Крестьянство и реформы: (российская деревня в начале ХХ В. ): Аналит. Обзор Текст научной статьи по специальности «История и археология»

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ

В.С.Коновалов

КРЕСТЬЯНСТВО И РЕФОРМЫ (РОССИЙСКАЯ ДЕРЕВНЯ В НАЧАЛЕ ХХ В.)

АНАЛИТИЧЕСКИЙ ОБЗОР

Москва 2000

ББК 63.3 (2) 5 - 2 К 64

«Серия» История России

Центр социальных научно—информационных исследований

Отдел отечественной и зарубежной истории

Ответственный редактор -канд.ист.наук. В.М.Шевырин

Коновалов В.С.

К 64 Крестьянство и реформы: (Российская деревня в начале ХХ в.): Аналит. обзор /РАН. ИНИОН. Центр социал. науч. информ.-исслед. Отд. отеч. и зарубеж. истории; Отв. ред. Шевырин В.М. - М., 2000. - 136 с. - (Сер.: История России) ISBN 5-248-01370-4

Обзор посвящен актуальной теме преобразований в сельском хозяйстве России в начале ХХ столетия. В работе рассматривается новейшая отечественная литература по истории аграрного вопроса. Представлены различные точки зрения исследователей на проблемы столыпинской реформы, ее истоки и причины.

ББК 63.3 (2) 5 - 2

ISBN 5-248-01370-4 © ИНИОН РАН, 2000

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ..................................................................................................5

I. Истоки аграрной реформы.....................................................................10

II. "Жизнь надо не ломать, а реформировать", или чего хотел Столыпин?.............................................................................................41

III. Воскресшая альтернатива: "20 лет покоя", или столетие "великих потрясений"..........................................................................54

IV. Ставка "на сильных" — почему устояли слабые?............................87

Список

литературы..........................................................................126

ВВЕДЕНИЕ

В переходные моменты истории всегда наиболее остро осознается связь настоящего с прошлым. Не случайно в последнее десятилетие внимание исследователей привлекли весьма значительные по масштабам воздействия на все сферы жизни страны начала XX в. государственные мероприятия, которые получили название Столыпинской аграрной реформы.

Существует Монблан литературы по этой теме. Ныне, вследствие поистине "тектонических" процессов, происходящих в России, он вознесся еще выше. Тем необходимее стали историографические "проводники" — обзоры по этой теме.

Еще в начале 1990-х годов указывалось на необходимость "дать подробный очерк по проблеме аграрного реформирования. Эта работа еще ждет своего исполнения"1 (38).

1 В 1995 г. был опубликован обзор В.М.Шевырина "Столыпинские реформы: Уроки для современной России", в котором лишь пунктиром намечены существующие направления в "столыпиноведении" и сделан акцент на том, что было рационально-поучительного, по мнению наших современников, в столыпинских реформах. Как пишет его автор, "всего шесть-семь лет назад в литературе доминировало представление (оно живо и сегодня) о российском премьере как сугубо отрицательном персонаже отечественной истории, а о реформах — как обреченных на провал. В конце 80-х годов возникает диаметрально противоположное мнение (не новое для зарубежной и эмигрантской историографии), принятое теперь довольно широким кругом авторов: Столыпин был великим реформатором, а его политика — величайшим благом для России, она открывала перед страной блестящие перспективы социально-экономического и политического развития" (см. обзор В.М.Шевырина "Столыпинские реформы: Уроки для современной России" // Пути реформ в России. — М., ИНИОН, 1995. - С.58-71.

Но дело не только и не столько в количественном "приращении" новой литературы, сколько в ее содержательной новизне, появлении новых идей и представлений о российском крестьянстве и реформах начала ХХ столетия.

Необходимость в исследовании новейшей литературы обусловлена прежде всего состоянием изученности этой темы в общественных науках, подталкивающим к обобщению выше дших в свет работ, и востребованностью самой жизнью, спустя столетие вновь поставившей на повестку дня по сути многие вопросы, которые выдвигала "практика" в начале ХХ в. Причем и историки, и политики отдают себе отчет, что ситуация с земельным вопросом в России в конце XX в. в известном отношении представляется более сложной, чем в его начале: в деревне давно нет избытка трудоспособного населения, в особенности до 40 лет. Десятилетия тотальной государственной опеки сделали многих тружеников пассивными исполнителями, озабоченными лишь проблемами выживания (121). Кроме того, аграрная реформа П.А. Столыпина оказалась (несмотря на ее незавершенность) более разработанной, чем аграрная реформа наших дней, в которой нет ни концептуальной целостности, ни четкого плана осуществления, ни реального автора и инициатора. Есть опасность, что при таком развитии дел можно и не дождаться ее завершения. Тем более, что нынешние реформы, как и аграрные преобразования в начале ХХ в., носят политический характер, их правовое оформление явно недостаточно. Они движутся усилиями воли, указами, но не законодательным обеспечением (об этом см.: 1, 90, 114, 121, 138, и др.) В то же время в литературе лейтмотивом проходит мысль о том, что "общая социально-экономическая ситуация в конце и начале ХХ в. удивительно схожа. Столыпин, как и многие сейчас, думал, что для перехода к более эффективной экономической системе решающее значение будет иметь передача общественной (общинной) собственности в частные руки. Реформаторы начала XX в. решали почти ту же задачу, что мы сейчас. Но они потерпели неудачу: "Если мы до конца не поймем почему, то неудача грозит и нам" (82).

Процесс реформирования российской экономики поставил много новых проблем, связанных с формированием организационных и экономических условий развития аграрного сектора экономики. Но "как и сто лет назад, так и сегодня, остро стоит вопрос обеспечения страны продовольствием и всеми видами продукции сельского хозяйства. Очень остро стоит вопрос о видах и формах собственности на землю" (133). Осмысление исторического опыта отечественного сельского хозяйства в период реформ П.А.Столыпина может во многом облегчить разрешение аграрного вопроса в современной России.

Еще И.Д.Ковальченко подчеркивал, что изучение аграрной истории России, особенно начала ХХ в., "принадлежит к числу наиболее актуальных проблем советской и зарубежной историографии. Именно это развитие и его противоречия оказывали сильнейшее воздействие на весь ход исторического развития страны" (58, с. 246).

Ни одна реформа не вызывала столько дискуссий и современников, и историков, как столыпинские аграрные преобразования. Бурные споры вокруг методов проведения реформы и ее ожидаемых результатов развернулись сразу же после принятия первых законодательных актов по изменению существующих аграрных отношений (81).

Исследователи по-разному оценивают результаты столыпинской аграрной реформы.

Одни воспринимают их как "банкротство" и "провал" (А.Я.Аврех1, В.С.Дякин (30), В.Б.Шепелева (140), М.В.Шиловский (141) и др.), другие говорят о "небывалом в истории аграрных отношений успехе", идеализируют происходившие в те годы процессы (Г.И.Шмелев (143), В.В.Казарезов (49), Л.К.Полежаев (89), А.В.Руцкой (108) и др.). Из-за ряда пробелов в научном изучении реформы, а также в результате поверхностного ее освещения публицистами в массовой печати, получила широкое распространение трактовка "столыпинского пути" чуть ли не как пример аграрного развития.

Приходится, однако, констатировать, что проблема научной оценки аграрной реформы, раскрытия ее роли в экономическом и социально-политическом развитии страны, в движении России по рыночному пути в историко-экономической литературе пока еще не решена. Реформаторская деятельность П. А. Столыпина требует объективной и взвешенной оценки — провозглашавшихся целей и задач, а также средств их достижения, результатов и последствий нововведений.

Л.И.Абалкин пишет, что в изучении столыпинской реформы преобладают крайности, начиная от абсолютно негативной ее оценки до дифирамбов и апологетики проводимых мероприятий. В ее анализе всегда не хватает взвешенности. Здесь, к сожалению, проявляется свойственная нашей общественной мысли склонность к созданию кумиров и последующему их разрушению. Мешает этому и то, что наше общественное сознание крайне идеологизировано и политизировано (1).

Впрочем, конъюнктурные соображения отнюдь не делают погоды в вопросах, по которым отход от традиционных идеологических представлений наметился уже достаточно давно — еще в 70-е годы, что выразилось, в

1 Аврех А.Я. П.А.Столыпин и судьбы реформ в России. — М..1991.

частности, в появлении так называемого "нового направления" в советской исторической науке (В.В.Адамов, А.М.Анфимов, П.В.Волобуев, И.Ф.Гиндин, К.Н.Тарновский и др.).

Не следует бездумно сбрасывать со счетов и полезные наработки прежней историографии и ее представителей — С.М.Дубровского, В.С.Дякина, А.М.Анфимова и др.

В 1990-е годы проблемы истории аграрного строя России, научной оценки аграрно-крестьянского вопроса, столыпинской реформы, раскрытия ее роли в экономическом и социально-политическом развитии страны, в движении России по рыночному пути заняли видное место.

Вновь проявился интерес к возродившейся со второй половины 80-х годов так называемой модели "догоняющего развития" России, обнародованной еще в 1872 г. С.М. Соловьевым1. Эта концепция, по мнению В.С.Берсенева (12), интересна тем, что позволяет найти новые подходы к характеристике аграрного строя страны и его определяющему влиянию на различные социальные и экономические процессы.

В изучении модернизации страны появилось несколько оригинальных подходов. Один из них рассматривает преобразования начала ХХ в. в контексте циклов реформ и контрреформ. За основу берется теория длинных волн подъема и застоя. Развивается новая теория цикличной динамики и социогенетики (Е.И Потанина (92), а также Ю.В.Яковец 2).

Свой взгляд на этот подход имеет Б.Н.Миронов. Если бы, пишет он, получившая распространение в последнее время схема реформы-контрреформы, которую было бы правильно назвать концепцией маятника, была состоятельна, то Россия "бежала" бы на месте. Между тем российское общество непрерывно развивалось, в том числе в царствования, которые принято называть консервативными: в эпоху дворцовых переворотов, при Николае I и Александре III, не говоря уже о Николае II (78).

Тем важнее понять почему не состоялось эволюционное развитие России, несмотря на запущенную в царствование Николая II прогрессивную, и казалось, многообещающую аграрную реформу Столыпина.

Пожалуй, одними из самых употребимых в начале ХХ столетия слов в России были "реформы" и "крестьянство". В 1905-1907 гг. страна озарилась светом "иллюминаций" — было сожжено более 16 тыс. помещичьих усадеб. Крестьянство решительно потребовало себе "земли и воли" (см. 113). Всяким

1Соловьев С.М. Публичные чтения о Петре Великом // Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. - М.,1989. -С.414-583.

2 Яковец Ю.В. История цивилизаций. М., 1995.

иллюзиям о "патриархальности" крестьянства, его вековой приверженности самодержавию был положен конец. I Государственная дума с ее

высоким накалом прений по аграрно-крестьянскому вопросу окончательно похоронила их.

"Первенствующему сословию" уже мерещилось "пришествие" новой "пугачевщины". Даже самые тугодумные сановники вроде Д.Ф.Трепова поняли необходимость уступок крестьянству, проведения аграрной реформы, которая уже десятилетия после 1861 г. стучалась в двери.

Столыпинская реформа была реакцией на крестьянскую революцию, попыткой так изменить аграрный строй государства, чтобы деревня стала экономически благополучной, сделалась бы опорой порядка.

В литературе 1990-х годов существуют различные точки зрения на экономические и политические причины, вызвавшие столыпинские реформы. Исследователи бросают свой "эхолот" в глубь XIX столетия.

Тезис о том, что "1861 г. прообразовал 1905 г." т.е. то, что непоследовательность и неполнота реформы 1861 г. обусловили революционный взрыв, почти столетие бытует в историографии.

Но современные исследования истории реформ и крестьянства ХХ в. характеризуются прежде всего тем, что в них заметен "прогрессирующий" отход от идеологических догм и стереотипов. Гораздо реже стали появляться утверждения о крахе Столыпинской реформы и неизбежности революции, о крестьянстве как союзнике пролетариата, о первой и второй крестьянских войнах в деревне, пассажи о П.А.Столыпине как "реакционере", "обер-вешателе", "приказчике" и "рупоре" объединенного дворянства и т.д.; полнее или по-новому стали освещаться и другие деятели царской России — И.Х.Бунге, С.Ю.Витте и др. (См. Л.И.Абалкин (1), В.Л.Степанов (118), А.П.Корелин и С.А.Степанов (70) и др.).

В работах историков обозначились новые темы, связанные с изучением возможности альтернативного, эволюционного развития России.

Богаче стала источниковая и историографическая основа исследований, причем ученые нередко в позитивном плане используют работы своих зарубежных коллег1.

Гораздо более многообразным, многоаспектным стало изучение темы Столыпинской реформы.

1 Ввиду ограниченности объема исследования в данном обзоре, который преследует цель показать прежде всего взгляды отечественных исследователей, работы зарубежных исследователей не рассматривались.

Выявилось очевидное стремление авторов исследований, изучая историю реформирования сельскохозяйственного сектора российской экономики, извлечь уроки из опыта столетней давности, так актуального для современной России.

К этому опыту все чаще обращаются не только профессиональные исследователи, но и политики. В частности, Председатель Совета Федерации Е.С.Строев подчеркивает, что ныне, быть может, самая значительная идея Столыпина заключена в его словах: "Пока к земле не будет приложен труд самого высокого качества, труд свободный, а не принудительный — земля наша не будет в состоянии выдержать соревнование с землей наших соседей" (121).

В последние пять лет мощный эмоциональный заряд публицистических выступлений на тему столыпинских преобразований сменяется все более трезвыми оценками, учитывающими сложность и многозначность процесса реформирования России в начале века.

Настоящий обзор имеет своей целью познакомить читателя с новейшей литературой, посвященной этой тематике.

I. ИСТОКИ АГРАРНОЙ РЕФОРМЫ

Еще недавно своего рода лейтмотивом в историографии проходила мысль о том, что все беды крестьянства и экономической отсталости сельского хозяйства коренились в характере реформы 1861 г., проводимой сверху и в интересах помещиков, в ее "полуфеодальности". Крестьян освободили, но "отрезали" у них землю, обрекая на малоземелье и вынуждая арендовать ее у помещиков, за отработки, исполу, и т.п. Антагонизм между крестьянством и помещиками, назревавший по мере развития капитализма, усугублялся аграрным перенаселением.

"Шлейф" этого подхода сохранился и доныне. В.В.Викторов (19), например, подтверждает такую точку зрения, ссылаясь на А.Н.Энгельгарда, он пишет, что система помещичьего хозяйства продолжала держаться на нужде и зависимости крестьян.

Но в современной историографии это как бы фон, который молчаливо признается. Но "антагонизм" между помещиками и крестьянами выступает как бы в "завуалированном виде", хотя есть работы, в которых этот антагонизм и само крестьянство изображается противоположно тому, как как это делалось в прежней историографии. Так, Е.К.Розов пишет, что "долгое время среди многих историков преобладало мнение, что крестьянство в пореформенный период было обезземелено", обременено высокими

выкупными платежами, оставалось в кабале у помещиков, лишено элементарных прав и т.п., и что оно по-прежнему придерживалось рутинных способов земледелия, инертно относилось к внедрению агротехники в своем хозяйстве, которое приходило в упадок или находилось в состоянии застоя. При этом исследователи ссылались на работы В.И.Ленина, который однозначно характеризовал пореформенное сорокалетие как сплошной процесс раскрестьянивания, мучительного вымирания крестьян. Такую характеристику состояния крестьянства и крестьянского хозяйства как в целом по стране, так и по регионам, в частности, в Новгородской и Тверской губерниях, нельзя признать объективной (106).

В современной литературе порой разделяется мысль современников той эпохи, и такого, например, известного государственного деятеля, как Бунге1 о том, что существовала возможность "стыковки", согласия интересов крестьян и помещиков именно на хозяйственном поприще. Он указывал на целесообразность существования различных форм землевладения. При этом, по его мнению, большие и средние хозяйства служат главными проводниками земледельческих улучшений — внедряют агрономические нововведения, широко используют технику и удобрения, создают запасы продовольствия — т.е. совместное существование различных видов поземельной собственности представляет неоспоримые выгоды (118).

Другой "ход" современной историографии, "приглушающий" антагонизм помещиков и крестьян, — это утверждение, что основные противоречия аграрного вопроса в России вовсе не во взаимоотношениях между помещиками и их бывшими крепостными уже потому, что к моменту отмены крепостного права помещичьи крестьяне составляли меньшинство,

1 Интерес к личности Бунге обострился в связи с теми преобразованиями, которые происходят в наши дни, и его глубокими, проницательными оценками перспектив развития страны. Степанов в этой связи пишет, что "монархия не могла ограничить свою внутреннюю политику только мероприятиями в русле консервативного реформизма и чисто охранительными функциями. Правительство должно было учитывать нужды народного хозяйства и стимулировать рост отечественной индустрии. Политика Бунге и его преемников (таможенный протекционизм, привлечение иностранных капиталов, упорядочение государственного долга и денежного обращения) способствовала завершению промышленной революции в России, утверждению крупного машинного производства, по основным показателям которого был достигнут среднемировой уровень развития капитализма. Это опровергает традиционное представление о царствовании Александра III как "эпохе контрреформ" и "периоде" регресса" (118).

государственные и удельные крестьяне преобладали, насчитывая почти 60% крестьянской "массы" (51).

Отзвуки отхода от такого антагонизма в современной историографии и в следующем ее акценте: "Сельское хозяйство было отсталым и в техническом, и в агрономическом отношении, что влияло как на общее экономическое положение страны, так и на социальную напряженность, поскольку сельское население достигало 85% от его общей численности"(126).

По сути, это "реанимация" того, что говорилось и писалось в России столетие назад.

Никто из исследователей и прежней, и новой формации, изучающих историю сельского хозяйства, крестьянства и аграрных реформ в России не обходил и не обходит своим вниманием роль общины в это судьбоносное для крестьян и всей страны время. Но в современной историографии меняются оценки и акценты этой роли общины.

Разумеется, нельзя быть "Иваном не помнящим родства" и досадливо отмахиваться от прежней историографии — она огромна и в ней существует множество мнений о "крестьянском мире", которые несомненно имеют право на существование и в современной литературе, тем более что на этот счет она не слишком щедра и обильна Для сравнения: в течение XIX в. и до 1917 г. о ней было написано около 3 тыс. книг и статей, а в последующий период (в условиях многократного увеличения общего потока информации) — всего около двух-трех десятков. Причем основная часть этих работ приходится на первые годы Советской власти, до коллективизации, и на период примерно с 1960-х годов. А в промежутке между этими двумя периодами, в течение почти 40 лет, проблема общины игнорировалась историками. Как справедливо отметил В.В.Кабанов (46), об общине "как будто забыли" (37, с.4).

Ныне о ней вспомнили и она вновь — в перекрестье дискуссий. Об этом четко написал Ю.С.Пивоваров: "Община — чудотворная икона славянофилов, народников, самодержавия. Община — специфический русский путь, отрицающий частную собственность и устраняющий возможность социальных катаклизмов.

Споры вокруг общины, если суммировать все их измерения (экономическое, политическое, юридическое, историческое, социальное, нравственное), наверное, были и самыми интенсивными, и самыми продолжительными, и самыми "массовыми" (по количеству участников) в полуторавековой одиссее русских интеллектуальных исканий. Да, и сегодня эти споры не закончились... " (87, с.284).

Этот важнейший институт русской жизни в недавней советской историографии рассматривался, с одной стороны, как тормоз развитию

капиталистических отношений в деревне, который, однако, поддавался им, разрушающим его "изнутри", а с другой - как возможность выживания крестьянства, его сопротивления давлению извне — со стороны государства и дворянско-помещичьего класса.

Община и многими современниками считалась институтом, "причастным" к печальному состоянию сельской экономики и усугублявшим его.

Нам представляется, что "статус" и состояние общины и тот общероссийский контекст, в котором она существовала, неизбежно вели к тому, что община в любом своем качестве и проявлении была дестабилизирующим фактором в жизни страны, хотя пока и скрытым, латентным, но что наиболее дальновидные современники понимали и потому высказывались за ее "разрушение" уже в пору "великих реформ".

В экономике все взаимосвязано: и тот промышленный рывок, который сделала Россия в конце XIX столетия, и общее капиталистическое развитие страны воздействовали на развитие сельского хозяйства, включая и общину. Но правовая законсервированность "крестьянского мира" как бы искусственно сбивала темпы развития сельского хозяйства, обостряла дисбаланс и диспропорции роста индустрии, подхлестываемой сверху, и вялого движения аграрного сектора экономики, что "било" по ней в целом, отражаясь на всех сферах жизни России. Это вовсе не отрицает того, что "во второй половине XIX в. государственная поддержка индустриального развития позволяла, хотя бы отчасти, нейтрализовать отрицательное воздействие на промышленность таких факторов, как отставание сельского хозяйства, сохранение общины и гражданского бесправия крестьянства" (118).

Более того, в современной литературе отмечается, например, что, как и предсказывал Бунге, курс на индустриализацию, не сопровождавшийся преобразованиями в деревне и не предполагавший каких-либо изменений в системе общинного землевладения и патриархальном укладе крестьянской жизни, порождал глобальные диспропорции, неизбежно ведущие в будущем к социально-политическому кризису (118).

Это буквально ощущается исследователями. Так, например, Т.Л.Моисеенко, обращает внимание на то, что "огромная страна обладала колоссальной инерцией. На фоне грандиозных перемен в городах, промышленности и торговле особенно бросались в глаза поразительная устойчивость русской крестьянской общины, просуществовавшей почти в неизменном виде вплоть до начала ХХ в. Поэтому все попытки модернизации русского общества, ускорения темпов его социально-экономического развития

упирались в конечном итоге в необходимость реформ, стимулирующих деятельность крестьянского хозяйства" (79).

Действително, в 90-е годы столкнулись две объективные необходимости — ускоренного развития и промышленности, и сельского хозяйства, совместить которые в условиях ограниченного накопления капитала в стране было трудно, а помещичье латифундиальное землевладение и крестьянское общинное землепользование делали попытки чисто агротехнического решения сельскохозяйственных проблем весьма сложными. Это, однако, не снижало накала полемики вокруг выбора экономического курса царизма, определяемого как непосредственной заинтересованностью дворянства в поддержании своего землевладения, так и обеспокоенностью более дальновидной части помещиков и правящих кругов кризисным состоянием основной массы крестьянства, подрывавшим прочность государственного бюджета и основы аграрных отношений, а следовательно и политического строя (29).

За ускоренный промышленный рост "горой стоял" С.Ю.Витте. Он по праву может быть назван "отцом русской индустриализации" (134).

В дореволюционной и советской литературе Витте предстает лишь как ярый сторонник идеи ускоренной индустриализации страны, экономическая программа которого целиком и полностью была направлена на развитие промышленности. Такая постановка вопроса не совсем верна, так как он отлично понимал значение и роль аграрного сектора в такой земледельческой стране, какой была Россия на рубеже XIX-XX вв. (70).

"Прочно обосноваться может лишь та промышленность, — говорил Витте, — которая перерабатывает свое сырье, доставляемое преимущественно земледелием, и обеспечена своим основным продуктом питания — хлебом". Он, однако, последовательно выступал против прямого государственного вмешательства в сельское хозяйство, считая, что "по самому существу дела сельское хозяйство менее других отраслей производительности страны восприимчиво к мерам правительственного воздействия". Для Витте, поставившего своей целью быстрый экономический рывок, приближающий Россию к уровню западноевропейских стран, существенными были также вопросы о сравнительных темпах возможного развития промышленности и земледелия и их доходности. Витте неизменно стоял на точке зрения, согласно которой "сельскохозяйственный промысел... всего менее поддается быстрому воздействию", а законы в области аграрных отношений "требуют десятки лет для каких-нибудь результатов". Точно так же он считал очевидной невыгодность сельского хозяйства по сравнению с промышленным производством. Зависимость земледелия от неподвластных человеку сил

природы, долгий производственный цикл, непроизводительность затрат на постоянное содержание живого и мертвого инвентаря, используемого лишь в периоды соответствующих работ — все это, по мнению Витте, повышало предпринимательский риск сельского хозяина и обрекало его на получение дохода, немногим превышающего земельную ренту (29).

Но Витте находил, что наиболее целесообразная помощь государства сельскому хозяйству состоит не в непосредственных капиталовложениях в него, а в создании дешевого кредита, развитии сети железных дорог и торгового мореходства и, главное, в развитии отечественной промышленности, "которая создает новые внутренние рынки для земледельческих продуктов и умножение капиталов, а следовательно и удешевление их для потребностей самого земледелия".

Кроме того, в 90-х — начале 1900-х годов Витте ставил под сомнение целесообразность направления в сельское хозяйство значительных средств, мотивируя свою позицию опасностью перепроизводства зерна и сопряженного с ним чрезмерного падения хлебных цен, а также препятствиями, которые общинное землепользование ставило на пути продуктивного использования этих средств в крестьянском хозяйстве. Оба мотива, особенно второй из них, действительно имели значение для Витте, но решающим соображением для него было стремление сосредоточить финансовые усилия на развитии промышленности. После того, как экономическая политика Витте при всей ее односторонности создала определенные предпосылки для дальнейшего саморазвития промышленности за счет притока частных капиталов, в качестве главной народнохозяйственной задачи, стоявшей перед Россией, выдвинулась ликвидация диспропорции между уровнем развития и темпами роста промышленности и сельского хозяйства, требовавшая для своего решения усиленных инвестиций в последнее (29).

Эта народнохозяйственная задача по своей направленности совпадала с основной социально-политической целью, которую поставил перед собой царизм в ходе и после революции 1905-1907 гг., — осуществить земельную реформу и создать многочисленный класс мелких земельных собственников, чтобы выкорчевать корни революции. Наши исследователи все чаще подчеркивают позитивное значение деятельности Витте, благотворность для страны его "индустриального" курса.

Так, Белоусов считает, что главный итог стартового цикла интенсивной индустриализации России состоял в том, что к началу XX в. был заложен фундамент будущей мощной промышленной системы, которая, опираясь на единую железнодорожную сеть и Волго-Камское пароходство, а также

телеграф, экономически объединила страну в одно целое (относительно обособленной оставалась Средняя Азия). На огромной территории столкнулись и пересеклись, смешались, но пока еще не слились две цивилизации: аграрная и промышленная. Их встреча не отмечалась как праздник. Речь шла о трудном и болезненном отрицании старого и становлении нового, что не могло произойти без ломки привычных устоев, ошибок, конфликтов и потерь. Однако, процесс необходимого обновления начался, и его не могли уже остановить никакие силы. Именно этот трудный и противоречивый процесс смены цивилизаций составляет суть сложной стыковки качественно разных технологических, экономических и социальных систем на рубеже XX столетия (11). Тимошина полагает, что в 1880-1890-е годы рыночные отношения проникали и в аграрный сектор. Это было заметно по нескольким признакам: происходила социальная дифференциация крестьянского населения, менялась суть помещичьего хозяйства, усиливалась ориентация специализированных хозяйств и регионов на рынок (126).

В пореформенном сельском хозяйстве все более явно проступал его товарный характер. В рыночный оборот включалась не только сельскохозяйственная продукция, но и земельные угодья, свободная рабочая сила. Более четко оформилась ранее только намечавшаяся региональная специализация по производству товарного зерна, льна, сахарной свеклы, масличных культур, продукции животноводства, что также способствовало рыночному обмену между регионами.

Савельев отмечает, что наибольшие успехи аграрный капитализм сделал в сфере частновладельческого хозяйства, в том числе и дворянского. Внутренний строй этих крупных хозяйств к концу XIX в. обладал развитыми корреляциями рационально-капиталистической системы с ярко выраженными чертами индустриализации труда: сосредоточение усовершенствованного инвентаря, основной массы пришлых наемных рабочих (особенно сроковых); концентрация капитала. В отличие от традиционного помещичьего хозяйства лесной зоны здесь господствовал моноотраслевой принцип и даже монокультурный характер посевов при ярко выраженном экстенсивном методе землепользования — все это очень походило на крупные фермы ("пшеничные фабрики") западных штатов США (109).

Но в целом помещичье хозяйство реагировало иначе. Дворяне, обладавшие во многом сходными базовыми ментальностями, не могли столь же эффективно противостоять натиску капитала. Они по инерции еще именовали себя сельскими хозяевами, но их дни в этом качестве были сочтены. Вотчина не имела собственных жизненных соков, ее сила заключалась в крепостных крестьянах. Лишившись их, помещик не просто

потерял даровую рабочую силу, он утратил основу своего традиционного хозяйства. Дальше вести его можно было только коммерческими способами. Альтернативой этому было лишь устранение от земли как объекта хозяйства. В этом трагедия землевладельческого класса в России. Очень немногие его представители смогли приспособить свое хозяйство к новым условиям1. Вопрос о том, как это происходило, остается пока недостаточно изученным (126).

В начале XX в. Россия оказалась в трудном положении. Быстро развивались промышленность, транспорт и связь; расширялась сеть железных дорог; входили в строй крупные современные фабрики и заводы (123, с.201). По темпам промышленного производства Россия уверенно вышла на первое место в мире и продолжала наращивать промышленный потенциал.

На этом "фоне" отсталость сельского хозяйства становилось особенно заметной.

В.С.Дякин склонен считать, что основное направление экономического развития России объективно вытекало из общих тенденций мирового народного хозяйства и из геополитических целей царизма. Крымская, а затем Русско-турецкая войны показали необходимость создания транспортной инфраструктуры и собственной тяжелой промышленности для сохранения статуса России как великой державы. Развитие промышленности диктовалось и интересами государственных финансов — как для поддержания внешнеторгового баланса, так и для увеличения налоговых поступлений казны. Промышленное развитие в России, как и в других странах на соответствующем этапе, происходило, в частности, за счет средств, изымаемых из сельского хозяйства с помощью таможенного протекционизма и налогового обложения. На положении сельского хозяйства отрицательно сказывался также в 1870-1890-х годах мировой аграрный кризис, вызвавший значительное понижение хлебных цен (29).

Он усугубил положение сельского населения. Сохранение архаичных элементов во взаимоотношениях между крестьянами и помещиками, тяжесть налогов и выкупных платежей, почти ежегодные локальные неурожаи подрывали благосостояние сельского населения и снижали его

1 Т.Л.Моисеенко пишет в этой связи, что дешевизна труда крестьян, оплата которого была ниже зарплаты наемных сельскохозяйственных рабочих, препятствовала прогрессу сельского хозяйства. Для многих помещиков гораздо выгоднее было прибегать к системе "отработок" крестьянства, чем переходить на собственно капиталистические методы ведения хозяйства с использованием сельскохозяйственных машин и наемных рабочих.

платежеспособность. Сокращение наделов в ходе реализации реформы и демографический взрыв стали причинами растущего малоземелья, дробления хозяйств в результате учащения семейных разделов и земельных переделов. В 1860-1880-х годах сельское население увеличилось с 50 млн. до 64 млн. человек обоего пола, средняя площадь надела на душу для крестьян всех разрядов сократилась с 4,8 до 3,5 дес. Несмотря на тормозящее влияние общинного строя, постепенно набирал силу процесс мобилизации земли и социального расслоения крестьянства. Мировой аграрный кризис привел к падению закупочных цен на зерно, огромному скоплению нереализованных запасов хлеба, сокращению посевных площадей, разорению многих помещичьих и крестьянских хозяйств (118).

В литературе показано, что обострению аграрного кризиса и ухудшению экономического положения крестьянства способствовала политика правящих кругов, ориентированная на экспорт хлеба и льна. "Сами недоедим, а вывезем", — говорил министр финансов И.А.Вышнеградский, имевший репутацию прогрессивного и дальновидного деятеля. "Вывозили", понятно, для того, чтобы затем финансировать промышленное развитие и поддерживать активный баланс внешней торговли. Но, прежде всего, за счет крестьянства, за счет целенаправленного и последовательного снижения уровня его благосостояния. Произнося "сами недоедим", Вышнеградский — один из самых талантливых русских "дельцов" в области экономической политики, крупный математик и профессор, видимо отчетливо не представлял себе, во что может обойтись режиму такой курс (цит. по 87, с.291).

В.Л.Степанов пишет, что и Бунге придавал развитию хлебного экспорта исключительное значение. Дореволюционные историки и экономисты вынесли Вышнеградскому суровый приговор. Министра финансов обвинили в неосмотрительном экспорте хлеба, усугубившем голод 1891-1892 гг., и других просчетах. Также критически оценивает систему Вышнеградского по сравнению с курсом его предшественника и В.Л.Степанов, который приводит слова В.Витчевского о том, что "Бунге думал главным образом о посеве, для Вышнеградского на первом месте была жатва" (118, с. 79).

Но вот еще один пример реалистического понимания сельскохозяйственной действительности 70-80-х годов прошлого века. Это было время резкого возрастания хлебного экспорта. Отвечая на восторги некоторых публицистов, Бунге писал, что экспорт хлеба вызван, к сожалению, не успехами сельского хозяйства, а "необходимостью оплачивать налоги и рассчитываться по займам, сделанным в банках" (26).

Позже, во времена Витте, промышленный кризис придал новый импульс выступлениям критиков экономической политики Витте. Констатируя растущее противоречие между индустриальным развитием страны и отсталостью ее сельского хозяйства, порождающей слабость внутреннего рынка для промышленности, выразители интересов аграрных кругов делали вывод о неправильности всей предшествующей экономической политики и необходимости вернуться к преимущественной поддержке сельского хозяйства. Витте признавал кризисные явления в промышленности, но выражал уверенность в их временном характере, подчеркивая при этом важность прошлого и предстоящего железнодорожного строительства для обеспечения промышленного развития. Витте констатировал также, что в результате серии неурожайных лет Россия недополучила за последнее пятилетие 1 млрд. рубл., и замечал в связи с этим, что первый же

обильный урожай может иметь "могучее оживляющее влияние на экономическое положение страны". Это замечание ни в коей мере не означало отхода Витте от общей оценки происходящих в стране процессов. Он счел необходимым еще раз подчеркнуть, что в России идет "переход от земледельческого периода экономической жизни и системы натурального хозяйства к периоду промышленно-земледельческому и системе денежного хозяйства", естественно сопровождающийся перемещением богатств от одних "групп населения" к другим. Обещая поддержку "ослабевшим" группам, Витте настаивал: "Было бы большою ошибкою... усматривать в экономических затруднениях некоторой части населения или отдельных общественных групп тревожные признаки для всего русского народа" (29).

Но именно этот вывод был неприемлем для выразителей интересов поместного дворянства. Если дворянские публицисты подвергали виттевский курс тотальному отрицанию, то оппоненты Витте из бюрократической среды ставили под сомнение в основном темпы промышленного развития и выражали реальную обеспокоенность кризисным состоянием крестьянства.

Противники Витте в бюрократических кругах сочли ситуацию подходящей для того, чтобы возложить всю ответственность за крестьянское оскудение на налоговую политику последних лет, связанную с поддержкой промышленности.

Кампанию, направленную против него, Витте постарался использовать в собственных целях. Признав теперь, что "местами" уровень крестьянского хозяйства падает, Витте объявлял это следствием не своей политики, а "юридического и экономического неустройства быта крестьянского населения", и начал борьбу против общины, которую пять лет назад еще считал гарантией благосостояния крестьян.

