CC BY
160
А. А. Грякалов
СУБЪЕКТИВНОСТЬ И ТОПОС (К ОПРЕДЕЛЕНИЮ СОВРЕМЕННОСТИ)
1. Возвышенное. Исток современности
Современность зарождается из «чувства возвышенного».
Возвышенное приобретает абсолютные — до-категориальные — характеристики (у Канта возвышенное было определено в категориальной системе). Первичное оформление философии возвышенного актуализирует абсолютность не только ее признанием, но демонстрацией «субъективного смятения» автора. Находящаяся на периферии классического философского сознания искренность оказывается в центре субъективности — опыт возвышенного приводит субъекта в чувство1. Возвышение я осуществляется во имя того, что его превосходит: я возвышено во имя творчества. Собственно тут и происходит создание «неклассического» субъекта и субъективности — субъект как бы припоминает до-временное и до-историческое, он узнает и воссоздает себя в открывающемся опыте как целостное существо, уже имеющее трагический опыт разделенности.
Субъект попадает в свое настоящее место, о котором вспомнил и в котором теперь пребывает, — оказывается способен расслышать свой родной язык, который препровождает субъекта к самому себе, создавая автономную и завершенную субъективность. Субъект оказывается некоторым образом единственной реальностью, а его язык — языком абсолютным: абсолютное способно говорить на человеческом языке, формирующаяся субъективность «встроена» в абсолютность, может быть собрана «вокруг тематики возвышенного».
Это лирическая «манера чувствования», но лиризм выходит за чувство («транс-цендирует»). Создается произведение, в себе содержащее одновременно исток, оформленность и извод. И только благодаря собранности произведения может быть собран субъект как усилие и результат сборки. Чистый пафос утверждения возвышен над конкретикой утверждения — «дионисийская составляющая» господствует над конкретной оформленностью.
Речь о сверх человеческом, еще не имеющем символических перекличек с «человеком» или «последним человеком» Ницше — страсть добавляет «что-то сверхче-
ловеческое» и гениальное: «все это вновь топосы о возвышенном, какая определенно является целью всего этого противостояния»2. Такое искусство не подражание. Это творчество особого рода, в котором и посредством которого восстанавливается природность или органика, — творчество гения и есть та сила, которая превосходит человеческие возможности, но в котором человеческое находит свое свершение в самом своем предназначении: «Это субъект в избытке, за пределами самого субъекта» (Ф. Лаку-Лабарт).
Речь идет об особого рода «сверхсубъектности», но не суммарного или коммуникативного порядка. Субъект положен вне-субъективно: «то, что, будучи субъективно— в нем и ему подобно, — субъект превосходит»3. Вот почему музыка или ориентированная на музыку поэзия представляют «метафизическое как таковое». Лирическое, можно сказать, одновременно индивидуально и закономерно — «в лирике сквозь логику композиции просвечивает хаос»4 —одновременность выстраивает соотнесенность в одной временной плоскости. Это как бы априорная форма чувственной интуиции — пространственно она некоторым образом определена в произведении. Возможные наполнения субъективности уже пред-положены — так совершается сборка самобытности народа-субъекта по аналогии с собранностью гения.
Тут эстетическое не просто переплетено с политическим, а выступает как его средоточие и предельное проявление. Закладывается миф будущего — современность и определена как проект будущего. Утверждение— агон —вбрасывает в историю, но перед этим извлекает из нее и размещает субъекта и субъективность в мифе чистой различенности смыслов. Сборка возможна посредством романтической интерпретации. Мифо-логика может быть обращена в прошлое, а может быть обращена в будущее, у нее, если угодно, нет своего времени, в ней способны пересекаться консервативные и футурологические проекты — она является местом для размещения мысли. Она просто призвана восстановить природу, идеальным воплощением которой является гений и все, что по его образу и подобию создано — исторически это осуществлено в форме «субъективистской сверхинтерпретации» (Ф. Лаку-Лабарт).
У истоков современности принят безусловный примат субъективности: возвышение эстетического — при всем отличии музыки от поэзии — призвано восстановить я. Соотнесено я не с эмпирическим «обыденным существованием», а именно с эстетическим.
Человечность состоит в превосхождении — в создании несоизмеримой с обыденностью энергетики как особого рода бесконечной субъективности, которая тем не менее имеет собственные топосы существования. Мысль о возвышенном и о субъективности топологически фундирована — именно раз-мещена: эстетический опыт вписан в топос. Субъект утверждает себя («субъект как пафос»), но пафос не случаен, он вызывает определенный тип чувствования, распределенного и соответственно определенного в пространстве. Иными словами, субъективность может быть соизмерена глубиной чувства и его топологической расположенностью5. Это сверхчеловеческое рас-полагается в определенном «месте», и эта определенность возвышенного делает его самодостаточным. Прагматический момент восприятия является вторичным — восприятие «новой формы» в русском формализме предполагает не эмпирическое восприятие («узнавание») мира, а феноменологическое осознание («видение»). Через предельную интенсивность представления/переживания возвышенное дано как различение значительного и незначительного — является, если угодно, самой возможностью различий. Возвышенное маркирует событийность — интенции опыта и рефлексии ориентированы друг на друга. В конечной фазе философия постмодерна
происходит из искусства модерна6 — прообразом философского постмодерна выступит рефлексия эстетического.
