Социально-экономическое развитие России в конце XIX - начале ХХ века и проблема предпосылок революции 1917 года (обзор) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

С.В. Беспалов

СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ РОССИИ

В КОНЦЕ XIX - НАЧАЛЕ ХХ ВЕКА И ПРОБЛЕМА ПРЕДПОСЫЛОК РЕВОЛЮЦИИ 1917 ГОДА (Обзор)

На рубеже Х1Х-ХХ столетий процесс модернизации охватил все основные сферы жизни российского общества - экономическую, политическую, социальную, правовую. При этом, на наш взгляд, первопричиной происходивших в стране перемен являлись изменения в экономике. Исключительно важная роль в этом процессе, безусловно, принадлежала государственной власти, которая своим активным вмешательством в экономические процессы в значительной степени определяла направление и темпы развития промышленности и сельского хозяйства.

Проблемы экономического развития России и экономической политики ее властей в конце XIX - начале ХХ в. всегда привлекали пристальное внимание как отечественных, так и зарубежных историков, не в последнюю очередь потому, что та или иная оценка процесса социально-экономической модернизации страны во многом предопределяла ответ на один из ключевых вопросов российской истории: была ли неизбежной революция 1917 г.? На протяжении последних десятилетий в западной историографии идет непрекращающийся спор между «оптимистами», полагающими, что Российская империя на рубеже XIX-XX вв. в целом довольно успешно продвигалась по пути модернизации своей экономики, перенимая лучшие достижения стран Запада, и это поступательное развитие было прервано лишь Первой мировой войной, ставшей основной причиной революции 1917 г., и «пессимистами», убежденными в том, что особенности экономического развития страны и специфика политической системы России

начала ХХ в. делали крах имперской модернизации и революционный взрыв практически неизбежными. То же самое можно сказать и об отечественной историографической ситуации, начиная со второй половины 1980-х годов.

Споры эти продолжаются и в текущем десятилетии. При этом можно отметить, что количество исследователей, придерживающихся «пессимистической» точки зрения, по сравнению с периодом конца 1980-х - начала 1990-х годов, в России возросло; в англоязычной историографии оно также весьма значительно. В германском же россиеведении, по словам А.Г. Дорожкина, заявила о себе «ревизионистская традиция», представители которой, не отрицая трудностей и проблем российской модернизации, признают успехи индустриализации, подчеркивают значение промышленной политики правительства для индустриального развития, отказываются от тезиса о крестьянстве и, в целом, сельском хозяйстве России как жертве индустриализации (7, с. 173), отмечают позитивные изменения в аграрном секторе российской экономики последней трети XIX - начала ХХ в. (7, с. 224). В последние годы наблюдается также некоторое снижение количества работ американских и британских историков, посвященных общим проблемам экономической истории России рассматриваемого периода (из опубликованных же работ значительная часть посвящены государственной деятельности двух крупнейших реформаторов - Витте и Столыпина), при сохранении неослабевающего интереса к этим проблемам со стороны российских исследователей. Все чаще, наряду с историками, работы по этим проблемам публикуют исследователи-экономисты. Наконец, можно отметить появление значительного количества работ обобщающего характера по проблемам российской модернизации, истории российского реформаторства и т.п., в которых вопросам экономического развития России конца XIX - начала ХХ в. уделено существенное внимание.

Так, итальянский историк М. Феретти подчеркивает, что, хотя Россия начала ХХ в. и являлась развивающейся страной, «благодаря политике модернизации... и, в частности, индустриализации, запущенной в конце XIX в. благодаря деятельности Витте», однако она оставалась отсталой страной не только с точки зрения политики, но также в экономическом и социальном плане. Значительная часть крестьян, составлявших 85% населения страны, находились «в состоянии квазифеодальной зависимости», порожденной малоземельем (явившимся в значительной степени следствием недостаточного наделения землей крестьян в ходе реформы 1861 г.), сохранением спустя десяти-

летия после отмены крепостного права обычно-правового регулирования жизнедеятельности крестьян и рядом других факторов. К тому же «именно деревня должна была заплатить цену индустриализации, в инициировании которой преобладающую роль играет государство»: ради финансирования модернизации правительство осуществляло «строжайшую фискальную политику, основанную на косвенных налогах ... которая позволяет перевести средства, израсходованные населением - т.е., прежде всего, населением деревень, которое и без того вынуждено платить за фабричную продукцию запредельные цены, - в индустриальные инвестиции». Наконец, в целях привлечения иностранного капитала правительство стремилось обеспечить устойчивость национальной валюты - рубля «за счет экспорта зерновых, которые отнимают у крестьян»; так, в последнее десятилетие XIX в. правительство экспортировало зерно даже в неурожайные годы, «невзирая на негодование и протест интеллигенции».

К тому же, отмечает М. Феретти, Россия была не просто нищей и отсталой страной, но и страной, «отмеченной невероятным социальным неравенством» как в деревне, «где преобладает большая сельскохозяйственная латифундия» (необходимо отметить, что уже к началу ХХ в. масштабы латифундиального помещичьего землевладения существенно сокращаются, сравнительно с первыми пореформенными десятилетиями; в 1900-1910 гг. процесс мобилизации помещичьего землевладения проткал еще более интенсивно. - С.Б.), так и в городе, где рабочие были подчинены «режиму грубой эксплуатации» при отсутствии социальной защиты; впрочем, по справедливому замечанию М. Феретти, такая ситуация наличествовала «во всех странах на рассвете индустриальной модернизации» (20, с. 7); при этом мероприятия правительства, инициированные С.Ю. Витте, направленные на предоставление фабрично-заводским рабочим определенных социальных гарантий, итальянским историком не отмечены.

Таким образом, рассуждая о причинах революций начала ХХ в. в России, М. Феретти утверждает, что они были вызваны «социальным напряжением, которое было до предела обострено вторжением модерности в архаическую страну, нищую и отсталую... Благодаря революции стали очевидны все противоречия, порожденные политикой модернизации, осуществленной в России ради того, чтобы "догнать и перегнать" Западную Европу, направлявшуюся по капиталистическому пути развития.» (20, с. 6). При этом, утверждает Феретти, в России была очень сильна идея особого, отличного от западного пути развития, «именно потому, что Россия не была Западом

и сталкивалась с проблемами, отличными от тех, с которыми сталкивался Запад» (20, с. 8). Можно сказать, что М. Феретти солидаризируется с позицией Т. Шанина, в соответствии с которой для того, чтобы понять причины российской революции, необходимо рассматривать Россию начала ХХ в. как развивающееся общество (31).

Отсталость России начала ХХ в. подчеркивает в своей статье и экономист М.И. Воейков: «Как известно, русская революция произошла в отсталой стране с крайне низким уровнем развития капитализма. В советский период многие историки пытались доказать, что Россия в начале ХХ в. была страной "среднего уровня капиталистического развития", но кроме соответствующих цитат Ленина в подкрепление этого тезиса привести что-либо конкретное было невозможно, кроме разрозненных фактов промышленного роста. На этой зыбкой основе сегодня появилась вообще фантастическая концепция о высоком экономическом развитии страны до 1917 г.», рожденная, по словам Воейкова, «очередной политической конъюнктурой» (4, с. 105).

Высказанные Лениным в ряде его работ суждения о том, что «в России капитализм был среднеразвит», по словам Воейкова, «в общем и целом просуществовали в отечественной исторической литературе и до сего дня». Более того, утверждает Воейков (пожалуй, излишне упрощая ситуацию), «ничего принципиально нового в перестроечное и постперестроечное время по данному вопросу историческая наука нам не предложила». В то же время вопрос об уровне капиталистических отношений в России начала ХХ столетия исключительно важен, поскольку «вопрос о материальных предпосылках русской революции по сути дела сводится к определению степени развитости капитализма в России к 1917 г.» (4, с. 114). При этом сам Воейков убежден, что оснований говорить хотя бы о среднем уровне развития капитализма в России в рассматриваемый период нет, поскольку на период конца XIX - начала ХХ в. «приходится лишь начало "первоначального накопления", которое было прервано мировой войной» (методами же первоначального накопления в России являлись частичная экспроприация земледельцев, рост государственного долга, субсидии и привилегии буржуазии; в характеристике методов первоначального накопления Воейков, таким образом, полностью солидаризируется с позицией Б.Б. Кафенгауза, сформулированной еще полвека назад1). И только лишь сталинскую индустриализацию 1930-х годов, по словам Воейкова, «можно считать естественной (?! - С.Б.) формой реали-

1 Кафенгауз Б.Б. К вопросу о первоначальном накоплении в России // Вопросы экономики, планирования и статистики. - М., 1957. - С. 224.

зации процесса накопления капитала для экономической модернизации производственного потенциала страны».

К тому же интенсивное проникновение в Россию в начале ХХ столетия иностранного капитала, полагает Воейков, также свидетельствует о том, что к этому времени «первоначальное накопление капитала не было завершено или не было достаточным (что то же самое)» (4, с. 115).

Еще одним свидетельством низкого уровня развития капитализма в России М.И. Воейкову представляется то, что, как показали «некоторые советские историки, правда, очень немногие» (например, В.В. Адамов), «даже (курсив наш. - С.Б.) на промышленных предприятиях Урала к началу ХХ в. сохранялись некапиталистические уклады. А надо сказать, что в начале ХХ в. Урал продолжал концентрировать существенную долю национального промышленного производства» (4, с. 116). Следует, однако, отметить, что в новых промышленных районах - и прежде всего на юге России, характер организации промышленного производства был уже на рубеже XIX-ХХ вв. принципиально иным, чем в старейшем индустриальном районе страны.

По справедливому замечанию Воейкова, считать, что период конца XIX - начала ХХ в. был временем господства капиталистического строя в России, «не позволительно, не объяснив, куда девалась община. Ведь почти 80% населения страны в начале ХХ в. составляло сельское население, и все или почти все это население было охвачено общинными и натуральными производственными отношениями» -более 83% крестьянских земель в Европейской России в 1905 г. находилось в общинном пользовании. «В этих условиях не было свободного товарного оборота земли и не было свободного рынка труда». Столыпинские же реформы начали процесс капитализации деревни, но он не был закончен и, более того, реформы эти потерпели поражение. «Даже революция 1917 г. (и Февраль, и Октябрь) не разрушила общину в деревне, хотя и расшатала (4, с. 117). Это утверждение Воейкова представляется более чем спорным. В результате революции 1917 г. община, напротив, поглотила островки частного землевладения; можно сказать даже, что в деревне это была именно общинная революция.

Несмотря на проникновение капитализма в аграрную сферу (под влиянием бурно развивавшейся промышленности), «показатели товарности крестьянского сельскохозяйственного производства свидетельствуют о преобладании натуральной формы производства».

