (т. е. системен)» [4: 141]) - сообщает негативному феномену позитивный потенциал (катастрофа как освобождение виртуального двойника: «Для такого производства двойников и стихий нужны были катастрофы: не только ритуалы мертвого козла, но и грандиозный взрыв, которым остров исторг из себя весь свой огонь и выблевал сам себя через одну из своих пещер. Но через катастрофы распрямившееся желание узнает, каков же его истинный объект» [6: 291]). Несбывшееся не сковывает и провоцирует навязчивые симптомы, как у Жижека, а, наоборот, освобождает двойников, заселяющих виртуальное пространство. Именно несбыточность отделяет катастрофу от события: в ней не сбывается жизнь или смерть или возможность предотвращения смерти или все существующие возможности
вместе.
Итак, контр-осуществления и упорства осуществляют свою бесконечную работу, они производят виртуальные двойники катастроф, эффекты, которые порождаются расхождением рядов, трещинами глубины и поверхности.
Параллельность трещин глубины/тела и поверхности/дискурса означает их безразличие к временной отнесённости (По поводу той же серии «Логики смысла», а точнее того способа, каким разворачивается время в катастрофических происшествиях Н.М. Савченкова замечает: «Время в этом случае перестаёт быть судьбой, замыкающей силовые линии прошлого и настоящего вокруг перипетии и узнавания. Он <герой - Д.Ц.> интуитивно угадывает, что сопротивление как классическая стратегия поведения по отношению к судьбе, в случае катастрофы бессмысленно, хотя бы потому, что неизвестно куда направить взгляд терпящему бедствие субъекту» [13]): неважно, что было в начале - рана или её двойник - потому как трещина образует пустоту (и это можно назвать первым эффектом разрыва, коль скоро нашей задачей является определить, какие эффекты производит разрыв в отличие от события: событие работает по принципу современности, осуществления). Крушение и разрыв, результирующие в катастрофе, никогда не происходят по схеме перехода из возможного и действительное, но образуют распад на актуальное и виртуальное (виртуальное как то параллельное пространство, в котором разворачивается контросуществление, галлюцинирование, где работают машины желания, производящие образы, штопающие разрывы). К тому же, трещина не предполагает возможностей - она бесспорна, как замечает Делёз, обращая особо пристальное внимание на сентенцию Фицджеральда («Бесспорно <курсив мой - Д.Ц.>, вся жизнь - это процесс постепенного распада...» [5: 205]), иными словами, она происходит, потому что происходит, а поэтому её невозможно описывать через категории возможного и действительного как того, что ещё не сбылось, затем сбывается, а потом уже сбылось. Катастрофа не сбывается, а обрушивается, перемещаясь из порядка естественного хода вещей в их причинно-следственном соотношении в порядок воображаемого, связи которого открыты для бесконечно вариативной реконструкции.
Можно ли сказать, что эстетика сегодня ангажирована исключительно в поле событийности или на смену этому понятию приходит понятие катастрофы? Скорее речь идёт о её расположении между, в зазорах понятийных конструкций. Эстезис как напряжённое переживание всегда отстаёт или опережает мысль, логос, с которой эстетика события его отождествляет, о чём свидетельствуют микрокатастрофы эстетического дискурса и его попыток нейтрализовать разногласия и непонимания. Эстетика катастрофы, таким образом, не есть одна из стратегий эстетической рефлексии, но в то же время она не претендует на статус метаэстетики. Отсутствие этой претензии обусловлено тем, что эстетика, как, впрочем, и метафизика, на протяжении всего своего существования зачастую оказывалась мишенью для нападок, оказывалась под огнём, причём, перекрёстным, так что обвинения в её адрес сводились к прямо противоположным. Например, М. Хайдеггер пишет: «Всякое оценивание, даже когда оценка позитивна, есть субъективация. Она оставляет сущему не быть,
а - на правах объекта оценки - всего лишь считаться» [15: 212]. Ясно, что эстетика, имеющая одним из предметов своего интереса проблему суждений вкуса, на некотором этапе подпадает под этот упрёк манкирования онтологического среза искусства и в этом смысле субъективирующая его. С другой стороны, мы имеем прямо противоположный, по крайней мере терминологически, упрёк М. Бахтина: «Эстетическая интуиция не уловляет единственной событийности, ибо образы ее объективированы.» [2: 75]. Здесь эстетика критикуется как то измерение чувственного, которое непременно вносит в него дополнительный, надстроенный рефлективный элемент, объективирует его. Может возникнуть закономерный вопрос, так каково же в действительности упущение эстетики и кто из двух мыслителей может быть обвинён в осечке? Что же совершает эстетика - субъективацию или объективацию своего материала? Но дело в том, что в данном случае субъективное и объективное накладываются друг на друга, оказываются по существу одним и тем же, а именно рядом надстроенного значения. Именно от этого второго (или скорее третьего: надстроенного над событием как сочетанием двух) ряда пытается избавиться эстетика в лице современных теоретиков, таких как Ж. Рансьер, А. Бадью, Ж.Д. Юберман и др. (Показательным оказывается их стремление сменить имена: говорить не об эстетике, а об инэстетике, или айстетике). Приведу ряд их заявлений. Ж. Рансьер: «эстетика, такая, какой она сформировалась на протяжении двух веков, не является дисциплиной, которая имела бы своим объектом <курсив мой - Д.Ц.> особенности художественных практик или суждение вкуса. Она есть особый режим идентификации искусства, предполагающий особый режим мысли» [19: 18]. А. Бадью: «Под “инэстетикой” я понимаю отношение философии к искусству, которое, утверждая, что искусство само по себе является производителем истин, никоим образом не стремиться сделать из него, для философии, объект» <курсив мой - Ц.Д.> [17: 28]. Ж.Д. Юберман: «Необходимо было бы, чтобы мысль философа умела отвечать на произведения искусства, как жестом отвечают на жест, как взглядом отвечают на взгляд, лаской отвечают на ласку, и посредством этого ответа изменяют себя, деконструируют себя.» [18: 45]. В этом третьем случае речь идёт о соразмерности, синхронности жестов искусства и эстетики, об их имманентности друг другу, без претензий со стороны последней на доминирующую роль. Все эти заявления можно подвести под общий знаменатель проблематики рядов, а точнее, навязчивого желания их свести, отказаться от позиции овнешнения, построить такой теоретический дискурс, который был бы имманентным чувственному. Отсюда закономерно следует интерес современной эстетики, эстетики современности к теме события как «места сборки <курсив мой - Ц.Д.> символического и предметного», слияния происшествия и его комментария.