2. Возвышенное и субъективность
Чтобы возникнуть, субъективность должна быть расположенной7. Речь не только о том, как существование в институциях и ради институций реально переживались субъектами. В ситуации строительства «нового общества» или реализации утопического проекта начинает господствовать идеология — даже «общее дело» кос-мистов идеологично в своей проективности. Но действие идеологии недолговечно — рано или поздно идео-логика сталкивается с логикой события.
Поэтому опыт субъективности «встроен» в событие как его создание и освоение — в последующем субъективность воспроизводится, приобретая дискурсивно-артетипические свойства. Всеобщее возникает не на уровне общего ожидания-чувства — это, скорее, следствие, а на уровне глубинных переживаний, которые над-психологичны или до-психологичны. Переживания не миметичны — не подражают простым субъективным впечатления и не суммируются из простой субъективности или в простую субъективность. Это захватывает возвышенную избыточность субъекта, произведенную именно в данном месте — сверх-человечность не суммарна и не эмпирична, а мета-физична8. Но что, собственно, придает такой субъективности «бытийность» и «метафизичность»?
После рассеяния классических форм субъекта и субъективности, встают вопросы
о новой субъективности и стратегиях ее «сборки». И тут политическое нужно соотнести с поэтическим или эстетическим. Если угодно, воспроизвести опыт истока современности-произведения. Ведь современный политический мир — от этнических конфликтов до религиозных войн — все более и более «сбивается» органикой. Поэтическое собирает и первично «формует» субъективность, которой еще нет в осознанном и определенном состоянии9. Первичная рефлексия неклассической субъективности осуществляется при аналитике поэтического (языка) — в опыте эстетического субъективность-в-себе превращается в субъективность-для-себя. Поэтический язык — место встречи новой субъективности, авангардного видения и веры — вера выступает как прообраз единства — в ситуации кризиса современности компонент веры в стратегиях субъективности предельно усилен. При анализе поэтического языка Виктор Шкловский обратил внимание на исследование историком сектантства Д. Г. Коноваловым «возвышенных» состояний, возникающих у верующих во время совместного переживания религиозных чувств. Чувства умиления, радости, восторга, вдохновения, живого чувства греховности, особой душевной и телесной легкости исследователем сведены в состояния религиозного экстазиса: «сектанты — экстати-ки sui generis»10. Переживание экстаза — пребывание на пределе, переживание бо-гоодержимости, выход во-вне предстает в конечном счете как поиск идентичной субъективности. Сектанты ищут себя — событие обретения происходит в ситуации выхода во вневременность, «времена», уравниваясь, тем самым себя взаимоустра-няют, располагаясь как бы в одной плоскости. Формируется объемное пространство соотнесений, которое нужно истолковать. Линейности времени больше нет, зависимость от времени als ob преодолена — круговые движения-жесты «субъектов» втягивают время в себя, сведены концы и начала, прошлое и будущее в акте переживания настоящего. Время как бы преодолено пространственным жестом. Формирующаяся субъективность трансцендирована исходной нераздельностью бытия и некоторым
образом способна возмещать и замещать радикальную нехватку целостности («тайны»). Плоть не является более непросветленной природностью мира,—напротив, стремится предстать для сознания как полнота бытия-существования, изначально понятная сама в себе.
Телесность в такой ситуации как бы вовсе не нуждается в присутствии про-яснивающего начала — создается иллюзия преодоления осуществившейся раздробленности мира. Человек телесный как бы вновь возвращается в эпоху самодостаточных андрогинов. Взыскуемая полнота достигается через устранение разделения телесной нудительности и своевольности — телесность попадает в свое собственное место11. Но именно телесность нудится тоской поименования — в результате возникают исходные эмоционально-семантические элементы или концепты12. Синкретичное — свальное — действо взывает к персонификации субъекта.
3. Современность — произведение
Человеческий материал в таком случае — именно материал: из такого податливого и тоже как бы стремящегося к превращению человеческого материала (Ницше напоминает о присутствии истеричности в переживании возвышенного) можно формировать будущее, «перековывать» и проектировать. Достойно то, что способствует осуществлению проекта. Термины технических словарей приобретают политические и антропологические коннотации.
Произведение располагает пространственно смыслы — это дает возможность ограничить современность в пределах произведения, но произведенность одновременно же означает извод. Речь не идет о приведении к «смыслу» или последовательном «синтезе»: произведение не «снимает» в себе противоречия бесконечного многообразия жизни. Произведение актуализирует собранность и расположенность — именно собранность и расположение актуализированы как стратегии возникновения смысла. В произведении и произведением производится субъективность.
«Кочевниками красоты» символист Вячеслав Иванов назвал современных художников — кочевье эстетического превращает места пребывания в произведения — эстетическое оказывается повсеместно присутствующим. Действие эстетическое производит места существования. В отсутствии идеального измерения в местах эстетического формируется субъективность как особого рода целостность-произведение. И именно эстетическое выступает как первичное стремление — место проявление вновь востребованной современностью жизненной силы.
Эстетическое не просто ищет свое место, а ищет место мест, в конечном счете — место места. Порождает рефлексию расположенности и соотнесенности, оформлен-ности-структурации, дискурса и письма. Странствия эстетического — опространст-ливание. Этот постоянный поиск места выражает недоверие не только «времени современности», но недоверие времени и временности вообще. Поэтому в конце концов в «ситуации пост-модерна» именно эстетическое расшатывает современность, хотя в виде произведения исходно ее создает.