Иначе говоря, Витте взялся было и за дело ускорения капитализации сельского хозяйства. По мнению В.С.Дякина, интенсификация сельского хозяйства, что в условиях XIX — начала XX в. было равнозначно развитию в нем капиталистических отношений, возможна и при сохранении помещичьего землевладения. При юридическом равноправии крестьянства, свободного в распоряжении землей как своей собственностью, из его среды выделяется достаточно широкий слой хозяйств, капиталистически организованных, технически оснащенных и доходных. Одновременно капиталистически перестраиваются на основе применения наемного труда помещичьи латифундии. Хотя такой — прусский — путь развития капитализма в сельском хозяйстве болезненнее для крестьянства и является экономической основой сохранения политического влияния поместного дворянства, он в конкретной ситуации Германии XIX в. оказался достаточно эффективным. Этому способствовало и то обстоятельство, что Германия, как промышленно развитая и ввозящая хлеб страна, могла проводить политику аграрного протекционизма, повышавшего доходы сельских хозяев.

Однако общинное землепользование и различные правоограничения крестьян замедляли выделение зажиточной верхушки деревни, ведущей хозяйство современными методами.

Капиталистические отношения все равно вторгались в деревню, но в условиях низкой производительности и доходности сельского хозяйства.

Поскольку для царизма был исключен путь дополнительного земельного наделения крестьян (не говоря уже о временности решения проблемы за счет экстенсивного расширения крестьянского землепользования), все большую актуальность приобретала задача интенсификации их хозяйства. Только на путях интенсификации производства мог быть решен и вопрос о повышении доходности дворянского землевладения, несмотря на неизбежное сокращение его площади (29).

С учетом этого обстоятельства приобретает особое значение изучение аграрной истории России и отечественной истории вообще, в связи с исследованием миграционных процессов, во многом определяющих характер, темпы и особенности аграрной, исторической эволюции России. Не случайно российская историографическая традиция содержит влиятельные и авторитетные долговременно воздействующие на последующий ход развития исторической науки концепции русской истории С.М.Соловьева, В.О.Ключевского и даже П.Н.Милюкова, в которых роль природно-географического фактора, значимость "колонизации" — пространственной миграции населения выступает на первый план (112).

В этом ключе пишет и Ю.С.Пивоваров. На свободные земли шла стихийная миграция, выплескивающаяся прежде всего из мест, "пораженных" аграрным перенаселением (87).

Т.Л.Моисеенко (79) в связи с этим считает, что острота аграрного перенаселения, свойственного развитию капитализма в земледелии, усиливалась вследствие сохранения различного рода феодальных пережитков, ограничивавших свободу передвижения и поселения крестьян. Лишние рабочие руки могли найти себе применение в сельскохозяйственном производстве только при его интенсификации и переходе на новые технологии. В противном случае вставал вопрос о переделе трудовых ресурсов. Своего рода "отводным каналом" служили, с одной стороны, переселения крестьян из густозаселенных центральных земледельческих губерний Европейской России на колонизуемые восточные и южные окраины, а с другой — отходничество крестьян в города наряду с развитием кустарных промыслов в сельской местности.

В.П.Данилов напоминает, что и Бунге считал важнейшим делом организацию переселения крестьян на свободные земли, ставшую впоследствии одним из направлений столыпинской аграрной политики. Разрабатывая программу переселений, Бунге настаивал на возможно более постепенном его развертывании: "Передвижение целых масс малообеспеченных поселян может быть сопряжено с большими денежными расходами и потерею населения, которое гибнет от перемены климата и от недостаточной обеспеченности на новых местах" (26).

Но до Столыпинской реформы переселенческое движение было лишь паллиативом, не оказавшим сколько-нибудь заметного влияния на аграрное перенаселение, которое "сгущалось" все больше, грозя приобрести в сочетании с набором других тяжких сторон жизни крестьянства политический оттенок. На рубеже веков так и случилось — аграрный кризис перерос в политический.

В литературе показано, что к концу прошлого века тенденции сдерживания социально-экономического развития страны стали усиливаться. Рост капиталистической промышленности наталкивался на углубление кризиса пореформенного аграрного строя. Сужался внутренний рынок. Обострились противоречия между потребностями развития страны и сложившимися в Российской империи социально-экономическими порядками (123). Капиталистическая система, только начавшая утверждаться в сельском хозяйстве России, не имела сил для радикального преодоления традиционного общества (123). Борьба вокруг выбора пути экономического развития России как в 90-е годы, так и в начале XX в. отражала реально стоявшие перед

народным хозяйством страны задачи — создание современной крупной индустрии и подтягивание сельского хозяйства до уровня, обеспечивающего в экономике — устранение диспропорции обеих этих отраслей, а в политическом отношении — создание массовой социальной опоры власти. Эти задачи однако оказывались неразрешимыми без коренных изменений в социально-экономическом и политическом строе страны. Половинчатость и непоследовательность мероприятий, намечавшихся правящими кругами для решения выдвигавшихся экономическим развитием задач, были следствием общего кризиса существовавшего строя и, в свою очередь, подчеркивали и усугубляли этот кризис (29).

В литературе показывается, как из области абстрактных рассуждений, аграрный вопрос прорывался в сферу принятия конкретных мер по выходу из кризиса. "Время требовало решений". "Идеи реформ висели в воздухе"1 .

Но время "безболезненного" решения аграрно-крестьянского вопроса, казалось, было безнадежно упущено. "Наиболее дальновидные умы в России давно видели необходимость разрешения аграрного вопроса, своего рода "квадратуры круга" в России. Нам, говорил, например, Самарин, предстоит теперь разрешение не арифметической задачи регулирования, а социального вопроса первой величины: улучшить быт крестьян, не разоряя помещиков. Если ни то, ни другое сословие не может быть принесено в жертву и, если нельзя предложить им разойтись в разные стороны, то остается принять за основание, при определении обязательных их отношений друг к другу, обоюдные их потребности, иными словами: арифметические выводы подчинить условиям социальной сделки, для обеих сторон безобидной..." (87, с.110).

Добиться поддержки крестьянством консервативного политического курса было возможно, но только в том случае, если бы верховная власть решилась принести ему в жертву помещичьи земли, а значит, и поместное дворянство, что было для нее неприемлемо. Таким образом, два потенциальных союзника — поместное дворянство и крестьянство — находились в состоянии непримиримых противоречий, что исключало получение поддержки от обоих одновременно, а также возможность подменить политическое реформирование самодержавия социально-экономическими реформами (78).

Помещики заявляли, что разорение дворянского землевладения есть прежде всего политическое несчастье России, не вознаграждаемое никакими

1 Об отчужденности "верхов" от "низов" см. также: Соловьев Ю.Б. Самодержавие, дворянство и проблема сближения с крестьянством в конце XIX- начале ХХ в. - М.,1981.

материальными благами. Жалобы на обезземеливание дворянства имели под собой явные основания. Особое совещание по делам дворянства занималось проблемами "оскудения" дворянства, Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности - целый рубеж в решающие годы1 кануна первой революции в России — вырабатывало меры для разрешения аграрного кризиса.

В советской историографии укоренилась точка зрения, что в начале XX в. в правительственном лагере шла борьба между "дворянско-крепостнической" и "дворянско-либеральной" группировками, которые возглавлялись соответственно Плеве и Витте. Но оба они к этому времени в полной мере осознали необходимость для России развития капитализма (40).

Хотя еще в феврале 1893 г. Плеве высказывался за сохранение круговой поруки, считая ее "надежнейшим средством взыскания недоимок", ко времени занятия министерского поста его взгляды на этот вопрос коренным образом изменились.

Витте строил свою экономическую программу на ускоренном развитии промышленности и подчинении ей сельского хозяйства, в то время как Плеве, наоборот, ставил на первое место крестьянский вопрос. Но различия в их программах заключались не только в этом. Министр внутренних дел выступал за умеренные реформы, способствующие развитию страны по капиталистическому пути, а министр финансов — за более интенсивные и радикальные преобразования. Полемизируя с Плеве и теми, кто выражал беспокойство в связи с дифференциацией крестьянства и видел в ней "вторжение так называемого капиталистического развития и в сельскую жизнь", Витте писал: "Но никакого иного распространения благосостояния, кроме происходящего на почве этого капиталистического развития, экономическая жизнь еще нигде не видела... И если наша сельская жизнь начинает двигаться по пути капиталистического развития, то это доказывает только, что общее улучшение экономических условий, благоприятствующее росту народного благосостояния, получило явственное выражение и в сельском быту"(29). Эти два основных различия красной нитью проходят через все программы и действия влиятельных сановников.

О том, как проходили дискуссии на эту тему в высших эшелонах власти и на местах, пишут многие авторы.

Коловангин и Рыбаков (64) подчеркивают, например, что Плеве ратовал за сохранение крестьянской общины, за проведение экономической

1 Соловьев Ю.Б. Самодержавие, дворянство в 1902-1907 гг. — М.,1981. — С.10.

политики, направленной на всемерную поддержку государством разорявшегося крупного дворянского землевладения. Об этом писали еще С.М.Дубровский1, И.Д.Ковальченко (59), М.С.Симонова2 и т.д.

Нужны были уроки революции 1905-1907 гг., чтобы показать самодержавию "неблагонадежность" общины. Русская пословица "На миру и смерть красна" полностью подтвердилась в годы первой революции: действуя "миром" ("скопом", как определяли официальные документы), крестьяне дружно сожгли в 1905-1907 гг. одну шестую частъ помещичьих усадеб (около 16 тысяч!), ломали амбары помещичьих экономий и растаскивали хранившиеся в них зерно и имущество. Предложения Витте, сделанные еще накануне революции, предвосхищали "Указ", изданный в ее разгаре в ноябре 1906 г., и получивший название Столыпинской реформы (64).

Справедливость требует признать, что в споре Витте с Плеве Столыпин в 1902 г. стал на сторону Витте, а не своего шефа. Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности имелось не только в столице. Были созданы 82 губернских и областных и 536 уездных и окружных комитетов этого совещания, возглавлявшихся местной властью (64).

И при всем том в литературе содержится призыв к исследователям преодолеть для всей нашей историографии (И.П.Савельев (110) взгляд на аграрное движение как на постоянное приготовление деревни к революции. Но это утопический призыв: еще до 1905 г. деревня пришла в движение — в 1902 г., когда начались крестьянские волнения в Полтавской и Харьковской губерниях. Их выступления Ленин охарактеризовал так: "Крестьянское движение 1902 г. Геройство борцов: их великое начало" (7).

И по мнению П.Б.Струве, начало революции, по меньшей мере, следует отнести к 1902 г. И в 1905-1907 гг. она, на самом деле, одержала гораздо более крупные победы, чем в 1917 г. (87, с.236).

Современные исследователи, по сути, подтверждают это мнение.

Россия вступила в ХХ в. с нарастающей необходимостью реформ, промедление с которыми делало неизбежным революционый взрыв. Он и произошел, причем именно в деревне. Совершенно неожиданно и для правых, и для левых — и для самодержавия, и для революционеров — по черноземной полосе Украины и России в 1902 г. прокатилась волна крестьянских восстаний, сопровождавшихся захватами помещичьих земель, поджогами усадеб и т.п. В России начиналась крестьянская революция, на фоне (и основе)

1 Дубровский С.М. Столыпинская земельная реформа. — М.. 1963.

2 Симонова М.С. Кризис аграрной политики царизма накануне первой российской революции. — М., 1987.

которой развертывались все другие социальные и политические революции, включая Великую Октябрьскую 1917 г. (27).

"Время реформ кончалось. Двигателем прогресса становилась революция. И это выявилось при первом же социальном взрыве в деревне: в феврале 1903 г. было провоглашено обещание облегчить отдельным крестьянам выход из общины, в марте 1903 г. ликвидирована круговая порука, а в августе 1904 г. отменены, наконец, телесные наказания крестьян" (27).

Об этом пишут и ряд других авторов Строев (121), С.В.Тютюкин (131).

На грани веков поляризация общества в России привела к такому обострению отношений, что многим стало ясно — взрыв неизбежен (19).

И вовсе неслучайно "совпадение хронологии": выступлений крестьянства и работы виттевского Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности.

Ю.С.Пивоваров пишет об озабоченности Витте умонастроениями крестьян в тот период: "Когда нас освобождали, то взяли землю у помещиков и отдали нам — крестьянам. Теперь народу много больше, земли не хватает. Стало быть, можно опять взять земли у помещиков и дать нам. С точки зрения крестьян — такая идея совершенно естественна, логична, и государство своим образом действий — в частности, отрицанием у крестьян прав собственности на надельную землю — как бы поддерживает эту идею о праве на дополнительное получение земли при помощи государства же". Витте четко представлял возможные последствия: "Если идея воспитания крестьян в условиях уравнительного землепользования и вообще в условиях, отдаляющих их от общего правопорядка, будет и далее проводиться с таким же упорством, то Россия может дожить до грозных исторических событий... " ( 87, с.288).

В.В.Черняков также напоминает известную цитату Витте о том, что "Все революции происходят от того, что правительство вовремя не удовлетворяет назревшие народные потребности" (136).

В.П.Булдаков в этой связи пишет: "В последние годы российская историческая наука с каким-то боязливым недоумением сторонилась революционной проблематики. Эту ситуацию не может сгладить обилие публикаций источников, статей и даже крупных монографий. Власть, как общепризнанная монополия на насилие в России всегда была сопряжена с иллюзией, что она же не даст умереть с голоду в экстремальных обстоятельствах. Только те российские правители, которые не допускали хлебного бунта в столице, могли спать спокойно" (18).

Если пролетариат был для советских историков объектом преимущественной апологетики, то крестьянство стало предметом

упрощенческого перетолкования. Лишь относительно недавно отечественные авторы перестали членить общинников на "беднейших", "середняков" и "кулаков", отказались от дискуссий по поводу "первой" (антипомещичьей) и "второй" (антибуржуазной) социальных войн и занялись совместно с социальными историками Запада планомерным изучением причин, характера и последствий аграрной революции в России (18).

Тем не менее, крестьянское движение нельзя изучать в отрыве от общины. Раздробленность крестьян Нечерноземного центра и Севера в мелких и мельчайших общинах сильно сковывала их борьбу. Наоборот, особенности расселения крестьян черноземных губерний придавали их выступлениям широкий размах.

В своей борьбе против помещиков и властей крестьяне черноземных губерний широко использовали общинную организацию. Решения о выступлениях часто принимались на сельских сходах.

Зырянов полагает, что "игнорирование проблемы общины при изучении борьбы крестьянства привело к явному кризису и застою в разработке этой проблемы. Историки сосредоточились в основном на подсчетах внешних проявлений этого движения (количество выступлений), превратившись в своего рода счетных работников. При этом отсутствие авторитетного координирующего центра, а также борьба амбиций мешают договориться даже о методике таких подсчетов. Не в силах проникнуть "внутрь" движения историки "заорганизовывают" его, преувеличивают воздействие на него внешних сил, невольно переделывая на свой лад версию некоторых царских алдминистраторов насчет того, что вся деревенская смута шла от городских крамольников". Между тем оргнаизационные основы крестьянского дивжения и его идеолгия тесно связаны с общиной, с общинными по духу представлениями крестьян о праве трудиться на земле, о роли своего сословия в жизни государства, о своих, кресьянских, правах и обязанностях (37, с.4). В современные рассуждения о роли общины очень убедительно "вписывается" мнение (на многие годы незаслуженно забытого в нашей литературе) А.С.Изгоева, который писал, что "общинное землевладение" есть псевдоним одной из центральных тем русской истории и Русской революции. "Эта тема собственности, собственности на землю и вообще частной собственности, коллективизма, privacy, личной и коллективной ответственности, права как универсального регулятора социальных отношений; наконец, тема "власть-собственность". И — тема "аграрного кризиса", который, по мнению многих исследователей (я разделяю это мнение), был одной из важнейших причин нашей Революции и в немалой степени определил ее содержание и формы" (87, с.284).

Развивая эту — "ключевую для русской истории Нового времени тему", Ю.С.Пивоваров (87) словами Изгоева подчеркивает очень важную мысль о том, что основной причиной "подлинной социальной русской революции, появившейся на поверхности в 1905 г., победившей в 1917-м, состоит в том, что 80% населения России жило по иному праву на землю, чем остальные 20%, состоящие из городских и, вообще, более затронутых культурой жителей. В этом основном раздвоении и заложена была мина, которая взорвала все социальное здание Российской империи". И нельзя не согласиться с Ю.С.Пивоваровым, что это "абсолютно точный диагноз, совершенно адекватный вывод. Но не принципиально новый. Об этом же — с разными, разумеется, мотивировками... говорили Герцен, Ив.Киреевский, Ключевский и др." (87, с.293).

В начале века за общину стояли большинство сановников, после революции 1905 г. стало ясно, что патриархальным порядком придется пожертвовать. И все же правительству было нелегко одним росчерком пера упразднить многовековой уклад (119).

Час для реализации идей, которые еще высказывал Бунге, пробил после 1905 г. Это проявилось в отказе от общины как формы землепользования и насаждении частной крестьянской земельной собственности, поддержке и стимулировании переселенческого движения, расширении операций Крестьянского банка. "До понимания взглядов Бунге, — пишет И.Ф.Гиндин, — царское правительство и зубры-помещики доросли лишь в результате революции 1905-1907 гг.". А.П.Погребинский и Дж.Э.Сноу считают его непосредственным предшественником Столыпина1 (118).

А.М.Анфимов пишет, что в годы первой революции напомнила о себе не новая, но мало проявлявшая себя, как бы дремавшая функция — способность общинников солидарно выступать против угнетения, за улучшение условий своего существования, идя в этой борьбе до конца, вплоть до полного уничтожения помещичьего землевладения. Для крестьян громадное значение имело уравнивание их в правах с другими сословиями, правда, с немалыми изъятиями (Указ 5 октября 1906 г.). В экономической области большим завоеванием крестьянства была отмена с 1 января 1907 г. выкупных платежей за надельную землю — 90 млн. руб. прежних ежегодных выплат теперь оставались в деревне. Другое дело, что царизм и помещики постарались постепенно свести к нулю эту льготу, но на первых порах эта

1 Взгляд о естественности для России общинного устройства был преодолен лишь после аграрного кризиса начала XX в. и крестьянских волнений, в ходе которых община нередко выступала инициатором погромов помещичьих имений (22).

мера сыграла свою роль в развитии крестьянского хозяйства, кооперации и других форм общественной самодеятельности.

Известную роль в облегчении положения крестьянства сыграло и понижение арендных цен на землю.

Прямым следствием широкой стачечной борьбы сельскохозяйственных рабочих, а ими чаще всего были те же местные крестьяне, было повышение их заработной платы.

Крестьянская война в XX в., отмечает А.М.Анфимов, была сложным явлением. Внутри крестьянства недоставало единства. В крестьянине уживались и индивидуалистические черты, и тяга к общине, и желание даром получить землю и готовность прийти к соглашению с землевладельцами на почве купли-продажи. Часть кулачества либо скрыто не сочувствовала общей борьбе, либо открыто выступала на стороне помещиков. Много было в крестьянских требованиях спорного, решаемого компромиссами, но главное требование, близкое всей массе своей крестьянству, состояло в ликвидации помещичьего земледелия, в превращении земли во всенародную собственность, в конечном счете в национализации земли, что нашло политическое выражение в проекте 104-х фракции трудовиков I Государственной Думы. В событиях 1905-1907 гг. проявила свою

огромную роль крестьянская община, выявив как свои слабости, так и способность к самоорганизации, особенно в критические моменты. В годы революции именно эта сторона дуализма общины возобладала над центробежными силами. Крестьянство оказалось способным создать свои органы борьбы и самоуправления — революционные комитеты разных наименований, стачечные комитеты, революционные суды, Советы крестьянских депутатов. На короткое время были образованы автономные крестьянские республики. Наконец, крестьянство России, при всей своей неразвитости, раздробленности и т.д., положило начало образованию политических партий ("Трудовая" группа), несомненно более демократичных, чем либерально-буржуазные партии.

Таким показало себя российское крестьянство, когда, опробовав ряд мер по подавлению революции и предупреждению дальнейшего ее развития, царизм обратился к кардинальной реформе в области земельных отношений, проведение которой возглавил Столыпин (7).

Строев пишет, что после нового витка революционных выступлений правительство перешло наконец к реальной реформаторской практике (122).

Революционные выступления крестьянства в 1905 г., считает Строев, привели к существенному изменению отношения правительства к аграрной проблеме. Было принято решение форсировать законотворческий процесс с

особым вниманием к земельному вопросу, который, как убедились власти, волновал крестьян более всего (121).

Ю.С.Пивоваров отмечает, что правящие верхи России хорошо понимали всю сложность и опасность создавшейся ситуации, когда в тугой клубок противоречий сплелись патримониальная власть и начатки конституционного строя ("правового государства"), развитие капитализма и сохраняющаяся община в деревне, расширяющаяся зона господства частной собственности при одновременной активизации сопротивления этому процессу и т.д. Столыпинские реформы лучшее тому подтверждение (87, с.287).

Вопросы о крестьянах обсуждались в печати. Они оказались в центре внимания политических партий. По ним велись дискуссии на различных совещаниях, съездах, а также на заседаниях Государственной думы. В конечном счете, все они упирались в судьбу общины. По этой проблеме сложились две прямо противоположные точки зрения, представленные, с одной стороны, революционными демократами, с другой — идеологами правящего класса. Первые боролись за обобществление земли и передачу ее сельским общинам для уравнительного пользования; вторые, наоборот, были убеждены, что общинное землепользование стало тормозом дальнейшего развития сельского хозяйства, поскольку оно подавляло предприимчивость работника (123, с.202). По их мнению, следовало перейти к ломке общинных порядков и насаждению частной собственности на землю.

Эта мысль была центральной в дебатах "наверху". Правящие верхи стремились воплотить ее в аграрных мероприятиях государства в начале ХХ в. В советской историографии считалось, что это делалось прежде всего в интересах помещиков и самодержавного государства. Столыпин же как "главный деятель" и "двигатель" реформ рассматривался как проводник интересов дворянства.

И только в последних работах о взаимоотношениях самодержавия с дворянством этот взгляд серьезно корректируется. Но, как напоминает А.П.Бородин, еще Ю.Б.Соловьев, отмечая, что, в сущности, вся столыпинская программа в ее главных чертах была обоснована и развита (на дворянских съездах), оговаривался, что не следует думать что Столыпин просто шел в кильватере объединенного дворянства, что оно было ведущим, а он ведомым, исполнителем намеченных решений на дворянских съездах. Он играл самостоятельную роль и на дворянских съездах свою линию (16 ).

П.М.Коловангин и Ф.Ф.Рыбаков (64) считают, что осуществление бонапартистского курса, проводником которого был кабинет Столыпина, отвечало широко понятным интересам дворянства, а задуманные им реформы

были призваны укрепить и приспособить его к новой обстановке. Однако эти рефрормы вступили в противоречие с сиюминутными интересами той части помещиков, которые не могли приспособиться к капиталистическому развитию. Соглашаясь на аграрную реформу, поместное дворянство имело целью стравить крестьян между собой и отвести угрозу от собственных усадеб. Авторы напоминают, что Дякин писал в свое время о том, что экономическая угроза помещикам со стороны деревенской буржуазии была реальностью и жалобы на обезземеливание дворянства имели под собой явные основания (64). Некоторые авторы разделяют мнение Дякина в том, что Столыпин, пытаясь осуществить реформы, встретил яростное сопротивление со стороны тех сил, которые считали, что существующие в России порядки настолько совершенны и идеальны, что не требуют никаких реформ (81).

Но по большому счету крестьянин-собственник был выгоден помещикам. В 1907 г. один из участников съезда объединенного дворянства заявил: "Для меня интересно, чтобы мой ближайший сосед был одних взглядов со мной...". Не случайно убежденным последователем Столыпинской реформы выступил Н.Е.Марков-второй, провозгласив-ший: "Я, со своей стороны, приветствую появление нового класса крестьян — мелких собственников или крестьян — помещиков". Но он был против самого обсуждения вопроса о помещичьей земельной собственности.

Известный публицист "Нового времени" М.О.Меньшиков в своих статьях пропагандировал идею разрушения общины, призывая делать ставку на "хозяина", что, по сути дела, было перепевом слов Столыпина о "ставке на сильного". Последовательным сторонником столыпинских преобразований оставался видный политический деятель и монархический публицист В.В.Шульгин (123).

В то же время разработчики реформы понимали социально-политическую опасность земельной перестройки деревни. Они пытались сократить масштабы внутрикрестьянской мобилизации земли и тем самым — масштабы массового разорения беднейших слоев деревни, которые хлынули бы в города, пополняя армии безработных и бездомных — армии нового социального взрыва. Поэтому был установлен предел скупки земельных наделов — не более шести "высших душевых наделов" в пределах одного уезда, что давало в среднем на "крепкое хозяйство" от 70 до 100 дес. (при посеве от 50 до 60 дес.), на окраинах и больше, но все же для создания крупного товарного хозяйства была недостаточно. Возможности, связанные с помещичьими землями по самому замыслу реформы, не использовались (26).

Все это обусловливает необходимость для исследователей освещения целей и конкретного хода реформы.

Формирование аграрно-крестьянского курса правительства, его прямая зависимость от экономических и политических интересов помещиков показаны в работах М.С.Симоновой, А.П.Корелина (69), Ю.Б.Соловьева, И.Д.Ковальченко, Н.Б.Селунской (112), Б.М.Литвака1.

П.А.Столыпин не уставая повторял, что не собирается насильственно разрушать общину, хотя и не намерен искусственно ее поддерживать (142, с.10).

Одной из причин прежде распространенного в литературе заблуждения о том, что столыпинская реформа ущемляла права крестьян и ограждала интересы дворян, П.И.Шлемин считает односторонний подбор источников (141, с.13).

Жидков и Забоенкова пишут и о другой крайности — безудержном восхвалении Столыпина: под пером иных авторов он превращается из

радетеля интересов поместного дворянства в проводника крестьянских чаяний

2

и еще шире - народного заступника, т.е. утверждается противоположное тому, что принималось за аксиому в советской историографии.

Теперь в литературе ставится вопрос: был ли Столыпин зависим от дворянства и в какой мере являлся его ставленником. В ней утверждается, что ленинская характеристика П.А.Столыпина (был не более как уполномоченным или приказчиком), толкуемая обычно в смысле полной солидарности его с объединенным дворянством, на долгое время снимала вопрос в советской историографии о том, выразителем чьих интересов на самом деле был Столыпин. Нет ничего удивительного, считает, например, Бородин, что тогда в литературе сложилось мнение, о новой аграрной политике как продиктованной объединенным дворянством (16), и др.

Ныне, как и прежде, в зависимости от позиции говорящего, Столыпин представляется то великим реформатором, то реакционным деятелем, то чуть ли не революционером. В нем видели и разрушителя уклада русской жизни, и человека больше всего делающего для крушения династии и трона. Вероятно, ни одна из этих характеристик недостаточна. И каждая содержит долю

1 Симонова М.С. Кризис аграрной политики царизма накануне первой Российской революции. — М., 1987; Литвак Б.Г. Переворот 1861 г. в России: Почему не реализовалась реформаторская альтернатива. — М.,1991; Соловьев Ю.Б. Самодержавие, дворянство и проблема сближения с крестьянством в конце XIX — начале ХХ в. — М.,1981; Ковальченко И.Д. Столыпинская аграрная реформа: Мифы и реальность // История СССР — М.,1991. — №2. — С. 52-72.

2 См.: Шипунов Ф. Великая замятия // Наш современник. — М, 1989. — №11. — С.134-135.

правды. В невероятно сложной обстановке того времени, посреди взбаламученной страны, Столыпин, как Гулливер, тащил на себе обрывки связывающих его пут и нес в себе как все присущие ей предрассудки, так и вдохновляющие ее иллюзии (26).

П.А.Столыпин был последним крупным государственным деятелем старой России. В нем многое вызывало симпатию: и мужество, и ум, и ораторские способности.

В.Д.Подкапаев пишет, что Изгоев отмечал, что у "Столыпина был сильный ум, но ум какого-то второго сорта, действительно лишенный и углубления, и идеалистического благородства, ум смешенный с мелкой хитростью и лукавством" (88).

По мнению Е.С.Строева, Столыпин явился последним выдающимся государственным деятелем царской России, сумевшим достойно распорядиться предоставленной ему историей властью и немало сделать для блага страны, как он его понимал и как это было возможно в сложившихся условиях (121).

Г.И.Шмелев пишет, что Столыпин как реформатор исходил не из предвзятых теорий, которые брали на вооружение различные партии, противостоящие друг другу, а из потребностей самой жизни, из интересов развития производительных сил сельского хозяйства (142).

А.С.Забоенкова, отмечая, что историки давно пытаются выясить вопрос о том, что преобладало в курсе Столыпина — экономика или политика, считает, что, "поскольку этот курс был целостным явлением, необходим и целостный подход к анализу реформы и ее последствий с учетом взаимосвязи социально-политических и производственно-экономических аспектов, существовавших в реальной действительности. Какая же из двух обозначенных сторон Столыпинского курса была главной? Как они взаимодействовали? Чему отдавало предпочтение правительство в тот или иной период? Это далеко не праздные вопросы, поскольку искусственное вычленение, либо переоценка одной из них при абстрагировании от другой неизбежно ведет к односторонности выводов. Это показывает и опыт советской историографии и современной публицистики" (34, с.27).

В историографии имеется крен в сторону изучения социально-экономического аспекта рефоры. Вопрос, видимо, нужно ставить шире: насколько в изучении реформы соблюдается принцип историзма?

Настораживает связь столыпинских реформ с политикой, т.е. подгонка экономических реформ под политическую систему. При этом реформы планировались и проводились в рамках системы 3 июня 1907 г., не под новое,

более либеральное движение к правовому государству, а в рамках восстановления автократического государства.

Хазиахметов полагает, что сам Столыпин придавал важное значение как политическим репрессиям, так и реформам. В 1905-1907 гг. он ставил борьбу с революционным движением на первое место. В историографии рефреном звучит мысль, что преобразования царизма продиктованы политическим усановками, традициями административно-командной системы1 (136).

Это все так, но можно поставить вопрос: мог ли политический деятель, находившийся у руля государства, взять экономический курс, когда в стране полыхала революция? И тем не менее, экономической составляющей реформ, которая выходит на первый план после революции, всегда отводилось в программе премьера видное место. Ряд историков отмечают этот факт.

В.Г.Тюкавкин особо выделяет экономическую составляющую преобразований и считает, что причинами неотложности реформ были невозможность поднять налоги и рост недоимок (130).

А Н.П.Салохин отмечает, что в программе реформ несомненно в связи с земельными отношениями серьезное значение имело совершенствование системы законодательной защиты прав подданных Российской империи (110).

Если Витте считал, что начать надо с политического строя, — создать новую государственную машину и потом вести преобразования в экономике, то Столыпин, напротив, полагал, что перемены в строе не главное. Они, разумеется, нужны, но в той мере и там, где они необходимы для экономической реформы. Пока нет экономически свободного хозяина — нет базы и для других форм свободы. Столыпин говорил: "Пока крестьянин, не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в

1 Из-за давления политических мотивов правительственная политика неоднократно создавала в стране ситуацию, подобную ситуации на рубеже веков: отказ от реформ, потом их проведение в условиях социально-экономического кризиса и свертывания реформ в период стабилизации политической обстановки. Реформы оставались незавершенными, приводили к новому, более острому кризису. Проводимая форсированными темпами реформа была слабо подготовлена и обусловливалась в первую очередь политической необходимостью. Тот огромный потенциал, который имела Столыпинская реформа в производственно-экономической области, не был реализован еще и потому, что в деятельности правительства и местных органов по проведению реформы зачастую превалировали мероприятия, направленные на скорейшую реализацию ее социально-политических задач в ущерб производственно-экономическим, которые в первую очередь определяли всю меру прогрессивности нового аграрного курса (98).

тисках общины, он остается рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы" (90).

Своими преобразованиями Столыпин стремился вывести Россию в число наиболее развитых мировых держав (126).

П.А.Столыпин, был убежден, что община является самым сильным тормозом на пути России к прогрессу, и в своем отношении к общине он прежде всего исходил из широко понимаемых интересов страны, а не интересов "кулачества", как утверждала марксистская историография. Для него было очевидным, что "кабала общины является для 90 миллионов населения горькой неволей". Реформатор прекрасно сознавал, что частная собственность на землю, сведение всех разбросанных по общинным землям крестьянских полосок в один участок даст потрясающий экономический эффект. Ведь в общине стремление к наделению всех крестьян одинаковой долей во всех отличающихся друг от друга условиях привело к абсурду. Крестьянский надел в 7-15 дес. мог быть разбросан в 60-70 местах, во многих общинах крестьянин имел около 100 и более пололосок в разных местах. Только на межи, разделяющие эти полоски в "полтора лаптя" шириной, в России уходило около 1/3 всей крестьянской земли. В этих условиях крестьянин должен был подчиняться принятому в общине севообороту и никак не мог применить какие-либо новшества. Столыпин говорил, что "община — это необходимость подчиняться всем одному способу ведения хозяйства, необходимость постоянного передела, невозможность для хозяина с инициативой применить к временно находящейся в его пользовании земле свою склонность к определенной отрасли хозяйства" (77).

Столыпин называл наличие общины "первопричиной" отсталости сельского хозяйства, нищеты крестьян и социальных потрясений. Освобождение же крестьян и крестьянской земли от пут общины считал важной и благородной миссией и законодательной, и исполнительной власти: "Мы призваны освободить народ от нищенства, невежества, от бесправия" (77).

Широко распространено мнение о том, что Столыпин был сторонником насильственного разрушения общинного хозяйства. В действительности же он поддерживал различные формы землепользования и землевладения. Насильственные меры предлагались лишь там, где община выступала против выхода крестьян, подавших заявления, а такие случаи были весьма частыми (126).

В литературе уже не одно десятилетие ведутся споры, кому принадлежат эти идеи аграрных преобразований в сельском хозяйстве начала ХХ в. Продолжаются они и в наше время. Аграрная реформа начала XX в.

имела своего автора и им традиционно считается Столыпин, хотя это не совсем точно. Среди его предшественников следует упомянуть Бунге.

В.Л. Степанов напоминает, что Н.Х.Бунге любил цитировать студентам слова английского агронома А.Юнга: "Дайте человеку в прочное владение голую скалу — он превратит ее в сад, дайте ему по девятилетнему контракту сад — он обратит его в пустыню". Кроме экономических преимуществ частного землевладения, Бунге указывал также на "нравственное значение поземельной собственности и ее влияние на охранение законности, спокойствия и порядка в государстве". В сословии крестьян-землевладельцев он видел "консервативный оплот современной цивилизации" (118).

Во всяком случае большинство исследователей сходятся на том, что Столыпин не был "генератором" идей. В целом программа преобразований опиралась на давно разработанные проекты.

Определенную работу по ее разработке, как известно, провел Витте еще до Столыпина. Нынешних реформаторов мы не знаем, есть отдельные высокопоставленные чиновники, которые разрабатывали отдельные направления и ответственные именно за них, но не за реформу в целом (114).

А.П.Корелин пишет, что глубокая проработка этого вопроса шла в Особом совещании о нуждах сельскохозяйственной промышленности. То, что Столыпинская реформа — аграрная, новостью в правительственных кругах не было. Если говорить об авторстве, близко к ней стоял Витте. А по-настоящему реформы разрабатывал Владимир Иосифович Гурко, начальник земского отдела министерства внутренних дел. Так что весь пакет реформ уже лежал в министерстве. Но его не публиковали и не объявляли о нем, чтобы не будоражить общество. И он дождался Столыпина (68).