Основываясь на содержащихся в работах П.И. Лященко статистических данных, в соответствии с которыми «середняки и бедняки, производя половину всего хлеба, давали его товарность лишь 14,7%», Воейков делает вывод о том, что «более 85% производства подавляющего большинства населения страны оказывалось натуральным» (4, с. 117). В связи с этим Воейков обращает внимание на то, что «многие историки и экономисты, когда рассуждают о развитии капитализма в России, не различают собственно капиталистическое развитие и экономический рост или экономическое развитие». Само по себе динамичное развитие экономики не выводило автоматически страну в число высокоразвитых капиталистических держав: «Нельзя путать экономический рост и социальную форму этого роста, то есть нельзя путать развитие производительных сил и развитие производственных отношений». В России же начала ХХ в. значительную долю национального дохода обеспечивало именно сельское хозяйство. Соглашаясь в целом с данными суждениями М.И. Воейкова, следует в то же время отметить, что темпы развития именно капиталистического сектора в экономике России в начале ХХ столетия, безусловно, не просто были высоки, но и существенно ускорялись.

Сущность же революции 1917 г. Воейков характеризует следующим образом: «. в отечественной литературе все больше доминирует взгляд, что русская революция по существу была великой крестьянской революцией. Конечно, такое понимание характера русской революции существенно лучше советской догмы и куда ближе к истине. Но все-таки в типологии феодальная, буржуазная, пролетарская (социалистическая) - крестьянскую революцию следует расположить внутри буржуазной» (4, с. 118). Однако, на наш взгляд, приведенная типология никак не может быть признана исчерпывающей, и следует согласиться с теми исследователями, которые характеризовали революцию 1917 г. как антибуржуазную.

По мнению И. Стародубровской и В. Мау, попытавшихся дать комплексную характеристику экономических предпосылок революции, «причины, ход и результаты революции 1917 г. можно объяснить одновременным резким обострением трех групп противоречий. Во-первых, это противоречия, типичные для периода ранней индустриализации, они отражают сложности преобразований в огромной крестьянской стране и диктуют необходимость того или иного, но достаточно радикального, решения аграрного вопроса. Во-вторых, это противоречия догоняющей индустриализации в глубоко отсталой стране, они требуют мобилизации финансовых ресурсов для проведе-

ния быстрой модернизации, активного перераспределения ресурсов из традиционных отраслей хозяйства в новые промышленные сектора экономики. Наконец, в-третьих, это противоречия, связанные с тем, что кризис ранней модернизации в России наложился на формирование предпосылок кризиса зрелого индустриального общества». При этом авторы особо подчеркивают, что «тенденции, идущие как от традиционного, патриархального российского наследия, так и от противоречий современного и активно развивающегося промышленного сектора, пересеклись как раз на отрицании самоценности частной собственности и свободной конкуренции и утверждении доминирующей роли государства в экономике»; именно этот «комплекс идей, имевших столь двойственную природу, нашел последовательное воплощение в идеологии и практических действиях партии большевиков» (18, с. 100).

Говоря о специфике российского варианта модернизации, Стародубровская и Мау утверждают, что «спонтанная индустриализация» берет старт в начале XIX столетия, главным образом в текстильной и сахарной промышленности; в то же время по-настоящему быстрым промышленное развитие становится лишь в последние десятилетия XIX в., причем при весьма активной поддержке со стороны государства, являвшегося крайне важным фактором экономической жизни. Однако «прямое участие государства в индустриализации России ограничивалось в основном строительством железных дорог. Для поощрения развития промышленности использовался целый комплекс косвенных мер, направленных на стимулирование спроса, создание благоприятных общеэкономических условий, привлечение иностранного капитала. При этом государство не стремилось подменить частного предпринимателя» (18, с. 96-97).

Сопоставляя развитие России конца XIX - начала ХХ в. и исторический опыт двух других крупнейших стран «догоняющей модернизации» - Германии и Японии, Стродубровская и Мау констатируют наличие многих общих черт. Так, сходство с Германией, по их мнению, прослеживается, в частности, в том, что «правящий режим в значительной степени сохранял опору на традиционные социальные слои, в первую очередь земельную аристократию»; однако при этом «Россия, подобно Японии, в своей модернизационной политике опиралась на выкачивание ресурсов из деревни и еще больше, чем Япония - на привлечение иностранных инвестиций» (18, с. 97). И в целом вплоть до начала Первой мировой войны, которое, по словам А. Гер-шенкрона, «обрубило долгосрочную перспективу», ситуация в России

развивалась на основе тех же закономерностей, что и в двух других вышеназванных странах. «В результате модернизационных усилий российского государства и последствий революции 1905-1907 гг. основные преграды на пути индустриального развития были сняты»; при этом Первая российская революция, подобно революции 1848 г. в Германии, потерпев поражение, способствовала в то же время радикализации правительственного реформаторства: «Государство стало предпринимать активные усилия по разрушению остатков средневековых институтов и созданию стабильных, благоприятных условий для развития предпринимательства». К тому же российская буржуазия получила дополнительные рычаги влияния на правительственную политику, используя механизмы конституционной монархии. В результате в межреволюционный период «главенствующая роль государства в процессе экономического развития существенно снижалась, падали государственные инвестиции в экономику и государственная финансовая поддержка промышленности. Постепенно сходила на нет и лидирующая роль иностранных вложений» (18, с. 98). Однако, несмотря на эти позитивные перемены, ситуация в стране являлась крайне неустойчивой в силу двойственности экономического положения России: выйдя на четвертое место в мире по объему производимой промышленной продукции, Россия оставалась по преимуществу аграрной страной; при этом крестьяне были готовы «перейти от пассивных форм сопротивления разрушению общины к активным», усилия же П. А. Столыпина по коренному преобразованию сельского хозяйства могли увенчаться успехом лишь в долгосрочной перспективе (18, с. 99).

Вопрос о динамике экономического развития обстоятельно исследован А.В. Полетаевым, который отмечает, что период, предшествовавший началу Первой мировой войны, традиционно и вполне обоснованно считается периодом достаточно высоких темпов экономического роста: «За 1900-1913 гг. основные показатели, характеризующие рост реального сектора экономики, увеличились в 1,5-2 раза. Вместе с тем развитие экономики имело крайне неустойчивый характер. Основным источником этой неустойчивости было, естественно, сельское хозяйство, продолжавшее занимать доминирующие позиции в экономике.

За пиковыми урожайными годами (1899, 1902, 1904, 1909-1910) следовали менее урожайные годы (1900-1901, 1903, 1905-1906, 1911), когда формально объем сельскохозяйственной продукции сокращался относительно предшествующего максимума. Обусловленные во мно-

гом погодными факторами перепада в урожайности, в свою очередь, сказывались и на развитии перерабатывающих отраслей промышленности, и на работе транспорта, и на динамике финансовых потоков, в том числе инвестиционных» (13, с. 213).

Полетаев полемизирует как с крупнейшими отечественными экономистами первой половины ХХ в. (М. Туган-Барановским, А. Финн-Енотаевским, П. Лященко и др.), считавшими весь период 1900-1908 гг. временем депрессии и застоя в экономике, так и с исследователями, придерживавшимися строго марксистских позиций (С. Струмилиным, А. Яковлевым, Л. Мендельсоном), пытавшимися «втиснуть экономическую динамику предреволюционного периода в прокрустово ложе концепции мировых циклических кризисов, подгоняя развитие хозяйственной конъюнктуры в России под динамику развитых стран - Англии, США и Германии и доказывая, что "правильные" ("циклические") кризисы наблюдались в 1900-1903 и 19071908 гг., а спад 1905-1906 гг. следует рассматривать не как кризис, а как "нарушение нормального хода воспроизводственного процесса"». А.В. Полетаев утверждает, что на протяжении рассматриваемого периода лишь в 1905 г. «российская экономика испытала по-настоящему тяжелый кризис, охвативший все сферы хозяйства», и «только применительно к этому году можно говорить о промышленном кризисе», поскольку лишь в 1905 г. произошло сокращение валового объема промышленного производства; этот промышленный кризис усугубился наиболее существенным в начала ХХ столетия падением объема производства сельскохозяйственной продукции -как растениеводства, так и животноводства. В первом десятилетия ХХ в. среднегодовые темпы прироста национального продукта составляли 1,5-2%, что «на фоне 6-7% среднегодовых темпов прироста, достигнутых в начале 1910-х годов... выглядит как депрессия, но сами по себе они являются не такими уж низкими» (13, с. 213-214).

Проанализировав динамику хозяйственного развития в годы Первой мировой войны, А. В. Полетаев, несмотря на некоторую неопределенность в данном вопросе, обусловленную отсутствием погодо-вых данных о величине национального продукта в этот период, руководствуясь наиболее надежными, по его мнению, расчетами, осуществленными в свое время в Госплане, приходит к выводу, что «объем сельскохозяйственного производства в 1913-1916 гг. оставался стабильным и лишь в 1917 г. сократился примерно на 8%. Объем сбора зерновых в 1914-1916 гг. хотя и снизился по сравнению с ре-

кордным урожаем 1913 г., тем не менее примерно соответствовал сбору зерновых в 1910-1912 гг.

Что касается промышленного производства, то его общий объем, согласно большинству расчетов, в 1914-1916 гг. возрастал, а не уменьшался. Наконец, объем грузовых железнодорожных перевозок также увеличивался вплоть до 1916 г.». Поэтому, несмотря на то что промышленность росла «прежде всего за счет увеличения производств, работавших на войну», а рост объема железнодорожных перевозок также был обусловлен, главным образом, транспортировкой военных грузов, А.В. Полетаев полагает, что начало экономического кризиса в России следует датировать не 1914 г., «а по крайней мере 1916 г., считая годом предкризисного максимума 1915 г.». Лишь в 1916 г. экономика, по его мнению, начала испытывать реальные трудности: например, «со второй половины 1916 г. началось снижение реальной заработной платы промышленных рабочих, которая до этого оставалась сравнительно стабильной. Существенную стимулирующую роль в ускорении кризисных процессов сыграло. утверждение Государственной думой фиксированных закупочных цен на рожь и пшеницу в конце 1915 г. и принятое весной 1916 г. царским правительством решение о введении продразверстки» (13, с. 215).

Одним из основных в историографии является вопрос о характере, последствиях, цене для большинства населения ускоренной индустриализации и роли государственной власти в ее осуществлении. Известный американский историк Р. Уортман, характеризуя особенности российской индустриализации, начало которой было связано с деятельностью С.Ю. Витте, отмечает, что ради ускорения промышленного развития этот министр финансов (продолжая, впрочем, линию своего предшественника на посту главы финансового ведомства И.А. Вышнеградского) «резко повысил акцизные сборы, начал брать больше ссуд из-за границы и привлекать иностранные инвестиции в русскую промышленность»; при этом «индустриализация экономики опиралась на огромные взыскания с сельского населения, которые правительство использовало, чтобы сбалансировать бюджет, субсидировать промышленность и погасить иностранные ссуды» (19, с. 367). По мнению Уортмана, экономическая концепция Витте основывалась на восходящем к М.Н. Каткову представлении «о том, что самодержавное государство может сдерживать социальное недовольство, и на вере в то, что крестьяне останутся покорными и верными подданными монарха». При этом, однако, данная политика вела к росту социальной напряженности не только потому, что от ее послед-

ствий страдало крестьянство; она также «отталкивала провинциальных дворян, ставших свидетелями того, как правительство субсидирует и поощряет промышленность, уделяя, как им казалось, слишком мало внимания их нуждам». Кроме того, политика индустриализации «привела к росту промышленного пролетариата и высокой численности рабочих в столицах». Таким образом, грандиозные замыслы архитекторов экономической политики «не учитывали опасений традиционалистов-консерваторов и питали новые социальные и политические силы, которые правительству было все труднее сдерживать» (19, с. 367-368).