Странствия эстетического в поисках места оказывается определяющим для сознания начала и конца современности: производство, произведение и произве-денность некоторым образом совпадают. От произведенности неотделимо ощущение завершенности — вслед ему переживание утраты и кризиса13. Внутри современности дойдет до предела ощущение завершенности: «апокалиптический тон» (Ж. Деррида) не только французской, но и всей «новейшей философии» ретроак-
тивно воспроизводит тезисы истока современности, но со знаком вопроса или отрицания («философии наперебой хоронят друг друга»). У истоков современности природу «философской танатологии» Ницше определил как «месть последнего человека» — именно она, подчеркивает Хайдеггер, является для Ницше основной чертой всего прежнего мышления. Но критика современности должна быть критикой, а не местью — источник обоснования необходимо вынести за пределы исторических временных оппозиций.
Речь о том, чтоб определенным образом «топологизировать» время — понять его как бы в едином горизонтальном срезе. Актуализируя временность, В. В. Розанов упреждает разговоры о пост-(со)временности и конце истории. Воспроизведена схема Августина: «будущее становится прошедшим, не переходя через настоящее, нежившее, не живя, отживает. И вот, противореча всем нашим понятиям о бытии, время является таким исключением, которое всегда только было и всегда только будет — и однако же есть, существует; и не только существует, но служит еще необходимым условием действительности всего, что только происходит реального в природе и в жизни; в этом времени, которого никогда нет, которое вечно или еще только готовится стать или уже минуло — в этом непостижимом времени пребывает все, и вне его ничто не может пребывать»14. Апокалиптичность не только исторична, но метафизична: не только апокалипсис нашего времени, но апокалипсис любого и каждого времени. Согласно Розанову, нужно не столько проецировать вечное на современное, сколько современное понять как проявленную вечность. Но в проективном сознании современности «места» для вечности нет15. Жорж Батай скажет о том, что время — божественное, а пространство — человеческое. Тут можно было бы сказать о конце «экономики времени». Когда выдернут «стержень божественной вечности», тогда время рассеивается — в пределе доходит до самоустранения в рефлексии. Эстетический опыт оказывается первичным опытом формирования универсальной социальности, самым значимым для которой является именно идея вневременности настоящего — только гораздо позже будет отмечено формирование совершенно новой формы социальности Империи, создающей как новые формы-силы угнетения и разрушения, так и новые возможности для сил освобождения16. Рефлексия времени становится формой отрицания — апофатический пафос приобретает свойства катафатики (утверждения в форме отрицания)17. В этой ситуации важно установление мест, где возникают устойчивые смыслы. «Не себя объяснять другим, а через себя объяснить другое» (В. В. Розанов) — создавать смыслы собственным усилием с предельным вниманием к месту.
Именно произведение способно проецировать «эстетический телос» в мир. У истоков современности предельно актуализирован эстезис — жизнь может быть оправдана лишь как «эстетический феномен» (Ф. Ницше). А в «ситуации постмодерна»
об эстетике уже ставят вопрос как о «первой философии»18. И в то же время именно эстетическое как бы не имеет своего места — его странность-безместность скорее предшествует самим рассуждениям о месте и возможности мест19. Тех территорий, в пространстве которых может быть собрана субъективность — эстетическое «запускает» первичные «механизмы сборки» в отношении к антропологическим, экзистенциальным и политическим стратегиям20. Эстетическое не имеет своего места, но способно занять любое и как бы создает самую возможность уместности. Поэтому оказывается повсеместно присутствующим — рефлексия выстроена в отношении к этому всеприсутствию. Всему придающему суть — современность становится особого рода произведением, хотя «рамки» непрерывно тематизируются.
Поэтому важно определить места, в которых целе-сообразно собирается субъективность. «Какие цели завоевывать? Порядок (в отличие от имевшего место в прошлом, когда выше всего ценилось сырье и люди) следующий: пространство как таковое, люди (кадры для работ, доноры органов и пр.), вода и только после нее — сырье и культурные ценности»21. Главное в том, что эстетический эффект — подобно «эффекту реальности» (Р. Барт) — «прикрепляет» дискурсы к местам ( «топография»). Топо-логика мысли соотнесена с пространством обитания. Частное «достраивается до сферы» в определенном месте — в нем же возникает эффект сборки субъективности (М. М. Бахтин). Концептуально тематизировано место со своим именем— событие происходит в определенном месте («место сборки»). В каждом месте своего присутствия эстетическое остраняет субъективность — поэтому важно понять, как остранено самое эстетическое.
Эстетическое маркирует места — задаются топо-логические стратегии сборки. Производство, произведение и произведенность не просто «следуют друг за другом» в историческом времени. Они, если угодно, находятся в одном времени. Это историческое, если так можно выразиться, изначально внеисторично — современность представляется в одном синхронном срезе. Это совпадения в одной плоскости — распластанное время. Время выстраивается не по принципу линейной последовательности. Таков опыт прозы Андрея Платонова, где утопия и антиутопия сняты в мета-утопии. Актуализировано совпадение, схлопывание, самодеструкция: «Время существует тем, что оно проходит. Оно есть тем, что оно постоянно не есть»22. В эстетическом опыте время было «смещено» задолго до того, как современность осознает себя как пост-современность. Опыт эстетического продолжает действовать в режиме производства — социума, идеологии, субъективности. Но дело в том, что производство субъективности, подстраиваясь под произведение, оказывается в то же время исчерпанным. Временные стратегии смыслогенеза исчерпываются, и стаивают до бесплотности, порождая необходимость поствременных и постисторических определений. И именно на этом фоне могут быть найдены другие стратегии «сборки» смысла — именно топологические, что предполагает последовательное осуществление топо-графии современности.