В отечественной публицистике последнего десятилетия имя С.Ю.Витте оставалось в тени, в то время как П. А. Столыпина выделяли как главного и чуть ли не единственного реформатора предреволюционной России1 (135).

1 Так, немало публицистов пишут о П.А.Столыпине как об "исполине" (Дьяков И.Забытый исполин // Наш современник. — М.,1990. — №3. — С. 138). Другие утверждают противоположное: Столыпин якобы вообще не обладал прочным "умственным багажом", не был "генератором идей" и почти все позаимствовал у С.Ю.Витте, В.И.Гурко и других (Дубровский С.М. Столыпинская земельная реформа. — М.,1963; Зырянов П.Н. Столыпин без легенд // Историки отвечают на вопросы. — М., 1990. Вып. 2; Аврех А.Я. П. А. Столыпин и судьба реформ в России. — М.,1991; Островский И.В П.А.Столыпин и его время. Новосибирск, 1992). По мнению А.А.Фурсенко, на формирование воззрений Столыпина оказали огромное влияние взгляды на аграрную проблематику его дяди Дмитрия Аркадьевича Столыпина.

Проект Столыпинской аграрной реформы был, по замечанию Витте, "заимствован из трудов" Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности, но "исковеркан" "после того как он подвергся хирургическим операциям и побывал в полицейских руках"1 (135).

О том, что Витте отлично понимал значение и роль аграрного сектора, пишет Г.Х.Попов2 (123).

С.Ю.Витте был убежденным сторонником частной собственности на землю и видел незавершенность реформы 1861 г. Общинное землевладение — "только стадия жития народов", писал он, на смену ей приходит индивидуальная собственность, и, если этот процесс "задерживается, особенно искусственно, государство хиреет". На этом основании С.Ю.Витте ополчился и на защитников дворянского землевладения, и на народников за их стремление сохранить общину (123).

Подготовленный в его время, но непринятый проект, предусматривал укрепление крестьянской собственности на землю, облегчение выхода из общины и поддержку хуторского землевладения; подворное землевладение предполагалось считать частной собственностью. Никаких особо революционных мер С.Ю.Витте не предлагал. Он, по его словам, стремился лишь "для предотвращения революции сделать некоторые реформы в духе времени". Кстати, нецелесообразность сохранения общины С.Ю.Витте обосновывал, в частности, и тем, что общинное устройство проповедуется сторонниками социалистических учений. То, что они предлагают, считал Витте, "совершенно несовместимо с гражданской и экономической свободой и убило бы всякую хозяйственную самостоятельность и предприимчивость", а,

В 1960-1990-х годах различным сторонам деятельности Витте посвятили ряд статей Б.В.Ананьич и Р.Ш.Ганелин, выпустившие затем монографию "Сергей Юльевич Витте и его время" (СПб., 1999). В.С.Дякин незадолго до своей кончины завершил книгу "Деньги для сельского хозяйства (1892-1914 гг. (СПб., 1998). Различные аспекты деятельности Витте на посту министра финансов затронуты также в работах Ю.Б.Соловьева, В.И.Бовыкина. А.П.Карелина и С.А.Степанова, подчеркивают, что он "отлично понимал значение и роль аграрного сектора в такой земледельческой стране, какой была Россия на рубеже Х1Х-ХХ в." (С.Ю.Витте М.,1998. — С.71; Абалкин. М.,1999. — 53 с.

1 Об этом см. также: Ананьич Б.В. С.Ю.Витте и П.А. Столыпин — российские реформаторы XX столетия. Опыт сравнительной характеристики.— Звезда. — М., 1995. — №6. — С. 107.

2 Попов Г.Х. О Столыпинской реформе. Какой была Россия на рубеже XIX-ХХ веков. — М.,1998.

кроме того, политически опасно для монархии, так как расшатывает "понятия о твердости и неприкосновенности прав собственности" 1.

Витте высказался за "капиталистическое развитие" русской деревни, призвав к улучшению технического оснащения сельского хозяйства и более рациональному его ведению. Практически он предвосхитил идею Столыпинской аграрной реформы, указав на кулачество как на прослойку, которая может быть социальной базой перестройки деревни. Витте отмечал, что отношения, основанные на принципах деревенской общины, устарели. Он не видел перспектив в развитии коллективных форм ведения хозяйства. Вместе с тем, у него вызывали глубокий протест действия дворян-помещиков, претендовавших на получение постоянных кредитов у государства и в своей массе ведущих паразитический образ жизни (135).

Т.М.Тимошина отмечает, что "к этим мероприятиям подошел вплотную позже П.А.Столыпин. Витте смертельно обиделся на него за то, что Столыпин "обокрал" его, а реформы получили имя Столыпина. Справедливости ради следует сказать, — пишет Т.М.Тимошина, — что и Витте не был оригинальным в своей политике, поскольку он всего лишь продолжал курс И.А.Вышнеградского, которого сменил на посту министра финансов" (126, с.159).

У Витте от Столыпина было, например, и такое отличие. Лет за пять до начала реформы Витте очень сомневался в том, чтобы "нашелся человек, который решился бы произвести необходимый для экономического подъема переход от общинного владения к подворному " (119), т.е. Столыпин и Витте сходясь в критике общины, необходимости перехода к хуторам, предлагали разные методы этого перехода. Только Витте, в отличие от Столыпина, не решился применить к общине насилие (84).

Вопрос об общине и для реформаторов, и для историков — как водораздел. Методы менялись, а глубинная ситуация оставалась той же, что и во времена Витте (84).

Лобанова справедливо отмечает, что в основе любой политики лежит коллективный разум, и вовсе не странно, что идеи, буквально витавшие в воздухе, пришли в голову не одному человеку. Важно то, что эти идеи отвечали экономическим взглядам Столыпина — оформленные в программный документ и поддержанные государственной властью, они получили шанс претвориться в жизнь" (75).

Норкин развивает этот взгляд: "Иногда роль Столыпина несколько преуменьшается. При этом ссылаются на то, что основные идеи приватизации

1 Витте С.Ю. Воспоминания. — М.,1960. — Т.2. — С. 522.

общинных земель исходят от Витте. Но главная роль Столыпина вовсе не в выдвижении этой идеи, а в системной проработке методов ее реализации" (82).

Что касается Столыпина, то он лично давно уже "созрел" для восприятия такой программы. Еще в 1902 г., став по должности губернатора председателем гродненского губернского комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности, он говорил членам комитета: "Сохранить установившиеся, веками освященные способы правопользования землей нельзя, так как они выразятся в конце концов экономическим крахом и полным разорением страны". Единственный выход, конечно, хуторизация, по примеру Запада.

"Доискиваясь причины" этого, Столыпин приходит к заключению, что виной всему общинный строй. Крестьянин очень нуждается в земле, доказательством чему служат высокие арендные цены, при которых даже в годы средних урожаев "крестьянин даром отдает свой труд", а это создает "не только обеднение, но и ненависть одного сословия к другому" (7).

Е.В.Лобанова, вновь касаясь серьезных разногласий, которые возникли у Столыпина с Витте, ратовавшим за постепенный ненасильственный переход к хуторскому хозяйству, пишет о том, что возражения Витте вызвала попытка провести реформу "со скоростью курьерского поезда". Позиция же Столыпина по отношению к крестьянину четко выражена в его словах, произнесенных на одном из заседаний Гродненского комитета: "Ставить в зависимость от доброй воли крестьян момент ожидаемой реформы, рассчитывать, что при подъеме умственного развития населения, которое наступит неизвестно когда, жгучие вопросы решатся сами собой, — это значит отложить на неопределенное время проведение тех мероприятий, без которых немыслима ни культура, ни подъем доходности земли, ни спокойное владение земельною собственностью". Другими словами, он считал, что народ спрашивать незачем (75).

Другой аспект Столыпинских реформ касается вопроса о том, с чего начать в экономике. Столыпин был убежден, что начинать модернизацию страны надо с аграрной реформы и по политическим соображениям: без крестьянства никакая революция в России невозможна, и по сугубо экономическим — без нормального аграрного фундамента, без процветающего сельского хозяйства, без дешевых продуктов питания и, соответственно, дешевой рабочей силы, без выплескивания из села на рынок труда миллионов бывших крестьян — промышленность России будет обречена на чахлую жизнь под зонтиком протекционизма, "на игле" постоянной подкормки в виде казенных заказов. И в те годы в России было достаточно политических сил, выступающих в защиту "первородства"

военной промышленности, других отраслей производства, интересов торговли и банков. И надо было обладать большим мужеством, чтобы доказывать первоочередное значение аграрной реформы. И не только доказывать, но и год за годом проводить эту линию в бюджетах, в налогах, в льготах и т. д. (135).

II. "ЖИЗНЬ НАДО НЕ ЛОМАТЬ, А РЕФОРМИРОВАТЬ", ИЛИ ЧЕГО ХОТЕЛ СТОЛЫПИН?

Так к чему же стремился, что же хотел Столыпин, навязывая деревне совсем новые ценностные уклады жизни нежели те, по которым жили многие поколения российских крестьян?

Добивался ли он разрушения общины, предлагал ли буржуазный вариант классовой розни в деревне, победы не свойственных широкой отечественной натуре идеалов меркантилизма и стяжательства? Эти точки зрения дебатировались в историографии еще со времен Столыпина и в различных вариациях существует и сегодня (37).

Суммируя рассуждения Столыпина относительно будущего общины, можно сказать, что большинство современных исследователей считают неправомерным видеть в Столыпине самодура, принудително навязывающего стране и прежде всего крестьянству свою реформу.

О желательности учитывать сопутствующие преобразованиям обстоятельства пишут многие современные авторы, подчеркивая, что о серьезных намерениях Столыпина, как реформатора, свидетельствуют, прежде всего, его высказывания.

Л.И.Абалкин (1) напоминает в этой связи одно из самых известных: "Пусть каждый устраивается по-своему, и только тогда мы действительно поможем населению... и само правительство во всех стремлениях указывает только на одно: нужно снять те оковы, которые наложены на крестьянство, и дать ему возможность самому избрать тот способ пользования землей, который наиболее его устраивает". План Столыпина, продолжает Абалкин, был вовсе не так прост. Он не предлагал насильственного разрушения общины и не считал частную собственность единственным способом подъема производительных сил российского сельского хозяйства (1).

Шмелев (142) также напоминает, что Столыпин не говорил о принудительном и всеобщем разрушении общины. "Пусть собственность... будет общая там, где община еще не отжила, пусть будет она подворная там, где община уже нежизненна". Или еще: "Закон... не ломает общины в тех местах, где хлебопашество имеет второстепенное значение, где существуют

другие условия, которые делают общину лучшим способом использования земли".

Л.К.Полежаев (89) считает, что хорошо осознавая остроту аграрного вопроса, Столыпин впервые в истории России решился на то, чтобы дать крестьянину земельную собственность, сделал ставку на крепкого крестьянина, середняка, который бы стал оплотом стабильности страны, ее будущего экономического преуспевания. В его законах о землепользовании не было прямолинейности, присущей нынешним столичным реформаторам.

Камнем преткновения для исследователей служит и то, насколько Столыпин учитывал в проведении реформы местные условия, географические и экономические особенности того или иного региона. Подавляющее большинство авторов упрекают инициатора реформ в полном непонимании проблемы.

Немногие решаются на контраргументы, в частности, А.И.Казаник (48) полагает, что в земельном законопроекте Столыпина учет этих особенностей "получил свое законченное выражение". Однако, это утверждение Казаник не подкрепляет фактами.

В современной литературе нередко приводятся оценки некоторых советских историков и преже всего "патриарха" изучения Столыпинской земельной реформы С.М.Дубровского, чья монография стала хрестоматийной. В начале ХХ в., писал Дубровский, в результате капиталистического развития помещичье хозяйство остро нуждалось в наемной рабочей силе, в батраках. В кадрах пролетариев и полупролетариев нуждалась и промышленость. Но для нее было важно и то, чтобы в деревне образовлся слой крепких зажиточных крестьян — потребителей промышленных изделий и производителей хлеба. На "крепкого хозяина" как на политическую опору в деревне делало ставку и правительство. В целях форсирования его развития оно начало энергично переустраивать крестьянское землепользование... Если ранее помещик в интересах своего барщинного хозяйства стремился к малоземелью крестьян и для того через общину дробил крестьянскую надельную землю, то теперь ему нужна была ее концентрация путем разрешения товарного оборота земли через ее куплю-продажу, и правительство спососбствовало тому, что бы эта земля перешла к крепким и сильным крестьянам"1.

На первый план в целях и задачах Столыпинской реформы С.Н.Дубровский выдвигал создание слоя крепких крестьянских хозяйств. Примерно в этом ключе реформа трактуется и в книге Г.А.Герасименко,

1 Дубровский С.М. Столыпинская аграрная реформа. М., 1963. — С. 55, 56.

вышедшей через 22 года после монографии Дубровского1. "С помощью аграрной реформы Столыпина, — отмечается в ней, — царизм пытался не только сохранить помещичье землевладение как экономический базис самодержавия, но и расширить социальную опору монархии за счет самого массового эсплуататорского слоя — сельской буржуазии. Причем этот консервативный слой в деревне предполагалось усилить и увеличить колличественно за счет крестьянского землевладения. В этом и заключалась главная идея реформы Столыпина. На развалинах общины правительство хотело создать широкий слой сельских капиталистов, союзников помещиков и сторонников монархии. Разрушение общины, следовательно, являлось предварительной и вспомогательной задачей реформы (72-73).

Во многом иное определение реформы давалось в коллективной монографии "Кризис самодержавия в России"2 (автор соответствующих разделов В.С.Дякин (20). Основным содержанием реформы, пишет Дякин, была ставка на форсированную ломку общины и насаждение крестьянской частной собствености на землю. Вместе с тем царизм не был заинтересован ни в образовании крупного фермерского землевладения, конкурирующего с дворянским, ни в массовом обезземеливании крестьян, поскольку он нуждался в многочисленном классе мелких земельных собственников. Испугавшись возможных последствий собственной реформы, правительство скоро ограничило скупку земли в одни руки. "Столыпинская реформа, одной рукой открывавшая путь капитализму в сельское хозяйство, а другой пытавшаяся его закрыть, преследовавшая цель создать и законсервировать мелкого земельного собственника, была очередной и последней реакционной утопией царизма в аграрном вопросе". Но совсем иная трактовка вопроса дается В.С.Дякиным спустя 12 лет (соответствующая глава подготовлена В.С.Дякиным (20). При "всей важности политических мотивов Столыпинской земельной реформы, подчеркивает автор, разрушение общины не было для власти самоцелью. С самого начала имелось в виду, что формирование широкого слоя мелких собственников-крестьян и улучшение их хозяйства создаст тем самым массовую социальную опору режиму. При этом власть не хотела ни образования крупного фермерского землевладения, которое стало бы конкурировать с дворянским, ни чрезмерной парцелляции крестьянских хозяйств" (20).

1 Герасименко Г.А. Борьба крестьян против столыпинской аграрной политике. — Саратов, 1985. — С.22.

2 Кризис самодержавия в России 1895-1917 гг. // Под ред.Анаьича Б.В.и Ганелина Р.Ш. — Л., 1984. - С. 349, 355, 356.

Нельзя не заметить, что в старой интерпретации разрушение общины рассматривалась, хотя не главной, но первоочередной задачей реформы. Создание же слоя крестьянских собственников принимает более ограниченый вид. Речь шла не о действительно крепких хозяевах, "сермяжных помещиках", а о мелких хозяйчиках, вцепившихся в свой клочок земли. В этом основное отличие прежних выводов Дякина от традиционных устоявшихся оценок. Было и сходство, которое заключалось в том, что все названные авторы рассматривали цели реформы как нечто однажды заданное и до конца неизменное. Вопрос об их эволюции в ходе реформы в нашей литературе до сих пор недостаточно исследован (21).

В связи с этим имеет смысл обратиться к документам, сверить с ними вышеназванные точки зрения, обращая особое внимание на проблему общины в столыпинском аграрном законодательстве. Так, на взгляд А.М.Анфимова, в литературе не был решен вопрос о месте, которая занимала в этом законодательстве задача ее разрушения (7). При проведении своей политической линии в жизнь, пишет П. Кабытов, Столыпин пытался найти равнодействующую линию, осуществление которой могло бы вывести Россию из кризиса. "Жизнь нужно не ломать, а реформировать", — писал он в "Записке о волостном земстве". В этой связи он большое значение придавал разработке и реализации либеральных реформ местного самуправления (введения волостного земства, местного суда, социального страхования) (47).

Столыпин планировал, считает Г. Х. Попов, что крестьянские собственники в ходе земельной реформы овладеют местной властью (90).

По мнению Т.А.Невской (81) П.Н.Зырянов весьма расплывчато сформулировал положение о том, что "не удалось значительно расшатать общину". Где критерий "расшатанности"? С точки зрения П.КЗырянова1 разрушение общины было целью реформы, тогда как правительство Столыпина ставило несколько иные цели и задачи, вводя в действие новое законодательство.

Эти задачи довольно четко сформулированы в выступлениях П.А.Столыпина, в преамбулах к официальным документам, законам, инструкциям. В них подчеркивается, что "создание мелкой личной земельной собственности, реальное право выхода из общины и разрешение вопросов землепользования — вот задачи, осуществление которых правительство считало и считает вопросами бытия Русской Державы" (37). Проблемы

1 И ряда других историков, в частности А.М.Анфимова, считавшего, что вопрос состоит в том, "насколько успешна была операция по укреплению земли в собственность с точки зрения достижения главной цели — разрушения общины" (7).

крестьянской общины в связи с проведением Столыпинской реформы волнуют не только историков, но и экономистов. Но если П.Н.Зырянов определяет общину начала XX в. как "сложное и неоднозначное явление, источник трудовых, общественных и нравственных традиций; то Л.И.Зайцева настолько идеализирует общину, что приходит к выводу, будто вместо проведения аграрных реформ "первоочередной задачей правительства, делом его величайшей общественной и гражданской важности должно было бы стать сохранение общины, обеспечение ее устойчивости и создание для нее самых благоприятных условий" (2).

В противоположность мнению П.Н. Зырянова, что разрушение общины не удалось из-за ее живучести (37), Л.И.Зайцева считает, считает, что именно разрушение общины привело страну к революции 1917 г. (2, с.55). Как доказательство того, что русская община представляла собой идеальный тип общественного устройства, Л.И.Зайцева приводит мнение Прудона. Видимо, на Зайцеву сильно повлияли цитируемые ею авторы — эсер Огановский, народник Качаровский, чью аргументацию она приводит в качестве доказательства недопустимости частной собственности на землю.

В.В.Казарезов сожалеет, что Л.И.Зайцева не использовала труды авторов — сторонников реформы, придерживающихся другой точки зрения. Тогда можно было бы сопоставить аргументы современников реформы "за" и "против" ее проведения (49).

Как показано в современной литературе, мысль о том, что новая аграрная политика проводилась путем насилия и разорения крестьянской массы, не нова. Ее провозглашали не только почти все советские историки, но также и критики реформы в момент ее проведения. Отвечая им, один из проводников нового землеустройства А.Кофод еще в 1914 г. писал: "Никогда крестьянин не переселится на хутор без внутреннего убеждения в выгодности такого шага... тут бессильно давление на него со стороны начальства. Никто никогда не может заставить выселиться в поле, так как закон вполне ясно предоставляет каждому домохозяину право оставить за собой свою усадьбу в деревне"1 (81). У инициатора реформы, пишет Т.А.Невская, нигде нет слов о разрушении общины, а говорится лишь о праве крестьян выйти из нее, "самому избрать тот способ пользования землей, который наиболее его устраивает". "Пусть собственность будет общая там, где община еще не отжила, пусть она будет подворная, где община уже нежизненна", — подчеркивал Петр Столыпин (цит. по 81, с.38).

1 Кофод А. Русское землеустройство. — СПб.,1914.

Шмелев (143), также используя высказывания Столыпина, напоминает, что он не говорил о принудительном и всеобщем разрушении общины.

Именно предоставление права выбора формы использования земли для крестьянина, создание условий для этого выбора было главным в идеологии столыпинской реформы. Шмелев не может удержаться от напоминания, что Столыпин проводил свою реформу в более благоприятных условиях, чем современные, и тогда уже ему требовалось не менее 20 лет, чтобы решить аграрную проблему. Мы же решаем эту проблему в гораздо худших условиях в обезлюдевшей, разоренной деревне и вообще в неестественной ситуации (90).

Губанова считает, что Столыпин никогда не был ортодоксальным поклонником принципа безграничного развития частной собственности, ориентированного на психологию "экономического человека". Там, где в силу местных условий община экономически жизненна, необходимо предоставить самому крестьянину "избрать тот способ пользования землей, который наиболее его устраивает". Но если община искусственно препятствует выделению самостоятельных крестьян, то таких хозяев необходимо уже законодательно избавить от "кабалы отживающего общинного строя"(22).

Цитаты о намерении на этот счет из речей Столыпина приводятся далеко не впервые.

Но резкий акцент на правильность этой позиции обрел полное звучание лишь на современном этапе ее осмысления (в частности, в публикациях Полежаева, Абалкина, Шмелева, в которых также приводится немало выдержек из выступлений П.А.Столыпина: "Закон... не ломает общины в тех местах, где хлебопашестово имеет второстепенное значение, где существуют другие условия которые делают общину лучшим способом использования земли" и т.п.).

Степанов (118) не ставит под сомнение факт, что П.А.Столыпин делал эти заявления. Но отмечает, что премьер, несмотря на вроде бы твердую решимость недопустить принудительные методы, на деле не возражал против жестких действий местных властей по отношению к общине (118, с. 294).

Как представляется Зырянову, разрушение общины не было ни вспомогательной целью, ни средством для достижения другой цели — создания слоя мелких собственников с устойчивым хозяйством. Разрушение общины было одной из двух главных целей реформы, притом первоочередной. Эта цель пронизывает все столыпинское законодательство — проведенное в жизнь и оставшееся на бумаге. Второй же целью было создание мелкого собственника с устойчивым хозяйством. Это, впрочем, соответствует только первоначальным замыслам. В дальнейшем цель видоизменилась,

мелкий собственник был заменен массовым, хозяйство которого было заведомо не крепким, нуждалось в значительной финансовой поджержке. И поддержка, несмотря ни на что, все же была бы, наверно, оказана, если бы правительство достаточно ценило этого собственника. Однако он не мог быть столь прочной опорой, по крайней мере, в обозримом будушем. В воображаемой фигуре этого собственника ценились только два качества — разобщенность и чувство собсвенности, т.е. то, что отличало общинника и что, казалось, в общем-то не надо было финансировать (37). По замыслу правительства, "крепкий собственник" ("преграда" и "основа") не должен быть чрезмерно богат. Иначе он никак не составит большинства населения (37, с.85).

В том же ключе пишет и Подкапаев. Ядром Столыпинской аграрной реформы, по его мнению, было разрушение крестьянской общины, которая, как считали реформаторы: а) сдерживала развитие сельскохозяйственного производства; б) являлась рассадником революционных брожений.

По мнению В.В.Шелохаева, Столыпинская реформа разрушала общину прямо и непосредственно с помощью административных мер (139).

В.С.Дякин (20) считает, что возглавляемое Кривошеиным ГУЗиЗ реально оценивала свои возможности: "Громадный исторический процесс нового собирания земли русской в отрубные хозяйства, — говорил Кривошеин уже в 1908 г., — должен совершаться и непременно совершится преимущественно личными усилиями крестьян", причем "от земли могут уйти те, ...кто не призван быть на ней умелым хозяином". Устойчивые собственики, таким образом, должны были постепенно выкристаллизовываться из массовых собственников за счет неустоявших. Но ведь по сути дела то же самое говорил тогда и Столыпин, называя будущего "разумного и сильного" хозяина "кузнецом своего счастья", которого, однако, ни закон, ни государство не могут гарантировать "от возможности утраты собственности" (21). С 1910 г. Кривошеин особенно настойчиво подчеркивал, что без агрономической и экономической помощи переход на хутора не ведет к повышению производительности и доходности хозяйств, а в таких условиях спешить с разверстанием на хутора — значит, лишь компрометировать идею.

Белоусов считает, что ноябрьский (1906 г.) указ царя создал социальные и правовые предпосылки для того, чтобы в российской деревне в массовых масштабах появилась новая фигура самостоятельного и ответственного хозяина на земле. От него ожидали заинтересованного подхода к повышению урожайности и доходности земли. Тем самым имелось в виду:

а) в области экономической — решить продовольственную проблему;

б) в области социальной — укрепить за счет деревни зашатавшуюся опору самодержавия;

в) в политической — подорвать влияние среди сельского населения оппозиционных партий, прежде всего эсеров и кадетов, перехватив у них популярный лозунг: землю — крестьянам (11).

Правительственные эксперты убедительно доказывали, что конфискация помещичьих имений не решит аграрного вопроса. Столыпин, обращаясь к сторонникам национализации земли, призывал их руководствоваться не личными и сиюминутными интересами, а проявить государственный подход к сложнейшей проблеме. Но его слова много теряли в своей убедительности, поскольку государственные интересы оказывались в основном совпадающими с интересами дворянства, к которому принадлежали инициаторы реформы. Столыпин отверг все варианты, нарушавшие неприкосновенность дворянских владений. Между тем подавляющее большинство крестьян считали господские угодья своими по праву предков, поливавших их потом и слезами (119). Они вынашивали мечту об окончательном и справедливом земельном переделе. Столыпин указывал на пагубные последствия "черного передела": "Путем перераспределения всей земли государство не приобретет ни одного лишнего колоса хлеба. Уничтожены, конечно, будут культурные хозяйства. Временно будут увеличены крестьянские наделы, но при росте населения они скоро обратятся в пыль, и эта распыленная земля будет высылать в города массы распыленного пролетариата". Но, пожалуй, главная опасность заключалась в том, что отчуждение помещичьих земель подрывало принцип частной собственности. "Кто же поверит тому, — вопрошал Столыпин, — что, если понадобится со временем отчуждение земли крестьян, они не будут отчуждены". По выражению премьер-министра, раздел 130 тысяч дворянских поместий напоминает историю тришкина кафтана. Зачем обрезать полы, чтобы сшить рукава? (119).

Берсенев упоминает высказывание премьера на одном из думских заседаний, где Столыпин, отвечая на предложения левых фракций, сослался на статистику землевладения и землепользования: "На это ответ могут дать цифры, а цифры, господа, таковы: если бы не только частновладельческую, но даже всю землю без малейшего исключения, даже землю, находящуюся в настоящее время под городами, отдать в распоряжение крестьян, владеющих ныне надельною землею, то в среднем пришлось бы по 7-8 десятин"(12).

По Карпачеву, в Воронежской губернии (как бы в подтверждение слов Столыпина) — раздел всех помещичьих земель привел бы к увеличению

крестьянских наделов всего на 1,5 дес., что, разумеется, не могло бы решить проблемы аграрного перенаселения - земельного голода крестьян (51).

В связи с опубликованием выступлений Столыпина1, во многих публикациях появилась и выдержка из речи Столыпина "Об устройстве быта крестьян и о праве собственности", произнесенной на заседании II Думы 10 мая 1907 г., в которой Столыпин выступил против проекта национализации земли, заявив, что путем отчуждения, разделения частновладельческих земель земельный вопрос не разрешится: "Пробыв около 10 лет у дела земельного устройства, я пришел к глубокому убеждению, что в деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная черная работа. В западных государствах на это потребовались десятилетия. Мы предлагаем вам скромный, но верный путь...". Таким образом Столыпин ясно дал понять, что основу аграрной реформы составляют свободный выход из общины, собственность прежде всего на результаты труда, а затем, по желанию, и на землю, упорядочение переселения крестьян на незанятые земли, облегчение получения ссуд под надельные земли, наличие широкого мелкокооперативного землеустроительного кредита, наконец, создание государственного земельного фонда для льготной продажи земли.

Без серьезной, всесторонней подготовки реформа может иметь только разрушительный характер. Ведь именно это имел в виду Столыпин, заметив по адресу левых, что социализм, вполне возможно, и не так плох, но немедленно перейти к нему нельзя, не разрушив веками складывавшегося государства. Столыпин как никто чувствовал, что наступившее время затишья требует решительных усилий, чтобы не грянула буря (88). "Для всех теперь стало очевидным, — говорил премьер, — что разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение" (119). П.А.Столыпин надеялся в результате реформы создать в деревне новый социальный слой зажиточных крестьян-собственников, которые будут заинтересованы в социальной стабильности. Он поставил своей целью укрепить устои государства и выбить почву из-под ног революционеров (126).

Несмотря на неоднозначные оценки столыпинского курса, важно то, что суть, основная идея реформы, состоящая в индивидуализации землевладения в России, вызывала интерес у всех слоев общества.

1 Столыпин ПА Сборник речей. — СПб, 1911. Его же: думские речи. — М., 1990.

Усилиями многих авторов, в том числе Данилова (25,26,27), Коловангина и Рыбакова (64), Норкина (82) и многих других, значительно расширены наши представления об участниках дискуссии на эту тему.

Прогрессивность идеи "индивидуализации" в сельском хозяйстве была отмечена в трудах известных русских экономистов С.Булгакова, Н.Огановского, Б.Бруцкуса и др. Ученые, выявив технологические, экономические, социальные особенности царской аграрной политики, пришли к выводу, что индивидуальные хозяйства, использующие преимущества кредитной и сбытовой кооперации, были наиболее адаптированы к российским условиям. Но осуществление этой идеи было делом совсем непростым. Предстояло сделать эволюционнный шаг, посильный, может быть, не одному поколению. Нужно было создать такие экономические рычаги, которые повысили бы производительность сельскохозяйственного труда и способствовали созданию класса собственников, т. е. освобождали бы путь для развития капиталистических отношений и, соответственно, обеспечивали подъем экономики. Проводимые качественные изменения трудно было осуществить даже за "20 лет покоя". Для такой серьезной перестройки такой непростой страны, как Россия, потребовалось бы очень много времени (75).

В абсолютистской монархии, подчеркивает Попов, как и при любой тоталитарной системе очень сложно вести реформы. Старый режим, защищая себя, не позволяет "сформироваться и организоваться силам, заинтересованным в реформах. Он все подавляет. Поэтому движущей силой реформ может стать только сам режим, вернее та его часть, которая решилась на реформы" (90).

Столыпин решился. Его реформу иногда называли вторым раскрепощенеим крестьян (119).

Но здесь он не был логичен. С одной стороны, он полагал, что если ликвидировать разорительную аренду, передать землю крестьянам — "неустройств" не будет. Но, с другой стороны, он явно "уходил" от этой проблемы, "оседлав своего конька": "Жажда земли, аграрные беспорядки сами по себе указывают необходимые меры. Естественным противовесом общинному началу является единоличная собственность. Она же служит залогом порядка, так как мелкий собственник представляет из себя ту ячейку, на которой покоится устойчивый порядок в государстве" (7).

На этот счет он произнес в Государственной Думе речь, суть которой заключалось в том, что правительство делает ставку на "разумных и сильных, а не на пьяных и слабых". А.М.Анфимов считает чистой демагогией последовавшее за этими словами уверение, что даже в минуту, когда поколеблена была вера в будущее России (читай: во время революции), "не

нарушена была в эту минуту лишь вера царя в силу русского пахаря и русского крестьянина... Мы призваны освободить народ от нищенства, от невежества, от бесправия" (7).

Л.И.Зайцева поистине скорбит, что общинное право было принесено в жертву личному праву, приобретенному благодаря уплате выкупных платежей, что явно, как ей кажется, противоречило тем реальным условиям, на которых основывалось земельное устройство крестьянских хозяйств. По ее мнению, страна вернулась, в сущности, как указывают источники тех лет, к одному из худших форм крепостного права, к тому, что экономически более сильные единицы порабощали крестьянскую массу. Как ни относиться к общине, бесспорно одно: община осуществляла право крестьян-земледельцев на экономическое самоопределение, на установление тех форм землепользования, которые были желательны и нужны земледельцам.

Реформа ускорила процессс разрушения общины, которая в условиях чрезмерной отсталости русского земледелия в течение двух веков спасала крестьянство от голода и нищеты1.

Собственно, о том же пишут и В.В.Слабодский (114) и Т.А.Тарабанова (124). КДНоркин (82), рассуждая о том, насколько правильно учел Столыпин воздействие на общественные процессы элементов социалистической ментальности в сознании российского крестьянства.

Дворянские имения и создаваемые крупные крестьянские хозяйства могли стать высокопроизводительными и доходными при условии широкого использования наемного труда, новых машин, сортовых семян, удобрений. На то нужны были средства. И правительство шло на выделение огромных ссуд банками и кредитов через торговые фирмы, поставляющие машины. Однако, подчеркивает Колесников, если крестьяне, получавшие ссуды, на 80-90% расходовали их на приобретение машин, орудий производства и на хозяйственные нужды, то дворяне, получавшие куда более высокие суммы и на более выгодных условиях, до половины их расходовали на увеселения. Колесников, как и некоторые другие ученые, считает, что за эту трату и мотовство П.А.Столыпин многократно критиковал землевладельцев, чем и вызвал неприязнь аристократических кругов. П. А. Столыпин, как представляется Колесникову, ставил цель сохранить и создать новые крупные аграрные предприятия для повышения их рентабельности и использования машин. Но в России массовое применение машин в хозяйствах помещиков вело к сокращению арендных земель, что ставило крестян в еще более тяжелое

1 Зайцева Л.И. Аграрная реформа П.А.Столыпина в документах и публикациях конца XIX — начала ХХ века // Современная экономика — М.,1992. — С.32-56.

положение, обостряло аграрный кризис, толкало селян на массовые выступления и мятежи, на борьбу за раздел помещичьих земель. Чаще это были выступления, создававшие угрозу крупным хозяйствам. Таким образом, вставала задача их сохранения и перевода на современные формы хозяйствования (63).

Инициаторы реформы, по мнению Карпачева, отдавали себе отчет в том, что сам по себе выход крестьян из общины — это только одно из необходимых условий перевода сельского хозяйства на прогрессивный путь развития, что способствовало подъему крестьянской культуры, так как только знающий и уверенный в своих силах хозяин мог твердо стать на ноги в новых условиях. Сами крестьяне нередко замечали, что темнота и невежество заставляли их держаться общинных порядков (51).

Интересны также расуждения на это счет А.С.Забоенковой и Г.П.Жидкова, которые отмечают, что нельзя оценивать успешность реформы с точки зрения ее первоначального "идеалистического намерения" разрушить общину и создать в лице крепкого крестьянства противовес крестьянскому движению. Они приводят точку зрения, имеющуюся в литературе, о том, что с 1909 г. содержание и характер реформы изменились фундаментально. Социально-политический контекст реформы, как контрмера против крестьянской революции 1905-1907 гг., утратил актуальность. Правительство перенесло центр тяжести с намерения во что бы то ни стало разрушить общину на чисто агротехнические мероприятия (33).