С. Харкейв, характеризуя развитие российской экономики и роль С.Ю. Витте в ее модернизации на рубеже XIX-XX столетий, называет достижения Витте грандиозными. Американский историк утверждает, что промышленность и торговля России уже находились на подъеме к началу 1890-х годов, однако темпы их роста были недостаточными; Витте смог существенно ускорить их развитие, в отличие от трех предыдущих министров финансов - Рейтерна, Бунге и Вышне-градского, которые, по мнению Харкейва, также осознавали экономическую отсталость и стремились преодолеть ее, понимая, что страна нуждается в современной банковской системе, устойчивой валюте и крупномасштабных иностранных инвестициях в промышленность, однако немногого достигли. Столь невысокая оценка американским историком деятельности предшественников Витте представляется несправедливой. Гораздо ближе к истине, на наш взгляд, был в свое время А. Гершенкрон, писавший о «великом успехе» политики индустриализации Вышнеградского и Витте (5, с. 437); заслуги Н.Х. Бунге, который, конечно, не может быть назван столь же убежденным сторонником ускоренной индустриализации, в осуществлении целого ряда преобразований также несомненны.

Транссибирская железная дорога, «одно из главных творений девятнадцатого и начала двадцатого века», в сооружении которой роль Витте была решающей, стала, по мнению Харкейва, его главной заслугой. Вообще все, что Витте сделал для развития в России железных дорог и промышленности, ускорило запоздалую индустриализацию и, в целом, модернизацию страны. Автор убежден в том, что, не будь войн, революций и последующей Гражданской войны, здоровый экономический рост продолжался бы и далее, и Россия сокращала бы свое отставание от государств, ранее вступивших на путь промышленного развития. Все это, конечно, не означает, что Россия развивалась беспроблемно. Критика некоторых аспектов экономической сис-

темы Витте была вполне заслуженной. К этому следует добавить целый ряд сложных проблем, с которыми столкнулась Россия в начале ХХ в.: движения национальных меньшинств, упадок поместного дворянства, проблемы, порожденные быстрым ростом буржуазии и рабочего класса, и т.д. Вообще, процесс индустриализации обусловливал и масштабные социальные изменения как в городе, так и в сельской России. Поэтому многочисленные конфликты были совершенно неизбежны; однако революции вполне можно было избежать (24, с. 199201).

О первостепенной роли железнодорожного строительства в процессе российской экономической модернизации говорит и другой американский историк - Ф. Вчисло; по его мнению, вполне закономерным было и то, что личность и взгляды крупнейшего российского реформатора С.Ю. Витте в основе своей сформировались именно в период его работы в рамках железнодорожного хозяйства: именно благодаря своему опыту железнодорожника Витте «нашел тот социальный и культурный контекст, в рамках которого он мог мечтать о могущественной Российской империи, играющей заметную роль в европейском порядке». Именно создававшаяся железнодорожная сеть втягивала обширные российские территории в процесс все более интенсивного товарообмена и, в конечном итоге, обеспечивала грядущий рост благосостояния во всех регионах России; на достижение этой же цели была направлена таможенная политика, призванная защитить с помощью высоких тарифов молодую российскую индустрию (34, с. 81-82).

Т. Оуэн обращает внимание на то, что Россия в течение долгого времени испытывала недостаток не только в капиталах, но и в «собственной теории индустриального развития»: в течение долгого времени представители высшей бюрократии были озабочены лишь мобилизацией ресурсов для обеспечения военной мощи страны. К тому же в середине XIX в. большинство образованных людей (как интеллигенция, так и высшие сановники) в России являлись приверженцами доктрины свободной торговли, популярной в тот период и в Западной Европе. Представителей поместного дворянства и оптовых торговцев вполне устраивала ситуация, при которой Россия экспортировала зерно и импортировала высококачественные европейские товары.

Идеи Фридриха Листа, немецкого экономиста, впервые противопоставившего теории свободной торговли свою концепцию экономического национализма, практически не имели сторонников в России периода «Великих реформ». Показательно, что основная работа

Листа «Национальная система политической экономии» была издана в России лишь в 1891 г., спустя полвека после ее первого немецкого издания. Т. Оуэн отмечает, что решающую роль в распространении в России учения Ф. Листа сыграл С.Ю. Витте, изложивший основные положения его концепции в своей брошюре («По поводу национализма». - С.Б.), опубликованной в 1889 г. Поначалу ни одна из этих двух публикаций не привлекла особого внимания российской читающей публики (28, с. 70-71).

В другой своей работе Т. Оуэн подчеркивает роль Д.И. Менделеева в формировании политики экономической модернизации. По мнению автора, помимо защиты (и выработки - Менделеев был основным разработчиком Таможенного тарифа 1891 г.) довольно простой системы высоких импортных тарифов, призванных обеспечить защиту российской промышленности, Менделеев привнес в дебаты об экономической политике «многочисленные творческие идеи». Оуэн подчеркивает двойственное отношение Менделеева к бюрократической опеке отечественной индустрии. С одной стороны, ученый не отрицал возможности нерыночных форм поддержки молодой промышленности со стороны государства. Однако уже начиная с середины 1880-х годов он утверждал, что российская индустрия достигла определенной зрелости, и потому для ее дальнейшего развития требуются не столько традиционные для России формы правительственной поддержки (беспроцентные ссуды и т.п.), сколько содействие в привлечении частных инвестиций. Это, по мнению Оуэна, служит лишним подтверждением того, что Менделеев в своей деятельности по отстаиванию интересов российской промышленности руководствовался, вопреки утверждениям его противников, прежде всего не стремлением обслуживать интересы своих партнеров в промышленных кругах, которые у него действительно имелись, в особенности среди нефтепромышленников, а «патриотической преданностью делу промышленного развития России» (29, с. 111-112).

Б.В. Ананьич полагает, что «система» Витте (основные черты которой были сформулированы в серии записок министра финансов на имя императора), предусматривавшая ускоренное промышленное развитие России в течение десяти лет и затрагивавшая широкий круг не только собственно экономических, но также внутриполитических и даже внешнеполитических проблем, «была последней государственной программой общеимперского характера, рассчитанной на длительный срок и имевшей законченный характер» (1, с. 104). На наш взгляд, программа Столыпина не уступала этой системе с точки зре-

ния комплексности своего подхода к решению экономических, внутри- и внешнеполитических вопросов; в то же время нельзя не согласиться с Б.В. Ананьичем в том, что «политика преемников Витте на посту министра финансов не отличалась уже новаторством и определялась в основном требованиями момента».

Ананьич отмечает, что после Первой российской революции «в правительственных сферах и в публицистике началась полемика по поводу предпочтительности сельскохозяйственного или промышленного пути развития России (представляется, однако, что начало такой полемики можно отнести к середине - второй половине 1890-х годов, причем толчок ей дала именно политика Витте. - С.Б.), а инициатива в обсуждении экономических проблем с этого времени «переходит из правительственных сфер к общественным организациям российской буржуазии», чему способствовала консолидация деловых кругов страны и учреждение в 1906 г. Совета съездов представителей торговли и промышленности (1, с. 104).

О том, что именно частнопредпринимательская инициатива (а не поддержка государства) являлась основной причиной промышленного роста в России в предвоенные годы, пишет и В. Моссе; именно это, по его словам, прежде всего отличало данный этап экономического развития России от периода 1890-х годов, когда важнейшим фактором роста была правительственная политика. Однако эти изменения, полагает Моссе, как раз и свидетельствовали о том, что «система Витте» принесла результаты и все более широкие слои населения (так же как и его преемники во властных структурах) пожинали плоды его деятельности (27, с. 249).

Основные закономерности промышленного развития России конца XIX - начала ХХ в. характеризует Ю.А. Петров, отмечая, что история зарождения и роста отечественной промышленности была неразрывно связана с органическим процессом развития товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве. При этом вплоть до начала Первой мировой войны текстильное производство оставалось крупнейшей отраслью российской промышленности, хотя его удельный вес с появлением в пореформенный период других промышленных отраслей - прежде всего тяжелой индустрии - постепенно снижался (11, с. 169).

В эпоху наиболее быстрого индустриального роста (1887-1913) объем промышленного производства в России вырос в 4,6 раза. Особенно динамично развивалась тяжелая промышленность: металлообработка и горнозаводская индустрия - металлургия, угле- и нефтедо-

быча. Серьезно менялась отраслевая структура промышленности, что, по словам Ю.А. Петрова, было обусловлено прежде всего широким железнодорожным строительством 1860-1880 гг., потребовавшим создания ряда новых отраслей. В результате по ключевым экономическим показателям Россия значительно приблизилась к ведущим странам Запада. «По абсолютным размерам добычи железной руды, выплавке чугуна и стали, объему продукции машиностроения, промышленному потреблению хлопка и производству сахара она вышла на четвертое-пятое место в мире, а в нефтедобыче на рубеже XIX-XX вв. стала даже мировым лидером благодаря созданию Бакинского нефтепромышленного района. Протяженность российской железнодорожной сети являлась второй в мире, уступая только США» (11, с. 170). Что же касается экономического кризиса 1899-1903 гг., то он оказал в целом оздоровляющее воздействие на экономику, обострив конкурентную борьбу и приведя к гибели множества слабых в финансовом, организационном или техническом отношениях предприятий (11, с. 171).

К концу первого десятилетия ХХ в. промышленность вышла из кризиса, чему способствовала, по словам Петрова, череда урожайных лет. За пятилетие 1909-1913 гг. объем промышленного производства вырос в 1,5 раза. «Наиболее высоким темпом развивалась металлообрабатывающая промышленность, продукция которой выросла на 89%, в текстильном производстве рост составил 47%. В результате удельный вес продукции тяжелой промышленности в общем объеме индустриальной продукции, упавший во время кризиса и депрессии 19041908 гг., вновь поднялся и к 1914 г. приблизился к 40%». При этом произошли серьезные изменения и в организационной структуре российской индустрии. Экономический кризис дал толчок развитию монополистических и олигополистических объединений. «В 1900-х годах монополии, действовавшие, как правило, в тесном союзе с банками, утвердились во всех основных отраслях российской промышленности, в особенности в тяжелой индустрии, которой остро не хватало рынка сбыта продукции». При этом Ю.А. Петров считает необходимым подчеркнуть, что «монополистические соглашения того периода распространялись главным образом на область сбыта продукции и ни в коей мере не вели к техническому и производственному застою» (11, с. 171-172).