4. Субъективность и событие
Нужно отличать топологическое понимание события от тех толкований, которые есть в современных вариантах классической метафизики, где события рассмотрены как представления субстанции. События в таких случаях выступают «репрезентирующими овнешнениями» субстанции, субстанция же—«сумма событий»23. События без субстанции оставались бы лишь «мертвой возможностью», а без событий субстанция не могла бы «выступить» из самой себя ни в действиях, ни в актах сознания. В этой проекции событие неотделимо от вопроса об Абсолюте: «Здесь открывает Бог свое господство» — метафизическая точка зрения доходит до религиозного понимания последних вещей и вопросов24. Для таких вариантов современной метафизики, как бы вовсе не затронутых временем, события даны как опосредования и выражения. Они оказываются средствами или знаками, отсылающими в совокупности к представлению субстанциальной полноты.
Композиционность «собирает» жизненный материал — эстетическое «располагает» субъективность в рамках произведения. В «рамках» собирается субъективность — от эстетической аналитики возможен переход к топо-графии, а от нее к то-
по-логике. Дело не в смене языка понятий эстетическим языком, когда «языковая метафизика» (Ф. Ницше) сменяется образной эстетической метафизикой25. Необходимо выявить топо-логику субъективности. То принципиально значимое, что представлено в событийной целостности, отличной от хронологически ориентированных проектов. Если проективное сознание пришло на смену мировоззрению и картине мира, то сам проект сменяется событием. Отсюда возможен ход к топо-графии и топо-логике — это дает возможность анализировать субъективность в ее становлении.
Речь не идет о (пост)современном аналоге картины мира или транскультуральном монтаже современности. Событие не имеет синтетического характера. Не сводится к интерсубъективности, хотя содержит интерсубъективные компоненты. У события есть свое место, в котором формируется субъективность. Событие («встреча») рождается в эстетическом опыте и рефлексивном постижении таким образом, что опыт и рефлексия постоянно смещаемы с собственных путей. Представление события одновременно же представление горизонтов истока, но исток значим топологически — исток намечает логику соотнесений. Это то место, с которого начинается «сборка», не точка детерминации и даже не «антропологическая константа» раннего авангарда. Это исходный порог различения — в отношении к нему выстраивается смысл. Исходное «первоместо» населено открытыми к изменению — даже к мутации — субъектами. Субъективность не формируется линейно и континуально — общую линию можно лишь реконструировать. Мысль размещена в жизненном ландшафте: «русскому философствованию, — отметил Ф.Степун,—ведома, красота рассеянности... посева, творческой во-всем-распыленности, неподвластно-сти, неприрученности, над-формности, что толкает ее на путь всепоглощающего религиозного творчества»26. Мысль именно топологична, и в этом смысле реалистична.
Мутации субъективности соотнесены именно с утратой мест — с прехождением, нарушением и разрушением границ. Время лишь «показывает», когда и где это произошло. Преемственность культурной традиции состоит в актуальной соотнесенности и сорасположенности смыслов— «традиция имеет структурный характер» (Ян Мукаржовский). Именно с момента, когда устранен «стержень вечности», времена начинают размножаться с возрастающей скоростью. Только сопротивление места может эту сверхскорость определять и ограничивать.
Принципиальна для топо-логики идея космо-телесной размерности27. Взаимо-соотнесенность эстезиса и логоса представляет событие космотелесных и антропологических интуиций — можно говорить о восстановлении: открывающийся «парадоксальный опыт» относится к данностям особого рода, выходя за пределы моделирования и рефлексии, а также постоянно преодолевая идею определенности чувственной формы. Именно в идее телесного становления сохраняется и удерживается — в одном месте — единство имманентности и трансцендентности («самость нужно искать в теле и душе»)28. Антропологическая константа обладает размерностью — тело не может разрастаться до бесконечно-экстатических размеров, как и не может превратиться в точку. Человеческая размерность соотнесена с утратой или сохранением соответствующих мест существования, что принципиально для отечественной топо-антропологии. В топологической субъективности совмещаются ценности и произвол — развернута целая серия разнокачественных стремлений29. И тут идея сублимации как превращения и соотнесенности может помочь в понимании возможной общности: «Телесное бытие и существование на земле не иллюзия, но
и не единственное бытие и не все бытие... Воплощение самости вовсе не иллюзия, самость действительно присутствует в своих воплощениях, присутствует в теле, в душе, в сознании в бессознательном; но в то же время она бесконечно трансценди-рует все ступени своего “спуска”» своей имманентности. В идее становления удерживается единство имманентности и трансцендентности. Так возможна культура с
ее творчеством, ибо культура есть воплощение, имманентное действие здесь, в теле,
30
в природе,—трансцендентной, над всем стоящей и все превышающей самости»30. Для религиозного взгляда перевес, естественно, на стороне «бесконечной трансцендентности». А для топологической субъективности трансцендентность обращена к символическому универсуму.