К сожалению, как это будет видно из последующего изложения, оценивая показатели аграрного развития страны в эти годы, исследователи нередко упускают из виду общую тенденцию, выразившуюся в том, что в крестьянстве преобладали не люмпены, а миллионы людей, желавших производить сельскохозяйственные продукты и умевших это делать. Этот неисчисляемый в цифрах материально-психологический компонент в принципе мало выражен в нашей литературе.

Но в ней есть набирающее силу течение, стремящееся учесть новации в деревне. Его представители (чаще в прессе) показывают, что Столыпин учел многое и прежде всего показал реальность существования в России самостоятельного хозяина в деревне, необщинной жизни (33).

Подобные мнения резко расходятся с точкой зрения Шиловского (141), что реформа "не ставила задачей формирование самостоятельных, грамотных, политически активных индивидов".

Реформы Столыпина явились "плодом не растерянного времени", а представляют собой основание нового социально-экономического крестьянского строя (52), а вместе с тем и основу реализации его целей.

Отнюдь не случайны слова премьера о том, что он связал исход реформы со своей собственной жизнью: "Да поймите же, — говорил он, — я не могу допустить неуспеха реформ" (137).

III. ВОСКРЕСШАЯ АЛЬТЕРНАТИВА: "20 ЛЕТ ПОКОЯ" ИЛИ СТОЛЕТИЕ "ВЕЛИКИХ ПОТРЯСЕНИЙ"

Потанина пишет, что до середины 80-х годов в литературе превалировала точка зрения о неизбежности революции и безнадежности реформ1'

Ныне многие исследователи серьезно относятся к знаменитому призыву П.А.Столыпина: "Дайте мне 20 лет покоя и я преобразую Россию!"2.

1 См. рецензию Бовыкина на книги А.Я.Авреха "Царизм и IV Дума. 1912-1914 гг." (М., Ю81 // Вопросы истории. — М.,1984. — №6. — С. 121-125). и В.П.Волобуева (См.: Волобуев В.П. Современная эпоха: Выбор путей общественного развития: // Правда, 1986, 25 июля; Выбор путей общественного развития: теория, история, современность. — М., 1987; и др.), где предпринимается попытка преодолеть "укоренившуюся привычку изображать исторический процесс как улицу с "запрограммированным" односторонним движением" и взять на вооружение идею о "многовариантности и противоречивости этого процесса". (Волобуев В.П. Обращаясь к великому опыту. Современные задачи и методология изучения Октября // Коммунист. — М., 1988. — № 16. — С.90-91).

На взгляд Бовыкина он полезен как инструмент исторического анализа, побуждающий историков при объяснении того, что произошло, учитывать, какие возможности при этом оказались отвергнуты.

Невская (81) пишет, что в годы Перестройки Столыпинская тема стала просто модной. Столыпинские преобразования, которые еще Ленин считал возможной альтернативой революционному пути России, давали богатый материал. Это не могло не вызвать восторженных оценок деятельности Столыпина и его реформ в публицистике. В ответ появились "разоблачающие" Столыпина статьи. Как и в начале ХХ в., эта проблема не оставила равнодушными ни историков, ни литераторов, ни экономистов (см.: Пути реформ в России).

Стали также переиздаваться речи Столыпина, работы о нем его современников, воспоминания.

2 В.Л.Степанов (119) отмечает, что в 1880 г. была возможна альтернатива развитию страны, которая недооценивалась в советской литературе. Реализации намеченной Бунге программы благоприятствовали относительная политическая стабилизация в обществе после разгрома "Народной воли" и длительная мирная передышка. Это были те самые "двадцать лет покоя", о которых впоследствии тщетно мечтал Столыпин (119). В.П.Данилов (27) полагает, что есть все основания считать, что реализация предложений Н.Х.Бунге

Столыпин был прозорливым государственным деятелем, искренне стремившимся выполнить не только первую половину своей форрмулы: "Сначала успокоение, а потом — реформы". Этот взгляд отличается от ее классической трактовки. А.С.Аврех: "Столыпин хотел, но не мог дать их"; Е.Д.Черменский: "Не хотел, и не мог". Но в сущности речь должна бы идти о "формуле", учитывавшей "одновременость", синхронность двух взаимосвязанных процессов: и успокоения, и реформ, как отражающих российскую действительность тех лет. В современной литературе не смолкают споры о том, был ли у Столыпина "шанс" реформировать страну.

В книге "История политических партий России" высказывается мнение, что преобразования, начатые в 1907 г. Столыпиным, могли бы избавить Россию от тех потрясений, которые она пережила в начале ХХ в., или, по крайней мере, во много раз уменьшить их тяжелые последствия. Однако отсталость и бедность страны, низкий уровень политической и общей культуры ее населения, отсутствие прочных и глубоких демократических традиций, классовый эгоизм самих реформаторов, помноженные на революционное нетерпение и социалистические иллюзии радикально настроенной российской интелллигенции, помешали осуществлению реформистской программы и толкнули страну на путь насильственной революционной ломки всех общественных отношений (45).

С.В.Тютюкин (132) считает, что альтернатива — реформа или революция — имеет три основных варианта. Правительство той или иной страны может идти на реформы, чтобы предупредить назревающую революцию. Реформаторы могут стать "душеприказчиками" неудачной — незавершенной — революции, чтобы предотвратить ее повторение. Но возможна и такая ситуация, когда революция, став наказанием правящим верхам за хроническое запаздывание в проведении реформ, одновременно превращается в мощный ускоритель "замороженных" прежде преобразований, когда те же верхи спешно пытаются перехватать инициативу у революционеров и либералов и как можно быстрее погасить пламя народного возмущения. Именно так обстояло дело в России после 9 января 1905 г. (132).

могла быть успешной. Впереди было время, необходимое для того, чтобы заложить основы новых социально-экономических структур в деревне, выйти на путь интенсивной капиталистической модернизации сельского хозяйства. Однако это обрекало бы дворянство на довольно быстрое вытеснение из экономической жизни деревни. За 20 лет "временнообязанного состояния" оно ничего не поняло и ничему не научилось. Предложения Н^Бунге были отвергнуты. Начиналась полоса контрреформ. Победоносцев над Россией простер "совиные крыла" (119).

Начало XX в. — время великих потрясений и перемен в России. Революции прерывали "связь времен", смута охватывала страну, рушились устои, поднимался народ, раздираемый противоречиями, общество противостояло власти, которая выпускала руль управления из рук, и на необъятных просторах воцарялась анархия. Что вызывало катаклизмы? Великая держава преобразовывалась. Она давно не являла собой монолит. В ней сосуществовали многовековая исконная земледельческая космоцентрическая и относительно молодая технологическая, индустриально-городская культуры. Ее история, геополитическое положение, совокупность внутренних и внешних связей требовали глобальных и вместе с тем быстротечных изменений коренной основы, с которой были связаны жизнь и вековые традиции абсолютного большинства русского народа, всей системы отношений, связанных с земледелием, а также государственного устройства, межсословных связей, снятия векового отчуждения образованного "общества" от власти (73).

Социокультурная несовместимость чрезвычайно агрессивного технологического бытия, европейски образованного "общества" и космологического бытия традиционалистских "низов" была важнейшим фактом исподволь назревавшего кризиса. Бездарно ведомая Русско-японская война вызывала недовольство действиями правительства, разрушала веру общества в состоятельность властных структур (73).

Трагедия России, как ее видит Ю.С.Пивоваров, заключается в том, что единственно возможные альтернативы развертыванию революции по худшему сценарию оказались — в силу различных причин — несостоятельными. Среди этих причин и специфика русской истории, и особенность мировой международной ситуации, и ошибки конкретных политических персонажей, и др. Имя этим альтернативам: "государство" и "культура". Но культура находилась в состоянии фундаментального раскола1, а государство, постепенно усваивая внешние черты nation-state, так и не могло расстаться со своей самодержавной природой. То есть, то, что было "государством", было также сущностно расколото и потому — в конечном счете — бессильно перед черносотенно-эгалитарной стихией революции (87, с.265).

Ныне идет полемика о том, была ли Россия обречена на свой тяжкий путь, в чем заключались "трагические ошибки" ее истории, и кто несет за них

1 В социологическом, — да и не только в социологическом, — плане эта культура была связана с двумя процессами: распада традиционного русского социума и коллективной и индивидуальной эмансипации, происходившей в те годы в отечестве (87).

ответственность, как никогда интересно изучение не только реального процесса, но и возможных альтернатив развития крестьянского хозяйства России, развития, во многом определяющего не только направление, но формы и темпы общественного прогресса (7, 10, 11, 79, 47 и др.).

Подкапаев (88), например, даже предлагает такой вариант развития событий: "Если бы нарождавшемуся фермеру за деньги была отмежевана часть помещичьих земель, что предлагали многие, возможно, совсем по-другому развивалась бы наша аграрная история. Да и вообще история могла быть иной. Крепкий мужик начал бы экономически соперничать с общиной, и в этом соревновании, без раздоров, окрепла бы деревня.

Но на вопрос о том, были ли способны собственники реализовать грандиозные замыслы реформатора, многие исследователи дают отрицательный ответ.

В литературе ставится и проблема: был ли капитализм магистральным, единственно возможным путем аграрного развития России? Что бы обрести необходимый простор для конкретно-исторического анализа, нужно признать эти вопросы открытыми, непредрешенными. Тогда будет легче допустить возможность типологических различий в эволюции помещичьего и крестьянского хозяйства, весьма разной их восприимчивости к коммерциализации.

В связи с этим в историографии дебатируется вопрос о том, какой путь намечал для России Столыпин - американский или прусский? В то же время некоторые авторы склонны считать этот вопрос схоластическим1.

Борьбу этих двух путей прервал Октябрь, но Столыпинская реформа не решила, который из этих путей победит.

Историки, изучавшие крестьянское и помещичье хозяйство под руководством И.Д.Ковальченко, убеждены, что они доказали капиталистическую природу дореволюционного сельского хозяйства России, не догадываясь, что на деле они доказали господство мелкобуржуазного хозяйства, что не одно и то же (7).

1 Савельев, например, считает, что долгие споры о наличии в аграрном развитии России "прусского" и "американского" путей развития все более и более становились схоластическими упражнениями, порождая странные бессодержательные дефиниции типа "октябристско-прусский путь" и т. п. Рядом с такого рода теоретизированием суждения В.М.Чернова о "народно-хозяйственных телах" выглядят более оригинальными и адекватными реальной действительности.

Но очевидно, что в последние годы споры о том, по какому — прусскому или американскому пути пошла бы Россия в результате реформ, значительно поутихли. Однако их "рециливы" еще встречаются.

В альтернативности подобного выбора в настоящее время явно сомневается Ф.П.Тройно (128) считая, что, видимо, нужно говорить не о господстве того или другого пути (прусского или американского), а о наличии ряда черт прусского и американского путей, ибо условия для перестройки помещичьих хозяйств в России во многом отличались от эволюции юнкерских хозяйств Пруссии.

Интересна полемика с такими известными исследователями, как Анфимов (7), Данилов (26) и др. Г.Н.Кочешкова, который в 1994 г. выпустил в свет наиболее фундаментальный труд по данной тематике (71).

Он напоминает, что, по А.М.Анфимову,1 в отечественной исторической литературе не преодалены попытки решить вопрос о характере аграрных отношений на основе того, кому принадлежала земля, т.е. по принципу сословной прннадлежности. Анфимов поставил перед сабой цель отойти от ошибочной концепции, но осуществить свой замысел ему не удалось. Сословный принцип явно превалировал в его рассуждениях, фактически подтвердивших известный тогда вывод, что дворянство — наиболее консервативная и реакционная часть российского общества, предпочитавшая традиционные полукрепостнические формы хозяйствования. В то же время Кочешков не может согласиться с категоричным утверждением Н.А.Рожкова, видного деятеля российской соцал-демократии, будто в Россия к началу XX в. "совершилось перерождение помещичьего крепостнического хозяйства в буржуазное, капиталистическое", причем дворяне приняли буржуазный облик, стали настоящими капиталистами-предпринимателями. Исключение — хозяйства старого типа, которые, по мнению Рожкова, еще были, но число их быстро шло на убыль. Нельзя, полагает Кочешков, представлять себе частновладельческое хозяйство как сплошной сгусток крепостнических черт. Капиталистическая эволюция его шла безостановочно, объективные причины (конкуренция, все большее преобладание товарно-денежных отношений, разорение крестьянства, физический предел эксплуатации наемных работников и др.) заставляли частных земельных собственников непрерывно искать способы снижения себестоимости товара, т. е. улучшать и рационализировать процесс сельскохозяйственного производства. Литература по сельскому хозяйству изобилует большим числом свидетельств о более

1 См. Анфимов А.М. Некоторые вопросы организации и экономики крупного помещичьего хозяйства в России (конец XIX — начало XX в.) — М., 1966 г.

мощной материально-производственной базе частновладельческого хозяйства по сравнению с крестьянским. В частновладельческом практиковались более совершенные агротехнические приемы и урожайность была выше. Крупные земельные собственники в большей мере, чем крестьяне, разводили племенной скот, продавали породистый молодняк скота крестьянам, использовали более современную технику, передовой опыт возделывания почвы.

"По Кочешкову", частновладельческие хозяйства были выше и по техническому уровню, и по степени интенсивности земледельческого производства. И этот факт, считает он, не отрицает и А.М.Анфимов, по подсчетам которого стоимость действующих машин и орудий фабрично-заводского производства в сельском хозяйстве России выросла. Кочешков полагает, что приведенные данные говорят в пользу безусловной прогрессивности частновладельческого хозяйства, однако процесс капиталистической эволюции шел не столь быстро по сравнению с передовыми западноевропейскими странами. Исход борьбы частновладельческого хозяйства с крестьянским не был предрешен вплоть до октября 1917 г. (71).

Помещичье хозяйство оказалось наиболее подверженным капитализации и обуржуазиванию. Аграрный менталитет дворян был изначально ориентирован на крупное хозяйство, до реформы — вотчинное, после реформы — экономическое. Его последующая индустриализация была неизбежна. Точно так же частные владельцы из купцов и крестьян, заводившие на своих землях крупное хозяйство, немедленно становились агентами индустриальной экспансии в аграрном секторе экономики. Именно на них был ориентирован частный коммерческий кредит, транспортная инфраструктура рынка. Уровень развития капитализма в частновладельческом хозяйстве оказался наивысшим не в "помещичьей", а "фермерской" зоне. Следовательно, из аграрно-капиталистических тенденций экономической реальностью была лишь "американская", сближавшая оба типа хозяйства — частновладельческое имение и мелкую ферму хуторянина (109).

Савельев призывает восстановить распавшуюся связь времен, освоить все богатство аграрно-типологических концепций, которые сложились к началу XX в. и имели глубокие корни в русской экономической традиции. На этом пути необходимо отрешиться от ряда стереотипных представлений, порочность которых доказана исторической практикой. К таковым относится тезис об идентичности индустриальной и аграрной эволюции (это понималось как совпадение законов развития капитализма в промышленности и сельском хозяйстве). Производным от первого является следующий тезис — об абсолютном превосходстве крупного хозяйства над мелким в земледелии (это

мыслилось как превосходство крупного производительного капитала над мелким крестьянским производством и вытеснение первым второго). Своеобразный теоретический тоталитаризм господствовал также по вопросу об аграрном капитализме. Он исходил из априорной убежденности русских марксистов в том, что деревня обречена на капитализацию во всех ее проявлениях (109).

Тройно также считает, что перестройка помещиками своих имений по образцу прусских юнкеров имела немало положительных строн. Высокорентабельная экономика способствовала подьему

сельскохозяйственного производства в стране, распространению прогрессивных методов ведения сельского хозяйства. Они оказывали полезное влияние на крестьянское хозяйство, на внедрение новых орудий труда, высокоурожайных сельскохозяйственных культур, более продуктивного скотоводства, и т.п. (128, с.37). Экономии представляли работу малоземельным и безземельным крестьянам, заработки которых были выше дохода от среднего крестьянского хозяйства. Попасть на постоянную работу в такую экономию, считает Тройно, было мечтой крестьянской бедноты. Конечно, подчеркивает Тройно, концентрация в руках помещиков огромных земельных участков на общем фоне крестьянского малоземелья, сдача части земли в аренду по высоким ценам, вызывали социальную напряженость в стране, что привело к эпохе социальных потрясений (128, с.38).

Менее всего озадачивали себя дилеммой — прусским или американским путем им предстояло следовать, сами крестьяне. Их выбор состоял в простом решении: принять или отторгнуть спущенные "сверху" решения.

Зырянов полагает, что Столыпинская реформа представляла один из крайне правых вариантов прусского решения аграрного вопроса — неизученность крестьянской общины препятствует более углубленному пониманию аграрной политики правительства, его замыслов и практических результатов его действий (37).

Строев (121) напоминает, что в связи с земельным вопросом с начала 90-х годов у нас обычно берут за образец североамериканскую модель земельного устройства и землевладения. Однако не нужно забывать, пишет он, что переустройство земельных отношений изменяет весь культурно-духовный климат общества, влияет на форму создаваемого нового общественного устройства, что речь не идет о "всего лишь" экономических советах. Особенно ясно сказанное видно на примере самих Соединенных Штатов. Американский философ и экономист XIX в. Генри Джордж писал, что "английские переселенцы имели перед собой в новой стране огромный материк, свободный

для переселения, а потому среди них никому и в голову не приходило подымать вопрос о справедливости и целесообразности частной собственности на землю. ...Изобилие земли отклоняло внимание от той монополии, к которой должно привести право индивидуальной собственности на землю...". В отличие от многих капиталистических государств Европы, быстрое аграрное развитие которых в конце XIX — начале XX в. сдерживалось территориальными и демографическими условиями, США располагали свободной землей и незначительным коренным населением, отстреливаемым или сгоняемым в резервации. Отсюда — классическая ясность и простота земельных отношений в Америке (37).

Румянцев высказывает мнение, что в рассматриваемый период были созданы социально-экономические условия для перехода к новому этапу аграрных преобразований, к превращению сельского хозяйства в капиталоемкий технологически прогрессивный сектор экономики, а мировая война прервала Столыпинскую реформу в самом начале ее осуществления (107).

Этот взгляд разделяется далеко не всеми историками, но он весьма симптоматичен для современной отечественной литературы. Е.Квитко (54) уверена, что Столыпинская реформа состоялась. Не в количественом понимании — лишь четверть крестьян вышли из общины, а в качественном: сознание перевернулось. Еще несколько лет Столыпину, убитому слишком рано, — и революции могло бы и не быть.

Полярные оценки общего развития сельского хозяйства и аграрных преобразований сказываются и в интерпретации многих частных аспектов столыпинских "мероприятий" в аграрном секторе экономики.

В традиционном ключе негативного отношения к правительственным мерам по мобилизации земли рассматривают эти меры такие авторы, как

A.М.Анфимов, В.С.Дякин, М.В.Губанова, Т.Л.Моисеенко, Л.ИЗайцева,

B.Я.Лаверычев, И. Д.Ковальченко, и др.

И в старой, и в новейшей историографии исследователи, пытаются уяснить себе, каким же слоям населения деревни была выгодна реформа, кто же собственно выходил из общины, каковы причины, побуждавшие их к этому. Оценки их различны.

Как и большинство исследователей, Г.И.Шмелев объясняет подобные расхождения разной методикой подсчета. Поэтому нет ничего удивительного, что часть ученых утверждают, что вышли около четверти, другие — что около трети крестьянских дворов или больше. Дело заключается, по мнению Шмелева, в том, что некоторые исследователи учитывают только вышедших в ходе реформы. Другие прибавляют туда тех, кто ранее выкупил землю и

вышел из общины до того. Некоторые включают сюда тех крестьян, которые находились в так называемых беспередельных общинах, т. е. в тех общинах, в которых примерно в течение четверти века и более не производилось переделов и земля которых в конце концов по Столыпинской реформе стала считаться закрепленной в частную собственность (143).

Там, где методика подсчетов у исследователей близка, например у П.Н.Зырянова и В.С.Дякина, и разница в результатах невелика, близки и выводы. Так, по Дякину, число вышедших из общины равняется примерно 26% (29). П.Н.Зырянов (37) опирается на почти такие же данные. Оба исследователя считают, что такой итог мог бы считаться удовлетворительным, если бы из общины выходили те, на кого рассчитывали авторы реформы. В действительности, как им представляется, дело обстояло иначе. Первыми бросились укреплять землю практически уже порвавшие с деревней. Сначала это были прочно устроившиеся в городе ремесленники, торговцы и служащие. Действуя "напористо и бесцеремонно", они, по выражению П.Н.Зырянова, "взламывали круговую оборону, занятую общиной". В годы промышленного подъема к ним присоединились "рабочие с наделом"21 (39, с.110-112). Целью таких новых собственников было как можно скорее продать надел, на котором они не работали. Определить их долю в общем числе выходящих из общины, считает Зырянов, трудно, ибо подобной статистики не велось. За 1908-1912 гг. в 36 губерниях 28,2% вышедших из общин, продали свои земли (36, с.110-112.), но среди них могли быть и те, кто хотел, но не смог удержаться в деревне1..

Ранее обычно считалось, что большое место среди укрепляющих наделы в собственность занимали многоземельные, а значит, зажиточные крестьяне. П.Н.Зырянов впервые показал, что эти два понятия не совпадают2 (37, с. 109).

1 Исследователи используют данные по изд.: Симонова М.С. Мобилизация крестьянской надельной земли в период Столыпинской аграрной реформы // Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства в СССР. — М., 1962. — Сб. 5. — С. 428-438, 452.

2 Таких "крепких и сильных" на первых порах оказалось около полумиллиона, а за весь период реформы правом выхода из общины воспользовались немногим более 2 млн. крестьянских хозяйств. Несмотря на правительственную поддержку, хуторянам приходилось туго. Почти не имея накоплений, они обустраивались на новых местах, возводили дома и хозяйственные постройки. Банковскими ссудами воспользовались немногие (120).

Однако данные Дубровского, Анфимова, Дякина, Зырянова, Ковальченко, Зайцевой весьма отличаются от тех на которые опираются, например, Попов, Строев, Абалкин, Шмелев.

Зайцева пишет, что, нарушив право общины распоряжаться надельной землей, правительство одним махом решило изменить существующие устои, на которых стояла Россия в течение последних двухсот лет. В результате реформы на селе начался процесс обезземеливания экономически слабого и безззащитного крестьянина. Земельные участки стали переходить от тех, кто имел от 1,8 дес., к тем, кто в состоянии был купить от 10,4 до 64,3 дес. (7).

О том, кто выделялся, считает А.М.Анфимов, существует давно сформулированный ответ: в любом учебнике можно прочитать, что выделялись главным образом крайние группы1. Но этот общий ответ, формально правильный, требует серьезного рассмотрения и уточнения, ибо неоднородна земля по регионам, и др.

Борьбой крестьянства против единоличных выделов наряду с уклонением от проведения соответсвующих работ землеустроительных отрядов обусловлен тот огромной важности факт, что кривая выделов, ранее поднимавшаяся, с 1910 г. резко пошла вниз. Несмотря на то, что Столыпин ежегодно собирал своих "землеустроительных генералов" для накачки и не уставал повторять им высказанную в 1907 г. мысль, что в этом деле "неуспеха быть не должно", и генералы не возражали, главное дело Столыпина — "ставка на сильных" — рушилось2, утверждает А.М.Анфимов (7).

1 Правом выхода из общины воспользовались, в основном, две категории крестьян: бедняки и зажиточные, причем удельный вес бедняков в этом процессе был преобладающим. Они, как правило, продавали свой надел и уходили в город или переселялись на новые земли за Урал. В целом ими было продано свыше 3,4 млн. дес. земли. Их наделы покупали не только кулаки, но и середняки, а также сама община ("мирской котел") (126). Парадокс заключался в том, что наиболее крепкие крестьяне -"кулаки" не всегда стремились к выходу из общины, поскольку им было выгоднее там оставаться и держать в кабале соседей-общинников. К тому же указом были определены ограничения для кулацких хозяйств.

2 Есть очень важные нюансы в литературе, улавливающие качественные изменения в поведении домохозяев. Савельев пишет, что по мере вовлечения в орбиту столыпинской аграрной политики новых территорий в нее втягивалась, как и прежде, не только беднота, для которой связь с деревней стала носить символический характер, но и крепкие дворы, которые с помощью указа надеялись стать еще зажиточнее (109, С.213). В 1910 г., например, количество домохозяев, заявивших требование об укреплении земли в собственность, по сравнению с предшествующим годом снизилось почти вдвое: 351 884

Он пишет о стремлении зажиточных и части средних слоев крестьянства выйти из общины, стеснявшей их хозяйственную предприимчивость.

Категоричен в своем особом мнении В.В.Черняков (136), который полагает, что вновь образовавшиеся владельцы оказались вне общины откровенно неспособными для рентабельного ведения хозяйства. Абсолютно большая часть выделившихся представляли собой малоземельных бедняков, которые стремились скорее развязаться с земельным наделом. Их разорение и уход с земли резко увеличили ряды городского пролетариата.

Зажиточное крестьянство, развивает эти выводы Дякин (29,30), вообще составляло в деревне заведомое меньшинство, а у богатых были основания не торопиться уходить из общины. Оставаясь внутри нее, было удобнее пользоваться общественными выгонами и лесами и арендовать наделы. Дякин считает, что расселение крестьян безусловно провалилось, хотя 10% участковых хозяйств за восемь лет не так мало. В Пруссии на такую реформу понадобился целый век. После некоторой заминки в 1912 г., ГУЗиЗ нарезало по 200 тыс. единоличных хозяйств в год. Правда, с 1913 г. уменьшается число просьб о землеустройстве, но у ГУЗиЗ накопилось почти 4 млн. неудовлетворенных просьб. Землеустройство, подчеркивает Дякин, шло под неустанным нажимом властей. Как только в 1917 г. этот нажим исчез, община поглотила и вышедших и выделившихся. Если сравнивать разные способы осуществления Столыпинской реформы — выходу из общины поодиночке сопротивлялись односельчане. При всеобщем разверстании против него были, но подчинились власти или воле большинства — 39,5% (30).

По особому все, видимо, решалось на Северо-Западе. Здесь, по свидетельству А.С.Забоенковой (34), основная масса личных собственников и владельцев участковых хозяйств принадлежала к середнякам и бедноте. При этом большая часть сельской буржуазии предпочла остаться в общине и даже тормозила выход из нее односельчан. Это были "хозяева деревни" — богатые, но малонадельные крестьяне, основой хозяйства которых была купчая и арендуемая у односельчан земля. В то же время среди владельцев хуторов и

против 649 9212. Однако это были заявления убежденных сторонников указа, наиболее упорных и настойчивых в достижении своей цели. Такой сдвиг в составе выделенцев вел к обострению борьбы в деревне, углублению недовольства общинников политикой правительства, расширению оппозиции в деревне. Там все чаще вспыхивали столкновения и конфликты между крестьянами и землеустроителями, а также между общинниками и выделенцами (109).

отрубов выделялась прослойка среднего и зажиточного крестьянства, стремившегося к рационализации хозяйства (34).

Поистине дать сбалансированную оценку — проблема из проблем. По мнению Г.И.Шмелева, несмотря ни на что, задача открыть шлюз для крестьян, которые желали из общины выйти, была осуществлена. Следовательно, сделать вывод о том, удалась или не удалась Столыпинская реформа, можно только исходя из целей, которые она ставила. Если считать, что реформа ставила своей целью полное разрушение общины, то она не удалась, если она ставила целью дать возможность выйти из общины тем, кто желал из нее выйти, то — в основном удалась (143). Это мнение Шмелева разделяют Феноменов (132), Казаник (48), Абалкин (1), Попов (90).

Что касается широкого участия в Столыпинской реформе богатого крестьянства, то, по словам П.Н.Зырянова (37), по-видимому, это легенда, которая застилала глаза сначала самому Столыпину, а потом и историкам. Правда, С.М. Дубровский, прекрасно осведомленный о реальных фактах, ввел в свою монографию небольшой раздел "Почему кулаки иногда стояли за общину". В разделе перечисляются некоторые причины, почему богатые крестьяне иногда явно предпочитали общинное владение и не спешили на хутора. В общине они могли пасти на общественных землях большое количество скота и арендовать земли однообщинников. Кроме того, многие богатые крестьяяне владели лавками, трактирами и каменными домами и им было несруки переезжать. Но Дубровский1 оговаривается, что зажиточному крестьянину перенести каменный дом было легче, чем бедняку свою избу, а к укреплениям богатых толкала соблазнительная возможность купить надел у соседа (37).

Тем не менее, вывод о преобладании богатых и бедных среди укрепляющихся был продиктован не столько фактическим материалом, сколько общетеоретическими соображениями. С.М.Дубровскому, по-видимому, казалось, что "главные закономерности" должны отразиться в каждом конкретном вопросе, причем непременно во всей его полноте.

Нельзя, конечно, сказать, что богатые крестьяне не участвовали в Столыпинской реформе. В частности они охотно скупали землю. Правило о предельной норме в шесть наделов они различными способами обходили (М.С.Симонова2). Но сами при этом часто оставались в общине, боясь "отбиться от мира"3. В итоге общине все же удалось сохранить свой

1 Дубровский. — Указ. соч. — С. 227, 228.

2 Симонова М.С. Указ. соч. — С.399.

3 Русское богатство 1908. — СПб. -№7 — С.156; 1909 — №11 — С.103.

передельно-распределительный механизм, который после Октябрьской революции помог быстро ликвидировать помещичье землевладение (37, с.205).

Немало специалистов считают несомненным фактом массовое, повсеместное возвращение крестьян в общину. Об итогах такого отката "на круги своя" говорил Зырянов: "Из общего оборота было изъято 22% земель, половина которых ушла на продажу, часть вернулась в общинный "котел". В конечном счете властям не удалось ни разрушить общину, ни создать устойчивый и достаточно массовый слой крестьян — собственников" (37, с.63).

Забоенкова приводит факты совсем иного рода, подчеркивая, что в Северо-западных губерниях даже в 20-е годы, наоборот, число участковых хозяйств росло. Поскольку большинство возникших в ходе реформы Столыпина хуторов принадлежало бедняцким и середняцким слоям, их не трогали в ходе национализации. И лишь в дальнейшем с началом курса на сплошную коллективизацию, участковое землеустройство было свернуто. Однако хутора и отруба возникали самочинно вплоть до второй половины 20-х годов (35).

В литературе приводятся факты, свидетельствующие о том что обстоятельства на местах сами корректировали исполнение указа 9 ноября 1906 г. Так, в Петербургской губернии из-за громадных недостатков общинного землепользования и местных природно-географических условий землеустройство было выгодно значительной массе крестьянства.

Вероятно, местные условия дали о себе знать и во времена "отката" крестьян из хуторов и отрубов обратно в общину.

В новейшей литературе показан и предшествующий процесс — развитие в России фермерского хозяйства.

Так, наиболее плодородные общинные земли были переданы "сильному меньшинству", пожелавшему выйти из общины. Новым собственникам были предоставлены правительственные займы в размере до 90% стоимости земли для обустройства и развития фермерского хозяйства.

За пять лет (с 1907 по 1911 г.) система крестьянского землепользования претерпела крупные изменения. На 1 января 1915 г. 2,8 млн. крестьянских хозяйств (или около четверти площади пригодных к обработке земель) можно было причислить к разряду частных владений.

Сведение "укрепленных" наделов в отруба и хутора считается рядом исследователей прогрессивная мера, в которой, однако, многое не было продумано заранее из-за недостаточного знания Столыпиным специфики центральных районов России. Это сказалось, в частности, и на вопросе о

повсеместном создании хуторов. Ему пришлось довольно быстро отказаться от многого, но, разумеется, не от самой идеи (75). И даже Анфимов признается, что, несмотря на препятствия, реформа набирала силу. Хуторяне иначе, по-новому, смотрели на свое хозяйство, чем общинники (7).

Решительные противники отрубного и хуторского хозяйств, как правило, выдвигали доводы эмоционального характера и, наоборот, сторонники данного вида землепользования делали упор на экономические факторы, позволявшие более рационально и производительно вести крестьянское хозяйство. Интересны оценки опрошенных крестьян.

"Из практики видно, что отрубное лучше, но в особенности хуторное"; "Немногие почувствовали там свободу н занялись культурой, а многие по привычке держатся, что в большом миру весело и неопасно" (71).

Практиковались экскурсии крестьян и их жен из деревень, которые еще не разверстались, на хутора. Но Кофод жестко требовал и следил, чтобы в этих экскурсиях чиновники не сопровождали крестьян. Успех экскурсии, по словам Кофода, "был ошеломляющий". Люди, переселившиеся на хутора, переставали пить, исчезли драки, жещины стали наряжаться.

По мнению Кофода, "в целом разверстание в России было выполнено удовлетворительно в агротехническом отношении, лучше даже, чем в Дании" (83). Но расселение требовало времени.

А.В.Кривошеин, один из наиболее компетентных министров, считал, что переход к хуторам и отрубам — это "задача нескольких поколений", о чем свидетельствовал и мировой опыт (98). И ныне, М.А.Безнин (10) полагает, что вопрос о степени зрелости российского фермерства исторически недостаточно ясен. Спор идет о количестве перерождавшихся хозяйств, о степени их эволюции и т.д. Но сам факт появления такой тенденции — историческая реальность.

В этой связи "под вопросом" в литературе тезис о "неподвижности" общины, ее "невосприимчивости" к нововведениям.

Зырянов (37) считает, что Б.Н.Миронов (78) — сторонник и пропагандист социологических методов исследования. Нетрудно, однако, заметить, что применение одних и тех же методов разными исследователями (например, Т.Шаниным1 и Б.Н.Мироновым) дает неодинаковые результаты.

1 В обзоре анализируется отечественная литература, но не упомянуть, хотя бы вскользь, широко публикуемого у нас Т.Шанина вряд ли возможно. Он ответственный редактор книги "Великий незнакомец" и ежегодника "Крестьяноведение". В 1999 г. вышла его книга на русском языке Шанин А.Е. Проблемы формирования многоукладной экономики в аграрном секторе России: — Н.-Новгород:, 1999. — 202 с.

Б.Н.Миронов ведет свои исследования почти исключительно путем дедукции. Он выдвигает схему и по ней строит модель "идеальной общины", отбрасывая все "нетипичное". В итоге автор явно преувеличивает неподвижность общины, невосприимчивость ее к переменам и ее внутреннее единство. Зырянову представляется, что мироновская "идеальная община" ничуть не ближе к действительной общине, чем известный веберовский "идеальный бюрократ" к настоящим чиновникам (37).

Хотя Дякин (61а) считает, что расселение крестьян провалилось, но, по его мнению, 10% участковых хозяйств за восемь лет не так мало. В Пруссии на такую реформу понадобился целый век.

В этой связи исследователи оценивают роль Крестьянского банка весьма неоднозначно.

А.М.Анфимов (7) считает, что для покупки помещичьих имений и выдачи ссуд на покупку земли самими крестьянами у помещиков правительством были выделены огромные средства. Были понижены на 1% годовые платежи заемщиков по ссудам. Но самое главное, по инициативе Столыпина были резко понижены доплаты крестьян наличными деньгами к ссудам банка. После Указа 3 ноября 1905 г. до конца 1907 г. существовали два вида доплат: для малоземельных до 10%, для прочих — свыше 10% (фактически до 25%). Премьер заставил-таки прижимистого министра финансов Коковцова согласиться на нанесение ощутимого урона государственной казне. С 1908 г. крестьяне, покупавшие у Крестьянского банка землю отрубами, приплачивали к ссуде 5%, а дававшие обязательство переселиться на хутора, освобождались от всякой доплаты.