Ю. А. Петров подчеркивает, что существенного экономического прогресса Россия добилась во многом благодаря иностранному предпринимательству и заграничным инвестициям, которые сыграли не-

малую роль в деле индустриализации страны, облегчив ей первые шаги в этом направлении и подтолкнув создание ряда новых отраслей промышленности. «Впрочем, в этом отношении империя принципиально ничем не отличалась от других стран, вступивших на путь капиталистической модернизации с некоторым опозданием и пользовавшихся поддержкой более развитых соседей... Плата за помощь капиталами и технологиями («ноу-хау») была немалой, но... экономический эффект оказывался выше, и в конечном счете эти инвестиции работали на благо России. Их направления и отраслевая структура обусловливались внутренними потребностями страны». К тому же, значение иностранных инвестиций, утверждает Петров, не было определяющим для экономического роста, так как отечественный капитал сохранял лидирующие позиции в народнохозяйственной системе страны (11, с. 175).

На рубеже XIX-XX вв. Россия устойчиво опережала передовые индустриальные державы по темпам роста промышленного производства, вследствие чего «ее отставание от Великобритании сократилось в 1885-1913 гг. втрое, а от Германии - на четверть. Тем не менее разница оставалась еще очень значительной: накануне мировой войны Россия производила промышленной продукции в 2,6 раза меньше, чем Великобритания, и в три раза меньше, чем Германия... Гораздо менее заметны были сдвиги при расчете продукции индустрии на душу населения, что в немалой степени объяснялось чрезвычайно высоким темпом прироста населения страны» (11, с. 172) - по этому показателю Россия продолжала находиться на уровне Италии и Испании, уступая во много раз передовым индустриальным государствам. Таким образом, и в начале XX в. «Россия продолжала оставаться страной аграрно-индустриальной со значительным преобладанием сельскохозяйственного производства над промышленным... Россия в начале XX в. только вступала в фазу перехода к индустриально-аграрному обществу» (11, с. 173).

Авторы масштабного исследования «История России: конец или новое начало» (2) А. Ахиезер, И. Клямкин и И. Яковенко, отмечая, что начало форсированной индустриализации России приходится на период царствования Александра III, а ее продолжение - на время правления Николая II, когда темпы промышленного роста в России были самыми высокими в Европе, полагают, что одной из важнейших задач политики «консервативной стабилизации» Александра III являлось как раз создание максимально благоприятных политических условий для индустриализации. Однако «незапланированным резуль-

татом осуществления последней стал резко обострившийся конфликт интересов... который, наложившись на. культурно-ценностный раскол страны, и проложил дорогу от стабильности к смуте. Либерально-демократические реформы Николая II, сочетавшиеся с предельно жесткими военно-полицейскими мерами, смогли, как выяснилось, лишь на время приостановить ее. Потому что главным источником смуты была та же самая форсированная промышленная модернизация, которую государство вынуждено было проводить под влиянием внешних вызовов» (2, с. 380).

Приведённая характеристика политики Александра III представляется нам весьма точной, равно как и указание на «внешние вызовы» как главный побудительный мотив осуществления политики индустриальной модернизации. В то же время трудно согласиться с оценкой внутренней политики Николая II: «военно-полицейские меры» даже начала 1900-х годов, а также периода борьбы с революционными выступлениями в 1905-1907 гг. сложно назвать «предельно жесткими» (по российским, конечно же, меркам); едва ли возможно говорить и о «либерально-демократических реформах Николая II» -хотя бы потому, что последний российский император не был инициатором или хотя бы убежденным сторонником этих реформ, до последней возможности сопротивляясь созданию новых демократических учреждений, а затем стремясь, по возможности, выхолостить либерально-демократическое содержание тех реформ, на которые он вынужден был согласиться в 1905 г. Как отмечает Р. Уортман, «спад революции 1905 г. и восстановление порядка подвигли Николая бросить вызов думскому электоральному мандату и заявить о своей опоре на национально-демократические силы»; есть основания полагать, что Николай никогда не отказывался от идеи восстановления абсолютной монархии в стране после периода анархии, подобно тому как это удалось когда-то сделать первым Романовым (19, с. 710-711).

Экономическая модернизация России конца XIX - начала ХХ в., по словам Ахиезера, Клямкина и Яковенко, «не относилась - в отличие от предшествовавшей ей петровской и более поздней сталинской - к разряду репрессивно-принудительных. Но по своему характеру она тоже во многом была экстенсивной, осуществлявшейся за счет большинства населения, которое модернизацией оставалось незатронутым. Резкий рывок в создании российской тяжелой промышленности обеспечивался государством при отсутствии органического развития внутреннего рынка благодаря многократно увеличившемуся вывозу за рубеж русского зерна и широкому привлечению иностран-

ного капитала. Это был принципиально иной, чем в Европе, тип модернизации, который в наши дни получил название догоняющего. Россия начинала сразу с того, что на Западе возникало в ходе длительной эволюции».

Надо сказать, что в данном случае авторы практически в точности воспроизвели критические суждения относительно особенностей экономического развития и экономической политики правительства России, многократно высказывавшиеся на рубеже XIX-XX столетий оппонентами правительства - экономистами и общественными деятелями, придерживавшимися народнических и леволиберальных взглядов (В. Воронцов, А. Пешехонов, П. Милюков и др.). В то же время добрая половина европейских государств на самом деле вынуждены были осуществлять (и более или менее успешно осуществили - Германия может служить ярчайшим тому примером) именно догоняющую модернизацию, так что противопоставление России всей Европе представляется совершенно неправомерным. И ни в одной из стран (европейских или неевропейских, в XIX или ХХ столетии) «догоняющая» модернизация не была осуществлена по «либерально-демократическому» сценарию. Не была исключительно российской особенностью и политика промышленного протекционизма, роль которой также подчеркивается в вышеуказанном исследовании: европейский капитал притекал в Россию «не в последнюю очередь потому, что правительство взвинтило ввозные пошлины, защищая тем самым от иностранных конкурентов не только отечественных, но и зарубежных промышленников, инвестировавших деньги в Россию» (2, с. 381).

При этом авторы утверждают, что «эта политика вывоза зерна и ввоза капитала, способствуя быстрому промышленному развитию, больно била по земледельческому населению страны. Форсированная индустриализация, бывшая ответом на внешние вызовы и осуществлявшаяся правительством в соответствии с принципом "недоедим, а вывезем", явилась одновременно мощнейшим стимулятором внутренней напряженности и, как следствие, новой русской смуты...» (2, с. 382). Увеличение же зернового экспорта было обеспечено не за счет интенсификации сельскохозяйственного производства, а за счет того, что «крестьяне принуждались к уплате податей сразу после сбора урожая, когда зерна было много и цены на него, соответственно, были низкие... В результате крестьянство постепенно разорялось...».

Не отрицая справедливости этих доводов, встречающихся, кстати, в работах многих российских экономистов конца XIX в., отметим

в то же время, что усилия правительства, направленные на увеличение хлебного экспорта, были все же не единственным и, пожалуй, даже не главным фактором обострения аграрного кризиса. Излишне категоричным представляются и следующие тезисы: высокие таможенные пошлины на импорт промышленной продукции не просто вели к росту цен, но и блокировали развитие и без того узкого внутреннего рынка. Соответственно, негативные экономические и социальные последствия избранного властью способа индустриальной модернизации кажутся авторам очевидными. «Это была модернизация, которая, подобно петровской, не только не распространялась на традиционный жизненный уклад большинства населения, но и разрушала его. Это была модернизация, чреватая всеобщей смутой, которая и не заставила себя долго ждать» (2, с. 382).

Вопрос о цене индустриализации для большинства населения страны поднимает и Ю.С. Пивоваров, отмечающий, что в тот самый период, когда промышленность России росла едва ли не самыми высокими в мире темпами, крестьянство в целом беднело, причем более всего страдала наиболее обездоленная его часть. «В результате -впервые в русской истории - сложилась ситуация, при которой в деревне появились десятки миллионов людей с постоянно (как тенденция) снижающимся уровнем благосостояния. И социальное напряжение неумолимо поползло вверх» в условиях, когда власть помещика, бывшего прежде «посредующим элементом» между крестьянами и государством, осталась в прошлом, а возможности влиять на своих бывших крепостных неуклонно таяли. «Крестьяне фактически оказались один на один с чуждым, непонятным и враждебным им миром», причем происходило это в условиях, когда неосвоенных земель в Европейской России уже не оставалось - «"кочевому земледелию" был поставлен природный барьер» (12, с. 74-75). И - добавим - происходило все это в условиях «взрывного» роста численности сельского населения, о значении которого пишет, в частности, А.Н. Сахаров: «Рост населения в деревне не только множил малоземелье и разного рода "утеснения", но и готовил все более массовую основу для будущих социально-экономических коллизий в стране. В обозленной, мятущейся деревне с каждым годом прибавлялись все новые и новые легионы недовольных, которые к 1914-1917 гг. уже представляли собой многомиллионную армию, готовую к массовым действиям, если ее положение кардинально не изменится» (16, с. 27).

Иного мнения придерживается известный американский ученый П. Грегори, в исследованиях которого, посвященных эконо-

мике дореволюционной России, одной из центральных тем является проблема аграрного кризиса на рубеже XIX-ХХ вв. Он утверждает: «Кризис был ограничен районами старой культивации, в масштабах же национальной экономики никакого кризиса не было» (6, с. 247248).

Свое мнение об отсутствии в России аграрного кризиса, одним из важнейших признаков которого, по словам Грегори, должно были бы служить наличие в сельском хозяйстве страны организационных механизмов, мешавших ему «развиваться темпами, достаточными для поддержания современного экономического роста», исследователь аргументирует, рассматривая динамику совокупного объема производства, производительности труда в сельском хозяйстве и жизненного уровня сельского населения России. При этом Грегори отмечает, что ранее как в российской, так и в западной литературе «большинство дискуссий об аграрном кризисе не были основаны на прямых данных о жизненном уровне деревни. Вместо того чтобы доказать его существование, привлекаются косвенные доказательства, такие как налоговая задолженность крестьян, акцизные выплаты, увеличение арендных ставок и доклады о растущем обнищании» (6, с. 32).

П. Грегори утверждает, что «рост реального дохода на душу населения в России с 1861 по 1913 г. был сравним с показателями других стран», и в частности, в период форсированной индустриализации и «предполагаемого аграрного кризиса. российский рост производства в расчете на душу населения примерно равнялся западноевропейскому»; поскольку же Россия являлась преимущественно аграрной страной, продолжительное снижение среднедушевого дохода крестьян неизбежно привело бы к уменьшению (или, во всяком случае, отсутствию роста) соответствующего общенационального показателя; однако этого не происходило. При этом несостоятельной П. Грегори представляется и гипотеза о проводившейся властями политике «голодного экспорта», при которой увеличение объема сельскохозяйственного производства на душу населения могло бы согласовываться с понижением жизненного уровня крестьян, - хотя бы потому, что российское правительство не обладало «в сельской местности властью, достаточной для того, чтобы заставить крестьян принудительно отдавать произведенную ими продукцию. Свидетельства о налоговых задолженностях показывают, что крестьяне весьма вольно относились к прямым налоговым обязательствам... Опора государства на косвенные налоги подкрепляет предположение о том, что прямыми налога-

ми невозможно было заставить крестьян продавать зерно против их собственного желания» (6, с. 35).