Эстетический опыт метафизически осмыслен: «реальность» предстает в актуальном состоянии становящихся смыслов, ни один из которых не может обойтись без мотивации и «следа». Пространственно ориентированные стратегии смыслогенеза (форма—структура—текст—дискурс—письмо), существуют как бы в одном времени («син-хрония»). И именно эти стратегии содержат в себе обращенность к событию и топосу. Эстетическая топо-графия выступает не только как определенность самого эстетического — важнее то, что она выступает как организующая характеристика мысли, включая дискурсы нации и гендера31. Событие как бы просеивается сквозь «сеть современности», не удерживаясь в объясняющих категориальных ячейках. И зачастую оно не воспринято «мы-переживанием» современников — господствующие «социолекты» пропустили его. Места таких событий как бы вовсе не зафиксированы, у них отсутствует собственная история. Только задним числом они могут быть включены в объяснение, т. е. только в топологической схеме большого или предельного формата. Проваливаясь в щели системо-логик современности, событие оказывается существенным в топологических системо-техниках. Собственно существование события и позволяет эти техники субъективности — в том числе маргинальные — формировать. События возникают в определенных местах — в местах формируется субъективность не за счет проекции идеала, а за счет собственного конституирования, когда часть достраивается до сферы.
И в свою очередь место пересоздается схемой субъективности. Она как бы вживается в место, а место обживается смыслом. Место всегда пересекает линейную логику, сбивает временную устойчивость повторения. Эта событийная аритмия не совпадет с интерсубъективностью или диалогическим со-бытием. Мысль а-ритмична и способна формировать новую актуальную оптику. Именно на это обращают внимание в русской формальной школе: концепт остранения анти-линеен и а-ритмичен32. Палеоантрополог Я. Я. Рогинский в исследовании генезиса искусства говорит о том, что «человеческая мысль аритмична по своей сущности»: отвечая на непредвиденные изменения в окружающей среде, решая иногда в течение кратчайшего промежутка времени новые задачи, человеческий интеллект по самому назначению не может длительно обладать своим собственным ритмом и должен постоянно быть готовым к его нарушению и отмене. Но аритмическая деятельность составляет резкий контраст с большей частью функций организма, подчиняющихся строгим ритмам, будь то деятельность сердца, дыхание, ходьба или чередование бодрствования или сна33. Своих величайших успехов человеческий интеллект достигает в таких точках сбоя — «срывных ситуациях», — здесь происходит актуализация видения. Именно внимательная к местам философская оптика способствует сборке субъективности.
Так эстетика события может противостоять «апокалиптическому тону» но-
вейшей философии — постмодернистская исчерпанность преодолевается топологической стратегией мысли. Актуализирована не завершенность («произведенность») и не линейный процесс смыслогенеза. Требование эпохи, на это обратил внимание Ж.-Л. Нанси, состоит в развенчании или удержании под подозрением «производство смысла». Нужно иметь дело с проявлением «самой вещи». И чрезвычайно показательно то, что в этом могут быть совмещены позиции столь разных мыслителей как Мартин Хайдеггер и Жак Лакан. Истина понята в событийности и соотносима не с чем иным, кроме как с нею самой: существует реальное как таковое («истина владеет человеком, он же ею не обладает»34.
Сообщества имеет дело с собственными стратегиями «сборки». Философия должна располагать «событийными именованиями своих условий и тем самым делать возможным одновременное, концептуально унифицированное осмысление матемы, поэмы, политического измерения и любовной Двоицы»35. Актуализирован топос — вопрос об истине оказывается неотделимым от вопроса о смысле со-вместного существования. Включенный в постоянную соотнесенность с рефлексией эстетический опыт способен сохранять самое философское сообщество — поддерживать самую философскую институцию. По словам Ницше, искусство необходимо людям для того, чтобы не умереть в однозначности объяснений. Но и для Гегеля чрезвычайно значимо внимание к «эстетике субъекта»: «люди, не понимающие искусства, а таково большинство наших философов — буквоеды» (Гегель). Можно сказать, что эстетическое выступает как «сборка» самой философской институции независимо от того, определяется ли философия как любомудрие или «творчество концептов» (Ж. Делез и Ф.Гваттари). Событие доводит философствование до предельного состояния: видоизменяется язык, вынужденный стремиться к собственному пределу для того, чтоб дать возможность появиться в языковом «разломе» событию.
Актуализируя настоящее, подрывая его догматизированное представление о себе, существо поэтического языка как бы вновь припадает к истокам жизненного существования36. Философ, который начинает с я — это «потенциальный самоубийца», по словам Вл. Соловьева, но философ никогда и не может начать с самого себя. Не о личной философской ответственности идет, конечно, речь: философия — личное дело самого философствующего (Э. Гуссерль). В любом случае философия размещена — в собственном пространстве мысли, социальном ландшафте, в пространстве этноса («мысль имеет свою окрестность»). Ведь на пределе философия сталкивается с тем, что смысл не совпадает с бытием. Это тот предел, где не работает никакое объединяющее начало. Мир как бы становится необитаемым — перестает быть обителью смысла — по мере того, как отсутствие смысла им овладевает. Континуальность «философского роста» оказывается под сомнением — устойчивость философии придает только то, что каждый шаг-смысл соответствует месту.