Т.А.Невская (81) отдает должное Столыпину, — он внимательно следил за всеми органами, занимавшимися практическим проведением реформы, не исключая и учреждений Крестьянского банка.

Поскольку первая задача, поставленная банку — отвлечение крестьян от борьбы за помещичью землю — была небезуспешно решена, перед ним выдвигалась другая задача: насаждение личного землевладения крестьян.

Цифры, впечатляют: за восемь лет было продано 3,5 млн. дес., причем 3 млн. — в единоличную собственность (85,9%). Но важнее присмотреться к динамике процесса, показывающей, что более половины земли (точнее, 54%) было продано в первые три года, когда операция шла по нарастающей, а затем последовало быстрое снижение интереса крестьян к покупкам земли у Крестьянского банка (81). Еще больше, 4,4 млн. дес. купили крестьяне у помещиков, используя ссуды банка, но при этом из 900 тыс. покупателей только 90 тыс. купили единолично. И не менее важно то, что динамика

покупок отличается от предыдущей операции лишь тем, что на первые три года пришлось несколько меньше половины (49%) купленной земли (7).

Используя финансовые и экономические рычаги, банк энергично и последовательно насаждал хуторское и отрубное землевладение (123).

На банк, пишет Строев, возлагалась не только ответственность за использование кредита, но и обязанность содействия крестьянам в его рационаольном использовании. Оценивая роль этого укредитного учреждения, современники отмечали, что без него успех новых единоличных форм хозяйствования в принципе был бы невозможен (121).

Помещики предложили на продажу более 15 млн. дес. угодий, так что правительству пришлось даже искусственно сдерживать цены на землю для их стабилизации. Таким образом, шел активный естественный процесс экономического вытеснения помещиков из сельскохозяй-ственного производства. К 1917 г. Крестьянский банк располагал собственным земельным фондом в 6,7 млн. дес., из которого почти 5 млн. дес.

составляли земли, купленные у помещиков. Продажа земли осуществлялась только через Крестьянский банк, который финансировал этот процесс агрокультурного, ипотечного, землеустроительного, мелиоративного характера. При этом существовало ограничение в таких сделках: запрещалась продажа угодий некрестьянам и иностранным гражданам. Среди покупателей главное место занимали отрубники (54% купленных земель) и хуторяне (23%). Они пользовались наибольшими льготами по ссудам. Тем самым банк способствовал усилению позиций крепких крестьянских хозяйств на селе (126).

Г.И.Шмелев полагает, что реформа привела к интенсивному землеобороту, создала благоприятные условия для рынка земли и через посредство Крестьянского банка вела к концентрации земли в руках умелых землевладельцев.

За 1906-1915 гг. крестьяне купили у Крестьянского поземельного банка или при его содействии (этот банк стал во время Столыпинской реформы основным инструментом земельных преобразований) 104,4 млн. дес. земли и ими же было реализовано через банк — около 3,8 млн. дес. Это было отнюдь не только свидетельством разорения крестьян и оставления ими земледелия, хотя этот процесс в определенных масштабах несомненно имел место. В значительном количестве случаев продажа земли была связана с намерением переселения из малоземельных районов России в слабообжитые, окраинные районы страны, а также с желанием приобрести взамен прежних участков более плодородные и лучше расположенные земли. Средства от продажи

земли дополняли ссуды на переселение, суммы, предназначенные для покупки земли в новых местах (143).

Год от года банк расширял сферу деятельности, подчиняя своему влиянию все новые районы страны. После издания Указа 9 ноября 1906 г. увеличилось число его отделений. Если до реформы банковскую сеть составляли 40 отделений, то к 1911 г. их уже стало 51. Деятельность отделений распространялась на 66 губерний и 3 области1 (123).

Как видим, со стороны правительства было сделано все для успешного решения задач, стоявших перед банком. Тем не менее, как считают критики Столыпинской реформы, практическая деятельность банка по насаждению хуторов и отрубов шла вяло. За 1906-1907 гг. банком было скуплено 3 238 519 дес. земли, а продано 230 433 дес., или 7,1%. К тому же в 1908 г. центр тяжести в осуществлении реформы сместился на общину. После этого, по мнению представителя самого банка, в ликвидации банковских земель "уже нельзя было ожидать сколько-нибудь деятельной помощи землеустроительных комиссий, основные силы которых были брошены Главным управлением землеустройства и земледелия на внутринадельное разверстание" (123).

А.М. Анфимов пытается дать сбалансированную оценку расселений. Он считает, что столыпинская ставка "на сильных" не могла даже возникнуть, если бы прежде в самом крестьянстве не возникли "элементы фермерства", т.е. слой крестьян-хозяев. Реформаторы не ошиблись, что эти элементы будут стремиться выделиться из общины. И все же в результате землеустройства не удалось создать полноценных "фермерских" хозяйств, где вся земля была бы сконцентрирована вместе, на одном участке, как это представляется многим авторам. Неоднородность состава хуторян и отрубников не позволяет однозначно оценить их земельную нужду до и после переустройства (7).

В связи с этим отмечается, что в историографии есть крен в сторону изучения социально-политического аспекта реформы. Между тем сельское хозяйство в целом и в особенности крестьянское хозяйство в условиях и под влиянием реформы исследуется недостаточно2. Этому вторит и П.Н.Зырянов, призывающий к более углубленному исследованию экономики крестьянского хозяйства, капиталистического расслоения в деревне (7).

1 Многие исследователи продолжают сссылаться на данные из книги Ефремова П.Н. Столыпинская аграрная политика. — М., 1941. — С. 48.

2 Анфимов А.М., Осипова Т.В. Историографические итоги и задачи изучения истории российского крестьянства периода империализма // Советская историография аграрной истории СССР (до 1917 г.). — Кишинев, 1978. — С.4-6.

Современные историки вполне сознают, что определение природы тех или иных крестьянских социальных групп на конец XIX — начало ХХ в. требует дальнейшего всестороннего изучения с применением современных методов исследования1.

Тема аграрного перенаселения — классическая для российской историографии. Обозначены два подхода к историческому происхождению перенаселения. Первый, преобладающий, рассматривал его как непосредственный результат наделения крестьян землей при освобождении от крепостной зависимости и следствие кабальных условий аренды помещичьей земли. Второй подход связывал избыток земледельческого населения с действием передельного общинного механизма, способствовавшего скоплению населения на своих наделах в условиях архаичных систем хозяйствования. При этом важное значение приобретало различие двух понятий: "абсолютное" и "относительное" малоземелье — т.е. объективная невозможность прокормиться с данного надела и плохое использование наличного земельного фонда.

В интерпретации данной проблемы сложились две концепции: натуральнохозяйственная (или теория "малоземелья") и народнохозяйственная (производственная). Одна отразила неразвитые потребности народа и государства при изобилии земли, ориентацию на экстенсивный путь развития, воплотив народнический идеал земельной общности и равенства, приоритет натурально-потребительского хозяйства над производящим, рыночным (работы Р.Кочаровского, Н.Огановского). Другая трактовала "перенаселение" как несоответствие в данных хозяйственных условиях емкости территории и численности населения, как результат медленного темпа развития производительных сил и слабого разделения труда, как симптом недомогания народного хозяйства в целом (работы П.Струве, П.Маслова) (104).

Поиск соответствующих институциональных средств борьбы с малоземельем и аграрным перенаселением составил крупнейшую научную и политическую проблему (об этом см. в работах: А.М.Анфимова (7), В.П.Данилова (26,27), В.С.Дякина (29,30), П.Н.Зырянова (39), И.Д.Ковальченко (59), Т.Л.Моисеенко (79), Н.В.Токарева (127) и др.). Если

1 Попытки такого рода не прекращаются уже много лет. См.: Ковальченко И.Д., Бородкин Л.И. Современные методы изучения исторических источников с использованием ЭВМ. — М., 1987; Славко Т.И. Математико-статистические методы в исторических исследованиях. — М., 1981; Бородкин Л.И. Многомерный статистический анализ в исторических исследованиях. — М., 1986; Миронов Б.Н. История в цифрах. — Л., 1991; и т.д.

сельскохозяйственное население должно жить доходом с собственной земли, то площадь крестьянского землепользования должна увеличиваться в том же темпе, что и рост населения. Механическая прирезка земли, к которой стихийно тяготели массы, и поддержка лозунга "право на землю" отразили идею всеобщего дополнительного наделения крестьян. Данный принцип объединил экономистов, разделявших натуральнохозяйственную концепцию: они критиковали как столыпинские мероприятия, так и все другие средства замедленного действия борьбы с малоземельем.

Альтернативный подход состоял в переходе на интенсивные факторы развития — индустриализацию, углубление профессиональной дифференциации, развитие рынка сельскохозяйственного труда и всего того, что обеспечивало подъем крестьянского хозяйства "со ступени истощающегося или сохраняющегося на ступень развивающего производительные силы земли" (А.Кауфман). Вывод о том, что "Ни о каком земельном просторе у нас не может быть речи" прозвучал еще в 1905 г., все последующие исследования показали его справедливость. К 1916 г. примерно 10% посевной площади приходилось на долю помещичьих экономий, остальная земля засевалась крестьянами.

Столыпинская аграрная реформа способствовала рассасыванию аграрного перенаселения. Еще до нее закон 1904 г. имел целью не столько колонизацию Сибири, сколько улучшение условий землепользования и хозяйства крестьянства внутренних губерний. Переселенческое дело отвечало внутренним потребностям народного хозяйства. Оно унесло почти половину естественного прироста сельского населения из 10 самых перенаселенных губерний. Переселенцы выступали как субъекты народного хозяйства. Процент обратных переселенцев в 1906-1913 гг. составил 12, а в предшествующее десятилетие — 18. Такое движение трудно назвать "похоронами за государственный счет" — мнение, бытовавшее в историографии еще совсем недавно.

Н.Л.Рогалина (103) считает, что в изучении данной темы важно учитывать не столько прирезку дополнительной земли, сколько ее "устроение" — т.е. всю систему аграрных мероприятий.

Кроме того, положение населения аграрно-перенаселенных районов можно было улучшить лишь постепенно (задача эта не чисто техническая, а экономическая и культурная, о чем говорил в свое время Б.Бруцкус).

Важно также иметь в виду, что прочное преодоление аграрного кризиса обеспечивается частной собственностью на землю и ее правовой защитой, а также личной инициативой и предприимчивостью (103).

Но подобная программа могла быть действенной лишь при наличии серьезной финансовой поддержки. Между тем, практически никем из историков не был поставлен вопрос — каких средств требовало осуществление Столыпинской земельной реформы и было ли царское правительство в состоянии изыскать эти средства (30).

Ближе всего к этой теме подошел в своем очень обстоятельном исследовании А.П.Корелин (69). Он констатировал, что в имеющейся литературе по истории российского аграрного капитализма уделялось явно недостаточное внимание влиянию на аграрный строй страны "факторов, обусловленных формированием и функционированием капиталистической инфраструктуры, связывающей все отрасли экономики в целостную народнохозяйственную систему". В качестве одного из важнейших элементов такой системы А.П.Корелин справедливо назвал кредит, избрав его объектом изучения в своей работе. Большую часть книги А.П.Корелин посвятил анализу функционирования учреждений сельскохозяйственного кредита, особенно мелкого, и потому, что последний получил наибольшее распространение, и потому, что степень его развития позволяет судить о глубине капиталистических отношений в деревне.

Именно здесь проявляются различия интресов А.П.Корелина и В.С.Дякина. Если А.П.Корелин (69) обращается к истории сельскохозяйственного кредита все же в первую очередь ради уточнения и углубления наших представлений о степени развития аграрного капитализма в России, то В.С.Дякина (30) интересует прежде всего борьба за перераспределение инвестиций между двумя основными отраслями целостной народнохозяйственной системы российской экономики — промышленностью и сельским хозяйством — и вызываемые этой борьбой разногласия в правящих кругах по вопросу об общем направлении экономического развития страны.

Некоторые итоги развития сельского хозяйства подводят И.М.Бобович, Т.М.Китанина (14), которые рассматривают их в позитивном плане, подчеркивая, что смена в конце XIX в. стихийного продвижения с Запада на Восток государственным регулированием колонизации, имевшей целью ослабить аграрное перенаселение Центра, способствовала почти двойному увеличению сибирской заселенности.

Агротехническая помощь деревне осуществлялась государством и по договоренности с ним — общественными земскими организациями. Россия решала эту задачу, хотя и с запозданием, но по содержанию однотипно с ведущими странами Запада.

Существенное опережение экономическими показателями сельского хозяйства (и в особенности его интенсивно развивающихся отраслей) показателей демографических свидетельствует, что в XX столетии, с его ускорением индустриализации и научно-технического прогресса, дальнейшее увеличение сельскохозяйственного производства напрямую зависело от регулирующей роли государства, от объема оказываемой деревне агротехнической помощи. Только таким путем Россия могла подключиться к основной тенденции мирового аграрного развития — повышения производительности аграрного сектора при одновременном снижении доли занятого в нем населения (14).

Дякин 29) пишет, что на первом плане было финансовое обеспечение земельной реформы.

По А. М. Анфимову, развитию сельского хозяйства способствовал рост мелкого кооперативного кредита. Ссудо-сберегательные товарищества, бывшие до начала XX в. единственными учреждениями кредита в деревне, с 1900 по 1916 г. увеличились с 700 до 3815 с числом членов 2260 тыс., с капиталом в 328 млн. руб., лишь по 150 руб. на одного члена товарищества мелкого кредита. В литературе есть свидетельства того, что банки, эксплуатировавшие мелких производителей через посредство кооперации, были гарантами жизнестойкости и той, и другой формы учреждений мелкого кредита, сделав своими клиентами через кооперативную сеть миллионы крестьянских хозяйств.

Ссуду в учреждениях мелкого кредита взять было выгодней, чем у кулаков-ростовщиков, потому что на пути махинаций кулаков встали банки. Можно было заняться спекуляцией землей, но как ни слаб был ограничитель — скупка не более шести наделов, он действовал. Да и перепродать скупленную землю за наличные с большим барышом стало непросто: слишком сильным конкурентом был Крестьянский банк, где наличными брали немного. Кулаку приходилось сдавать деньги в товарищество, где давали какой-то процент (7).

Поскольку Столыпинская реформа открывала, хотя и непоследовательно, более широкий путь к капиталистической перестройке хозяйства, она тем самым создавала и отсутствовавшие ранее условия для продуктивного использования сельскохозяйственного кредита. Выработанное к началу мировой войны принципиальное соглашение Министерства финансов и ГУЗиЗ решало организационную сторону этого кредита, оставив открытой проблему его источников (29).

Открыта она и в настоящее время, когда вопрос о купле-продаже земли выдвинулся в один из ключевых вопросов, которые обсуждаются на всех

уровнях власти — местной (региональной), в правительстве страны. Зачастую точки зрения по этому вопросу диаметрально противоположны. Одним из обсуждаемых вопросов является вопрос о получении сельскохозяйственными товаропроизводителями доступного долгосрочного кредита под залог земель и формировании соответствующей кредитной инфраструктуры. При этом очень часто ссылаются на земельные банки, которые действовали в России в дореволюционный период. Однако монографий, комплексно освещающих данную тему, в настоящее время практически нет. В имеющихся публикациях вопрос о кредитной инфраструктуре сельского хозяйства времен царской России рассмотрен далеко не в полном объеме1.

В работе С.Б.Коваленко (58), на основе анализа значительного количества дореволюционных изданий рассматривается деятельность дореволюционных кредитных организаций, в той или иной степени обслуживавших нужды сельскохозяйственных товаропроизводителей2.

Сравнительно мало внимания уделялось и деятельности российского земства в области сельского хозяйства.

До 1917 г. так и не появилось ни одного серьезного цельного исследования на эту тему, а после Октября и вообще об огромной позитивной работе земств по улучшению условий ведения сельского хозяйства, не было даже ни одной ни постановочной, ни оценочной статьи. Лишь исследовательница земства Н.М.Пирумова написала об этом в применении к земской интеллигенции3.

1 См.: Ерошкин Н. П. История государственных учреждений дореволюционной России. — М.: Высшая школа, 1997: Корелин А.П. Сельскохозяйственный кредит в России в конце Х1Х — начале XX века. — М.: Наука, 1988; Аненков Б.Н., Корелин А.П. Кредитная кооперация в России — объективная необходимость, пути возрождения // Деньги и кредит. — М.,1992. — № II; Бубнов И.Л. Кооперативные банки // Деньги и кредит. — М,1992. — № 8.; Новиков А.А. Земельные банки России // Банковское дело. — М, 1994. — №7.; Свищев М. Сельскохозяйственный кредит в России в начале XX века // Фермер. — М, 1992. — № 68.; Семенова К.В. Крестьянский поземельный банк // Деньги и кредит. — М., 1993. — № 7.

2 Это тем более важно отметить, что Столыпин намечал реорганизовать систему местного самоуправления через предоставление больших прав земствам, провести судебную реформу, предоставить больше гражданских прав, наравне с православными, верующим других конфессий (126, с. 174).

3 Пирумова Н.И. Земская интеллигенция и ее роль в общественной борьбе до начала XX в. — М., 1986. — С. 166-168.; Герасименко Г.А. (Земское самоуправление в России. М., 1990) — наметил эту тему, но сразу же, как и другие историки, перешел к политическому значению деятельности земств. Вышеназванное относится и к заявлениям

Важно иметь в виду, что в 1906-1911 гг. П.А. Столыпин не выступал за ограничение прав земства, а фактически сотрудничал с ним.

Разумеется на практике сколько-нибудь четкой системы в работе земств по проблемам сельского хозяйства не было. В каждой губернии, в каждом уезде формы земской поддержки сельского хозяйства складывались стихийно. Этому соответствовала и финансовая поддержка земствам со стороны государства, которая, тем не менее, год от года неуклонно росла.

Осуществляя свою политику переселения крестьян, составную часть аграрных реформ, Столыпин в 1906-1911 гг. хотел опереться на земства, использовать их опыт и стремился к взаимодействию с земскими учреждениями. И хотя в целом их содействие переселенческой политике Столыпина было невелико, но их службы хоть как-то помогали отрубникам и хуторянам, прежде всего оказывая содействие производителям сельскохозяйственной продукции в сбыте. Все большее значение в деятельности земств приобретала их поддержка в организации кооперативов и товариществ.

Что касается так называемой "Русской агротехнологической революции", в историографии существует мнение о необходимости различия "столыпинской аграрной реформы" и агротехнической революции, более всего обязанной земским, кооперативным организациям, системе Московского общества сельского хозяйства, и т.п. Крестьянская модернизация сельского хозяйства оказалась жизненной, живучей вопреки всей грабительской политике царизма (140).

В деревне происходили важные перемены, связанные с реформами. При поддержке Госбанка и земства начался бурный рост вначале кредитных, а затем и производственных, сбытовых, потребительских кооперативов, которых к 1915 г. в стране насчитывалось около 30 тыс. Крестьянам, особенно вышедшим из общины, оказывалась всяческая агротехническая помощь, организовывалось обучение новым методам хозяйствования.

Но все же сельское хозяйство оставалось, в основном, экстенсивным, его эффективность была низкой (126, 79).

Но именно к высокоразвитому сельскохозяйственному производству в России стремился Столыпин, проводя аграрную реформу. Но ему удалось осуществить эту реформу только частично.

Помещики, верховодившие почти во всех земствах, несочувственно относились к делу оказания помощи единичным крестьянским хозяйствам, не

большого числа известных лиц и даже целых политических партий о приверженности земской идее.

поднимаясь до общеклассовых интересов. Но и между ними не было единства, часто верх одерживали элементы, по разным мотивам готовые идти навстречу новому (7).

Земская среда не была однородной. Анализ дискуссий на кооперативных и сельскохозяйственных съездах и совещаниях (1910, 1918 гг.) подтверждает, что в общественной агрономии существовало два течения: "Северное" (т.е. охватывающее северные российские губернии), кооперирующееся с общиной и выступающее за оказание агрономи-ческой помощи всему населению, и "Южное" (т.е. южные и юго-западные губернии) — поддержавшее государственную аграрную политику и больше ориентированное на хуторское хозяйство (104).

Деятельность землеустроительных агрономических организаций стала приобретать рекомендованные правительством формы примерно к середине 1909 г. Подбор их агрономического персонала зависел от губернаторов, а составление планов агрономической деятельности хотя и поручалось особым совещаниям при губернских землеустроительных комиссиях, но основные ее направления определялись "из центра". Губернские руководители выполняли распоряжения министра внутренних дел так усердно, что создавали организации даже в тех случаях, когда земства все же постановляли оказывать агрономическую помощь хозяйствам единоличного владения в неменьшей степени, чем общинным. Правительственная сельскохозяйственная служба играла положительную роль, возбуждая общественый интерес к агрономической деятельности и подталкивая земства к активной работе в этой области. Но после того, как земские агрономические организации приобрели вполне законченные формы и приступили к выполнению намеченных программ, надобность в сохранении за правительственными учреждениями функции непосредственной агрономической помощи населению миновала. Появились кадры, способные при благоприятных условиях проводить в жизнь научно обоснованную программу помощи крестьянским хозяйствам (32).

У правительства, считает А.П.Корелин (69), был расчет мобилизовать средства земства, но огромной трагедией стало отсутствие контакта с земством, с самоуправлением у реформаторов. И земства, как это ни странно, стояли больше за общины, были настроены против реформ. В 1908 г. в Москве прошло кооперативное совещание, собрались представители всех кооперативов, сельскохозяйственных обществ. Речь на нем шла о реформе, но в более общем контексте, ее считали частью общего подъема экономики, и в частности в деревне. И на этом совещании опять как-то сошлись на общине, что она не исчерпала своей роли, особенно в Нечерноземной полосе.

Кооперация тоже была формой артельной, общинной, она очень активно внедрялась в село. Круговая ответственность за кредит давала возможность создать кооператив (68).

Возраставшая многоукладность экономики, разный уровень производственной культуры хозяйств требовали различных технологий и форм обслуживания их специалистами (31).

П.Кабытов (47) признает, что отечественные историки не уставали повторять что Столыпинская реформа потерпела крах. Об этом раньше писал и сам Кабытов. В качестве главных показателей берутся данные о масштабах противодействия общины правительственной аграрной реформе. Во многих книгах и статьях приводится численность вышедших из общины крестьян и количество укрепленной в личную собственность земли, анализируются данные о хуторах, возникших на землях Крестьянского банка и казны, а также сведения о переселении. В меньшей степени говорится об экономических итогах реформы, о том, что реформа способствовала ускоренному переходу от трехпольной системе земледелия к плодопеременной, введению в ротацию севооборота технических культур, увеличению количества показательных хозяйств и опытных полей. Значительно активизировалась агрономическая и ветеринарная помощь населению. Возникла участковая агрономия, расширилась сеть прокатных станций и сельскохозяйственных складов.

Совершенно иначе представляют развитие сельского хозяйства и, в частности, кооперативов в России того времени другие исследователи.

A.В.Ефременко полагает, что противоречивость действий правительства объясняется стремлением продолжать реформы в ранее заданном направлении и одновременно по возможности нейтрализовать земскую кооперативно-агрономическую альтернативу развития крестьянских хозяйств. Кооперация, агрономия, да и сама хуторизация рассматривались правящими кругами в значительной мере как способ стабилизировать послереволюционную обстановку в деревне (32).

B.Д.Подкапаев (88) считает даже, что правительством подавлялись альтернативные способы хозяйствования, выдвигаемые самой жизнью: потребительские кооперации, сельскохозяйственные кредитные товарищества, товарищества по аренде земли и т.д.

Между тем, считает В.Б.Шепелева (140), именно российская организационно-производственная школа, российские экономисты-аграрии, кооператоры стояли у истоков концепции, учитывающей прежде всего интересы крестьян, подчеркивая, что для ее реализации потребуются и соответствующие духовно-психологические предпосылки, артельная,

кооперативная идеология, противостоящая частнокапиталистической, эксплуататорской и явно находящая для себя почву в российской деревне.

О широте социальной базы кооперативнгого движения, о поддержке его наукой свидетельствуют многие историки. Например, В.В.Кабанов (46) отмечает, что кооперативное движение было составляющей новой экономической ориентации, наряду с агрономией.

Кабанов также считает, что именно в расчете на преимущественно крестьянское хозяйство велась подготовка специалистов сельского хозяйства в высших учебных заведениях (46).

В результате этого возникает новое течение экономической мысли, так называемое организационно-производственное направление: А.В.Чаянов, Ф.П.Макаров, А.А.Рыбников, А.Н.Челинцев и др. Рождается новое направление аграрного развития, опирающееся прежде всего на кооперацию. Его можно назвать кооперативным направлением аграрной эволюции (46).

Даже в "глубинке" появились тысячи агрономов и кооператоров, земских статистиков, которые изучали крестьянское хозяйство, вникая в основы его организационной структуры, и искали пути его видоизменения и построения новой деревни (46, 51, 74).

О том, что связь науки с жизнью не была абстрактной, пишет Г.И.Шмелев (143). В доказательство он приводит данные, свидетельствующие о значительном увеличении числа учебных заведений аграрного профиля. Только количество сельскохозяйственных курсов с 1906 г. возросло в 46 раз, число слушателей на курсах за тот же период увеличилось с 2,1 тыс. до 58 тыс., или в 27 раз. С 1906 по 1913 г. численность сельскохзяйственных учебных заведений в стране возросла на 61%. С 1907 по 1912 г. число опытных сельскохозяйственных станций и контрольных лабораторий в России увеличилось с 92 до 212. С 1906 г. в России зародился институт участковой агрономии, который приблизил сельское население к достижениям тогдашней науки и практики. Число агрономических участстков по 34 губерниям России возросло с 10 в 1906 г. до 1447 в 1913 г.

А.М.Анфимов (7) также отмечает, что прогрессу сельского хозяйства служили многочисленные организации широкой общественности — сельскохозяйственные общества, ведущие свою историю от Вольного экономического общества, созданногоо еще при Екатерине II. Из 3 тыс. общесельскохозяйственных обществ 1260 имели библиотеки. Все остальные, кроме библиотек, курсов, чтений, выставок, занимались организацией практического земледелия и скотоводства. Более четверти обществ имели у себя по пять и более разного рода "учреждений". Почти половина их организовали у себя прокатные станции сельскохозяйственных машин и

орудий, более трети — случные пункты, треть — зерноочистительные пункты, четверть — сельскохозяйственные склады, столько же — показательные поля и участки, 395 обществ — опытные и опытно-показательные станции и контрольные пункты, 304 — показательные склады, сады, огороды, пасеки, плодовые и древесные питомники, 76 — маслодельни, молочные артели, пункты приема — сбыта молока и т.п. (7).

Е.В.Лобанова (75) также обращает внимание на темп роста агрономического персонала. Для крестьян были созданы специальные курсы по скотоводству и молочному производству. Проводились специальные сельскохозяйственные чтения, выставки, демонстрировались прогрессивные формы ведения хозяйства. В 1905 г. 2 тыс. человек посещали такие курсы, к 1912 г. их число выросло до 8 тыс., десятки тысяч крестьян посещали сельскохозяйственные чтения (75).

Но нюансы в оценках исследователей весьма заметны, особенно когда проводятся аналоги между прошлым и нынешним реформированием страны.

Так, В.Ф.Башмачников (9), подчеркивая добровольность кооперирования крестьян во времена Столыпина, отмечает, что в 1990-х годах, в ходе аграрных преобразований, процесс массового распада искусственно созданной крупномасштабной производственной кооперации совхозно-колхозного типа не сопровождается массовым образованием добровольных объединений крестьян — характерно появление лишь отдельных очагов кооперирования по доброй воле (9).

А.В.Лубков (76) пишет о том, что к 1917 г. Россия занимала одно из первых мест в мире по уровню развития кооперативного движения. Свыше 70 тыс. первичных кооперативов различных видов и форм объединяли около половины самодеятеятельного населения страны1 (76, с. 63).

Л.И.Абалкина (1) также привлекает беспрецедентный рост кооперативного движения в этот период. По его данным, число кредитных кооперативов выросло с 837 в 1901 г. до 16 055 в 1917 г. (рост в 19 раз), число потребительских обществ с 600 до 2000 (рост в 33 раза), сельскохозяйственных обществ со 137 до 6032 (рост в 44 раза), маслодельных артелей с 51 до 3000 (рост в 59 раз).

По мнению Абалкина, это достаточно серьезные показатели, ведь Россия вышла на мирововые рынки уже не только с зерном, но и с маслом, сыром, которые экспортировались в большинство развитых стран Западной

1 См.также Карелин А.П. Сельскохозяйственный кридит в России в конце XIX — начале ХХ в. — М.,1978. — С.154-155.

Европы. Развитие кооперации давало много шансов на стабильность, на то, чтобы 20 лет спустя избежать социальных потрясений.

Абалкин обращает внимание и на то, что государственная подержка сельского хозяйства имела мощнейшую общественную поддержку. Очень важно, подчеркивает он, что в начале столетия была широкая общественная дискуссия, тогда как сейчас в этих вопросах мы находимся значительно ниже, чем тогда. Например, о недопустимости смешения общины с кооперацией имелась огромная литература (1).

П.Кабытов (47) также подчеркивает не только бурный рост кооперативов, но и то, что выдающиеся представители аграрной науки (например, А.В.Чаянов) положительно оценивали мероприятия по линии правительства и земства по оказанию помощи выделенным.

В работах Л.И.Абалкина (1), М.Д.Карпачева (51), Е.К.Розова (106), Е.С.Строева (121, 122) и др. отмечается не только подъем сельскохозяйственной кооперации, но и то, что Столыпинская реформа стала пробуждать рыночный менталитет, инициировать прагматизм и профессионализм в крестьянской среде.

В.П.Данилов (26 ) констатирует, что Россия подошла к 1917 г. с развитой системой кооперации и с идеей кооперативного будущего всей страны, особенно деревни. "Казалось, — пишет Данилов, что русское общество в кооперации нашло пути преодоления тех социальных трудностей, которые неизбежно сопровождают модернизацию экономики на этапе индустриализации. Для аграрной страны особенно важной являлась возможность включения в рыночную экономику с помощью кооперации огромной массы мелких крестьянских хозяйств. Не случайно, быстрый рост кооперации в России — явление именно ХХ в., когда рыночные отношения достаточно глубоко проникли в толщу крестьянских хозяйств. За 1902-1915 гг. число кооперативов выросло с 1,6 тыс. до 35,2 тыс., и они стали охватывать не меньше третьей части населения страны. Кооперация выдержала испытания гражданской войной и военным коммунизмом и возобновила активную деятельность и рост с переходом к нэпу" (26, с.63).

Новые экономические отношения притягивали крестьянина через коооперацию к рынку. В.П. Данилов (26), В.В.Шелохаев (138), П.Кабытов (47) и многие другие авторы полагают, что если Столыпинская реформа разрушала общину прямо и непосредственно с помощью преимущественно административных мер, то кооперация разрушала замкнутость крестьянской семьи без всякого ущерба для крестьянина. Кооперация практически внедрялась во всех районах страны, однако и формирование хозяйства фермерского типа, и кооперативная эволюция, хотя реально и пробивали себе

дорогу, постоянно наталкивались на сопротивление таких консервативных факторов, как пережитки феодально-крепостнических отношений, негибкая пролитика прави-тельства, консервативность общины с ее архаическими традициями. В большой мере развитие кооперации сдерживали общая отсталость и бедность российской деревни. При этом Кабытов находит необходимым подчеркнуть качественный сдвиг деревни в целом, ибо раньше в историографии его как бы не замечали (Кабытов (47, с.35,36.).

В.В.Кабанов (46) отмечает важную "деталь" — одновременно с кооперативным формировался фермерский путь. В отличие от кооперативного с отдельными элементами работы сообща в некоторых сферах хозяйства, этот путь имел тенденцию, противоложную индивидуализации. Это проявилось не только в стремлении к закреплению земли в частную собственность. Намечались несколько вариантов формирования хозяйств фермерского типа — трансформация помещичьих хозяйств, главным образом в зерновом направлении Юга России; образование частновладельческих хозяйств путем мобилизации помещичьей земли разного рода предпринимателями, в том числе и крестьянами; захватно-заимочная система землепользования в Сибири, которая была ближе к американскому фермерству, ибо в значительной мере такие хозяйства образовывались в результате колонизации (ближней и дальней) и переселения; хуторизация столыпинского образца, принявшая массовый характер (46,с.35).

По сути, о том же пишет и Кабытов: фермерское направление развития не было отделено китайской стеной от кооперативного движения. Более того, фермер был заинтересован в получении дешевого кооперативного кредита, выгодном и удобном кооперативном сбыте и иных операциях. Поэтому кооперация должна была выводить из замкнутости фермерское хозяйство и втягивать его в свою орбиту. Таким образом, их пути так или иначе пересекались (47, с.36). И тот, и другой путь вел к разрушению общины. Если Столыпинская реформа уничтожала общину, то крестьянин, вступивший в кооперацию, не порывал с общиной, а был более заинтересован в установлении новых хозяйственных отношений, не порывал с общинными традициями.

В современной историографии все сильнее пробивается мысль о том, что решающим направлением реформы являлась рационализация землепользования в связи с рационализацией крестьянских хозяйств вообще. Результатом этих мероприятий стала, по выражению японского историка Мацузато, "агротехническая революция" в российской деревне1.

1 Подробнее об этом изложено в статье Забоенковой и Жидкова (34).

С.А.Есиков (31) также пишет об очевидном прогрессе агротехники, который, однако, протекал на фоне дальнейшего обеднения значительной массы крестьянства. Но не общинные порядки были причиной этого. Община оставалась институтом, обеспечивавшим физическое выживание крестьянской семье, замедляла темпы агротехнического прогресса, но отнюдь не препятствовала им (31).

По мнению М.Д.Карпачева (51), привычка искать выход на путях экстенсивности глубоко сидела в сознании русского крестьянства1. Не случайно многие десятилетия после отмены крепостного состояния в деревнях то и дело появлялись слухи о грядущем "черном переделе". Эти крестьянские стремления горячо поддерживала и русская революционно-демократическая интеллигенция, призывававшая к радикальному перераспределению земельной собственности и выступавшая под лозунгом "Земля и и воля". Но, во-первых, правительство не могло пойти на принудительное отчуждение чужой собственности, резонно опасаясь социального хаоса, а во-вторых, сама по себе перераспределительная мера не могла решительным образом изменить к лучшему крестьянскую жизнь. Очень скоро естественный прирост населения снивелировал бы результаты такой скромной прибавки.

Проблему малоземелья надо было решать совсем с другой, но, увы, непривычной для русской жизни стороны: повышать продуктивность полей, улучшать культуру и организацию труда, интенсифицировать производство. Для этого нелегкого дела требовалось приложить колоссальные и многолетние усилия государства и всего русского общества.

Для И.Д.Карпачева очевидно, что при оценке хозяйственного положения крестьян надо исходить не только из количества имевшейся у них земли. Не менее важно оценить качественную сторону крестьянской экономики: урожайность, доходность, эффективность и т. п. Ведь при плохом хозяйствовании любых земельных площадей может не хватить. Карпачев, в частности, задает себе и такой вопрос: почему в небольших и густонаселенных странах Европы не велись разговоры о нехватке земельных угодий, а российское и, в частности, воронежское крестьянство страдало от хронического малоземелья? И сколько нужно было бы прирезать ему земли для нормальной и полнокровной жизни? (51).