О росте жизненного уровня сельского населения в рассматриваемый период свидетельствует, по мнению Грегори, прежде всего существенное увеличение количества зерна, которое крестьяне оставляли для собственного потребления: «Между 1885-1889 и 18971901 гг. стоимость зерна, оставленного крестьянами для собственного потребления, в постоянных ценах выросла на 51%, тогда как сельское население увеличилось на 17%. Таким образом, потребление зерна в сельском хозяйстве росло в три раза быстрее, чем сельское население». В тот же самый период, по данным, обработанным в свое время С.Г. Струмилиным, «с учетом инфляции, реальная средняя поденная плата сельхозрабочего выросла на 14%», что опять-таки было бы невозможно в условиях общего падения реальных доходов крестьян (6, с. 36-37). Таким образом, снижения жизненного уровня деревни по всей стране не происходило; соответственно, полагает Грегори, нет оснований говорить об аграрном кризисе. Впрочем, американский исследователь делает важную оговорку: для понимания закономерностей экономического развития страны «основное внимание следует уделить функционированию сельского хозяйства в целом», однако «региональные различия имеют большое значение для объяснения политических и социальных действий» (6, с. 30); на наш взгляд, это в полной мере относится к действительно имевшим место кризисным явлениям в сельском хозяйстве Центральноевропейской России.

Т.М. Китанина, характеризуя развитие сельского хозяйства страны в рассматриваемый период, отмечает, что в конце XIX в. и первой половине 1900-х годов активизировалось государственное вмешательство (прежде всего, силами финансового ведомства) в аграрный сектор экономики; вмешательство это до определенного момента (в силу отсутствия соответствующих политических решений) «не затронуло сферу социальных отношений в деревне, но коснулось земледельческого производства и связанной с ним инфраструктуры, а также уровня цен». При этом политика Министерства финансов «определялась новыми задачами, стоявшими перед вступившей на путь индустриализации страной, и новой расстановкой сил на международной арене, вызванной глобальными конъюнктурными переменами» (резким расширением посевных площадей в колониальных и латиноамериканских странах, развитием средств транспорта и кредитной системы, что сделало заокеанский хлеб вполне конкурентоспособным на европейских рынках) (10, с. 199). В таких условиях

ранее спорадически предпринимавшиеся европейскими правительствами охранительные меры оказывались уже недостаточно эффективными: «Возникла необходимость коренной перестройки аграрной сферы экономики, создания перспективных отраслей, развития промышленной переработки продуктов земледелия, т.е. совокупности государственных мер, направленных на модернизацию сельскохозяйственного производства».

Вызванный упомянутыми явлениями аграрный кризис наступил в России несколько позднее, чем в европейских странах, однако оказался более глубоким и принял затяжной характер, в особенности в великорусском центре - прежде всего в черноземных губерниях, что, по мнению Китаниной, обусловливалось «характером эволюции аграрного капитализма, живучестью крепостнических пережитков в сельском хозяйстве и его отставанием от промышленности» (10, с. 200). На наш взгляд, эти кризисные явления могут быть объяснены не столько сохранением «крепостнических пережитков», под которыми обычно понимается значительная роль поместного землевладения, сколько сохранением общинного землепользования и поддержанием сословной замкнутости крестьянского землевладения. Не способная ликвидировать первопричины аграрного кризиса (для этого требовалась принципиально новая аграрная политика, попытка осуществления которой была предпринята лишь после событий 1905 г.), осуществленная Министерством финансов «в годы аграрного кризиса и преодоления его последствий (1893-1906) реформа государственных закупок», предоставившая правительству определенные возможности влияния на хлебные цены, полагает Китанина, оказала стабилизирующее влияние на их уровень; что не менее важно, «одним из основных положительных ее результатов явилось установление прямых торговых связей и тем самым ограничение сферы действий столь развитого в России института торговых посредников - показателя недостаточного уровня развития аграрного капитализма. Реформа вместе с тем способствовала насаждению известной торговой грамотности среди землевладельцев, поскольку укореняла новые способы и методы ведения торговых операций»; наконец, переход к системе прямых государственных закупок привел к смене в районах действия уполномоченных Министерства финансов посевных культур (10, с. 220-221).

Р. Сил особо подчеркивает роль крестьянской общины - «мира» не только как структуры, обеспечивавшей взаимодействие крестьян ради достижения их общих интересов, но и как «морального сообщества», служившего основой для коллективной идентичности и соли-

дарных действий российских крестьян вплоть до первых лет большевистского режима (32, с. 200). При этом, сравнительно с сельскими общинами в других странах поздней индустриализации (таких, например, как Япония), общинные порядки в России были существенно более эгалитарными: распределительная деятельность была важнейшей функцией русской общины. К тому же после отмены крепостного права российские власти воспринимали «мир» как инструмент, способный обеспечить более или менее эффективное управление сельским населением и взимание налогов и выкупных платежей с крестьян; и принцип солидарной ответственности и определения миром размеров налогообложения каждого конкретного домохозяйства был, по мнению автора, поддержан крестьянством (32, с. 201). Таким образом, после реформы 1861 г. община не только не распалась, но, напротив, укрепилась, став официальным владельцем перешедших к крестьянам бывших помещичьих земель. Принцип круговой поруки был призван гарантировать не только выполнение финансовых обязательств крестьян перед государством, но и оказание помощи домохо-зяйствам, оказавшимся по тем или иным причинам (вследствие пожара, смерти главы семьи и т.п.) в сложной ситуации.

К началу ХХ в. «мир» принимал на себя и новые функции, такие как забота о состоянии местных дорог, поддержка создававшихся образовательных учреждений, создание местного суда, «напоминающего систему жюри», помощь сиротам и инвалидам - т.е. те функции, которые царское правительство намеревалось осуществлять через свои собственные сельские и муниципальные административные учреждения.

Таким образом, по мнению Р. Сил, общинные порядки в России в начале ХХ столетия были весьма прочны. При этом, когда правительственная политика изменилась, «самые серьезные конфликты в сельской местности были спровоцированы "миром" ради того, чтобы защитить устоявшиеся нормы и общинные интересы от внешних угроз - действий должностных лиц либо домохозяйств, пытавшихся действовать вразрез с общинными интересами» (32, с. 203). Поэтому вполне закономерно, что большинством крестьян реформы Столыпина приняты не были (32, с. 209).

О тормозящем влиянии общины на развитие российской экономики пишут Т. Дэннисон (Кембридж) и А. Карус (Чикагский университет). Они подчеркивают, что распространившееся в России в середине XIX столетия предубеждение в пользу крестьянской сельской общины и, в целом, коллективной собственности на землю как не-

отъемлемой части культуры русского крестьянства, и в начале ХХ в. по-прежнему определяло умонастроения значительной части российской интеллигенции и немалой части бюрократии, что делало проведение антиобщинной политики весьма затруднительным (23).

А. Ахиезер, И. Клямкин и И. Яковенко оценивают этап модернизации, связанный с государственной деятельностью П. А. Столыпина, несколько более высоко, чем политику форсированной индустриализации конца XIX столетия (притом что динамичное развитие промышленности продолжалось и после 1905 г., этот динамичный индустриальный рост был бы, на наш взгляд, явно невозможен без тех усилий по ускорению индустриализации, которые были предприняты властью в конце XIX в.; в свою очередь, не будь этого промышленного роста, осуществление многочисленных «модернизаторских» программ, достаточно высоко оцениваемых авторами, едва ли было реально): «В целом это была достаточно эффективная модернизатор-ская политика, затронувшая самые разные сферы - от системы образования до армии и флота. Но именно потому, что политика эта была модернизаторской, она постепенно лишалась поддержки. И в низах, и в верхах» (2, с. 398-399). Так, ставка Столыпина на крепкого крестьянина-собственника натолкнулась на сопротивление большинства крестьянства. При этом авторы выступают с весьма спорным утверждением о том, что «еще до начала аграрной реформы становилось очевидным, что конфликт между крестьянами и помещиками по своей остроте начинает уступать конфликту внутрикрестьянскому» (2. с. 399). В любом случае, столыпинские реформы, сутью которых был «отказ от деревенской экономической и культурной архаики в пользу продемонстрировавшего свои неоспоримые преимущества европейского пути», начались слишком поздно, чтобы развернуть страну в принципиально новом направлении (2, с. 441).

Одна из наиболее критических оценок реформы Столыпина дается А.С. Сенявским. Констатируя, что реформа эта представляла собой «классический вариант либерально-консервативного решения аграрной проблемы», Сенявский утверждает в то же время, что Столыпин прежде всего выражал интересы наиболее консервативной части общества, которая «хотя и понимала неизбежность общественных трансформаций и соответственно реформ, однако стремилась к такому их осуществлению, чтобы максимально затормозить преобразования, законсервировать сущность общественных отношений, "изменять, ничего не меняя"». Основной смысл его аграрной реформы заключался в сохранении помещичьей части землевладения и в реше-

нии земельного вопроса «двумя, по сути экстенсивными, путями: 1) переселением части избыточного сельского населения в малозаселенные восточные регионы; 2) внутрикрестьянским переделом земли с надеждой в длительной перспективе получить класс "крепких" сельских хозяев. Инструментом в этом случае рассматривалось административное разрушение... ранее поддерживаемой государством сельской общины». При всей кажущейся прогрессивности реформы, которая уничтожала один из «пережитков» старого, феодального общества, она «разрушала социальную организацию крестьянства и многовековую форму ведения им хозяйства, которая выросла исторически и соответствовала опыту выживания в суровых природно-климатических условиях»; с другой стороны, она «консервировала второй аспект старой системы земельных отношений - помещичье землевладение» (17, с. 56). В связи с этим утверждением Сенявского хотелось бы отметить, что на самом деле и без того достаточно интенсивно протекавший процесс мобилизации поместного землевладения был существенно ускорен столыпинской реформой.

При этом реальный экономический эффект реформы, по мнению Сенявского, был ничтожным; она не снимала проблему малоземелья и избыточности аграрного населения в основных земледельческих регионах страны (переселения не компенсировали естественного прироста населения); а главное - «она имела скорее негативный социальный эффект, радикально обострив, социальную напряженность в деревне», вызвав ненависть крестьянства и к помещикам, и к государству, и к стремившимся выделиться из общины зажиточным крестьянам. «Тенденция была. разрушительной, "программировавшей" в перспективе социальный взрыв в деревне», который был бы неизбежен в любом случае. Согласно Сенявскому, «П. А. Столыпин, видевший социально-политический смысл своих реформ в установлении спокойствия и стабильности в государстве, напротив, приблизил социальную бурю и предопределил силу, радикальность революционного взрыва 1917 г.» (17, с. 56-57). В целом же революция 1917 г была не чем иным, как реакцией отторжения традиционным российским обществом модернизационных процессов, осуществлявшихся на основе антитрадиционных "прозападнических" схем (в том числе столыпинской реформы, конституционализма и др.). По сути это была не революция пролетариев, а бунт села - не только против непонятной мировой войны, но и против "города", ломавшего устои крестьянской жизни, за землю, за сохранение общины.» (17, с. 60).