5. Космос-тело и субъективность
За изменением ключевых понятий организации нужно видеть изменение форм сознания и форм субъективности37. Телесное как бы совпадает с целью существования, но наличествует морфо-логичностью устроения всех «областей культуры». В структурной традиции мышления специфика «родовой субъективности» понята именно через архитектоническую структуру сооружений — через род, способ и стиль архитектурного мышления: «структура архитектуры дает понимание ее пластической сущности»38. Объединяющим началом оказались реконструированные связи
структур мышления с архитектурными структурами, — пространство и пространственное расположение стен играют в таком случае главную роль. Кашнитц подчеркивал надындивидуальный и бессознательный характер структуры в любой исторический период — соответственно такова сложившаяся субъективность.
Топологическая эстетика формы способна иметь дело с отдельным предметом, вещью, произведением, в перспективе — с месторазвитием, этносом, событием, то-
посом. Современность как произведение обладает пространственной обозреваемой
39
ограниченностью .
В обретаемой энергии «узкого видения» как бы растворяется и предается остра-няющему «забвению» необозримость мира — рассеянный взгляд («метафизика»), стремящийся схватывать целостность, может «проглядеть» предмет, вещь или индивидуальный поступок в его топологической уместности. Как возможна философская «оптика», способная совмещать планы, если универсальный взгляд на мир затруднен или невозможен — время «картины мира» в прошлом. Субъективность формируется в определенном месте, как бы рассекающем линейную логику дискурса и конкретизирующем жизненный опыт в ситуации, где «абсолютного субъекта 40
не существует»40.
Сообщества не желают быть растворены в общем времени — в топосах субъективности время течет по-разному. Форма, структура, письмо и событие проецируют соответствующую субъективность, выстраивается последовательная логика субъективности: формалистский человек — структуралистский человек — человек письма — человек события — топологическая субъективность. Эти фигуры совмещают в себе недоверие «общему» времени.
Смысл, ценность и субъективность перемещались из времени истории в место события. Необходимо найти другую оптику, способную раскрыть и утверждать новый опыт.
Позиции сорасполагаются как бы в одном временном срезе — актуализировано не историческое, а логическое. Генезис концепций «вынесен за скобки» — история снята в логике. Философия истории Дж. Вико и философия сознания Декарта со-распола-гаются в одном поле с идеями Фердинанда де Соссюра и Ивана Бодуэна де Куртенэ. Славой Жижек указывает на фундаментальное сходство интерпретационных процедур Маркса и Фрейда в анализе товара и анализе сновидения. В обоих случаях существует недоверие к фетишистскому представлению о «содержании», пребывающем скрытым за некоей формой; «тайна», раскрываемая путем такого анализа (Марксова или фрейдовского), — это не содержание, скрытое за формой (формой товара, формой сновидения), но, напротив, «тайна данной формы самой по себе»41. Аналитика форм жизни, искусства, существования (Ницше и Хайдеггер) дополнена темой бытия и онтологизации дискурса. Но при всем разбросе и кажущейся несовместимости позиций выстраивается актуальное пространство топологической рефлексии.
Воспроизведена общая экономика соотнесенности. В ее логике эстетический опыт ориентирован не на форму идеального или проективного долженствования, а на форму, в которой он есть. В авангардном эстетическом опыте («футуризм», «поэтизм», «сюрреализм») дано ни к чему не сводимое видение мира. Речь идет об автономизации форм социальности, идентификации и знания — об автономизации субъективности. Исследовательские позиции ориентированы на симптоматику, дескрипцию и прогноз экзистенциально-творческого опыта топологической субъективности.
У истоков современности русский формализм положил начало ориентации на традицию, в которой язык рассматривался как система знаков — корни структуралистского мышления уходят в «картезианскую почву» с той только разницей, что существование положено в основу субъективности: «я существую, следовательно, я мыслю». Феноменологические идеи Г. Г. Шлет применил при анализе этнической психологии. Идеи русских формалистов в Польше и Чехословакии вступили в контакт с немецкой традицией «формы» и «целостности», прежде всего с идеей философского постижения природы исследуемого объекта, сформулированной в работах Гуссерля42. В результате встречи понимание структуры в функциональном структурализме Пражской школы было, кроме всего прочего, спроецировано именно на субъективность — структура «действует» как живая традиция и воспроизводит жизненные ценности места.
Субъективность формируется в пространстве взаимодействий — так восстанавливает себя субъект.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Ср.: «Слова: вечное, святое, абсолютное, бесконечное поднимают человека, что-то при этом чувствующего, в высоту, согревают его, наполняют его жаром. Это силы, им управляющие, и знак их власти над ним — то, что он, слыша их, чувствует себя» (Гегель. Работы разных лет: В 2 т. М., 1971. Т. 2. С. 541).
2 Там же. С. 56.
3 Там же. С. 57.
4 Жирмунский В. Композиция лирических стихотворений // Сборники по теории поэтического языка. Пб., 1921. С. 6.
«Дискурс разума под влиянием воли и страсти стремится стать частью этого мира, найти себе вместилище. Великие революционные события суть эпизоды такого воплощения: в них мы воспринимаем дискурс разума в неразрывной связи с напряжением воли деятельных людей и попытками сопротивления старого мира. Конечно, разум при этом быстро вязнет в материальных обстоятельствах и отклоняется от своего замысла, но в то же время сами материальные обстоятельства возводятся в степень символа» (Старобин-ский Ж. 1789 год: эмблематика разума // Поэзия и знание. История литературы и культуры / Сост., отв. ред. и автор предисловия С. Н. Зенкин; Пер. с фр. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 382).