Однако уместно предположить, что если эстетика может осмыслить событие как произведение, сочетание эстезиса и логоса, то, вероятно, у неё есть ресурс также и для того, чтобы осмыслить катастрофу как их рассогласование, распадение. И если событие в эстетике рассматривается через произведение искусства, то катастрофа может быть рассмотрена через фигуры имевших место в истории трагедий и разрушений, упорствующих против ассимиляции со своим виртуальным полем. И дело здесь не в том,
чтобы измерить границы эстетики, а в том, что сами катастрофы заявляют о своей эстетической нагруженности, ставят проблемы трансформации чувственности, заставляют посмотреть на пару эстезиса и логоса как пару расходящуюся, рассыпающуюся или, по крайней мере, проблематичную, поставленную под вопрос в своём трагическом несовпадении. Отсюда имеется также возможность рассмотреть разрыв эстетики, а именно разрыв чувственного опыта и эстетического комментария как структурный, то есть не случайный, сделать его «интересным» разрывом, вместо того, чтобы безуспешно пытаться его залатать.
Таким образом, катастрофа в эстетике может быть рассмотрена не как явление оппозиционное кризису и не как категория «связанная с произволом и случайным злом» [14: 62], а как разнонаправленное с событием движение расхождения эстезиса и логоса.
Список литературы
1. Адорно Т. В. Негативная диалектика. - М., 2003.
2. Бахтин М.М. К философии поступка // Философия и социология науки и
техники: Ежегодник 1984-1985 гг - М., 1986.
3. Грякалов А.А. Письмо и событие. - СПб., 2004.
4. Грякалов Н.А. Тела революции и концептуальные персонажи // Революция и
современность. - СПб., 2001. - С. 109-147.
5. Делёз Ж. Логика смысла. - М., 1998.
6. Делёз Ж. Мишель Турнье и мир без Другого / М. Турнье // Пятница, или тихоокеанский лимб. - СПб., 1999. - С. 282-302.
7. Делёз Ж. Актуальное и виртуальное: http://elenakosilova.narod.ru/ studia3/ Act_virt.htm
8. Жижек С. Добро пожаловать в пустыню реального! - М., 2002.
9. Лиотар Ж.-Ф. Хайдеггер и евреи. - СПб., 2001.
10. Нанси Ж.-Л. О со-бытии // Философия Мартина Хайдеггера и современность.
- М., 1991. - С. 91-101.
11. Пигров К.С. Кризис и катастрофа // Мысль: социальная аналитика кризиса. -СПб., 2004. - C. 4-31.
12. Погребняк А.А. Инфляция катастрофы, или о современном «кризисе жанра» в социально-философском познании // Социальный кризис и социальная катастрофа. - СПб., 2002. - C. 63-66.
13. Савченкова Н.М. Как девственница: http://anthropology.ru/ru/texts/ savchenk /virgin.html
14. Суворов Н.Н. Катастрофа как эстетическая категория // Эстетика в интерпарадигмальном пространстве: перспективы нового века. - СПб., 2001.
15. Хайдеггер М. Письмо о гуманизме / М. Хайдеггер // Время и бытие. -М., 1993.
16. Худякова Л.А. Симуляция и катастрофа // Социальный кризис и социальная катастрофа. - СПб., 2002. - C. 265-268.
17. Badiou A. Le devoir inesthétique // Magazine littéraire. - 2002. -№ 414. -Novembre. - P. 28-29.
18. Didi-Huberman G. La dialectique peut-elle se danser? // Magazine littéraire. - 2002. - № 414. Novembre. - P. 45-48.
19. Rancière J. Le ressentiment anti-esthétique // Magazine littéraire. - 2002.
- № 414. - Novembre. - P. 18-21.