Перипетии "первой попытки" "вхождения" российского крестьянства в "рынок" анализируют многие исследователи. Т.Л.Моисеенко (79), подчеркивая, что российская деревня, кормившая всю страну, задыхалась под

1 История России, которая, по выражению В.О.Ключевского, есть история страны, которая колонизируется (Ключевский В.О. Соч. в 9 томах. — М.,1987. — Т.1. — С.50.).

тяжестью лишних едоков, не находивших себе применения в сельском хозяйстве (численность огромной резервной армии труда в деревне составляла по различным оценкам 50% всего трудоспособного населения), весьма критически относится к нововведениям Столыпина (51).

П.М. Советов (115) также полагает, что допуск рыночных регуляторов воздействия на экономику крестьянских хозяйств не сделал их товарными, предпринимательскими. Они остались натуральными. Лишь под давлением обязательств по выкупным платежам крестьянство включалось вынужденно в рыночные отношения, в отходничество и т.д., сохраняя стремление к уравнительной справедливости в землепользовании.

Становление земельного рынка способствовало росту численности частновладельческих участков, но не решало проблемы малоземелья и чересполосицы в деревне.

Крестьяне искали приработка и находили его порой в кустарных промыслах, что можно рассматривать также и как своеобразный "механизм" "приобщения" к рынку, впрочем, как и отходничество.

Работа К.Н.Тарновского (125) как раз посвящена этой изрядно забытой в нашей историографии теме, хотя ее изучение представляет большой интерес для правильного понимания социально-экономических процессов, происходивших в России.

В ней показано, что одновременно происходило расширение старых и нарождение новых кустарных производств.

Несмотря на наличие различных точек зрения на сущность кустарной промышленности и неодинаковое отношение к ней в правительственных и земских кругах в различные периоды, в конце 90-х годов XIX в. правительство вырабатывает обширную программу поддержки и модернизации кустарных промыслов.

После 1905 г. правительственная политика в отношении мелкой промышленности становится составной частью столыпинских преобразований. Как показано в монографии, его реформа предусматривала не только землеустройство и переселение крестьян в восточные районы страны, но и всемерное содействие развитию их занятий кустарными промыслами. До сих пор это направление Столыпинской аграрной реформы изучалось мало, а чаще всего не упоминалось даже в специальной литературе. При этом, как нам представляется, речь шла не о разрушении кустарных промыслов, а об их поддержке, о чем свидетельствует обстоятельно освещенный в монографии процесс создания общероссийской правительственно-земской организации для оказания помощи кустарной промышленности.

Много интересных фактов содержит и работа В.И.Андрианова (6), в которой, в частности прослеживается такой важный аспект "социальной составляющей" "аграрного вопроса", как связь "деревни и промышленности"1.

Э.М.Щагин (144), рассматривая крупномасштабное воздействие реформы на аграрный сектор экономики страны и на его первооснову — индивидуальное крестьянское хозяйство, хотя и отмечает, что оно не успело проявиться в максимально возможном объеме, — война, а затем две революции парализовали воздействие стимулов, заложенных в механизме реформы, но не склонен отрицать и те радикальные перемены, которые начали проявляться под влиянием реформы во всех областях жизни деревни накануне войны.

Сущность этих подвижек такова, подчеркивает он, что, не будь вышеперечисленых факторов, крестьянское хозяйство России имело бы хорошие шансы сравнительно быстро, а главное безболезненно реализвать свой немалый исторический потенциал (144, с.68).

IV. СТАВКА "НА СИЛЬНЫХ" — ПОЧЕМУ УСТОЯЛИ СЛАБЫЕ?

При всей фрагментарности и отрывочности, появившиеся за последнее десятилетие в литературе новые акценты значительно расширяют сложившиеся представления о сложном и противоречивом процессе отклика крестьянского населения страны на реформы. О важности этой проблематики говорят Т.В.Карпенкова (52), Н.М.Клопыжникова (56) и др. историки.

Начало этому подходу положил еще А.Я.Аврех1, который писал о том, что основной порок помещичьего землевладения заключался даже не в

1 В.И.Андрианов, в частности, на примере исследуемой области, отмечает, что большинство крупных предприятий — почти 2/3 из общего количества — располагалось не в городах, а в сельских фабричных поселениях, вдали от интеллектуальных центров. Эта особенность отчасти объяснялась историческим прошлым края. Рабочие, владевшие землей, дорожили ею, надеясь этим застраховать себя на случай безработицы. Но еще сильней дорожили фабрикой. Боясь потерять место, преобладающее большинство из них не покидали ее даже во время полевых работ.

Привязанность рабочих к земле была на руку капиталистам, которые поддерживали выгодные для них традиции. "Выгадывало" и царское правительство. Оно полагало, что связь рабочих с крестьянским хозяйством во время кризисов предохранит города от больших масс обездоленных людей и тем обезопасит их от социальных потрясений (6, с. 2627).

крестьянском малоземелье и безземелье, а в том, что оно непомерным грузом давило на психологию мужика, приучало его к сознанию своей второсортности, сковывало его предприимчивость, примиряло с бесправным положением, одним словом, культивировало психологию батрака (кнехта), а не хозяина (фермера). Но, по мнению Авреха, генеральная идея, что земля принадлежит крестьянам, а не помещикам, основанная на исторической памяти, лишала Столыпинский аграрный курс шансов на успех .

Теоретическим аспектам проблемы большое внимание уделяет Н.М.Клопыжникова (56). Она считает, что основной социально-психологический тип работника, сложившийся в ходе частых организационных перестроек деревни, был не только во времена Столыпина, но остается и в наши дни главным тормозом на пути реформ.

У сельских жителей, как носителей малой (локальной, по происхождению доклассовой) традиции, всегда имеются особые ценности, которых нет у представителей универсальной культуры и которые они им нередко противопоставляют... Хозяйственная жизнь народа, быть может, сильнее природы и крови определяет его психический мир. В этом отношении история русского хозяйства, история русской общины представляет собой парадоксальное явление, сформировав и закрепив тот тип русского крестьянина, который сильнее всего окрашивает тип национальный .

На чисто бытовой аспект обращает внимание М.Д.Карпачев (51), — хотя чересполосица создавала крайние неудобства в труде, однако душу общинника согревала мысль о том, что страдает не он один, что так трудятся все его односельчане. "Тебе хорошо, а мне худо — так пускай же и тебе будет худо. Поравнять...", — напоминает И.Д.Карпачев о том, как горестно оценивал рутину сельской жизни популярный в свое время герой Г.И.Успенского — хозяйственный мужик Иван Ермолаич.

В 1907-1917 гг. важное значение приобрела приверженность крестьян к старине, а иногда и апелляция к тому героическому времени деревенского "мира", когда "мир" стоял "единым фронтом против власти бар и чиновников". Важную роль продолжали играть патриархальные общинные устремления крестьян, так как ареал патриархальной психологии оставался еще довольно широким. Кабытов высказывает довольно распространенный

1 Аврех А.Я. П.А. Столыпин и судьбы реформ в России. — М.,1991.

2 См. об этом: Милов Л.В. Россия: климат, земельные отношения и национальный характер // Свободная мысль — М.,1993. — №2. На эту тему рассуждают также

A.С.Ахиезер (Россия: Критика критического опыта. — М.,1991. — Ч.1. — С. 53-54);

B.П.Данилов (27, с. 319).

среди историков взгляд, что столыпинская реформа создавала условия для оживления традиций, сплоченности крестьян в защите своего общинного строя (47).

"Русский крестьянин, — полагает М.И.Леонов, — не мог примириться с тем, что в то время, когда он страдает от недостатка пашни, покосов, выгонов, рядом раскинулись гигантские поместья. Он непоколебимо верил в то, что по праву — это его земли; политые потом многих поколений его предков, они в незапамятные времена были отняты силой и обманом. Это чувство жгло сердце. Никто и ничто не могло переубедить крестьянина. Владельцы латифундий не уступали — для них это был вопрос жизни, привычного устойчивого бытия. Власти стояли на их стороне. Развязать этот гигантский узел противоречий не удалось никому. Все большую остроту приобретали вопросы политических, сословных и национальных отношений, гражданских прав. Власть и господствующие слои цепко держались за свои привилегии, отталкивая от себя образованное общество, которое с давнего времени было отчуждено от власти" (73).

Моральных аспектов проблемы касаются и Л.Л.Изергина (42) и Л.Т.Сенчакова (113). В "Наказах" крестьян специально оговаривалось, что земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает собственным трудом. Несправедливость сложившегося между крестьянами и помещиками распределения земли заключалась в том, что оно нарушало неотъемлемое право крестьян на существование, так как нараставший земельный голод зачастую являлся причиной физического голода крестьянской семьи — обрекал ее на вымирание. По канонам "моральной экономики" помещик должен был отдать свои земли крестьянам, причем — безвозмездно, поскольку последние отработали ее стоимость в течение векового крепостного рабства. Оплата же этой земли означала бы для крестьянского хозяйства полное разорение. Помещичьи земли должны были перейти крестьянам по "праву существования" и в соответствии с принципом крестьянского общества — "взаимоподдержки", когда помогают тому, кто помогает тебе.

Тенденция глубокого этнически-ментального постижения отечественной истории, особенно применительно к деревне, явно набирает силу. Подтверждением этому является и целый ряд прошедших и намечаемых в стране научных форумов, посвященных проблемам ментальности, представление о которых, в частности, дают материалы международной конференции "Менталитет и аграрное развитие России (Х1Х — XX вв.)".

Центральным, базовым противоречием российской деревни оставалось противоречие между уравнительными установками общинного крестьянства, ориентированного на моральную экономику и этику выживания и шагами

новизны, связанными с механизмами частной собственности и хозяйственной свободы. Л.Н.Литошенко выразил это противоречие в довольно спорной формуле: "Крестьянин не только был беден, но и не хотел быть богатым". (цит по: Кабанов В.В., 46, с.37-38).

Национально-культурная традиция общины определялась отсутствием частной собственности на землю, неразвитостью трудовой этики, преобладанием коллективности, соборности над любыми проявлениями индивидуализма. Элементы традиционной этики выживания, сложившейся в общине и состоящей из ряда социальных приемов, которые позволяли выжить всем семьям общины, встречаются в разнообразных формах жизнедеятельности и современного крестьянства. Н.М.Клопыжникова (56) согласна с теми исследователями, которые характеризуют русский национальный характер прежде всего как "нерыночный"1. Земля не воспринимается как основа товарного хозяйства даже фермерами, да и число желающих получить землю в частную собственность, судя по опросам, в разные годы составляло лишь от 26 до 47 %.

Основной ценностью общины неизменно была Справедливость, понимаемая в том числе и как имущественное равенство, поскольку Богатство, Накопительство никогда не вписывались в систему жизненных ценностей крестьянства, а наоборот, были скорее отрицательными ценностями. Образ бедняка всегда больше согласовывался с народным идеалом. Утвердившийся принцип скромного достатка, осуждая жадность, скупость, снисходительно относился к беднякам и симпатизировал им. В системе неразвитых рыночных отношений иначе и быть не могло. Простой русский человек не имел пристрастия к собственности: он равнодушно терял то, что только что нажил, в надежде нажиться завтра опять. Наблюдая жизнь русских крестьян в 60-е годы XIX в., А.Гакстгаузен отмечал, что нигде собственность не находится в таком шатком положении и не подлежит таким частым колебаниям, как в России: "Русский человек легко дает, легко и берет... Сегодня богат, завтра беден! Тут богатеют и разоряются почти одновременно, надувают и попадаются впросак, воруют одной рукой и дарят другой"2. Отрицание собственности в советское время лишь усилило эти черты в образе мысли

1 См. об этом: Егоров Ю. Аграрная реформа: Уроки прошлого и современность // Свободная мысль. — М., 1993. — № 6; П.И.Смирнов. Движение России к рыночной цивилизации и русский национальный характер. — Вестник Ленинградского университета — Сер. 6, —Л.,1991. — Вып. 3.

2 Гакстгаузен А.Н. Исследования внутренних отношений народной жизни и особенности сельских учреждений России. — М., 1870. — С. 55.

сельчан. Для большинства сельского населения совершенно неприемлем тип корыстолюбца. Наоборот, считает Клопыжникова, для него характерно осторожное отношение к зажиточным людям. Закрепление личности в привычных жестких, хотя видоизмененных, структурах (колхоз, государство) способствовало усилению, разрастанию регрессивных черт соседско-общинной морали. Усиливалось то, что в свое время было названо Н.Бердяевым "болезнью русского нравственного сознания", заключавшейся в отрицании личной нравственной ответственности и личной нравственной дисциплины, в слабом развитии чувства долга и чувства чести. В крестьянском сообществе реформы, как система инноваций, пытающаяся изменить сложившийся исторический порядок, сталкиваются с консервативной системой ценностей, вызывающей соответствующее противодействие. Это нельзя рассматривать однозначно, только как негативный процесс, который тормозит общественный прогресс, поскольку инновации могут представлять собой угрозу существованию сообщества, повышая уровень социальной энтропии. Общинный образ жизни заметно подтачивают товарно-денежные отношения, все настойчивее проявляясь в разных сферах сельской жизни. Более значимыми по сравнению с предыдущими годами становятся ценности индивидуалистического образа жизни, ценности рыночной экономики, хотя их удельный вес и незначителен (56).

Весьма нетрадиционные для отечественной историографии взгляды высказывает историк В.П.Булдаков (18), который, отбросив элементы ностальгической идеализации, делает попытку составить коллективный портрет русского крестьянина. Крестьянин предстает под пером Булдакова в виде грубого и жестокого первобытного праведника — его мораль находится за пределами современной этики. Мигрирующее земледелие привело к формированию у него своеобразного экстенсивного и "экологичного" технологизма; суровые климатические условия выработали склонность к страдной жизнедеятельности и неприятию почасовой размеренности; постоянные угрозы голодовок заставили думать впрок и практиковать многообразие социальных "помочей"; внешняя опасность воспринималась им на уровне природного бедствия и заставляла заботиться о высших (государственных) гарантиях своего "видового" существования. Производственно-потребительский баланс как привычная основа существования не исключал, а предполагал патерналистское отношение к власти. Время носило для него цикличный, а не поступательный характер.

Русский крестьянин изначально вписан в природу, а не в политику; власть и вера для него едва ли не однопорядковые явления, призванные осуществить сакрализацию его вневременного, лишенного внутренне

осознанного телеологизма существования. Он одновременно первобытно безгрешен и природно жесток, наивен и хитер — это неумирающий пасынок насилующей его "самость" цивилизации. Вероятно, поэтому крестьянин в России знал лишь две формы социального поведения — смирение и бунт. Последний не что иное как взрывоподобная реакция на "неправедное" толкование естественного для крестьянина природно-божески-царского закона.

По мнению В.П.Булдакова, стихию насилия и буйство утопий уместно объяснить тем, что самодержавная идеократия, замыкающая на себя, а затем бюрократически выхолащивающая ценностные установки народа, по своей природе навязывает России кризисный ритм развития. При анализе действия этого фактора необходимо принимать во внимание и то, что Россия все еще остается пространством незавершенного культурогенеза (18, с.50).

Ю.П.Бокарев (100), рассматривая поведение крестьян в революционную эпоху, (опираясь на статистический анализ крестьянских выступлений с начала XIX в. до 1917 г.), отметил, что вовсе не голый материальный интерес (снижение жизненного уровня) управлял поведением крестьян, а преломление его через особенности традиционного мышления. Динамику бунта и смирения определяли попытки "неправедного" навязывания крестьянам всего неорганичного их социальному опыту. Особенно "преуспели" в этом либералы. Напротив, некоторые пункты программы большевиков оказались созвучны народным представлениям о справедливости. Поскольку крестьяне всегда были против частной собственности на землю, они решительно отвергли ее после Октябрьской революции.

В докладе Т.Г.Леонтьевой (100) на конкретном материале показано, что, став заметно равнодушнее к затронутому обновленческими и даже новыми идеями приходскому духовенству, крестьяне вместе с тем не были отзывчивы на новые ценностные ориентации. Либеральные предложения воспринимались крестьянами чисто ситуационно; в целом же они остались равнодушными и даже враждебными "барской" политике.

Эта тема развивается также в работах ПКабытова (47), П.Н.Зырянова (37, 39), в книге "Экономическое и социальное развитие России" (145).

Особенностью общинного землевладения были, считает Норкин (82), глубоко укоренившиеся в массовом сознании общинные принципы социальной справедливости. Согласно этим принципам, община могла выкупить и вернуть крестьянину забираемые у него за долги скот и имущество, т.е. община выполняла функцию социальной защиты. Общинные землевладения хорошо приспособлены для кооперативных принципов

ведения хозяйства. Общинное землевладение имело не толъко недостатки, но и достоинства. В общине легко было согласовать принцип оптимальной интеграции с чаяновским принципом управления в каждой семье, в каждом хозяйстве, распределением времени и усилий на труд и потребление. Там, где оптимальный уровень интегрированности соответствовал уровню одной семьи, одного хозяйства, крестьяне могли уменьшить или увеличить интенсивность своего труда, вплоть до максимальной. Одновременно в зависимости от результата труда крестьянин мог уменьшить или увеличить свое потребление. Функции социальной защиты проявлялись, таким образом, в тот момент, когда при максимальной отдаче хозяйство не могло выйти на минимально приемлемый уровень потребления.

Исследуя общину, П.И.Зырянов (37, 39) вступает в полемику со своими коллегами. Отстаивая общину, "пережиточное явление", не защищали ли крестьяне свое прошлое? Не являлась ли их борьба объективно реакционной по своей сути? Чтобы убить в зародыше подобные "крамольные" вопросы, авторы относят борьбу крестьян против реформы ко второй социальной войне в деревне. Но можно задать себе вопрос: причем здесь вторая социальная война, если те же авторы пишут, что из общины выходили как раз те, кто должен был вести между собой эту войну — деревенские верхи и низы? Проблема общины сплела в гордиев узел важные вопросы социально-экономической и политической истории России. И этот узел нельзя разрубить. Его надо распутать кропотливой работой многих исследователей (37).

Наиболее общие выводы из монографии П.И.Зырянова (37) заключаются в том, что русская община имела более сложную структуру, чем считалось до сих пор; что община, в том числе традиционная, сохраняла свою жизненность даже в ХХ в.; что община была способна к переменам. Крестьяне, считает Зырянов, продолжали рассчитывать на прирезку земли. При этом они понимали, что укрепление земли в личную собственность каждому отдельному домохозяину снимет такой вопрос о прирезке (37, с.96). Многие крестьяне опасались связывать свою судьбу со Столыпинской реформой, не веря в ее долговременность.

Опыт Столыпинской реформы явился мерой крестьянской общинности. "Натурально-хозяйственная реакция" (П.Струве), шедшая от "малой хозяйственности широких крестьянских слоев" (С. Прокопович), отбросила назревавший процесс интенсификации, ликвидировала рационально крупные товарные хозяйства. Восторжествовал экстенсивный тип потребительского полунатурального хозяйства. На эту тему высказываются И.Д.Ковальченко (59), Т.Л.Моисеенко (79), В.С.Дякин (29) и др.

Т.В.Карпенкова (52) считает, что отсутствие крестьянина-собственника и социально-психологическая его неподготовленность взять на себя индивидуальную ответственность за результаты своей деятельности, с одной стороны, и нежелание помещичьего сословия, предпочитавшего переложить защиту своих экономических интересов на произвольно избираемых управляющих, с другой стороны, составляли естественный объективный исторический тормоз всем попыткам преобразования и реформ в сельском хозяйстве в нашей стране начиная с 1861 г.

Т.В.Осипова (84) считает, что как ни странно это звучит, но борьба Столыпина против общины укрепила ее. Она ее активизировала, заставила искать скрытые резервы эффективности, консолидироваться.

А.М.Анфимов в статье "Тень Столыпина над Россией"1 пишет, что в начале XX в. русская крестьянская община не только не изжила себя, но и показала определенную устойчивость, очевидно имея на то объективную экономическую основу. Можно сделать предположение, что самый уровень развития рыночных отношений в русской деревне этого времени мог уживаться с наличием крестьянской общины, и процессы, происходившие внутри ее, носили более сложный и противоречивый характер, чем это представлялось теоретически как марксистами, так и народниками.

Н.М.Клопыжникова (56) уверена, что деревня жила по законам традиционного общества, тогда как Зырянов подчеркивает эволюцию крестьянства: уже в период первой революции крестьянство выступило совсем не таким, каким вышло из крепостного права. Поднялся уровень грамотности, многие крестьяне регулярно бывали в городе, участвовали в пролетарской борьбе, осознали свое бесправное положение и свои права, за которые надо бороться. И не случайно в годы революции вошло в обиход понятие "сознательный крестьянин".

С.Кара-Мурза (50) убежден, что "если считать крестьян, составлявших 80% населения России, разумно мыслящими людьми, то надо признать как факт: раз они сопротивлялись, значит, приватизация земли противоречила их интересам. Значит, приватизация земли несла крестьянам такие потери, которые перекрывали эту огромную выгоду. И потери эти крестьяне оценили не умозрительно, а на опыте первых лет реформы.

На прагматичную, приземленную реакцию крестьян указывает М.Д.Карпачев: "Очень многие крестьяне опасались выходить из общины, резонно указывая на страшное бездорожье; при выселении на индивидуальное

1 Анфимов А.М. Тень Столыпина над Россией // История СССР. - М., 1991. № 4. — С. 112-121.

хозяйство школа, больница, церковь сразу же становились труднодоступными, особенно в пору осенней или весенней распутицы. Сказывалась, наконец, и привычка к деревенскому общению, без обычных разговоров у колодца жизнь представлялась совсем беспросветной. В первые годы реализации Столыпинского законодательства, — продолжает Карпачев, — крестьяне многих селений отказывались дать согласие на выделение наделов тем односельчанам, которые отваживались принять новые условия хозяйствования, препятствовали работам эемлеустроительных комиссий, порой открыто и буйно сопротивлялись властям" (51).

Малоземелье приводило к тому, что "новые собственники, не говоря уже о всей массе крестьянства, отнюдь не утратили интереса к помещичьей земле, как планировали организаторы реформы, надеявшиеся на притупление остроты земельного вопроса за счет перераспределения надельной земли" (34).

Андрианов (6) пишет, что в Костромской губернии, например, крестьянские надельные земли занимали менее 1/3 от общей полезной земельной площади.

Малоземельем не исчерпывались все трудности. Как и в других местах, крестьянские земли со всех сторон здесь теснились помещичьими землями, создавая для крестьян порой невыносимые условия жизни (6, с.28). Из-за малоземелья большинство крестьян не обеспечивали себя питанием (об этом пишут Моисенко, Зайцева и др.).

В тот период, когда Россия переживала мощный промышленный подъем (в среднем 9% в год, первое место в мире по темпам развития), крестьянство в целом беднело. При этом основные тяготы кризиса выпадали на долю беднейших слоев. В результате — впервые в русской истории — сложилась ситуация, при которой в деревне появились десятки миллионов людей с постоянно (как тенденция) снижающимся уровнем благосостояния. И социальное напряжение неумолимо поползло вверх. И не было уже крепостного права, не было наброшенной самодержавием на основную массу населения страны цепи (87, с.190).

Положение усугублялось тем, что в деревне было чудовищное перенаселение.

Численность огромной резервной армии труда в деревне составлляла, по различным оценкам, от 20 до 50% всего трудоспособного населения. Резко обозначившийся излишек сельского населения хлынул в города, увеличив там и без того высокий процент безработного пролетариата (121).

Медленная урбанизация, считает Б.Н.Миронов (78), приводила к тому, что город "переваривал" на новый модернистский лад лишь незначительную

часть крестьянства. А рассеянная индустриализация позволяла крестьянам сочетать сельскохозяйственные занятия с промышленными, традиционные модели поведения с новыми. Межсословная и географическая мобильность была, с одной стороны, недостаточно интенсивной из-за низких темпов урбанизации и индустриализации, с другой стороны, односторонней — преимущественно из крестьянства в городское сословие и из деревни в город. Это задерживало проникновение новых идей, социальных и культурных ориентаций в деревню.

Несомненно, на темпах реформы сказывалась также неспособность промышленности, пусть даже и вступившей с 1909 г. в фазу нового подъема, обеспечить создание миллионов новых рабочих мест для потенциальных мигрантов из села, что предсказывали в свое время умеренно настроенные местные Комитеты о нуждах сельскохозяйственной промышленности (12).

Некоторые исследователи положительно оценивают этот процесс урабанизации. "Этого достаточно, — считает, например, Казарезов, — чтобы опровергнуть критиков Столыпина, берущихся утверждать, что его реформы провалились" (49, с.69).

В оттоке из сельского хозяйства рабочих рук всегда видели необходимое условие для развития промышленности большинство экономистов. Историки эту проблему под таким углом зрения фактически не рассматривают. В работе "Экономическое и социальное развитие России в начале XX в."1 кратко упоминается, что миграция и индустриализация открыли новые возможности и в сфере экономики, в особенности для молодежи.

В современной литературе социальная и политическая изоляция реформаторов — главное отличие реформы 1906 г. от реформы 1861 г. Она определила судьбу Столыпинской реформы. Сверху можно было только начать. Длительным и тем более постоянно действующим фактором начатое сверху быть не может. Г.Х.Попов (90) считает, что, говоря о методах проведения реформы, не уйти от того, что они опирались на нажим аппарата, чиновников, полиции. Община, вознамерившаяся сопротивляться реформе, хорошо знала, что ее ждет... Столыпин своим террором, утвердив право власти карать без объяснений, создал прецедент. И террор со стороны советской власти после 1917 г. — прямой наследник впервые примененных Столыпиным методов.

Столыпин, настаивает Г.Х.Попов, утвердил и право власти вмешиваться в сугубо экономические отношения. Право государства на

1 Экономическое и социальное развитие России в начале XX в. — М.,1997.

насилие в экономике впервые продемонстрировано в общероссийском масштабе именно Столыпиным в ходе его реформ. Организованное волею государства перемещение миллионов граждан тоже стало уроком и образцом для власти, утвердившейся после 1917 г. (90).

Н.М.Клопыжникова (56) пишет о традиционном в нашей деревне недоверии к властям, что объясняется как непоследовательностью преобразований, так и практикой насильственных реформ. Любые новации воспринимаются навязанными сверху, выгодными в первую очередь начальству, государству.

Сопротивление крестьян Столыпинским преобразованиям отмечают и современные политические деятели. Оно действительно имело место и связано, пишет Е.С.Строев (121), как с продолжающимся выражением стихийного недовольства крестьянства своим бедственным положением, так и с противостоянием правительственному курсу на уничтожение общины и вскрывающимися при этом административными злоупотреблениями.

В.В.Шелохаев (138) полагает, что в России не было никакого социального законодательства. И надел крестьянина выступал в роли страхового полиса. Это была гарантия выживания в старости. Количество бездомных и бродяг после 1907 и до 1913 г. возросло. Община же выполняла роль социальную, и потому бороться с ней было трудно. Так, наиболее плодородные общинные земли были переданы "сильному меньшинству", пожелавшему выйти из общины. Новым собственникам были предоставлены правительственные займы в размере до 90% стоимости земли для обустройства и развития фермерского хозяйства.

В свое время И.Д.Ковальченко (59) из поведения общины сделал далеко идущие выводы. Нежелание основной массы крестьян выходить из общины и общая малочисленность зажиточной прослойки в деревне, подчеркивал он, сделали невозможным утверждение помещичьего капитализма (59, с.258-259). Учитывая возможные изменения в социальной сруктуре деревни путем построения альтернативно-имитационной модели процесса, Ковальченко прогнозировал, что в подобной ситуации не удалось бы добиться достижения социальных целей, преследуемых реформой (59, с. 260).

Впрочем, не редко исследователи-професссионалы — современ-ники реформ приходили к подобному выводу, например А.И.Чупров. В отличие от экономистов-" общинников" — В.П.Воронцова, Н.А.Карышева, А.С.Постникова, почитавших крестьянский "мир" за идеальный, он видел все недостатки общины. К тому же он был сторонником частной собственности. Однако Чупров выступал против насильственного разрушения общины. Революции экономическую он считал неизбежным прологом революции

социальной — ближайшее будущее подтвердило его правоту. И когда Столыпин для своей реформы просил 15-20 лет покоя, Чупров и его ученики возражали, что как раз такая реформа лет через десять приведет к социальному взрыву.

Чупров с полным основанием опасался, что поспешные реформы приведут к тому, что с разрушением общины погибнет единственное средство, позволявшее сохранить экономическую независимость народных масс. А в результате этой меры получится так, что на месте эксплуатации сильных слабыми (что неизменно ставилось в упрек общине), вполне поправимой с помощью выхода из общины недовольных, — возникнет безвыходная и гибельная для общественного прогресса эксплуатация слабых сильными.

В качестве преемника общины Чупров видел не индивидуальное хозяйство, основанное на частной собственности, а хозяйство, организованное на принципах артели. Частная собственность должна была прийти не откуда-то "извне", а естественным образом зародиться в самих крестьянских отношениях.

Современные исследователи довольно подробно останавливаются на социальном расслоении деревни. Большинство из них полагают, что реформа оказала серьезное воздействие на социальное расслоение деревни, хотя масштабы воздействия реформы на этот процесс оцениваются ими весьма противоречиво (об этом см. в работах П.Кабытова (47), В.П.Данилова (25,26,27), А.С.Забоенковой (34).

П.Н.Зырянов напоминает, что еще С.М.Дубровский признавал, что "не все хуторяне и отрубники были кулаками". "И вообще эта реформа использовались не только кулаками, — оговаривался он, и тут же делал другой вывод, — но связанное с ней расхищение общинных земель, выделение хуторов и отрубов и т.п. шло в основном по линии капиталистического развития и формирования сельской буржуазии... Потому борьба на этой почве и была в знечительной мере показательной для борьбы против кулачества" (цит. по Дубровскому, с.516-538).

Этот вывод Дубровского, по мнению Зырянова, сделанный с некоторой осторожностью, прочно укоренился в нашей историографии. Всякая осторожность была отброшена, по мнению Зырянова, Г.А.Герасименко, который уверен, будто сделанный им анализ "взаимоотношений между общинниками, с одной стороны, и отрубщиками и хуторянами — с другой, дает возможность проследить, как внутри общины крестьянская борьба из

отдельных разрозненных столкновений между беднотой и зажиточными крестьянами превратилась в настоящую социальную войну 1,1.

П.Н.Зырянов (39), по его собственному признанию, покушался на некоторых "священных коров". "В "чистом виде" второй социальной войны в русской деревне, наверно, и не было, — писал он. — К

сожалению, это почти не учитывается исследователями. И потому история классовой борьбы в деревне до и после Октября предстает перед нами в классически очерченном, но не вполне достоверном виде" (38, с.236).

Как бы представляет эту "классику" Т.М.Тимошина (126) — за несколько лет действия указа в стране образовалось около 400 тыс. хуторских хозяйств, или около 1/6 части вышедших из общины. Однако вследствие живучести общинной уравнительной психологии, экономические успехи хуторян, пишет она, вызывали у определенной части крестьянского населения зависть и неприязнь. Полицейские сводки тех лет пестрят сообщениями о различных покушениях на имущество хуторских хозяйств: порча скота и инвентаря, уничтожение посевов, поджоги домов и пр. (126).

Наряду с позитивными сдвигами, вызванными аграрной реформой Столыпина, были и такие, которые оказались неожиданными для творцов реформы. В связи с уходом значительной части зажиточных крестьян на хутора и отруба реформа повела к известной нивелировке общинников. Община стала в большей степени бедняцкой, чем это было до первой русской революции. В итоге соотношение сил внутри общины сместилось в пользу более радикальных, бедняцко-середняцких элементов.

Им противостояли отрубники и хуторяне — домохозяева, убежденные в правильности избранной ими формы хозяйствования, сознательные сторонники частного землевладения. Уже в ходе реформы они прониклись сознанием своего особого положения. Отрубники и хуторяне чувствовали поддержку властей, отчетливо понимали, какую роль в общественно-политической жизни отводило им правительство, и гордились сближением своего экономического положения со статусом других землевладельцев, помещиков в том числе (123).

Представление о дифференциации крестьянства дают многие работы. А.М.Анфимов (7), в частности, пишет, что поскольку в результате землеустройства не удалось создать полноценные "фермерские" хозяйства, где вся земля была бы сконцентрирована вместе, на одном участке, то больше половины хуторян и отрубников были связаны с родной деревней общими

1 Герасименко Г.А. Борьба крестьян против Столыпинской аграрной политики. — Саратов, 1985. — С.142-143.

угодьями, ставшими объектом внутренних распрей между общиниками и выделенцами. Препятствием для организации рационального хозяйства было и то обстоятельство, что многие крестьяне имели прикупленную землю в составе сельских обществ и отдельных крестьянских товариществ. Сельские общества, у которых купленная сообща земля вошла в общий севооборот, отказывались компенсировать владельцу земли ее стоимость. А присоединение к участку пая в товариществе, конечно, исключалось.

По мнению А.М.Анфимова, остается признать, что принятое в 1911 г. Положение о землеустройстве не было способно ликвидировать эту невообразимую земельную путаницу без коренного слома сложившегося земельного порядка, без "черного передела". Это понимали, по мнению Анфимова, даже правые крестьянские депутаты Государственной Думы и никак не могут до сих пор понять многие историки, утверждающие, что в России аграрный строй полностью преобразовался в капиталистический (7, с. 67).

Заметным диссонансом на этом фоне выглядит замечание М.Д.Карпачева (51) о тенденции к сглаживанию противоречий в деревне. Этот автор ссылается на экономический обзор за 1912 г., в котором приводится обнадеживающее заключение о том, что "несколько обостренные отношения между общинниками и единоличными владельцами, замечавшиеся в первые годы землеустроительных работ в Воронежской губернии, постепенно сглаживаются, и все больше и больше землеустроительная работа заканчивается полным соглашением сторон". При этом положительный смысл происходящих перемен состоял в том, что 2/3 выделяющихся домохозяев являются элементом, желающим улучшить свое полевое хозяйство и идущим на это вполне сознательно (51).

Значительно чаще говорится в литературе о "раздрае" в деревне (7, 21, 37,47, 59,79 и др.). Там шло осмысление своего положения теми крестьянами, которые в силу своей экономической несостоятельности вынуждены были остаться в общине. Общинники отдавали себе отчет в том, что они оказались обойденными и стали исходным материалом, за счет которого должно было происходить и происходило усиление мощи отрубщиков и хуторян. Это неизбежно вело к обострению отношений между общинниками, с одной стороны, и выделенцами — с другой. Реформа с самого начала разделила деревню на два враждебных лагеря.

Общинники на собственном опыте убеждались, что реформа ухудшает их жизнь, и прямо связывали это с насаждением отрубов и хуторов. Они видели, что у них отнимают лучшие земельные наделы, выгоны, пастбища, водоемы. Чувство самосохранения принуждало общинников бороться против

политики насаждения частного землевладения, а в тех случаях, когда крестьянам не удавалось сорвать земельное переустройство, и отруба, и хутора становились реальностью, делали все от них зависящее, чтобы ликвидировать этот вид хозяйствования.