6 Welsch W. Die Geburt der postmodernen Philosophi aus dem Geist der modernen Kunst. Miinchen, 1990.
7 Ср.: «... революционный шаг Канта в его самом основном открытии, которое он сделал, пользуясь трансцендентальной методикой или трансцендентальным аппаратом, было открытие эстезиса, т. е. конечности, физической конечности человека на уровне познавательных процессов, где действует физическое ограничение данности пространства и времени или пространственности и временности в реализации и актуализации любых возможных суждений о мире. Любые суждения о мире, в том числе о ненаблюдаемых человеком явлениях, в том числе о явлениях, которые превосходят размерность человеческого психического аппарата, должны быть каким-то конечным числом шагов быть разрешаемы на моделях, построенных в эстезисе. Тогда мы мир, относительно которого наши понятия разрешимы на эстезисных моделях, можем понимать» (Мамардашвили М. К. Классический и неклассический идеалы рациональности. М., 1994. С. 52).
8 «Это, добавляемое страстью “что-то сверхчеловеческое”, гений — все это вновь топосы мысли о возвышенном, каковая определенно является целью всего этого противостояния. . .
Это субъект в избытке, за пределами самого субъекта. С учетом топоса Бодлер отлично знает, о чем говорит, когда поминает “сверхчеловеческое”».
9 Ср.: «Возвышенное можно находить и в бесформенном предмете, поскольку в нем или благодаря ему представляется безграничность и тем не менее примышляется целокупность ее» (Кант И. Критика способности суждения // Кант И. Собр. соч.: В 6 т. М., 1976. Т. 6. С. 250).
10 Коновалов Д. Г. Психология сектантского экстаза (Речь перед защитой магистерской диссертации). Сергиев Посад, 1908. С. 5.
11 «Всякое тело вследствие своего веса стремится к своему месту. Вес тянет не только вниз, он тянет к своему месту. Огонь стремится вверх, камень вниз; они увлекаемы своей тяжесть, они ищут свое место. . . Где нет порядка, там беспокойство; упорядоченное успокаивается. Моя тяжесть — это любовь моя: она движет мною, куда бы я не устремился. Даровано Тобой воспламеняться и стремиться вверх: пылаем, идем. Поднимаемся, поднимаясь сердцем, и поем песнь восхождения» (Аврелий Августин. Исповедь. Книга 13-я. Глава IX. М., 1991. С. 345-346).
12 «Невозможно истолковать все. Для того чтобы истолковать (без явных или скрытых логических кругов), нам требуется некое множество неопределяемых элементов. Если наши неопределяемые элементы, или примитивы, не будут интуитивно понятны и не будут объяснять самих себя, то и наши толкования ничего не объяснят» (Вежбицкая А. Толкование эмоциональных концептов // Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1996. С. 328).
13 «Плавание по неведомым морям, в которое отважились пуститься около 1910 года революционеры от искусства, не оправдало их авантюристических надежд на удачу. Наоборот, запущенный в те годы процесс привел к распаду тех категорий, во имя которых он был начат. Более того, пучина новых табу увлекла в свой водоворот все больше “пловцов”; все меньше художников радовались вновь обретенному царству свободы, испытывая желание вернуться к сохранившемуся в воображении, но вряд ли уже жизнеспособному порядку. Ведь абсолютная свобода в искусстве, как одном из частных видов деятельности, неизбежно входит в противоречие с постоянным состоянием несвободы в обществе» (Адорно Т. В. Эстетическая теория. М., 2001. С. 5).
14 Розанов В. В. О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания. СПб., 1994. С. 210-211.
15 «Никто, как кажется, и не догадывается о том, что как тесно многие отвлеченные вопросы связаны не только с важными интересами человеческой жизни, но и с самим существованием этой жизни. Отчаяние уже глухо чувствуется в живущих поколениях, хотя его источник ясно не осознается. . . Логика мысли и жизни — вообще удел немногих. Но как у легкомысленных писателей могут быть серьезные читатели, так у легкомысленных отцов — дети с глубокою душою, и то, что чувствуют и что делают теперь единичные люди — я говорю об отчаянии и смерти — то со временем могут почувствовать поколения и народы» (Розанов В. В. О понимании. С. 266).
16 Ср.: «Империя выхолащивает время, лишает историю ее временного измерения и помещает прошлое и будущее в рамки собственного этического порядка. Иными словами, Империя представляет свой порядок как постоянный, извечный и необходимый» (Хардт М., Негри А. Империя / Пер. с англ.; Под общей ред. Г. В. Каменской. М.: Праксис. 2004. С. 26).
17 Батай Ж. Проклятая доля. М., 2003. С. 103.
18 БвЫН Г., ПвЬг и. Postmodeme ЛвШе^к ак «Е^е РЫНворЫе»? // ЛвШе^к иМ Кот-тишка^оп. 1992. Н. 79. Я. 42.
