CC BY
53
УДК 347
Кумыков Ауес Мухамедович
доктор философских наук, проректор
Кабардино-Балкарского государственного университета
Kumykov Auyes Mukhamedovich
doctor of рhilosophy, pro-rector
Kabardino-Balkarian state university
СОЦИАЛЬНЫЕ ПОТРЯСЕНИЯ В КОНТЕКСТЕ КОЛЛЕКТИВНОЙ ПАМЯТИ И ИСТОРИЧЕСКОГО ОПЫТА
SOCIAL UPHEAVAL IN THE CONTEXT OF COLLECTIVE MEMORY
AND HISTORICAL EXPERIENCE
Аннотация: В статье показано, что социальные потрясения в российской истории - важная составная часть коллективной исторической памяти. В контексте изучения социальных потрясений важное значение отводится формированию нарративов памяти, проблематизации опыта прошлого в практиках настоящего.
Ключевые слова: социально-философская рефлексия, социальные потрясения, коллективная память, нарративы памяти, социальная амнезия.
Abstract: This paper shows that the social upheavals in Russian history are an important part of collective historical memory. In the context of the study of social upheavals the importance is given to the formation of narratives of memory, problematization ofpast experience in the practices of the present.
Keywords: social and philosophical reflection, social upheaval, collective memory, the memory narratives, social amnesia.
Историческая память выступает совокупным прошлым опытом, который обеспечивает единство культурно-исторического процесса и его преемственность. Каждое поколение приобщается к социальной памяти как в ее конкретно-образной форме, так и в форме сознательного и «коллективного бессознательного». Историческое сознание фиксирует в социальной памяти народа не все события, а только те действия государства, различных политических сил, исторических лиц, которые отвечают справедливости, устойчивости этнонациональных образований, культурно-исторической традиции [1].
История работает на двух уровнях - создания коллективной памяти и непрерывного ее преобразования. При этом культурно-психологические исследования показывают, что граница между индивидуальным и коллективным в работе человеческой памяти размыта. Вслед за психологами, антропологами и социологами историки и философы также стали шире
применять понятие коллективной памяти, обозначая им комплекс разделяемых данным сообществом мифов, традиций, верований, представлений.
Л.П. Репина следующим образом пишет о соотношении понятий «коллективная память» и «историческая память»: «Коллективная память» чаще всего трактуется как «общий опыт, пережитый людьми совместно» (речь может идти и о памяти поколений), или как групповая память. «Историческая память понимается как коллективная память (в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание группы), или как социальная память (в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание общества), или в целом - как совокупность донаучных, научных, квазинаучных и вненаучных знаний и массовых представлений социума об общем прошлом. Высокая востребованность понятия «историческая память» во многом объясняется как его собственной «нестрогостью» и наличием множества дефиниций, так и текучестью явления, концептуализированного в понятии «память». Память может включать что угодно - от спонтанного ощущения до формализованной публичной церемонии» [2].
Проблематика социальных потрясений в контексте коллективной памяти и исторического опыта во многом связана с тем, что ХХ столетие вошло в отечественную историю как «век катастроф». Историческое сознание современного человека воспринимает Гражданскую войну наиболее разрушительной для нации и страны, и не менее кровавой, чем Первая и Вторая мировые войны. По социологическим исследованиям, современный россиянин наиболее адекватной характеристикой Петровой мировой войны называет «бессмысленная, кровавая, трагическая», Второй - «великая, освободительная, героическая», а для Гражданской вне всякой конкуренции оказывается слово «братоубийственная» [3].
Социальные потрясения в контексте коллективной памяти и исторического опыта обычно сводятся к совокупности значений и смыслов, которые содержат в себе эти события, к представлению «прошлого» в категориях и обобщенных символах, важных и понятных для массового сознания. И.И. Глебова обращает внимание на то, что наша память (индивидуальная и социальная) коротка и извращена, сосредоточена на советском времени. Сейчас делаются попытки выстроить и навязать обществу такую логическую связь: Россия дореволюционная — Россия советская — Россия постсоветская. Подобным образом пытаются придать временное измерение и нынешней власти: от царей — через генеральных секретарей — к президентам. Но это лишь модели — конструирование искусственной преемственности там, где нет естественных связей. Конечно, историческая память конструируется не только у нас. Но у нас она более, чем где-либо, имеет искусственный характер. В действительности связей с Россией царской мы лишены. Это запечатлено в живой памяти. По данным социологов, в представлении нашего человека история не имеет всеобщего характера, а нивелирована до советской. То есть общество хорошо понимает, чьим наследником является. Очень показательно, как совпал сейчас официоз,
официальная политика памяти и общественная память. С помощью механизмов ностальгии и идеализации "высветлено", приобретя приемлемый вид, и фактически реабилитировано советское прошлое. Оно — один из важных элементов нынешней "эпохи порядка". Именно советское время является для нас установочным, нормативным [4].