Принципиально иная позиция представлена в монографии А. Ашера. Отмечая, что комплексная программа реформирования едва ли не всех основных сфер экономики, государственного управления, местного самоуправления и т.д., сформулированная Столыпиным, была чрезвычайно амбициозной, Ашер полагает, что и за 20 лет спокойного развития, которые Столыпин считал необходимыми для ее осуществления, она едва ли могла быть реализована в полном объеме, - и тем более невозможно было добиться реализации основных целей, поставленных перед собой премьером, за тот сравнительно короткий срок, что был отведен ему историей. Именно поэтому, считает Ашер, многие историки говорят о провале столыпинских реформ. Однако, не отрицая того, что во многих своих начинаниях Столыпин потерпел неудачу, А. Ашер утверждает, что и достижения его было весьма значительными. Столыпин преуспел в реализации своих личных реформаторских инициатив в нескольких «критически важных» областях, причем в значительной степени благодаря своей готовности действовать решительно и жестко. Так, аграрная реформа, которую Ашер считает едва ли не наиболее значительной реформаторской инициативой российского правительства конца XIX - начала ХХ в., была бы немыслима без той энергии и настойчивости, которую проявил при ее разработке и осуществлении П.А. Столыпин. Кроме того, Столыпин «преуспел в осуществлении принципа объединенного правительства, что было важнейшим шагом в рационализации административных процедур на высшем уровне власти. При его преемнике Коковцове этот принцип был подорван. потому, что Коковцов не обладал достаточной волей, чтобы реализовывать этот принцип» (22, с. 392-393). В данном случае оценка Ашером достижений Столыпина представляется несколько завышенной: как известно, и в период его премьерства практика вмешательства монарха в деятельность ведомств «через голову» премьера не была устранена (в последние же два года премьерства Столыпина, как отмечает П. Уолдрон, многих членов правительства никак нельзя было назвать единомышленниками председателя Совета министров (33, с. 189). При преемниках Столыпина эта практика получила гораздо более широкое распространение, как и вневедомственные влияния на деятельность исполнительной власти.

Не отрицая того, что к 1911 г. в отношениях Столыпина с монархом возникла значительная напряженность, Ашер полагает, что Николай II едва ли решился бы отправить в отставку своего премьера, достойной замены которому просто не было. У Столыпина же были и

силы, и возможности (хотя не столь благоприятные, как в первые годы его премьерства) для продолжения реализации своего реформаторского курса. А. Ашер считает, что, не будь Столыпин убит в 1911 г., он, скорее всего, оставался бы главой правительства и до 1914 г. и сделал бы все возможное, чтобы не допустить втягивания России в разгоравшуюся войну.

По мнению Ашера, Столыпин, «подобно всем выдающимся государственным деятелям. был сложным человеком, готовым добиваться своих целей различными способами». Однако притом что он вынужден был проводить политику лавирования, на протяжении всей его карьеры «политическая стабильность, экономическое процветание и национальное единство были его руководящими принципами как общественного деятеля», программа реформ, - подчеркивает Ашер, -в основном сформировалась у Столыпина еще до его назначения премьером и даже до революции 1905 г. - в период его деятельности на губернском уровне власти (22, с. 395).

В то же время в ряде исследований ставится под сомнение сама правильность выбора приоритетов аграрной политики Столыпина. Так, авторы монографии «Крестьянская экономика, культура и политика Европейской России. 1800-1921» (30) утверждают, что общинное землевладение само по себе отнюдь не препятствовало сельскохозяйственному прогрессу; более того, «хотя нововведения чаще всего инициировались крестьянами, обладавшими собственностью на свои земли... распространялись они быстрее именно в общинных районах». По мнению авторов, в российских условиях зачастую именно общинные механизмы стимулировали распространение новых орудий и технологий (30, с. 50-51). Отметим, впрочем, что этот вывод сделан главным образом на основании работ известного сторонника общинных порядков неонародника К.Р. Качоровского.

Э. Джадж проанализировал эволюцию переселенческой политики в России конца XIX - начала ХХ в. Справедливо отмечая, что в течение долгого времени правительство не слишком способствовало развитию переселенческого движения крестьян, Джадж видит причину этого в опасении власти подорвать социальную стабильность и утратить социальный контроль над процессами, протекавшими в российской деревне (25, с. 75).

Не отрицая того, что подобные опасения действительно имелись у некоторых представителей высшей бюрократии, позволим себе предположить, что главной причиной отсутствия внятной переселенческой политики являлось все же отсутствие необходимой организа-

ционной структуры и должного финансового обеспечения переселений, организация которых была связана с неизбежными и весьма серьезными затратами; к тому же в условиях неприкосновенности общинного строя крестьянского землевладения, при котором уход из общины означал утрату крестьянской семьей причитавшихся ей надельных земель, о действительно массовом переселенческом движении речи быть не могло, что констатирует и автор.

В то же время, как отмечает Джадж, к началу 1900-х годов у представителей имперского правительства крепнет осознание того, что организация крестьянских переселений должна стать одним из основных инструментов решения проблемы аграрного перенаселения в центральных губерниях Европейской части России. При этом опыт переселенческой политики практически отсутствовал. По мнению Джаджа, принятие закона о переселениях в 1904 г. стало закономерным результатом изменения отношения властей к этой проблеме: переселения, должным образом организуемые и контролируемые, рассматривались теперь высшей бюрократией как механизм стабилизации обстановки и способ упрочения социального контроля. Принятие этого закона означало также и то, что теперь власть рассматривала более состоятельных крестьян как свою основную опору в деревне, стремясь побудить беднейшую часть сельского населения покинуть наиболее проблемные центральноевропейские губернии. Закон требовал от общин выплачивать переселенцам компенсацию за оставляемые ими земли. В то же время решение вопроса о том, создавать ли сельскую общину на вновь осваиваемых землях, оставлялся на усмотрение переселенцев. Все это, по справедливому утверждению Джаджа, означало, что власть постепенно начинала менять свое отношение к общине уже накануне Первой революции (25, с. 88-89).

Фактически Закон начал действовать с 1906 г.; при этом, как отмечает Джадж, в новых условиях он (после внесения в него в 1906 г. определенных изменений) стал применяться гораздо более широко, и переселенческое движение приняло существенно больший размах, чем изначально предполагали его разработчики (25, с. 90).

Самарский историк П.И. Савельев отмечает, что пути для развития капитализма в России, в т.ч. в сельском хозяйстве страны, были расчищены в результате «Великих реформ» Александра II. В дальнейшем «аграрное развитие все более подпадало под влияние индустриального капитала». Однако, по мнению Савельева, «два разных типа хозяйства - помещичье и крестьянское - по-разному реагировали на капитализм». Причина этого коренится «в самой природе этих

хозяйств, их экономическом строе, в психологии хозяйствующих субъектов». При этом, подчеркивает Савельев, «частновладельческие хозяйства крестьян (т.е. крестьян лишь по сословной принадлежности) должны быть выведены за скобки понятий "крестьянское хозяйство", "крестьянская экономика" и т.п.». (15, с. 46).

П.И. Савельев, подчеркивая преобладающую роль крестьянства в хозяйственной жизни России на рубеже XIX-ХХ столетий, утверждает, что в начале ХХ в. «крестьянство впервые получило возможность реализации векового стремления к полноценному хозяйствованию на земле. Деревня тогда представляла собой саморазвивающуюся систему. Она была полна сил и энергии. Четко обозначились основные тенденции и направления ее дальнейшего развития. На крестьянство сориентировалась бурно развивавшаяся аграрно-экономическая наука. Русские ученые сформулировали концепцию семейно-трудового крестьянского хозяйства, вовлеченного в кооперативные отношения. Эта теория отвечала реалиям жизни. Ее отличал оптимистический взгляд на судьбы деревни, а значит, и всей России. Кооперация самостоятельных крестьянских хозяйств позволяла сохранять свободу хозяйственной воли крестьянина в сочетании с традиционными нормами поведения и формами общения в процессе сельскохозяйственного производства» (14, с. 118). Соответственно, признание крестьянства «историческим пережитком», обреченным на неизбежное отмирание потому, что оно «не вписывалось в известные схемы классической экономической теории», представляется Савельеву несостоятельным: «Крестьянство продемонстрировало не только живучесть, но и свою собственную перспективу в условиях интенсивной индустриализации». И уже к началу ХХ в. стало очевидно, что никакого «раскрестьянивания русской деревни не произошло. Напротив, крестьянство использовало новые возможности расширить свое землепользование. Индустриальная цивилизация и рыночные отношения способствовали улучшению технической оснащенности состоятельных хозяйств, все более приобретавших товарный характер. Была найдена и удачная форма вхождения в рынок - кооперация», способствовавшая существенному повышению экономической эффективности охваченных ею крестьянских дворов. Расцвет же российской кооперации, по словам Савельева, пришелся уже на послереволюционные годы - и прежде всего на период нэпа (14, с. 118-119).

П.И. Савельев признает и то, что в некоторых регионах России в начале ХХ в. «была выражена также и тенденция к фермерству, определенным стимулом для которой было столыпинское аграрное за-

конодательство, а затем и аграрный переворот, произошедший в ходе революции» 1917 г.; однако, по его мнению, российское фермерство было весьма близко к крестьянскому типу организации хозяйства, а потому «не представляло собой антагонизма господствующему течению» (14, с. 118-119).

Как и большинство других современных исследователей, А.Н. Сахаров подчеркивает позитивную роль развивавшегося кооперативного движения в стране, которое содействовало расширению крестьянского землепользования, внедрению прогрессивных форм хозяйствования, механизации производства, развитию товарно-денежных отношений. При этом, по его мнению, «в социальной сфере кооперация выполняла важную функцию ускорителя процессов формирования буржуазной структуры общества, в том числе и сельского. Однако и здесь, наряду с вполне современными кооперативными тенденциями, ощущалось засилье торгово-ростовщического капитала, высасывающего из деревни огромные средства» (16, с. 29).

О весьма неоднозначных процессах в российской экономике и, в частности, в сельском хозяйстве страны в годы Первой мировой войны говорила и Т.М. Китанина: «В аграрном секторе России происходили явления, не только нами еще не изученные, но даже и не понятые. В 1916 г., когда, казалось бы, все рушится, разразился страшный экономический и продовольственный кризис, происходит возрождение русской деревни» (9, с. 534). Этот феномен, по мнению Китаниной, объясняется последствиями столыпинской реформы: «Ее тремя основными идеями были разрушение общины, ликвидация полос и упор не на кулака, а на середняка. Реформа Столыпина была направлена на индивидуализацию крестьянского хозяйства. Сделано было в этом отношении очень много: закон 1910 г. о принудительном расписании земли, выдавались 100-процентные ссуды на хозяйство. Крестьянский банк выдавал беспроцентные ссуды». И, несмотря на то что большая часть крестьянства не приняли столыпинскую реформу, последствия ее начали сказываться. Кроме того, к 1916 г. «на юге России возникает движение производственных кооперативов. И крестьянская кооперация идет на союз с земствами, появляется поддержка Московского Народного банка, что понятно, потому что это был центральный банк кооперации. И в то же время осуществляется поддержка государства. И вот этот треугольник (земство - крестьянская кооперация - поддержка государства)» выходит на принципиально новую ступень своего развития: производственные кооперативы и земства начинают приобретать промышленные предприятия - «заво-

ды сельскохозяйственного машиностроения, искусственных удобрений, транспортные средства, суда, элеваторы», что вело к преобразованию хозяйственной жизни в стране, образованию новых слоев собственников; и, в целом, по мнению Т.М. Китаниной, уже прослеживался потенциально возможный для России кооперативный путь развития (9, с. 534).