Таким образом, реформа не только не успокоила крестьян, она резко обострила социальные противоречия в деревне.

Совершенно непредвиденными для властей оказались также политические последствия реформы. Позиция крестьян по отношению к выделенцам не могла не сказаться на правовом положении этой категории населения. Отрубщики и хуторяне понесли особенно заметные потери в праве пользования общинными угодьями.

Политические последствия аграрной реформы оказались не такими, каких ожидало правительство. Экономически состоятельная часть деревни, покидая общину, постепенно ослабляла возможность влиять на сходы и тем самым теряла право избирать и быть избранной в волостные и сельские органы.

Это обстоятельство не могло не беспокоить творцов реформы. Известно, что Столыпин предпринял не одну попытку дополнить социально-экономические преобразования в деревне административной реформой.

Реформа резко обострила положение в деревне. Она устраивала лишь крепких, экономически состоятельных домохозяев, каких больше было в Прибалтике, западных губерниях, на юге и юго-востоке страны. Они выходили на хутора и отруба весьма решительно и нередко делали это с риском для жизни, преодолевая презрение, ненависть и сопротивление односельчан.

Между тем слой крестьян, которые на деле могли воспользоваться реформой, оказался довольно тонким. Подавляющее большинство дворов, особенно в европейской части России, были экономически слабыми, и даже финансовая поддержка выделенцев, предусмотренная правительством, не позволяла им наладить нормальное ведение хозяйства в новых условиях (123, с.211). По мнению крупного знатока данной проблемы И.В.Чернышева, на создание такого хозяйства требовалось ке менее 800 руб., а государство выделяло всего 150. Именно поэтому Указ от 9 ноября большинством крестьян был встречен отрицательно. Они расценили его как попытку расширить слой зажиточных крестьян за счет большего ухудшения жизни тех, кто оставался в общине из-за своей бедности.

И в современной политической элите (121) есть признание того, что правительственные мероприятия усилили социальную напряженность в деревне. Политикой, насаждаемой сверху и часто не учитывающей местных

особенностей, фактически был спровоцирован резкий рост имущественной дифференциации среди крестьянского населения, в том числе за счет искусственной мобилизации земель бедноты.

Большая часть сельского населения, сохранившая верность общине, проявляла откровенную враждебность к отрубникам и хуторянам. Сказывалась та самая страсть русского человека "всех уравнять, всех привести к одному уровню" (119).

С точки зрения Г.Х.Попова, две более фундаментальные причины обусловили кризис столыпинской реформы.

Одна из них — медлительность с организацией политической поддержки со стороны формирующегося класса фермеров. Другая — сопротивление реформаторскому курсу самодержавия, бюрократии и буржуазии.

Самодержавие и вся его бюрократия быстро сообразили, что 10

млн. крестьян-собственников только на короткое время согласятся на опеку самодержавия и роль верноподданных. А вот дальше, окрепнув экономически, они сначала в ходе земской реформы овладеют местной властью (как планировал сам Столыпин), а затем сделают то, чего он не ждет, — захотят во всей стране иметь наиболее приемлемую для себя власть. А власть, которая должна учитывать и согласовывать интересы миллионов — не может не быть республикой, и республикой демократической (90).

Широко смотрят на реформу, вписывая ее в конекст того времени, и ряд других исследователей. Один из наиболее характерных парадоксов российской действительности начала века состоял в том, что победивший как народнохозяйственная система капитализм не создал к тому времени достаточно многочисленного "среднего" слоя, способного сыграть стабилизирующую роль в эпоху социальных потрясений (17).

Столыпин, искусный политический деятель, пытался совместить несовместимое — представительство и самодержавие. Некоторые его попытки заняться завершением реформ 1860-х годов, как, например, было в случае с введением земств в Западном крае, потерпели неудачу. Но и политика Столыпина вызвала раздражение Николая II, не желавшего считаться с уже возникшими политическими партиями русской буржуазии. Столыпин был последним крупным политическим деятелем среди русских премьер-министров. Витте и Столыпин, великие прагматики в политике, были мастерами приспосабливать феодальную форму правления к развивающимся буржуазным отношениям. Их преемники на этом посту даже не помышляли о такого рода деятельности (5, с.13).

На плечи Столыпина легло нелегкое бремя борьбы с революцией, однако в отличие от Дурново и Горемыкина Столыпин стремился подавить революционное движение при помощи не только репрессий, но и реформ. Было бы ошибкой не отметить чрезвычайные меры, которые были использованы Столыпиным для поддержания порядка (75).

Медушевский делает "ремарку": все-таки реформы проводились, а в экстраординарных обстоятельствах реформы не проводятся иначе, как экстраординарными методами1.

Ю.С.Пивоваров считатет, что подобное восприятие было вполне в духе некоторых либералов. Струве, например, говорил: "Хронические погромы не врачуются парламентскими речами и постановлениями,. Покончить же с революцией может лишь ! большая вооруженная сила в руках твердой государственности". Правда, Струве не объяснял, откуда возьмется эта государственность, какова ее природа, и т.д. (87, с.238).

В унисон со Струве современный иссследователь Норкин (82) заявляет, что "обеспечение политической стабильности на время реформ" у нас всегда называлось "угрозой беспощадной расправы с революционным движением". Для Норкина очевидно, что это ключевой момент. Без твердой власти реформы будут длиться 200 лет, пока люди не устанут от безвластия и только тогда может установиться экономика созидания.

Столыпин, подчеркивает Норкин, не побоялся замахнутся на сложнейшую задачу коренного переустройства экономических отношений и правил экономической игры такой огромной и невероятно инерционной страны, как Россия. Да еще и при наличии социальных групп, обладающих значительной силой и заинтересованных, пусть недальновидно, в сохранении существующих порядков. Для того, чтобы на это решиться, нужно было мыслить масштабами столетия (82).

Политика "усмирения" постепенно приносила свои плоды. Ее поддержали представители практически всех правящих кругов, в том числе реакционного поместного дворянства. Значительно сложнее обстояло дело с "реформаторской" политикой правительства, вызывавшей разногласия и силы противодействие в верхах. В этом вопросе наиболее проявились противоречия между самодержавием и буржуазией, самодержавием и поместным дворянством, разногласия в либеральном лагере.

1 Медушевский А. Реформы и контрреформы в истории России // Коммунист. — М.,1991. — №2. — С.101.

A.А.Фурсенко (135) напоминает, что Столыпин говорил, что: "Только то правительство имеет право на существование, которое обладает зрелой государственной мыслью и твердой государственной волей".

Современные авторы поддаются искушению проводить исторические параллели: когда мысль и воля были, были и успехи. А сейчас, когда план преобразований отсутствует, и итоги соответствующие.

Г.Х.Попов не из числа стороннников столыпинской твердости. Он считает, что эта чисто западническая по своей сути реформа, курс на россиское фермерство, реализовывались под флагом российского национализма и при пассивности (а то и сопротивлении) всех прозападнических партий. Направленная на предотвращение революционного насилия, реформа Столыпина реализовывалась революционными, насильственными методами. Это было насилие сверху. "Индивидуальная собственность писал С.Ю.Витте, — вводилась не по добровольному согласию крестьян, а принудительным порядком". Мечтали об инициативном, самостоятельном, крепком хозяине, а все делали путем чиновничьей опеки руками чиновников и под их контролем. А в чиновничьих теплицах никогда не вырастали инициативные люди — даже если их сделать хозяевами собственности. Теперь, после десятилетий советского опыта и опыта постсоветских реформ, нам это более чем ясно. Но и тогда этого нельзя было не предвидеть. Но С.Ю.Витте подчеркивал, что Столыпин "на протяжении пяти лет из либерального премьера обратился в реакционера, и такого реакционера, который не брезговал никакими средствами, для того чтоб сохранить власть, и произвольно, с нарушением всяких законов, правил Россией" (90).

B.В.Шелохаев (138) считает, что реформа неизбежно должна была сопровождаться насилием. А это Столыпинскую реформу роднит с другой "великой" реформой — коллективизацией.

C.А.Степанов (119) считает, что Столыпин все же пытался сотрудничать с законодательным учреждением. Но следует признать, что в своей практической деятельности премьер-министр мало считался с Государственной Думой, и даже с более консервативным Государственным Советом. Важнейшие социально-экономические меры он предпочитал проводить в обход законодательных учреждений. С точки зрения Столыпина, этот путь являлся гораздо более эффективным, чем громоздкая парламентская процедура. Столыпин был убежденным сторонником сильной исполнительной власти, способной предотвратить хаос и беззаконие (119, с.29).

В.Д.Подкапаев (88) и Г.Х.Попов (90) полагают, что органический порок Столыпинских реформ, обрекавший их на неминуемый провал, состоял в том,

что Столыпин со товарищи думали об авторитарной власти и "сильной руке", пытаясь осуществить свои реформы вне демократии и вопреки ей (88,90).

Но не было отклика и с другой стороны, считает Т.М.Тимошина (126). Столыпин неоднократно выступал перед депутатами. Он пытался убедить их в необходимости аграрных преобразований, но поддержки среди депутатов не нашел (126).

В.А.Ярошенко1 полагает, что для многих ныне прозвучит очень неожиданно и актуально проблема административного реформаторства и народа, неспособного принять эти реформы, навязываемые сверху. Обогащенные опытом последних поражений, современные либералы иначе смотрят на эту давнюю быль и боль.

Некоторые историки ссылаются на то, что Столыпин игнорировал партии, игнорировал Думу, считая либералов врагами самодержавия. А можно ли было проводить реформы, не сотрудничая с самым умным реформаторским слоем населения, т.е. с теми же кадетами, с интеллигенцией в широком смысле? (Г.П.Аксенов2).

Взаимоотношения-то у них были, но все общественные связи Столыпина были основаны скорее на личных связях, например с А.И.Гучковым. По мере продвижения реформ его личные связи рвались, его бросали, ему переставали доверять, возникали конфликты. Его пытались вышибить из седла, обращались поверх него к царю, тот отступал от Столыпина, нарастало недовольство им при дворе (139).

В то же время в отношении демократических организаций Столыпин не гнушался провокацией и подлогом, например, при разгоне II Думы. Само понятие партий для него было неприемлемо, это шло от старого российского менталитета.

Для Столыпинских реформ имело роковое значение состояние российского общества (в том числе и поместного дворянства, правящей верхушки, правых партий и т.д.). Нежелание крайне правых поступиться хотя бы частью своих прав и привилегий, наталкиваясь на ответную непримиримость радикальных левых сил, создавало ту атмосферу конфрантационности, в условиях которой здравые суждения о будущем России и поиски компромисса со стороны достаточно скромных либеральных слоев общества не могли внести сколь-либо отрезвляющего начала в

1 См.: Одиночество Петра Аркадьевича Столыпина / Семинар: Либерализм: идеи,

опыт, современность // Открытая политика. — М., 1995. — №3. — С.71-76.

2

См.: Одиночество Петра Аркадьевича Столыпина / Семинар: Либерализм: идеи, опыт, современность // Открытая политика. — М., 1995. — №3. — С.71-76.

обстановку нараставшего ожесточения, а тем более предотвратить движение страны к рубежу социальных бурь и потрясений (21).

Крайне негативное отношение дворянства, пишет А.П.Корелин (67), вызвали законопроекты по реорганизации местного управления, самоуправления и суда, целью которых было несколько модернизировать эту сферу управления, избавившись от ряда архаичных институтов и предоставив возможность новым крестьянам-собственникам принимать участие в органах местного самоуправления, уравняв их в правах с остальным населением. Особое возмущение дворянства вызвало намерение Столыпина заменить уездных предводителей, фактически восполнявших отсутствие уездного административного звена, коронными начальниками уездов, ликвидировать скомпрометировавший себя институт земских начальников, замещавшихся по рекомендации местных дворянских обществ, а также ввести в качестве низшего административно-общественного звена всесословную земскую волость и ликвидировать волостные крестьянские суды, заменив их институтом мировых судей. В этом дворянство увидело не только посягательство на права и преимущества сословия, но и вообще подрыв сословного начала в социально-политической структуре страны, на котором, по его мнению, базируется все государственное устройство страны и без которого не может существовать институт монархии.

Вновь правительство подвергается ожесточенной критике, обвинению в едва ли не сознательном подрыве государственных устоев. Сильнейшее давление на правящие сферы дворянство осуществляет через Думу и Государственный Совет, позиции сословия в которых в эти годы значительно упрочились. Если в I и II Государственной Думе преобладали крестьяне, то в III Думе дворянам принадлежало уже 46% всех депутатских мест, а в IV — около 55%, причем число правых и националистов возросло со 148 до 185. В Государственном совете дворянская группировка за это время выросла с 34 до 59 членов. Именно Государственный Совет стал "кладбищем" всех реформаторских законопроектов, прошедших через Думу. Правые имели сильные позиции и в созданном при МВД Совете по делам местного хозяйства, на совещаниях которого обсуждались подготовленные правительством проекты.

В целом правым удалось не только фактически провалить реформу местного управления, но и практически свернуть всю программу преобразований, обещанных Манифестом 17 октября. Сделано было все возможное для подготовки отставки Столыпина, которую фактически предвосхитила трагическая смерть премьера 5 сентября 1911 г. Было бы, видимо, преувеличением сказать, что Объединенное дворянство было главным

и единственным фактором, обусловившим поворот правительственного курса к свертыванию реформ. Правильнее, на взгляд А.П.Корелина, объяснить успехи Объединенного дворянства в реализации своей программы — успехи, надо отметить, все же относительные — совпадением его устремлений с антиреформаторской настроенностью самого правящего режима, совпадением, базирующимся на близости внутренней социальной природы самодержавия и высшего сословия, обусловившей общность их взглядов на исторические судьбы России, а также поражением революции (67).

Царь и его окружение вначале поддержали Столыпина, но после 1908 г. и особенно после 1909 г. их отношение к премьеру начало меняться. После двух кризисов, министерского и парламентского, речь шла уже о снятии Столыпина, а он ставил перед собой задачу как можно дольше продержаться на своем месте. Столыпин чувствовал негативное отношение к себе правых (138).

Формально, уверен Г.Х.Попов (90), Столыпинскую реформу отменила только советская власть. Но уже после гибели Столыпина реформа оказалась бесхозной, точнее обезглавленной. Преемника не нашлось.

До какой степени идеи Столыпина были чужды ведущим деятелям России, говорят мемуары враждебных друг другу С.Ю.Витте и В.Н.Коковцова... Витте и Коковцов рассматривают идеи Столыпина как что-то чисто личное, чуть ли не как блажь или хобби.

Убийство человека становится гибелью идеи только в определенных условиях, когда почва уже вполне подготовлена. Эту почву создавали глубокие противоречия, которыми полна столыпинская реформа. Коренной вопрос жизни страны решался закулисно (90).

Г.Г.Касаров считает, что в России в начале XX в. были возможны два пути. Либо превращение страны в буржуазную монархию, либо буржузная, а за ней социалистическая революция. Именно угроза революции толкала монархистов на путь реформ. Угроза потерять свои привилегии заставляла их сопротивляться реформам. Экономические, социальные и политические интересы дворянства заставляли последних поддерживать одни реформы и торпедировать другие. В результате в стране сохранялась нестабильная обстановка (53).

Любые попытки демократизировать и тем самым форсировать его развитие (путь, который европейские страны прошли за столетия) наталкивались на яростное сопротивление достаточно влиятельных консервативных сил, не желавших считаться с новыми веяниями, продолжавшими отстаивать идеи абсолютной монархии как исконно русскую ценность (44).

3 июня, тем самым, оказался заблокированным и путь компромисса с либеральной оппозицией, который, как казалось, мог стать реальностью после Манифеста 7 октября. У самодержавной власти не хватило ни ума, ни воли, чтобы, взяв на себя роль "душеприказчика" революции, последовательно решать объективно назревшие задачи общественного развития страны (21).

Не только у Столыпина не было времени, но и у страны. Пассивности в проведении любой политики уже быть не могло, а для должной постепенности, разумной неспешности, вдумчивой, неспешной, кропотливой, внимательной ко всем мелочам работы не было ни времени, возможности. Столыпин как никто чувствовал, что наступившее после усмирения затишье требует решительных усилий, чтобы не грянула буря. Грядущего хама провоцировали все, и в первую очередь, "образованная общественность" — интеллигенция. Хам вырастал из нормального мужика, в котором провоцировали то, от чего он открещивался как от наваждения, а оно-таки затмило его сознание.

Т. Н. Тимошина (126) напоминает, что все левые партии и объединения начала XX в. призывали решительно покончить с малоземельем путем насильственного отчуждения помещичьих земель за выкуп (кадеты) или безо всякого выкупа (социалисты). Все это возбуждало у крестьянства настроения "черного передела", решать вопрос по принципу уравнительности.

В стане российских лидеров было отчетливое понимание, что аграрные программы социалистов — "бредни". Так, Струве полагал, что когда помещичья собственность совершенно исчезнет, тогда-то и станет ясно, что весь русский аграрный социализм есть лишь интеллигентские бредни, в костюм которых облеклось стремление к буржуазному стяжанию экономически наиболее сильных и цепких крестьянских элементов (87, с.239).

Все три российские революции воочию показали, что народ по-настоящему желал только аграрной и социальной реформ, а к политической реформе его толкали политические партии, стремившиеся к власти (78, с.229).

Не имея силы добиться ее самостоятельно, они использовали народ как таран, чтобы разрушить существовавшую государственность и захватить власть; при этом некоторые из партий использовали в борьбе все средства, включая инсинуации, терроризм, национальные противоречия, гражданскую войну, иностранные деньги, приносили в жертву своим амбициям государственные интересы, социальный мир и общественный порядок (78).

Аграрный вопрос был ключевым для России. Каждая партия предлагала свой рецепт его решения. Социал-демократы до 1905 г. говорили о возвращении крестьянских отрезков и отмене выкупных платежей, а после широкомасштабных волнений повысили ставки до полной и безвозмездной

конфискации помещичьей, государственной и удельной земли. Эсеры, одобряя конфискацию, предлагали поделить изъятую землю между всеми желающими поровну. Их программа всеобщего передела и равенства пользовалась особой популярностью среди крестьянства. Менее охотно крестьяне соглашались на кадетские проекты частичного "отчуждения" помещичьих владений по "справедливой" оценке. Правые партии отстаивали незыблемость дворянского землевладения и соглашались лишь на отдельные уступки, например, на частичное предоставление крестьянам пустующих государственных земель (119).

Многие либералы считали (как и С.Ю.Витте), что начать реформы надо с политического строя. Создать новую государственную машину и затем вести преобразования в экономике. Нельзя, однако, из критических выступлений кадетских лидеров делать вывод, что либералы были против самой реформы, проводившейся царизмом с целью предотвратить революции в будущем. Либералы боялись революции отнюдь не меньше, чем правые. Они лишь опасались, что крутые преобразования как раз и приведут к революции, а потому призывали к постепенности и осторожности (7, 123).

Самые умеренные либералы, "октябристы", были единственными, кто поддерживал Столыпина до марта 1911 г. Они и подталкивали его в направлении осуществления реформ. В III Государственной Думе, имея во фракции 154 мандата, "октябристы" могли способствовать проведению реформ (128). Кадеты как бы поддерживали реформы. Так, Струве сравнивал их с реформой 1861 г. Но методы и сам дух проведения реформ они решительно игнорировали. В том числе и намерение разрушить общину.

По Струве, с начала века "были два достижения, бесспорные и чреватые огромными культурными последствиями для России. Это, с одной стороны, зачатки конституционного строя, в форме народного представительства и свободной печати, с другой стороны, зачатки народной земельной собственности, созданные аграрной реформой Столыпина... " (87, с.238).

Очевидно, что законодательного и административного обеспечения новой концепции регулирования хозяйственных процессов в деревне оказалось недостаточно ни для того, чтобы возникла широкая социальная база поддержки реформы, ни для нейтрализации антиреформистски настроенных сил, в том числе и левых партий, делавших ставку на ту самую культивируемую общиной тягу к уравнительности, против которой и была направлена Столыпинская аграрная реформа (12).

За бездарное исполнение разумного начинания отвечает автор, но далеко не всегда именно он и виноват в печальном конечном результате.

Взвалить на него вину легче, чем разобраться в действительных причинах неудачи. Не всегда можно учесть всю совокупность прямого и косвенного противодействия Столыпину и, в частности, "просвещенной общественности".

Часть образованного общества, считает Б.Н.Миронов (78), оппозиционно настроенная к существовавшему режиму, во второй половине XIX — начале ХХ в. находилась под сильным влиянием мировоззрения простого народа и разделяла некоторые парадигмы массового сознания крестьян и городских низов, хотя было бы неверно думать, что интеллигенция имела общий менталитет с крестьянством или рабочими. Во-вторых, в пределах городского и деревенского пространства также существовала порожденная модернизацией социальная фрагментация, достаточно сильная и отчетливая. В городе и деревне возникли новые классы — буржуазия и рабочие, из сельской общины к 1917 г. вышло до 30% крестьян. Буржуазия и значительная часть крестьян, порвавших с общиной и фактически с крестьянством, связывали свои надежды с урбанизацией, индустриализацией и развитием рыночных отношений. Напротив, рабочие, в массе своей имевшие тесные от-ношения с деревней, не успевшие "перевариться" в фабричном или городском котле, во многом несли на себе печать крестьянского менталитета. Индустриализация ассоциировалась в их сознании с тяжелой работой на фабрике, с отрывом от родины и семьи, с разрушением традиционного уклада их жизни. Поэтому они мечтали о том, чтобы переустроить весь мир, в том числе промышленность и город, по модели сельской передельной общины. Таким образом, внутри города и деревни проходила существенная социальная и культурная граница между формирующимися классами, что также не позволяет рассматривать город и деревню как противоположности (78).

Последующие после Столыпина реформы — это не результат его просчетов. Это результат того, что такие элементы общества, как предприниматели, власть и интелигенция были между собой разобщены.

Изгоев видел слабость отечественного "гражданского общества". "Основное несчастье России, — полагал он, — в отсутствии в ней всяких действительных, серьезных, независимых общественных сил, как прогрессивных, так и консервативных". Выяснилось, что нет той области, в которую не проник червь анархии. Интеллигенции предстояло "переродиться и возродиться". "Из антигосударственной, антипатриотической — интеллигенция должна стать творческой, созидательно-государственой, по своим идеям, силой, не теряя в то же время своего духа, не оскверненная холопством, в котором морально и умственно погибло наше нынешнее сословие. Понятно, что эта программа — максимум для интеллигенции — звучала нереалистично, уж слишком многое в себе должна была она изменить.

Но Изгоев знал, о чем говорил и "что ныне лежит на весах". "Скажут, что поставленная задача не разрешима, что она утопична. На это могу дать только один ответ — решение его необходимо. Если не удастся создать в России государственную интеллигенцию сознательными усилиями, она в ней народится как результат целого ряда катастроф, если только за это время не погибнет и не расчленится само государство" (цит. по: Ю.С.Пивоваров (87, С.216)).

Интеллигенция была не готова к реформам, как, впрочем, и все общество. Но многие ли тогда считали подготовленными и самые реформы? На этот счет в историографии есть ряд мнений.

А.М.Анфимов (7) высказал мысль, что неуспех хуторизации села если и не был предвиден, то был предрешен, заложен в изначально принятых законодательных акциях. Сказалась живучесть старой догмы, которой руководствовался русский бюрократ, наваливая бремя налогов на крестьянина: "Ён достанет". Как иначе можно объяснить тот факт, что Столыпин и не подумал о размерах, источниках и порядке финансирования предпринимаемой грандиозной программы, и прежде всего о помощи новым собственникам? А без своевременной и, главное, достаточной помощи успех упрочения нового вида собственности был недостижим (7).

Если говорить о возможностях реализации реформы на селе, пишет другой исследователь А.П.Корелин (68, 69), то другим странам на нее понадобились десятилетия. В Германии аналогичные преобразования шли 50 лет, во Франции — 100. Если бы Россия встала на путь реформирования общины после 1861 г., как раз в момент появления Столыпина, основные предпосылки более смелых преобразований были бы созданы. Так что в реальности не содержалось объективной основы для реформ, да еще в условиях революционного брожения. Любая реформа должна иметь исторический контекст, экономический аспект, а не падать с неба на людей. Она должна быть просчитана (68).

Г.Г.Асриянц (8) полагает, например, что реформы оказались неподготовленными ни экономически, ни политически, не воспринимались психологически.

С точки зрения Т.А.Невской (81), спорным является утверждение Л.И.Зайцевой (2) о том, что экономически страна не была подготовлена к реформе, однако ее аргументы в пользу этого вызывают интерес.

Другие авторы склонны утверждать и о подготовленности реформы, и об ее успехе.

Столыпинская реформа готовилась долго, и бюджет на нее всерьез потратился. Для проведения реформы были созданы 63 спецкомиссии,

подготовлены 7000 геодезистов и землемеров. Столыпин знал, как надо: реформа началась с расширения информации и создания рыночной инфраструктуры (54).

Сравнительный успех столыпинской реформы, пишет Башмачников (8), объяснется не только благоприятными объективными условиями, но и обстоятельствами субъективного характера и, прежде всего, хорошей, четкой организацией всей совокупности работ по реформированию села. Столыпинская реформа имела глубокое научно-методическое обоснование. Она получила и достаточную правовую базу, и подробное экономико-инструктивное обеспечение. Реформа, особенно на ее первом этапе, была подкреплена финансовыми и материальными ресурсами, на реформу работал достаточно мощный государственный аппарат земельных комиссий и других специализированных органов, имеющих вертикальное подчинение и облеченных необходимыми правами от имени верховного правительства. Работа по реформированию имела мощное информационое сопровождение, направленное, с одной стороны, на обучение крестьян, а, с другой стороны, на создание благоприятного общественного мнения вокруг полезности реформ для страны. Иначе говоря, аграрная реформа начала века в России была обеспечена необходимым интеллектом, энергией и костнососудистой системой. По всем этим составляющим реформа 90-х годов значительно уступает Столыпинской реформе.

Башмачников полагает, что "по основным составляющим (по научному обеспечению, правовой основе, по совокупности действий и поступков власти, включая использование финансово-экономических рычагов воздействия на общественные процессы) реформа конца века уступает, проигрывает реформе начала века" (8).

В последнее время подчеркиваются ее глубоко стратегический замысел1 (Н.Г.Рогалина (103), масштабность реформы и "почвенного уклада".

Реформировать "почву" не удалось, но было положено этому процессу мощное начало.

Многие историки отрицая самый факт того, что община в пору самых реформ продолжала "здравствовать", а фермерство во многом было связано с ней и не стало той могучей силой, преобразующей сельское хозяйство и социальный облик деревни, как на то надеялся П.АСтолыпин, приходят к выводу о том, что аграрная реформа в России не удалась. Это, в сущности, отражение в литературе 1990-х годов сильно "выцветшего" тезиса, бывшего еще не так давно общепринятым местом в нашей историографии, о "крахе",

1 Семенникова Л.И. Россия в мировом сообществе цивилизаций. — М., 1995.

"банкротстве" Столыпинской реформы. Ныне он менее идеологизирован и категоричен. Разноообразнее стали аргументы в его пользу.

Их спектр весьма широк — от суждений об изначальной обреченности реформы и до признаний некотрых ее достижений, "плюсов".

Даже идеализирующий царскую Россию А.Н.Боханов признает, что Столыпину не удалось в конечном итоге ни разрушить общину, ни создать устойчивый слой класса фермеров. Аграрная политика с элементами волюнтаристского реформирования была изначально обречена на провал, поскольку для успешного проведения реформы необходимы как минимум два компонента — сильная власть и поддержка общества (17).

Г.Х.Попов стоит на своем: "Коренные реформы в стране невозможны, если они проводятся только силами бюрократии" (90).

Период 1912-1913 гг. рассматривался как решающий в судьбе Столыпинской аграрной реформы. Именно в эти годы правительство активно использовало все возможности для проведения указа в жизнь. На службу земельному переустройству были брошены значительные финансовые средства, поставлены разветвленный землеустроительный аппарат, административная и полицейская власть. Ему удалось подключить к осуществлению реформы губернские и уездные земства. Тем не менее итоги этих усилий оказались незначительными. Количество выходов крестьян из общины все больше уменьшалось и к концу рассматриваемого периода составило небольшую величину. Уже тогда стало ясно, что аграрная политика терпит поражение.

Однако на заключительном этапе реформы административные меры уже не были столь разнообразны и столь масштабны. В 1914-1916 гг. землеустроители занимались делами менее успешно. Их действиям недоставало прежней энергии, свои обязанности они выполняли так, будто не верили в их целесообразность, хотя в целом, как и прежде, их усилия были направлены на поддержку крепких, состоятельных, богатых крестьян (123).

На неудовлетворительный ход реформы указывали также результаты социологических обследований. В течение 1907-1912 гг. "Торгово-промышленная газета" проводила соответствующее анкетирование. Только 20% респондентов ответили, что в результате реформы дела крестьян "поправляются", 38% отвечающих указывали, что крестьяне "беднеют", а 42% — что их положение остается "на одном уровне". Даже самые горячие сторонники реформы вряд ли могли признать такие тенденции обнадеживающими (12).

В.П.Данилов (25), направляет свои критические стрелы прежде всего против той современной публицистики, в которой, по его мнению, широко

распространены утверждения о колоссальном росте сельскохозяйственного производства в ходе реформы, даже об "удвоении" зерновой продукции. Все это, считает Данилов, не более как самая "бессовестная агитация". Историки вновь и вновь проверяют и пререпроверяют динамику сельскохозяйственного производства за пореформенное время. Факт состоит в том, что среднегодовой прирост продукции в сельском хозяйстве России не возрос, а снизился: с 2,4% в 1901-1905 гг., до 1,4% в 1909-1913 гг. (25, с.59).

Российскому крестьянству несколько повезло в том отношении, что 1908-1910 гг. были урожайными, а цены на продукты сельского хозяйства как на внешнем, так и на внутреннем рынках росли вплоть до 1913 г., когда было зарегистрировано их падение, предвещавшее новый мировой сельскохозяйственный кризис. Можно, конечно, говорить о некотором росте ресурсов крестьянского хозяйства и расширении возможностей для улучшения хозяйства, но сама ничтожность остававшегося душевого дохода указывает на невозможность сколько-нибудь заметного общего прогресса хозяйства (7).

Л.И.Зайцева (2) вторит им, отмечая, что возрождение России Столыпин связывал с поднятием производительности земли, ради чего и осуществлялась экономическая часть его реформы. Но программа не удалась, о чем свидетельствуют цифры валового сбора зерновых культур.

Своеобразную оценку преобразованиям дает С.Кара-Мурза: "Безусловно, в годы реформы село России укрепилось. Но этому способствовали, как раз не реформа и не продажа земли, а тот факт, что в результате революции 1905 г. были отменены выкупные платежи за землю, тяжелейшее бремя для крестьян. Кроме того, в 1909 и 1910 гг. существенные средства селу дал богатый урожай".

Но вывод его, в сущности, традиционен: "В целом, вызвав тяжелые социальные потрясения, реформа Столыпина не дала заметного общественного и экономического эффекта" (50).

Б.А.Черняков уверен, что никаких заметных аграрных достижений от реформы также не получено. Нередко положительным итогом считают увеличившийся экспорт эерна. Черняков ссылается на ДН.Прянишникова, который, характеризуя причины возросшего вывоза зерна, писал: "Наш хлебный экспорт был до сих пор функцией нашей ромышленной отсталости, а не земледельческого прогресса. Для нас вывоз есть неизбежное зло, обрекающее крестьянство на вегетарианское питание". Более того, все меньше на внешний рынок вывозилось наиболее ценных хлебов, а все больше — фуража, да еще и по бросовым ценам. В результате Германия на русских фуражных ресурсах успешно создала прибыльное животноводство. Да, еще

пример для мифотворцев сибирского маслоделия. Повышение культуры и производительности растениеводства в условиях постепенных и умных аграрных реформ позволило маленькой Дании, имевшей в 1913 г. всего 2,5 млн. голов скота, вывезти за границу 92 тыс. т. масла. Россия же, располагавшая поголовьем в 20 раз большим, экспортировала только 79 тыс. тн." (137).

Сопоставления выглядят зачастую убийственно, считает Э.Ш.Хазиахметов. Россия, имея значительно большие площади зерновых в период 1910-1914 гг., в среднем за год собирала 77 млн. тн. зерна, а США, на меньшем пространстве, — 116 млн. т., почти в 1,5 раза больше. Это при том, что в общий сбор России включен невиданный, единственный за все дореволюционные годы урожай зерновых, полученный в 1913 г. — 9,1

млн. т. (137).

В.С.Дякин (29) считает, что хлебная торговля России развивалась в третьеиюньский период в противоречивых условиях. Урожайные 19021905 гг. привели к абсолютному и относительному увеличению роли России на международном хлебном рынке, чему способствовало временное сокращение участия в мировой торговле США, внутренний рынок которых развивался стремительно. Тем не менее во имя конкуренции с США Россия даже в неурожайном 1906 г. держала экспортные цены ниже внутренних (29).

Традиционный подсчет у Ковальченко (59), Зырянова (37), Дякина (29), Анфимова (7). Об их "суммарном" мнении можно судить по цитате Ковальченко (59): "Огромный вывоз, достигший в период реформы максимальных объемов, безусловно понижал потребление хлеба подавляющей частью крестьян, т.е. ухудшал их положение. Интенсивный экспорт хлеба был обусловлен тем, что его вывоз был основным источником поступления валюты. В то же период 1909-1913 гг. экспорт хлеба давал ежегодно более 650 млн. руб. За 14 предвоенных лет экспорт дал 7,3 млрд. руб". И хотя продавался хлеб, произведенный прежде всего крестьянством, Ковальченко и др. авторам представляется маловероятным, чтобы значительная часть этой огромной суммы валютных поступлений досталась крестьянству (59, с.257).

В.С.Дякин (29) в этой связи замечает, что сочетание серии высоких урожаев и повышения мировых цен на хлеб увеличило доходы страны. Но при этом подчеркивает, что неправы сторонники мнения, будто Столыпинская реформа успела привести к существенному подъему уровня сельскохозяйственного производства и общего благосостояния страны, ссылаясь на значительно возросшие в 1909-1913 гг. урожаи хлебов и вывоз их за границу. Но и то и другое, считает Дякин, зависит в России от многих причин (прежде всего от погоды) и подвержено значительным колебаниям.

Рассуждения о том, насколько факт урожайности зависит не столько от создания условий для его получения и увеличения, а от погодных условий, так невыгодно отличающих именно Россию от всех остальных государств мира, обращают внимание также и другие историки.

Но ряд историков не столь безоговорочны в признании неудачи Столыпинской реформы. Многие видят в столыпинском плане присутствие основных элементов системного подхода. Такой подход, не случайная находка, а сознательное решение. К.Б.Норкин (82) напоминает слова Столыпина о том, что реформирование должно осуществляться на основе законов, реализующих единую идею. Почему этот блестящий план не удался очень важно понять, ибо мы сейчас почти в такой же ситуации.

В отличие от ортодоксального А.Я.Авреха В.Н.Парамонов (86) считает, что в социально-экономическом плане реформа имела прогрессивное значение. Рост благосостояния населения в 1907-1913 гг. был связан не столько с реформой, сколько с отменой выкупных платежей, ростом мировых цен на хлеб и рекордными урожаями (86, с.33).