19 «Пустыня, — пишет Деррида, — это тоже “изображение чистого места”. В таком именно месте и живет тело, отсутствующее, но целостное, и в нем же находится место всему, вместо всего, пробел, промежуток— хора,» (Деррида Ж. Кроме имени // Деррида Ж. Эссе об имени / Пер. с франц. Н. Ф. Шматко. СПб., 1998. С. 99).
20 Модерн не только преобразует, но и доводит до предела скрытую интенцию классики. «Эстетическую черту, черту некоего гигантского “как если бы” обнаружил впоследствии в философии Гегеля Кьеркегор — черту это можно было бы продемонстрировать на примере “Большой логики” вплоть до мельчайших деталей» (Адорно Т. В. Эстетическая теория. М., 2001. С. 488).
21 Дэвэджич Я. О метафизике геополитического предприятия «Космет» // Запад или человечество? Историософия балканского конфликта. СПб., 2000. С. 55.
22 Хайдеггер М. Что зовется мышлением? / Пер. Э. Сагетдинова. М., 2006. С. 127-128.
23 Meixner U. Ereignis und Substanz. Die Metaphysik von Realitat. Paderborn; Miinchen; Wien; Zurich, 1997. S. 342.
24 Ibid. S. 364-365.
25 «“Разумность” языка ох и коварная же старуха. Боюсь, нам не избавиться от Бога, пока жива наша вера в законы грамматики» (Ницше Ф. Сумерки кумиров, или Как философствуют молотом // Ницше Ф. Стихотворения. Философская проза / Пер. с нем. СПб., 1993. С. 555).
26 Степун Ф. К феноменологии ландшафта // Труды и дни. 1912. №2. С. 52-56.
27 «Когда я говорю в своей книге о сущности, об энергии, об имени и т. д., мною везде руководит только один реализм, и свою философию имени я с полным правом и окончательной убежденностью мог бы также назвать и философией тела» (Лосев А. Ф. Философия имени // Лосев А. Ф. Из ранних произведений. М., 1990. С. 17-18).
28 Вышеславцев Б. П. Этика преображенного эроса. М., 1993. С. 260.
29 «Моцарт у Пушкина капризно-произволен и вместе медиумичен (подслушал “райские песни”); Сальери — рационально-основателен, а потому и не “поэтичен” в своем творчестве.
Свобода произвола, свобода абсолютного выбора получает здесь совсем новое освещение: негативная свобода получает позитивное значение. И это оттого, что вовсе не исчерпывается выбором между да и нет, между утверждением и отрицанием свыше данной иерархии ценностей, между добром и злом; существует свобода выбора между различными и противоположными да, между различными комбинациями ценностей, между различными решениями их конфликтов, между различными комбинациями средств — одним словом, между различными творческими возможностями» (Вышеславцев Б. П. Этика преображенного эроса. С. 101).
30 Вышеславцев Б. П. Указ. соч. С. 260.
31 Ср.: Vater Rhein und Mutter Wolga. Diskurse um Nation und Gender in Deutschland und Russland / Elisabet Cheure (Hrsg.). Wurzburg, 2005.
32 Преемственность идет «не от отца к сыну, а от дяди — к племяннику» (Ю. Н. Тынянов). Авто, био и графио могут переходить друг в друга. Так Ф. М. Достоевский жизнь Гоголя превращает в письмо.
33 Рогинский Я. Я. Об истоках возникновения искусства. М., 1982. С. 32.
34 См.: Нанси Ж.-Л. Нехватка ничто // Социо-логос постмодернизма. М., 1996. С. 92.
35 Бадью А. Манифест философии / Пер. с франц. В. Лапицкого. СПб., 2003. С. 38.
36 Ср.: «... рацио присущ скорее именно асимптотический тип герменевтических рядов: наша психика, видимо, защищает себя от излишней стабильности мнения, устает от монотонности бесконечных подтверждений, оставляя за собой право на хаос сомнений, который врывается в сознание и разрушает квазиустойчивое неокрепшее еще понятие или смысл, если его продолжать уточнять; здесь допустим деликатный взгляд бокового зрения» (Буданов В. Когнитивная психология или когнитивная физика. О величии и тщетности языка событий // Событие и смысл. Синергетический опыт языка. М., 1999. С. 45).
37 Генезис и функционирование структуры Умберто Эко связывает именно с жизненными формами: «Современная философия населена всевозможными “формами” — от “жизненных форм” (Lebensformen) Шпрангера до “праформ” (Uhrformen) Крика, от “основных форм” (Grundformen) Дильтея до “сущностных форм” (Wesenformen) Гуссерля и “форм
чувствования” (Gefuahlsformen) Шелера, каждая из которых предстает как некое структурное упорядочение исторической, онтологической или психологической реальности» (Эко У.Отсутствующая структура. Введение в семиологию / Пер. с итал. А. Г. Погоняйло и В. Г. Резник. СПб., 1998. С. 260-261).
38 Kaschnitz-Weinberg G. Die Baukunst in Kaiserreich // Romiche Kunst / Hrsg. von H. Heintze. Rowolt, 1963. S. 10.
39 «Хорошо сформированный логос должен походить на живое тело» (Деррида Ж. Хора // Деррида Ж. Эссе об имени / Пер. с франц. Н. Ф. Шматко. СПб., 1998. С. 185).
40 Фуко М. Что такое автор? // Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996. С. 45.
41 Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999. С. 19.
42 Wellek R. The Literary Theory and Aesthetics of the Prague School. Michigan, 1969. P. 67.