В целом ряде отечественных и зарубежных исследований характеризуется влияние указанных экономических процессов на социальную структуру общества и в связи с этим ставится вопрос о наличии либо отсутствии в России начала ХХ столетия социальной базы, необходимой для продолжения как экономических, так и политических реформ. Р. Маккин, характеризующий в своей статье особенности идущей в западной историографии полемики между «оптимистами» и «пессимистами» в понимании российской модернизации, сам, безусловно, принадлежит к лагерю последних. Формулируя «фундаментальный вопрос»: имел ли в России конституционный режим после 1906 г. мало-мальски серьезную социальную базу, он утверждает, что ответ на этот вопрос может быть лишь безусловно отрицательным. По его мнению, «преобразованная автократия» не имела твердых сторонников своего курса ни среди разлагающихся сословий, ни среди формирующихся классов (26, с. 43-44). Дворянство в начале ХХ столетия было далеко не монолитно с точки зрения экономических интересов (они были принципиально различными у представителей бюрократии, землевладельцев, отстаивавших, по мнению Маккина, главным образом свои эгоистические интересы, промышленников, многие из которых также принадлежали к дворянскому сословию, и т.д.) и политических предпочтений. Российская буржуазия также была далека от формирования собственной идентичности (как показали, в частности, исследования Т. Оуэна (28; 29); именно этим, по словам Маккина, во многом объяснялась слабость либеральных партий в России, которые, вопреки преобладавшему в советской исторической науке представлению об их буржуазной классовой природе, на самом деле как раз и не имели твердого буржуазного ядра. «Кроме того, этнические различия и межрегиональная экономическая конкуренция еще более разделяли торговцев и предпринимателей. По этим причинам оказалось невозможно создать отдельную политическую партию, выражающую интересы предпринимательского класса». Промышленники в большинстве своем избегали участия в публичной политике, стремясь вместо этого защитить и продвигать свои экономические интересы через неполитические организации типа

Союза торговли и промышленности и «посредством закулисного влияния в министерских коридорах» (26, с. 47). Что же касается крестьянства, то оно вплоть до 1917 г. по-прежнему оставалось социальной группой, если и не «изолированной от государства и гражданского общества», то, во всяком случае, в значительной степени отчужденной от них. Столыпинская аграрная политика, по мнению Маккина, не увенчалась успехом, встретив сопротивление большей части крестьянства. Само понятие о частной собственности так и не проникло сколь-нибудь глубоко в крестьянскую массу. Отношение крестьян к земле продолжало определяться их традиционной этикой в большей степени, чем соображениями экономической рациональности. Наконец, рабочий класс, которому в 1905 г. «номинально были дарованы многие права», на деле правительственной «политикой полицейского государства» (Polizeistaat) был, по мнению Маккина, исключен из процесса становления гражданского общества (26, с. 4849).

Иного мнения по многим поднятым в статье Маккина вопросам придерживается Б.В. Ананьич. Характеризуя особенности российского предпринимательского сообщества и его роль в общественной жизни страны, Ананьич отмечает, что «для России, страны, с опозданием вступившей на путь модернизации своей экономики, характерно было форсированное развитие промышленности за счет государственного вмешательства и регулирования. Это отразилось на характере взаимоотношений представителей делового мира страны с властью, на их взглядах». Патронаж власти над российской буржуазией «до определенного времени способствовал накоплению капиталов, развитию предпринимательства, но сдерживал свободное развитие российской буржуазии, ограничивал ее политическую инициативу и наложил определенный отпечаток на ее облик» (1, с. 103). Однако в конце XIX - начале ХХ в. «за сравнительно короткий отрезок времени российский буржуа проделал чрезвычайно быструю эволюцию. Вчерашние откупщики, мелкие железнодорожные подрядчики превратились во влиятельных владельцев банкирских домов, директоров акционерных банков или компаний, часто с довольно развитыми международными связями». Причинами такой трансформации, по словам Ананьича, стали и реформы Александра II, и развитие системы акционерных банков в 1870-1880 гг., и бурное железнодорожное строительство конца XIX столетия, и обильный приток в страну иностранных капиталов. Однако в «процессе эволюции российской буржуазии особенно заметными вехами стали события 1905-1907 гг. и Первая

мировая война. На фоне экономической и политической нестабильности, с одной стороны, и реформ, вызванных революционным движением 1905-1906 гг., с другой стороны, русская буржуазия начинает впервые проявлять активный интерес к проблемам развития производительных сил страны, используя печать и общественный интерес к этой проблеме» (1, с. 103).

По мнению Ананьича, к началу мировой войны российская буржуазия не просто была готова взять на себя ответственность за дальнейшее развитие производительных сил страны, но и была озабочена необходимостью создания в России «общества "культурного капитализма", основанного на союзе интеллекта и капитала» (1, с. 103). При этом, по мнению Ананьича, в случае реализации эволюционного сценария развития страны «роль государственного начала в экономическом развитии России при любых. вариантах оставалась бы если не решающей, то очень значительной в соответствии с социально-экономическими традициями страны и историей формирования ее предпринимательского класса» (1, с. 111).

Наиболее обстоятельно эволюция правового статуса сословий, сословная структура и процесс классообразования в России в конце XIX - начале XX в. в условиях перехода от традиционного (аграрного) к индустриальному обществу исследованы в монографии Н.А. Ивановой и В.П. Желтовой (8). Эти исследователи отмечают, что «многие кардинальные проблемы истории России (в частности, ее революции начала XX в.), которые ранее по марксистской схеме выводились непосредственно из социально-экономического положения страны, теперь объясняются особенностями развития общества и его взаимодействия с государством, в то время как влияние социально-экономического фактора считается опосредованным. В свою очередь, исходным моментом при изучении общества является представление о его социальной структуре. В конце XIX - начале XX в. основными структурообразующими элементами российского общества являлись сословия и классы» (8, с. 5). По мнению Ивановой и Желтовой, в основе классообразования лежал «процесс самоорганизации общества в условиях промышленного развития, индустриализации, на базе хозяйственных, профессиональных, имущественных и правовых отличий различных слоев населения». Вместе с тем роль внешних по отношению к самоорганизующемуся обществу факторов, и прежде всего влияние государства, в России была также исключительно велика. Сам же процесс образования классов капиталистического общества продолжался в России на протяжении всего XIX столетия и начала

XX в. (8, с. 6). Однако процесс перехода традиционного аграрного общества в индустриальное в России в конце XIX - начале XX в. так и не был завершен. «Если учесть, что индустриализация предполагает техническую реконструкцию не только промышленности, транспорта, но и сельского хозяйства, то ее окончание в нашей стране отодвинется ко второй половине XX столетия». При этом, по мнению Ивановой и Желтовой, «сохранение самодержавия, отсутствие демократических свобод, ограниченность частнособственнических прав, чрезмерная роль государства в общественной и хозяйственно-экономической жизни, слабое развитие городов, низкий уровень аграрного производства, узость внутреннего рынка и нехватка капиталов - все это затрудняло переход российского общества на индустриальную стадию развития, задерживало процессы классообразования, обусловливало ряд специфических черт социальной структуры России». К тому же формирование классов капиталистического общества происходило в стране в условиях сохранения сословного строя, пусть и разлагающегося. «Поэтому классовая структура "накладывалась" на сословную структуру общества. Привилегированные сословия в силу особых прав и накопленной собственности оказывались в большинстве своем наверху классовой пирамиды. В то же время непривилегированные податные сословия пополняли преимущественно низшие классы и слои населения. Ядро крупной буржуазии составляло купечество. Экономическую мощь и способы хозяйствования землевладельцев определяли дворяне-помещики. Рабочий класс состоял преимущественно из крестьян, которые накладывали на него свой неизгладимый отпечаток. Крестьянство складывалось в класс при сохранении его сословных ограничений. У средних городских слоев всесословное начало проявлялось в наибольшей степени, однако это обстоятельство, возможно, служило одной из причин их слабой сплоченности; характерное для России отсутствие единого третьего сословия в городах стало исходной точкой разобщенности городских обывателей» (8, с. 555).

Иванова и Желтова отмечают, что особенностью социальной структуры России была ее крайняя поляризация: при незначительном удельном весе крупной буржуазии и землевладельцев преобладающую часть населения составляли бедные мелкие хозяева и полупролетарские слои, на долю которых приходилось около 60%, а с учетом рабочего класса - почти 80% населения. Высоким был также удельный вес переходных, маргинальных слоев населения. «Это способствовало крайнему обострению социальных противоречий в стране и

сказалось на характере общественного движения в России», - утверждают российские исследователи, солидаризируясь тем самым с Р. Маккином. В то же время, в противоположность последнему, Иванова и Желтова утверждают, что классовые организации активно проявили себя в общественном движении начала ХХ в., и это свидетельствовало о происходящем сплочении классов. «Сфера деятельности классовых организаций определялась их непосредственными участниками, хотя в России эти организации находились под контролем властей и нередко под влиянием политических партий. Вместе с тем по мере консолидации классов их организации и сами переходили от решения узкоклассовых вопросов к постановке широких политических задач, представлявших интерес для всего общества, создавались политические партии различной классовой ориентации» (8, с. 556557).

А.Н. Сахаров утверждает, что в начале ХХ столетия целый ряд феодальных пережитков по-прежнему опутывал деревню, вызывая резкие противоречия между основной массой крестьянства и помещиками, а также между крестьянами и государством (16, с. 25). К тому же, по словам Сахарова, над крестьянами довлела прежняя сословная замкнутость, полная подконтрольность местным властям, приниженное правовое положение, существование сословного суда специально по крестьянским делам, практика применения к крестьянам телесных наказаний. «Элита общества, большинство интеллигенции, средние слои откровенно третировали полуграмотных или безграмотных крестьян как людей низшего сорта, как париев, какими они, к сожалению, и являлись». Отметим, однако, что большинство интеллигенции (отнюдь не только народнически настроенной) относилось к крестьянам с глубоким сочувствием.

Подобная ситуация, по мнению А. Н. Сахарова, порождала постоянное недовольство в крестьянской среде, к накоплению там взрывоопасных, экстремистских тенденций; и это было вполне закономерно. «Недальновидная и нерешительная политика правительства в аграрном вопросе, неукоснительная защита властью прежде всего интересов дворян-землевладельцев приводила к тому, что крестьянство горело ненавистью к верхам общества, презирало их, находилось в состоянии безжалостного и жестокого противостояния им» (16, с. 27).