Социальные потрясения в российской истории - важная составная часть коллективной исторической памяти. Как не без оснований полагает П.П.Марченя, смуты/кризисы не только признаны «естественной формой пространственно-временного существования России», но и могут по праву считаться важнейшей проблемой современного россиеведения, ибо сравнительное изучение периодов нестабильности российской системы с учетом особенностей массовой психологии может сказать о ее природе больше, нежели любая — как всегда претендующая на универсализм — теория. Вопрос о смуте представляет далеко не только лишь теоретический интерес. Увы, «смута» как реальный вариант современной и будущей российской истории — это вовсе не всего лишь концептуальное обобщение, художественная метафора или политический повод для привычного кухонного зубоскальства. Только в течение прошлого века — уже «пережитого», но далеко еще «не изжитого» — Россия дважды оказывалась на грани полной потери своей цивилизационной идентичности и, на время зависнув в промежуточном положении «между "Империей" и "Смутой"», срывалась в «безвременье» последней. Дважды за один век Россия заплатила за непонимание собственной природы и механизма возникновения и развития общенародной смуты распадом исторически сложившейся имперской государственности [5].
Ссоциальные потрясения в контексте коллективной памяти и исторического опыта всегда вызывали противоречивые оценки. Как пишут П.П.Марченя и С.Ю. Разин «представляется, что именно осмысление «русских смут» учеными и реальный учет результатов этого осмысления политиками в совокупности могли бы помочь постсоветской России избежать уже знакомых крайностей и преемственно объединить лучшее, что было в досоветской и советской России. И остаться Россией» [6].
В контексте изучения социальных потрясений важное значение отводится формированию нарративов памяти, проблематизации опыта прошлого в практиках настоящего. Как полагает А.Кустарев, индивид может пользоваться воспоминаниями (так же, как и мечтами) как наркотически-компенсаторным средством для вытеснения из своего сознания неприятного настоящего. Или он старается забыть травматические эпизоды своей биографии. Или радоваться тому, что есть, вспоминая, как плохо было раньше. Или находить комфорт в благородной трагичности своего прошлого - вовсе не редкий случай: Россия, евреи, палестинцы, Африка. Эта потребность индивида удовлетворяется прежде всего личным архивом и интернализованным (навязанным, внушенным) общим архивом, которые актуализируются в акте молчаливого непроизвольного вспоминания. Прошлое нас якобы чему-то учит. Но для извлечения полезных уроков
нужны ресурсы чужого опыта. Чтобы обратиться к нему, нужны умышленные припоминания. Это тоже можно делать молча. Но без посторонней помощи тут не обойтись. Нужны напоминания. Говорят, что «родина принадлежит тем, у кого ничего больше нет». То же самое можно сказать и о «прошлом». Для самоопределительной практики мало простого акта вспомнания; инвокация прошлого должна экстернализироваться для совместных переживаний и для того, чтобы произвести впечатление на посторонних. Это и происходит в коллективном нарративе, особенно когда публично и ритуально воспроизводятся его наиболее многозначительные компоненты [7].
Былые социальные потрясения в контексте коллективной памяти и исторического опыта ныне накладываются на социальную и политическую неопределенность в России, как бы подтверждая тезис об утрате исторической памяти. По оценкам публициста Р.Хахалина, анализирующего события лета 2012 года, в стране всем управляют «лицемерие, лизоблюдство, подобострастие, корысть, зависть, ложь, лень, ненависть. То есть абсолютно абстрактные понятия. Конкретных управляющих нет, сколько ни тверди о вертикали власти. Власти нет. Нет ответственных за то, что происходит в стране и со страной. Есть те, кто отвечает либо за то, в чем виноваты другие, либо за то, чего не было вообще». Госдума последовательно принимает ряд абсурдных законодательных актов, ужесточающих наказания за любые проявления общественной активности. Будь депутаты фракции «Единая Россия» хоть на доли процента такими государственниками, как они себя представляют, они бы встали грудью на пути подобных законов. Потому что в тотально коррумпированном государстве настоящий государственник легко поймет: законы не должны развиваться в сторону ужесточения. Любое ужесточение — новый инструмент коррупции и избирательного применения права. А коррупция и необязательность закона для всех — первейшие средства развала государства. Наши же депутаты, особенно единороссы, не просто способствуют этому по недомыслию, нет — они делают это осознанно и целенаправленно. И если представить себе, что действительно существует какой-то заговор «мировой закулисы» против российской государственности, то на первые роли исполнителей этого заговора, «лучших учеников», настоящих иностранных агентов лучше всего подходят не общественные организации, а представители власти и «Единой России» [8].