Что же касается второй по численности социальной группы -наемных рабочих, занятых на заводах и фабриках России, на транспорте, в мелкой промышленности, то «в 1900 г. эта категория населения насчитывала 12,1 млн. человек, а в 1913 г. - 18,2 млн. В процент-

ном отношении ко всему населению страны это была небольшая величина - всего 13,5%. Однако большинство рабочих, трудящихся в городах на крупных предприятиях, отличались все увеличивающейся сплоченностью и солидарностью в борьбе за свои интересы и с каждым годом представляли собой все более весомую общественную силу. При этом, как и крестьяне, рабочие испытывали на себе все тяготы феодальных пережитков в стране, сословную неполноценность, несовершенство рабочего законодательства, запрет на организацию профессиональных союзов, длительный рабочий день, беспощадную систему штрафов, ориентированных на цивилизованное отношение к труду, к своим обязанностям, ужасные жилищные условия на окраинах больших городов» (16, с. 30).

О причинах роста социальной напряжённости в деревне пишет и Ф. Фюре. По его словам, крестьянам проще было смириться с превосходством феодальной аристократии - помещиков: превосходством традиционным и потому в известной степени легитимным. «В предшествующих обществах неравенство имело законный статус, освященный природой, традицией или провидением. В буржуазном обществе идея неравенства протаскивается контрабандой, она находится в противоречии с представлениями людей о самих себе, но тем не менее присутствует повсюду, определяя и жизненные ситуации, и человеческие страсти. Не буржуазия изобрела разделение общества на классы. Но она превратила такое разделение в постоянный источник страданий, ибо облекла его в идеологию, лишившую его легитимности» (21, с. 23). Поэтому принять вновь возникавшую сельскую буржуазию, тем более - признать неравенство внутри собственно крестьянской среды чисто психологически крестьянам было гораздо тяжелее. Быть может, в России это проявлялось особенно болезненно: слишком стремительно начал проникать капитализм в сельское хозяйство страны, а крестьяне долгое время были связаны массой всевозможных ограничений (21, с. 22-23.).

Свою оценку процессов социальных изменений в России конца XIX - начала ХХ в. в их соотношении с динамикой политических институтов дает американский историк П. Уолдрон. Он считает, что основная проблема России на рубеже XIX-ХХ вв. заключалась в том, что процессы динамичных экономических и социальных изменений не сопровождались своевременным преобразованием политической системы государства. Последствия отмены крепостного права, «индустриализация, развитие местного самоуправления стали мощными стимулами для роста российского среднего класса». Свидетельством

этого, по мнению Уолдрона, является бурный рост в 1890-1900 гг. количества и значимости профессиональных организаций, ассоциаций торговцев и промышленников. Вакуум, образовавшийся было вследствие упадка дворянства, начал постепенно заполняться энергичным средним классом. Однако данные социальные изменения не нашли должного отражения в политических структурах Российской империи. И в Государственной думе (после третьеиюньского переворота), и в Государственном совете наибольшим влиянием обладала традиционная элита (дворянство), не говоря уже о том, что именно представители дворянства обладали наибольшими возможностями влияния на деятельность правительства по неофициальным каналам. Налицо была ситуация, когда во власти доминировали представители социальных сил, более всего терявших от либеральных реформ; те же силы, которые могли стать социальной опорой реформаторского курса, и прежде всего растущий средний класс, были слабо представлены во власти, оказавшись вынуждены использовать трибуну профессиональных и предпринимательских ассоциаций для артикуляции своих политических требований, вместо того чтобы отстаивать свои позиции в парламенте. В этом, по мнению Уолдрона, заключалась фундаментальная причина поражения Столыпина. Третья дума, на поддержку которой в продвижении своих реформ премьер так рассчитывал, не могла стать ему необходимой опорой, по мнению Уолдрона, во-первых, потому, что депутатский корпус не выражал интересы большей части общества (отметим, однако, что на это крестьянское большинство Столыпин не мог бы опираться ни при каких обстоятельствах, и избранная по более демократичному закону Дума неизбежно оказалась бы в жесточайшей оппозиции к его курсу -деятельность Первой и Второй думы стала тому нагляднейшим подтверждением. - С.Б.), а во-вторых, потому, что премьер вынужден был искать поддержки представителей того социального слоя, который более всего терял от его преобразований (подобная оценка интересов всего российского дворянства в начале ХХ в. представляется нам явно неадекватной. - С. Б. ). Именно поэтому, считает П. Уолдрон, в своем стремлении к обновлению России Столыпин потерпел поражение (33, с. 181-184).

Американский историк С. Величенко утверждает, что, вопреки распространенным представлениям о крайней забюрократизирован-ности аппарата управления Российской империи в начале ХХ в., численность имперской бюрократии была совершенно недостаточной для страны, стремившейся занять свое место в ряду наиболее высокораз-

витых держав. Это сближало Россию скорее с колониями европейских государств, чем с метрополиями; и именно «недоуправляемость» была причиной многих кризисных явлений, возникших в процессе модернизации: в то время как в западноевропейских государствах «большой чиновничий штат был необходим для предоставления современных услуг, которые давали гражданам больше возможностей и больше альтернатив, чем было у их прадедов». Малочисленный бюрократический аппарат, плохо справлявшийся с повседневными задачами, «едва ли создавал практический стимул для перехода от осознанной приверженности народа сельским связям на основе родства и патронажа» к новым формам общественных отношений и новой идентичности (3, с. 104-105).

Итак, мы можем констатировать, что проблемы «цены» модернизации для большинства населения России, значения и последствий правительственной политики, имевшей своей целью форсирование этой модернизации, сбалансированности в развитии промышленности и сельского хозяйства, сущности и последствий столыпинской реформы, изменений в социальной структуре общества и (в связи с этим) наличия (либо отсутствия) существенной социальной базы реформ по-прежнему остаются в центре внимания исследователей как российских, так и западных. При этом, несмотря на отмеченное преобладание «пессимистических» оценок, весьма содержательная полемика по указанным проблемам продолжается.

Литература

1. Ананьич Б.В. Российская буржуазия на пути к «культурному капитализму» // Россия и Первая мировая война: Материалы международного научного коллоквиума. - СПб., 1999. - С. 102-111.

2. АхиезерА., КлямкинИ., ЯковенкоИ. История России: Конец или новое начало? -М., 2005. - 708 с.

3. Величенко С. Численность бюрократии и армии в Российской империи в сравнительной перспективе // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. - М., 2005. - С. 83-114.

4. Воейков М.И. Политико-экономическая интерпретация русской революции // Экономико-философские тетради: Журнал современной социальной мысли. Вып. 1. - М., 2003. - С. 97-130.

5. Гершенкрон А. Экономическая отсталость в исторической перспективе // Истоки: Экономика в контексте истории и культуры. - М., 2004. - С. 420-447.

6. Грегори П. Экономический рост Российской империи (конец XIX - начало ХХ в.): Новые подсчеты и оценки. - М., 2003. - 256 с.

7. Дорожкин А.Г. Промышленное и аграрное развитие дореволюционной России: Взгляд германоязычных историков ХХ в. - М., 2004. - 351 с.

8. Иванова Н.А., Желтова В.П. Сословно-классовая структура России в конце

XIX - начале XX в. - М, 2004. - 574 с.

9. Китанина Т.М. Выступление // Россия и Первая мировая война: Материалы меж-дунар. науч. коллоквиума. - СПб., 1999. - С. 534.

10. Китанина Т.М. Мировой аграрный кризис и политика Министерства финансов России в 1880-х - начале 1900-х годов. (К вопросу о модернизации системы государственных закупок) // Экономическая история: Ежегодник. - М., 2005. -С. 199-236.

11. Петров Ю.А. Российская экономика в начале ХХ в. // Россия в начале XX в. - М., 2002. - С. 168-223.

12. ПивоваровЮ.С. Русская политическая традиция и современность. - М., 2006. -256 с.

13. ПолетаевА.В. Экономические кризисы в России в ХХ в. (статистическое исследование) // Истоки. - Вып. 3. - М., 2001. - С. 186-256.

14. Савельев П.И. Социально-трудовые отношения в аграрном секторе экономики муниципального района. - Самара, 2003. - 208 с.

15. Савельев П.И. Пути аграрного развития в дискуссиях советских историков // Россия сельская. XIX - начало ХХ в. - М., 2004. - С. 25-53.

16. Сахаров А.Н. Россия в начале ХХ в.: Народ, власть, общество // Россия в начале

XX в. - М., 2002. - С. 5-72.

17. СенявскийА.С. Проблемы модернизации России в ХХ в: Диалектика реформизма и революционности // Россия в XX в.: Реформы и революции. - Т. 1. - М., 2002. -С. 54-67.

18. СтародубровскаяИ.В., МауВ.А. Великие революции. От Кромвеля до Путина. -М., 2004. - 512 с.

19. Уортман Р.С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. - Т. 2: От Александра II до отречения Николая II. - М., 2004. - 796 с.

20. Феретти М. Безмолвие памяти // Неприкосновенный запас. - 2005. - № 6. -С. 5-13.

21. Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. - М., 1998. - 696 с.

22. Ascher A. P.A. Stolypin. The search for stability in late imperial Russia. - Stanford, 2001. - 468 p.

23. Dannison T.K., Karus A.W. The invention of the Russian rural commune: Haxthausen and the evidence // Hist. jorn. - Cambridge, 2003. - Vol. 4, N 3. - P. 561-582.

24. Harcave S. Count Sergei Witte and the twilight of imperial Russia: A biography. -N.Y.; L., 2004. - 323 p.

25. Judge E.H. Peasant resettlement and social control in late imperial Russia // Modernization and revolution. Dilemma of progress in late imperial Russia. - N.Y., 1992. -P. 75-93.

26. McKean R.B. The constitutional monarchy in Russia, 1906-1917 // Regime and society in twentieth-century Russia. - L., 1999. - P. 44-67.

27. Mosse W.E. An economic history of Russia: 1856-1914. - N.Y., 1996. - 298 p.

28. Owen T.C. Dilemmas of Russian capitalism: Fedor Chizhov and corporate enterprise in the railroad age. - L., 2005. - 275 p.

29. Owen T.C. The corporation under Russian law, 1800-1917: A study in tsarist economic policy. - Cambridge, 2002. - 234 p.

30. Peasant economy, culture and politics of European Russia, 1800-1921. - Princeton, 1991. - 236 p.

31. Shanin T. Russia as a «developing society». - Basingstoke; L., 1985. - 268 p.

32. SilR. Managing «modernity»: Work, community, and authority in late-industrializing Japan and Russia. - Ann Arbor, 2002. - 485 p.

33. Waldron P. Between two revolutions: Stolypin and the politics of renewal in Russia. -DeKalb, 1998. - 220 p.

34. WcisloF. Rereading old texts: Sergei Witte and the industrialization of Russia // Russia in the European context. 1789-1914. - N.Y., 2005. - P. 71-82.