Таким образом, проблематика социальных потрясений в контексте коллективной памяти и исторического опыта во многом связана с тем, что ХХ столетие вошло в отечественную историю как «век катастроф». Историческая память наряду с историческим сознанием обеспечивает переработку и трансляцию социокультурной и событийно-национальной информации из прошлого через настоящее — в будущее.
Социальные потрясения в российской истории - важная составная часть коллективной исторической памяти. Социальные потрясения в контексте коллективной памяти и исторического опыта обычно сводятся к совокупности значений и смыслов, которые содержат в себе эти события, к
представлению «прошлого» в категориях и обобщенных символах, важных и понятных для массового сознания. Политики всегда стремились излагать историю с выгодой для себя, а в XX веке она вошла в практику.
В контексте изучения социальных потрясений важное значение отводится формированию нарративов памяти, проблематизации опыта прошлого в практиках настоящего. Формируется не просто многообразие картин прошлого, но возникает «расколотая» социальная память, предполагающая антагонизм исторических интерпретаций, враждебность социальных коммуникаций и стремление к уничтожению «неправильной» памяти, то есть появлению навязываемой социальной амнезии. Былые социальные потрясения в контексте коллективной памяти и исторического опыта ныне накладываются на социальную и политическую неопределенность в России, как бы подтверждая тезис об утрате исторической памяти.
Литература:
1. Камынин В.Д. Историческая память о Великой Отечественной войне как фактор формирования общественного сознания/Известия Уральского государственного университета. 2011. № 1(86). С. 59-60.
2. Репина Л.П. Историческая память и современная историография //Новая и новейшая история. 2004. № 5. С. 42.
3. Нагорная О.С. «Век катастроф» в культурной памяти современного российского общества // Век памяти, память века: Опыт обращения с прошлым в ХХ столетии. Челябинск, 2004. С.232, 234, 235.
4. Там же.
5. Марченя П.П. «Смута» как проблема отечественной истории: Чему учат системные кризисы России? //История в подробностях. 2010, № 5, ноябрь, С. 89.
6. Марченя П.П., Разин С.Ю. «Смутоведение» как «гордиев узел» россиеведения: от империи к смуте, от смуты к.. ? // Россия и современный мир. 2010. № 4. С. 65.
7. Кустарев А. Скажи мне, что ты помнишь//Неприкосновенный запас, 2009, № 2 (64).
8. Хахалин Р. Кто управляет Россией?//Ежедневный журнал, 2012, 13 июля.
Literature:
1 . Kamynin V.D. Historical memory of the Great Patriotic War as factor of formation of public consciousness/News of the Ural state university. 2011 . No. 1(86). Page 59-60.
2 . Repina L.P. Historical memory and modern historiography//Modern and contemporary history. 2004 . No. 5. Page 42.
3 . Nagornay O.S.. "Century of accidents" in cultural memory of modern Russian society//the Century of memory, memory of an eyelid: Experience of the address with the past in the XX century. Chelyabinsk, 2004. Page 232, 234, 235.
4 . In the same place.
5 . Marchenya P.P. "Distemper" as problem of national history: To that learn system crises of Russia? // History in detail. 2010, No. 5, November, Page 89.
6 . Marchenya P.P., Razin S.Yu. "Smutovedeniye" as rossiyevedeniye "Gordian knot": from the empire to a distemper, from a distemper to. ? // Russia and modern world. 2010 . No. 4. Page 65.
7 . Kustarev A. Tell me that you remember//the Emergency ration, 2009, No.
2 (64).
8 . Hakhalin R. Who operates Russia? // Daily magazine, 2012, on July 13.