Р.А.Белоусову (11) представляется, что главными факторами, влияющими на урожай, были не социальные перемены в деревне, хотя они сыграли свою роль, а количество выпавших осадков и теплых дней. Реформа ускорила, но не намного, прирост урожайности, который проявился еще в конце прошлого — начале XX в. Дело в том, что сельское хозяйство в период Столыпинских реформ в силу своей масштабности, с одной стороны, и структурной раздробленности, с другой, отличалось большой инертностью, своеобразной невосприимчивостью к нововведениям и переменам. Это касалось, прежде всего, его технологической и энергетической базы.

Низкая урожайность: сам 4, сам 5, типичная для большинства крестьянских хозяйств, не только прямой результат, но и причина истощения земли и оскудения. Разорвать его П.А.Столыпину так и не удалось.

Фактически, судьба отпустила им только одно пятилетие. Убийство Столыпина 1 сентября 1911 г. по существу сорвало реформу. Характерно, что именно с этого времени начался резкий спад выхода крестьян из общины и переселения во вновь осваиваемые регионы. Третья причина — недостаток денежных средств у государства для активной финансовой поддержки процессов обновления деревни, без чего не обходится ни одно серьезное социальное преобразование.

Итоговая оценка его реформы такова: "Процесс реализации крестьянской реформы, начатый П.А.Столыпиным в 1906 г., сопровождался довольно обширными и глубокими переменами в жизни российской деревни. Однако, несмотря на хорошо продуманную стратегию и тактику, ее замысел

удалось реализовать лишь частично, и эффект оказался ниже, чем думалось поначалу" (11).

П.М.Коловангин и Ф.Ф.Рыбаков (64) пишут, что в социально-политической сфере столыпинская реформа потерпела неудачу. В производственно-экономической она оказала значительное влияние на жизнь деревни, но своих возможностей явным образом не реализовала. Экономическая, агрикультурная сторона реформы не могла развиваться изолированно от политической, правовой, социальной, которые обладали сдерживающим эффектом.

В историографии набирает силу диаметрально противоположное мнение, представители которого склонны акцентировать внимание на успехах аграрной реформы.

Г.И.Шмелев (143) считатет, что при оценке Столыпинской реформы нельзя игнорировать тот факт, что она способствовала культуре производства, развитию производительных сил сельского хозяйства, прогрессивным изменениям в формах хозяйствования и структуре производства. Произошло и существенное расширение гражданских прав крестьян.

О.Обухова (83) напоминает и такой хрестоматийный факт: для изучения опыта проведения аграрной реформы в России сюда стали приезжать ученые из Англии, США, Франции и Германии. Последние во главе с профессором Аугагеном написали своему правительству отчет о поездке, где отмечали, что если землеустроительная реформа в России продлится еще 10 лет, то Россия превратится в сильнейшую страну в Европе. Позже появились сведения, что этот отчет вызвал обеспокоенность Вильгельма II.

Были ли у него основания для такого беспокойства при взгляде на развитие сельского хозяйства?

A.В.Руцкой (108) отмечает, что "сельскохозяйственное производство в предреволюционной России шло по восходящей. На страну приходилось более 20% мирового сбора зерна (в 1990 г. — 12%)" (122, с.10-11). В.А.Лихачев (74) подчеркивает, что в период с 1909 по 1913 г. русское производство отдельных видов зерновых культур превышало на 28% объемы продукции Аргентины, Канады и Америки вместе взятых.

B.Ф.Башмачников (8), например, считает, что Столыпинские преобразования не только расширили и укрепили общероссийский рынок продовольствия, но и привели к всплеску производственной активности российского крестьянства и заметному росту объектов сельскохозяйственного производства.

В.В.Казарезов превозносит П.А.Столыпина и его преобразования. Автор безоговорочно считает реформы весьма успешными и

результативными. "Особенно поразительными выглядят успехи Столыпинских реформ на фоне наших бесплодных попыток реформировать сельское хозяйство, хотя и в том, и в другом случае при всем различии общественных укладов в основе лежат близкие причины, связанные с отчуждением крестьянина от земли. И времени у нас ушло уже больше, с 1985 г." (49. с.5).

Неоспоримое достоинство столыпинских преобразований заключалось в том, что вели они не к спаду, а к устойчивому росту сельскохозяйственного производства (51).

К сожалению, задуманная Столыпиным реформа не была осуществлена до конца, но даже то, что удалось осуществить, дало значительные результаты и достойно внимательного изучения потомками (133).

Так, Э.М.Щагин (144) пишет, что с наибольшей рельефностью эффект столыписнкого реформирования российской деревни дал о себе знать в последние два года, предшествовавшие Первой мировой войне. Именно в эти два года валовые сборы зерновых в европейской части страны достигли рекордных отметок, на 20-30% превышавших среднегодовые показатели двух предшествующих пятилетий, сопоставленные выше. Кстати, и все пятилетие 1911-1915 гг., несмотря на то, что началось оно с неурожайного года и закончилось полутора годами, приходившимися на первую мировую войну, которая, как известно, сильно ударила по производительным силам российской деревни в целом и крестьянского хозяйства в особености, было отмечено значительнывм ростом (в 10 и более процентов) среднегодовых сборов зерна. Среднегодовая урожайность зерновых за этот промежуток времени возросла по разным культурам на 13-25% (144, с.66-67).

Историки все чаще обращают внимание при анализе результатов реформ на "фактор времени".

Быть может, главное, что помешало Столыпину-реформатору — это катастрофическая нехватка времени (119).

После великих реформ 60-70-х годов царизм имел в своем распоряжении вдвое больший срок. Но этот задел был бездарно растрачен. Правящие круги, если не считать небольшой группы реформаторов, так и не уяснили, что надо действовать без промедления.

Столыпину было отпущено всего пять лет — срок ничтожный в исторической перспективе. Он предлагал эволюционный путь и гарантировал, что страна станет "Великой Россией". Он успел сделать только первые шаги (119).

Но за это время накопилось очень много "горючего материала". Массовый социальный продукт реформ, считает В.П.Данилов (26), явился

той силой, которая сыграла активную роль в 1917-1918 гг. "Ставка на сильных" не просто ослабляла слабых, а гнала их из деревни в город, который не мог принять десятки и сотни тысяч обездоленных и отчаявшихся людей. В конечном итоге Столыпинская реформа лишь умножала ненависть и ярость крестьянских масс против помещиков и царизма. Двигателем социального прогресса становилась революция. Сказанное, полагает Данилов, не означает согласия с известным утверждением о том, что "реформы есть побочный продукт революции". Исторический опыт свидетельствует о предпочтительности для общества именно реформаторских решений объективно назревших проблем. Революция совершается там и тогда, где общество оказывается неспособным решать такие проблемы с помощью реформ (об этом см: 118, 45, 12).

Один из наиболее взвешенных подходов к осмысливанию аграрных преобразований в начале ХХ столетия - в работах Е.С.Строева.

Он стремится не заострять вопрос об итогах Столыпинской реформы. Цифры, отражающие этот процесс, широко известны, и их можно найти в любом историческом труде по данной теме. Но цифры могут прояснить далеко не все, справедливо, добавляет он. На их основании можно с равным успехом говорить и об успехе, и о провале реформы (121, 122).

Таким образом, в первое десятилетие XX в. властями России была предпринята небезуспешная попытка создания новых форм сельскохозяйственного производства и социальной жизни сельского сообщества. Прервавшаяся в самом начале, она, тем не менее, продемонстрировала, что хозяйствование, основанное на индивидуальной частной собственности на землю, в то время принимала лишь наиболее активная часть крестьянства. Основная же масса не была готова быстро, в течение пяти-десяти лет, стать полноправным хозяином всех средств производства. Что же до новых форм социальной жизни (хутора), то они оказались приемлемы для еще меньшего числа сельских жителей, проживавших в основном на западных и юго-западных окраинах страны.

Конечно, постепенно экономический прогресс брал свое. За первое десятилетие XX в. посевные площади по 71 губернии страны увеличились на 9,3%, валовой сбор по пяти основным зерновым культурам возрос на 31%, а экспорт — на 46%. Выросло поголовье сельскохозяйственных животных: лошадей — на 15,7%, свиней — на 15,3%, возросло количество крупного рогатого скота. Расширялось применение техники и минеральных удобрений. Так, с 1900 по 1913 г. стоимость используемых в сельском хозяйстве машин увеличилась в 3,9 раза, а количество внесенных минеральных удобрений — с 6 до 35 млн. пудов. В то же время производство сельскохозяйственной

продукции в расчете на душу населения, составлявшее в 1913 г. 102,2 руб., было в 3 раза меньше, чем в Германии, в 3,5 раза меньше, чем во Франции и в 7 раз меньше, чем в США.

Вместе с тем, этот исторический прецедент хозяйственного реформирования позволяет сделать и более широкий философский вывод. Он состоит в том, что коренные преобразования жизненного уклада одной, пусть даже большой социальной группы, даже если они инициируются и длительное время поддерживаются государством, принесут успех только в том случае, если будут идти постепенно, отвечать ее вызревшим и осознанным интересам и не будут ущемлять интересов других социальных групп деревенского сообщества: глубинные преобразования производственного уклада в сельском хозяйстве не могут быть успешными при ориентации только на экономическую эффективность. Не менее важной целью, ориентированной на жизненный строй сельского сообщества, должно быть оптимальное решение проблем социальной справедливости (121).

Действительно, нужны было 20 лет покоя. "Реформы нельзя проводить в революционных или послереволюционных условиях. Мы знаем опыт некоторых европейских стран, где революции заканчивались естественным порядком. Была и кончилась. Здесь она подавлялась, иначе говоря, загнана внутрь" (138).

Каждая реформа, а тем более земельная, должна проводиться в течение нескольких десятилетий, и только тогда она дает желаемый результат. Сам Столыпин рассчитывал, что его реформа может осуществиться в течение 6-7 трехлетий, т. е. 20 лет (47).

Для осуществления реформы не хватило такого важного ресурса, как время. Ее авторы рассчитывали, что для становления индивидуальных крестьянских хозяйств, как завершенной социально-экономической системы, потребуется примерно 20 лет (11, с.63).

Появились исследователи, которые главную причину того, что реформа не завершилась успешно, видят в роковой помехе — первой мировой войне.

Так, Э.М.Щагин (144) убежден, что, не будь Первой мировой войны и последовавших за ней революционных стрессов, крестьянское хозяйство России имело хорошие шансы сравнительно быстро, а главное, безболезненно реализовать свой немалый исторический потенциал (144, с.68).

Правда, тут же Щагин спешит оговориться, что было бы опрометчивым достижения в сельском хозяйстве механически зачислять в актив исключительно столыпинского аграрного перустройства страны. Благотворно влияли на крестьянское хозяйство и такие факторы, как отмена выкупных платежей, улучшение рыночной конъюнктуры, связанное с промышленным

подъемом в стране и окончанием мирового сельскохозяйственного кризиса, отсутствие в промежутке между двумя революциями крупных аномалий в погодных условиях. И здесь Щагин не согласен с Зыряновым (35, с. 122-123), который придает этим и другим сопутствующим факторам решающее значение.

П.Кабытов (47) также возражает против распространенного утверждения, что реформа потерпела крах1. Реформа, по мнению Кабытова, не была кабинетной выдумкой. Она всецело исходила из существовавшей тогда практики: издавна бытовало и переселение на новые земли, и выход на хутора. Во-первых, этот процесс не был завершен: реформы прервала война, а затем революции. Во-вторых, менее чем за десять лет произошли определенные, правда, не столь заметные позитивные сдвиги. "Иначе, — подчеркивает Кабытов, — в сельском хозяйстве и быть не может. Здесь медленное наращивание успехов — залог стабильности и верности общего движения" (47, с.36).

М.Д.Карпачев (51) считает, что самым главным недостатком преобразований признает отсутствие сколько-нибудь продуманной социальной логики в действиях правительства. Ставка на крепкого хозяйственного крестьянина неизбежно вела к вымыванию из сельского хозяйства все более широких слоев несостоятельных общинников. Следствием реформы явилась, говоря современным языком, заметная маргинализация большой части крестьянства, связанная с потерей ею привычного образа жизни. В стране неизбежно возрастало число людей, жаждавших социального реванша. Когда же разыгралась трагедия Первой мировой войны и пришлось мобилизовать и вооружить многие миллионы крестьян, когда тяготы и лишения новым бременем легли на плечи народа, в стране сложилась благоприятная обстановка для реализации жестокого и разрушительного лозунга превращения войны империалистической в войну гражданскую.

Очевидно, что приступившая к глубокому реформированию народной жизни страна не могла себе позволить риска тяжелых внешнеполитических осложнений. Небходимо было найти пути и способы применения

1 См.: Дубровский СМ. Столыпинская земельная реформа. — М.. 1963. — С.402 и 568; Трапезников С.Т. Аграрный вопрос и ленинская аграрная программа в трех русских революциях. — М.,1967. — С.206-210; Волобуев П.А. Выбор путей общественного развития. Теория, история, современность. — М.,1987. — С. 44; Данилов В.П. Октябрь и аграрная политика партии // Коммунист, — М., 1987. — №16. — С. 30; Ковальченко И.Д. Столыпинская аграрная реформа — // История СССР. — М., 1991. — №2. — С.168 и др.

освобождавшихся от сельского труда рабочих рук, надо было строить дороги, элеваторы, школы, развивать современную инфраструктуру сельской жизни.

Впрочем, прямой вины П.А.Столыпина в разыгравшейся драме войны и революции не было.

Первая мировая война привела к резкому снижению масштабов выхода на отруба и хутора, накануне 1917 г. этот процесс практически прекратился. Затем реалии общинной революции в России привели к попятному движению: единоличные участки возвращались в пользование общин1 (127).

Эта точка зрения на войну2, как основную причину, оборвавшую успешный ход аграрной реформы (и не только ее, но и развития России), как бы универсальна в том отношении, что у нее есть сторонники и в прошлом (от Ленина до либералов и правых), и в настоящем (в зарубежной и отечественной историографии).

Первыми к Столыпинской реформе обратились не историки, а более отзывчивая на требования момента, более мобильная армия современных журналистов, писателей, экономистов. Профессиональные историки заметили в их публикациях преобладающий мотив — сильное преувеличение экономических результатов реформы, а следовательно, как показалось Анфимову, искажение социальных и политических ее итогов (7).

Но вскоре и профессиональные исследователи начали признавать, что "вряд ли можно считать справедливым то огульно отрицательное отношение к реформе, которым сильно грешили советские историки в прошлые годы. Некоторые мероприятия, сопутствовавшие ей, были хорошим, полезным делом. Это касается предоствления большей личной свободы крестьянам,

1 Психоментальный срез революции обнаруживает и другое: крестьяне пережили состояние сильнейшей ценностной дезориентированности от наступившего, как им показалось после Февраля, безвластия. Романовы воспринимались ими как главные виновники этого противоестественного состояния. Булдаков В. П. Историографические метаморфозы "Красного Октября" // Исторические исследования в России: тенденции последних лет. — М., 1996; Кабытов (48).

В условиях военного времени и революции вопрос о хуторах и отрубах приобрел еще большую злободневность.

К осени 1917 г. в Самарском крае участковое хозяйство перестало существовать, так как все земли земли хуторян и отрубников были возвращены в общину.

2 Так, В.И.Ленин писал, что - не будь войны, Россия десятилетия дожидалась бы революции. (Ленин. Полн. собр. соч. — Т.32. — С.31), т.е., по сути, Россия имела бы те 20 лет покоя, о которых мечтал Столыпин, и которые сняли бы с повестки дня эту революцию.

устройства хуторов и отрубов на банковских землях, переселения в Сибирь, некоторых видов землеустройства" (7, с.63).

Рассматривая реформу как первый шаг в эволюционной перестройке русской деревни, историки не отрицают прогрессивности этой реформы и смелости человека, сделавшего этот решительный шаг.

Новые критерии для объективной оценки реформы и ее результатов, в частности, объем землеустроительных работ, в том числе и внутринадельных, вместо зацикленности исследователей на разрушении общины (об этом пишут Невская (81), Тюкавкин (131)).

Политический аспект реформы, т.е. изменение правовых условий быта крестьян, все еще заслоняет второй аспект — агротехнический. Слишком часто юридическое укрепление наделов в собственность отделяется от переустройки сельскохозяйственных земель, разверстки угодий, одним словом, от землеустройства (24).

Пересмотр сложившихся концепций отечественной аграрной истории связан с осмыслением крестьянского хозяйства как сложной системы, в которой нет второстепенных или неважных сторон. Он требует отказа от расширительного толкования классового и отождествления его с социальным. Ученым, в частности, предстоит оценить значение для экономики исторического расселения крестьянства, вспомнив справедливые слова А.В.Чаянова о том, что сельскохозяйственные центры строятся не логическим путем, а историческим.

Очевидно, что итоги реформы крестьянского надельного землевладения, особенно в хозяйственной области, нуждаются в более основательном изучении.

К их числу относится анализ и сопоставление возможных путей развития аграрных отношений в России, определение места и роли в сельскохозяйственном производстве государственного, общинного, крупного частного и семейно-трудового хозяйства и недостаточная изученость вклада русских ученых в решение аграрной проблемы в России (22).

И трудно не согласиться с мнением Н.Рогалиной (102), что предстоит освоить богатейшее наследие либеральной аграрной мысли, обосновавшей необходимость и наметившей пути создания фермерского предпринимательского хозяйства на базе цивилизованных механизмов частной собственности, индивидуаль-ной инициативы и хозяйственной свободы (102).

Список литературы

1. Абалкин Л. И. Размышления о Столыпинской реформе // Труды вольного экономического общества: 90 лет Столыпинской реформе: Материалы науч.-практ. конф. ВЭО России. — М., 1997. — С.5-9.

2. Аграрная реформа П.А.Столыпина в документах и публикациях конца XIX — начала ХХ в.: Аналит. обзор / Подготовлен Зайцевой Л.И. — М.,1993. — 77 с.

3. Аграрные технологии в России 1Х-ХХ вв.: Тезизы докладов и сообщений / XXV сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы, Арзамас, 10-13 сентября 1996 г.

— М., 1996. — 245 с.

4. Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Сергей Юльевич Витте и его время. — Спб. 1999.

— 430 с.

5. Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Кризис власти в России: Реформы и революционный процесс 1905 и 1917 гг. // Реформы или революция?: Россия 1861-1917: Материалы междунар. коллоквиума историков. — СПб., 1992. — С. 7-30.

6. Андрианов В.И. Предпосылки общественного движения на севере Промышленного района России (конец XIX — начало ХХ в.) // Партия и массы в свете ленинской концепции (конец XIX в. — 1920 -е годы). — Ярославль, 1992. — С.15- 53

7. Анфимов А. М. Новые собственники: Из итогов Столыпинской аграрной реформы // Крестьяноведение: Ежегодник. — М., 1996. — С.60-96.

8. Асриянц Г.Г. Политологический аспект судеб реформ в России // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.121-123.

9. Башмачников В.Ф. Недостатки аграрных преобразований конца XIX — начала ХХ в. на фоне опыта Столыпинской реформы // Труды вольного экономического общества: 90 лет Столыпинской реформе: Материалы науч.-практ. конф. ВЭО России. — М., 1997. — С. 76-81.

10. Безнин М. А. Раскрестьянивание России // Северо-Запад в аграрной истории России: Сб.ст. — Калининград, 1987. — С.103-110.

11. Белоусов Р.А. Экономическая история России: XX век. — М.,1999. — 408 с.

12. Берсенев В.Л. Исторические особенности реформирования аграрных отношений в

России. — Екатеринбург, 1994. — 138 с.

13. Бобович И.М. Земство и его воздействие на уровень крестьянского хозяйствования в годы Столыпинской аграрной реформы // Аграрные технологии в России IX-XX вв.: Тезизы докладов и сообщений / XXV сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы, Арзамас, 10-13 сентября 1996 г. — М., 1996. — С.105-108.

14. Бобович, И.М. Китанина Т.М. Занятость и производительность аграрного сектора: основные тенденции начала XX века // Особенности российского земледелия и проблемы расселения К-ХХ вв.: Тез. докл. и сообщ. / XXVI сессия симпозиума по агарной истории Восточной Европы, Тамбов, 15-18 сентября 1998. — . М.,1998. — С.89-92.

15. Бовыкин В.Н. Экономическое развитие России и революционное движение // Реформы или революция?: Россия 1861-1917: Материалы междунар. коллоквиума историков — СПб., 1992. — С.199-209.

16. Бородин А.П. Объединенное дворянство и аграрная реформа // Вопр. истории — М.,1993. — №9 — С.33-44.

17. Боханов А.Н.. Крупная буржуазия: Конец XIX в.— 1914 г. — М., 1992. — 262 с.

18. Булдаков В.П.Имперство и российская революционность: (Критические заметки) // Отечественная история. — М.,1997. — №2. — С.42-60.

19. Викторов В.В. Россия на грани веков (конец XIX—начало XX в.): Учебное пособие. — М., 1999. — Ч. 1: Россия в период царствования Николая II. — 226 с.

20. Власть и реформы: (Гл. Реформы П.А.Столыпина). — СПб., 1996. — С.587-615.

21. Власть и оппозиция: Российский политический процесс ХХ столетия. — М., 1995.

— 400 с.

22. Герасименко Г.А. Опыт земского самоуправления в России // Проблемы теории и практики управления. — М., 1995. — №5. — С.123-127.

23. Губанова М.В. Содержание и направленность аграрной реформы А.П.Столыпина: — Автореф... канд.экон. наук. — СПб., 1995. — 16 с.

24. Грузнов П.Д., Каргин И.Ф. Аграрная политика Российского государства: (По материалам Средневолжского региона). —М., 1997.—208 с.

25. Гутерц А.В. Столыпинская реформа // Труды вольного экономического общества: 90 лет Столыпинской реформе: Материалы науч.-практ. конф. ВЭО России. — М., 1997.

— С. 89-92.

26. Данилов В.П. О характере аграрной эволюции России после 1861 г. // Крестьянское хозяйство: история и современность: Материалы к Всерос. науч. конф. — Вологда,1992. — Ч.1. — С.53-64.

27. Данилов В. П. Аграрные реформы и аграрная революция в России // Великий незнакомец. — М.,1992. — С. 310-321.

28. Данилов В.П. О характере столыпинской земельной реформы // Русская провинция. — Воронеж, 1995. — С.5-24.

29. Допиро Г.В. Землеустройство в период столыпинской аграрной реформы // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России — Омск, 1997. — С.75-79.

30. Дякин В.С. Деньги для сельского хозяйства. 1892-1914 гг.: (Аграрный кредит в экономической политике царизма). — СПб., 1997. — 356 с.

31. Дякин В.С. Выбор пути экономического развития России (конец XIX — начало ХХ в.) // Реформы или революция?: Россия 1861-1917.: Материалы междунар. коллоквиума историков — СПб., 1992. — С.188-198.

32. Есиков С.А. Община и агротехнический прогресс в Тамбовской губернии начала ХХ в. // Аграрные технологии в России IX-XX вв.: Тез. Докл. и сообщ. / XXV сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы, Арзамас, 10-13 сентября 1996 г. — М., 1996. — С. 120-123.

33. Ефременко А.В. Агрономический аспект Столыпинской земельной реформы // Вопр. истории. — М., 1996. — №11/12. — С.3-16.

34. Жидков Г.П., Забоенкова А.С. Столыпинская аграрная реформа: новый взгляд? // Северо-Запад в аграрной истории России: Межвуз. темат. сб. науч. тр. / Редкол.: Жидков Г.П. и др. — Калининград, 1991. — С.25-38.

35. Забоенкова А.С. Изменения в землевладении крестьян Северо-Запада в годы Столыпинской реформы // Там же. — С.69-76.

36. Зырянов П. Н. Столыпин и судьбы русской деревни // Обществ. науки в СССР. — М.,1991. — №4. — С. 114-124.

37. Зырянов П.Н. Петр Столыпин: истоический портрет // Отечественная история. — М., 1992. — № 5. — 159с.

38. Зырянов П.Н. Крестьянская община в европейской России 1907-1914 гг. — М.,1992. — 256 с.

39. Зырянов П. Н. Столыпин без легенд. — М.,1991. — 64 с.

40. Зырянов П.Н. Полтора века споров о русской сельской общине. — М., 1999. — 123 с.

41. Иванов А. В. К. Плеве // Независимая газета. — М, 1999. — 23 дек.

42. Из истории сельскохозяйственной политики царизма в конце XIX — начале XX вв. // Проблемы социально-экономической истории России. — СПб., 1991. — С.48-64.

43. Изергина Л.Л. "Моральная экономика" крестьянства и аграрная реформа П.А.Столыпина // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России — Омск, 1997. — С.79-83.

44. Иностранное предпринимательство и заграничные инвестиции в России: Очерки. — М.,1997. — 328 с.

45. Искандеров А.А. Российская монархия, реформа и революция // Вопр. истории. — М.,1993. — №7. — С. 111-132.

46. История политических партий России: Учеб. для студентов вузов / Думова Н.Г., Ерофеев Н.Д., Тютюкин С.В. и др.; Под ред. Зевелева А.И. — М.1994. — 447 с.

47. Кабанов В. В. Пути и бездорожье аграрного развития России в ХХ в. // Вопр. истории

— М., 1993. — №2. — С.34-47.

48. Кабытов П. П.А.Столыпин и Самарское крестьянство // Черный перелом / Сост. Астанков Ю.В. — Самара, 1992. — С.44-69.

49. Казаник А.И. П.А.Столыпин об эффективности законотворчества // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России — Омск, 1997. — 201 с.

50. Казарезов В. В. П. А. Столыпин: история и современность. — Новосибирск, 1991. — 126 с.

51. Кара-Мурза С. П.А.Столыпин. // Завтра. — М.,1998. — 5 февр.

52. Карпачев М.Д. Воронежская деревня в годы Столыпинской реформы // Русская провинция. — Воронеж, 1995. — С.5-24.

53. Карпенкова Т.В. Охранительные тенденции и попытки аграрных преобразований в пореформенной России. — М. 1992. — 23 с. — Деп. в ИНИОН РАН 27.10.92, №47214. от 27.10.92.

54. Касаров Г.Г. Великая Россия П.А.Столыпина // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — 201 с.

55. Квитко Е. Воспоминания о реформаторе без нервных срывов // "Крестьянские ведомости". — М., 2000. — февр.

56. Кисловский И.Ю. Экономическая безопасность России в прошлом и настоящем. — М., 1998. — 248 с.

57. Клопыжникова Н.М. Ценности российского крестьянства в условиях социально-экономических перемен. Автореф... дис. канд.социол. наук. — Саратов, 1994. — 21 с.

58. Ковалев Д.В. Отходничество как фактор крестьянской миграции в первой трети XX в. // Особенности российского земледелия и проблемы расселения К-ХХ вв.: Тез. докл. и сообщ. / XXVI сессия симпозиума по агарной истории Восточной Европы. Тамбов, 15-18 сентября 1998. — М., 1998. — С.108-111.

59. Коваленко С.Б. Кредитная инфраструктура сельского хозяйства времен царской России. — Саратов, 1998. — 148 с.

60. Ковальченко И.Д. Аграрное развитие России и революционный процесс // Реформы или революция?: Россия 1861-1917.: Материалы междунар. коллоквиума историков. — СПб., 1992. — С.246-263.

61. Когут М. Т. Переселенческое движение и поземельное устройство сибирских крестьян в годы столыпинской аграрной политики // Влияние переселений на социально-экономическое развитие Сибири в эпоху капитализма: Межвуз. сборник науч. трудов.

— Новосибирск, 1991. — С.90-103.

62. Козлов С.А. Рационализаторы и ученые дореформенной России об особенностях отечественного земледелия и проблеме расселения // Аграрные технологии в России IX-XX вв.: Тезизы докладов и сообщений / XXV сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы, Арзамас, 10-13 сентября 1996 г. — М., 1996. — С.80-88.

63. Козлов С.А. Традиции и новации в сельскохозяйственной помещичьей рационализации дореформенной эпохи (по материалам журнала московского общества

сельского хозяйства) // Особенности российского земледелия и проблемы расселения К-ХХ вв.: Тез. докл. и сообщ. / XXVI сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы, Тамбов, 15-18 сентября 1998. — М., 1998. — С.82.-85.

64. Колесников А. Д. Сохранение старых и создание современных крупных хозяйств — цель аграрной реформы П.А.Столыпина // П. А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.71-75.

65. Коловангин П.М., Ф.Ф.Рыбаков. Основные этапы экономического реормирования в России. — СПб. 1996. — 240 с.

66. Коновалов И.Н. Крестьянская кооперация в России (1900-1917). — Саратов, 1998. — 188 с.

67. Коновалов Ф.Я. Мобилизация надельной земли на Севере в годы Столыпинской реформы. // Хозяйство северного крестьянства в ХУП — начале ХХ в. — Сыктывкар, 1987. — С. 47-48.

68. Корелин А.П. Объединенное дворянство (1906—1917) // Отечественная история. — М., 1994. — №3. — С.43- 57.

69. Корелин А.П. Одиночество Петра Аркадьевича Столыпина / Семинар Либерализм: идеи, опыт, современность // Открытая политика. — М., 1995. — №3. — С.71-76.

70. Корелин А.П. Сельскохозяйственный кредит в России в конце XIX — начале ХХ вв. — М., 1988. — 264 с.

71. Корелин А.П., Степанов С.А. С.Ю.Витте — финансист, политик, дипломат. — М.,1998. — 463 с.

72. Кочешков Г.Н. Российские землевладельцы в 1917 г. — Ярославль, 1994. — 111 с.

73. Крестьяноведение. Теория, история, современность. — М.,1999. — 323 с.

74. Леонов М.П. Эсеры в 1905-1907 гг. — Самара, 1992. — 191 с.

75. Лихачев В.А. Землеустроительные воззрения П.А.Столыпина в посткоммунистическом реформировании земельных отношений в Сибири // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С. 192-197.

76. Лобанова Е.В. Петр Столыпин: Эволюция экономических взглядов // Экономическая история: Реформы и реформаторы. — М., 1995. — С.8- 31

77. Лубков А.В. Революция, власть и кооперация // Власть и общественные организации в России в первой трети двадцатого столетия. — М., 1993 — С.63-88.

78. Минжуренко А.В. Русская община в оценках П.А.Столыпина, В.И.Ленина и современных политиков // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С. 117-121.

79. Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (ХУШ — начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. — СПб., 1999.— Т. 2. — 556 с.

80. Моисеенко Т.Л. Крестьянское хозяйство России на рубеже XIX-ХХ вв. // Россия в ХХ веке: Историки мира спорят. — М.,1994. — С.77-83.

81. Началкин Н. И. Между либерализмом и консерватизмом: К вопросу о политических и социально-экономических взглядах П.А.Столыпина // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.67-71.

82. Невская Т.А. Оценка Столыпинской аграрной реформы в современной литературе // Вестник Ставропольского гос. ун-та. — Ставрополь, 1995. — №1. — С.48-56.

83. Норкин К. Б. Старые зубья новых грабель. // Труды вольного экономического общества: 90 лет Столыпинской реформе: Материалы науч.-практ. конф. ВЭО России.

— М., 1997. — С. 56-61.

84. Обухова О. Датский землеустроитель и реформа Столыпина // Международная жизнь.

— М., 1995. — №8. — С.102-107.

85. Осипова Т.В. Одиночество Петра Аркадьевича Столыпина / Семинар: Либерализм: идеи, опыт, современность // Открытая политика. — М., 1995. — №3. — С.71-76.

86. Островский А.В. Сельское хозяйство Европейского Севера России 1861. — 1914 гг. — СПб.,1998. — 355 с.

87. Парамонов В. Н. Проблемы альтернатив в отечественной истории 19-20 веков. — Самара, 1992. — 192 с.

88. Пивоваров Ю.С. Очерки истории русской общественно-политической мысли XIX — первой трети XX столетия. — М.,1997. — 316 с.

89. Подкапаев В.Д. Уроки Столыпинской аграрной реформы // труды вольного экономического общества: 90 лет Столыпинской реформе: Материалы науч.-практ. Конф. ВЭО России. — М., 1997. — С. 34-39.

90. Полежаев Л.К. Реформаторская деятельность П.А.Столыпина и современность // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.3-8.

91. Попов Г.Х. О Столыпинской реформе президент вольного экономического общества // Труды вольного экономического общества: 90 лет Столыпинской реформе: Материалы науч.-практ. конф. ВЭО России. — М., 1997. — С. 9-16.

92. Порхунов Г.А П.А. Столыпин и Государственная дума // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.96-99.

93. Потанина Е.И. Политика П.А.Столыпина в российской историографии // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.59-63.

94. Приговоры и наказы крестьян в революции 1905-1907 гг. — М.,1999. — 312 с.

95. Проблемы модернизации России на рубеже XIX-XX вв. Реформы С.Ю.Витте // Судьба реформ и реформаторов в России. — М.,1996. — С. 12-23.

96. Пути реформ в России: Статьи, обзоры, рефераты. — М.,1995. — 328 с.

97. Путилова М.Д. Ретроспектива финансовых реформ в России // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.140-143.

98. Революция и человек: социально-психологический аспект // Отечественная история. — М., 1995. — № 4. — С.211-214.

99. Репников А. Дутые пузыри // Подмосковная правда. — М., 1998. — Сентябрь

100. Реформы и реформаторы в истории России. — М.,1996. — 197 с.

101. Реформы или революция?: Россия 1981-1917. (Отв. Ред.) — СПб., 1992. — 394 с.

102. Рогалина Н. Л. Актуальные вопросы изучения руского крестьянского хозяйства 20-х годов // Крестьянское хозяйство: история и современность. — Вологда, 1992. — Ч.2. — С.33-35.

103. Рогалина Н. В поисках меры: Некоторые уроки российских аграрных реформ в XX в. // Вопр. экономики. — М., 1996. — №7. — С. П2-122.

104. Рогалина Н.Л. Проблемы аграрного перенаселения в экономической литературе 10-20-х годов XX в. // Особенности российского земледелия и проблемы расселения К-ХХ вв.: Тез. докл. и сообщ. / XXVI сессия симпозиума по агарной истории Восточной Европы, Тамбов, 15-18 сентября 1998. — М.,1998. — С.105-108.

105. Рогалина Н.Л., В.Л.Телицын. Крестьянское хозяйство, кооперация и земская агрономия в начале XX века // Аграрные технологии в России IX-XX вв.: Тез. докл. и сообщ. / XXV сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы, Арзамас, 10-13 сентября 1996 г. — М., 1996. — С. 108-111.

106. Рогатнев Ю. М. Земельные преобразования и землеустройство. Прошлое и настоящее: (Исторические параллели двух реформ) // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.23-30.

107. Розов Е.К. Агротехнический уровень крестьянских хозяйств в Новгородской и Тверской губерниях во второй половине XIX — начале XX в. // Аграрные технологии в России IX-XX вв.: Тез. док. и сообщ. / XXV сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы, Арзамас, 10-13 сентября 1996 г. — М., 1996. — С.86-89.

108. Румянцев М. Столыпинская аграрная реформа: предпосылки, задачи, итоги // Вопр. экономики. — М.,1993. — №10. — С.63-74.

109. Руцкой А.В. Аграрная реформа в России. — М.,1993. — 170 с.

110. Савельев П.И. Пути аграрного капитализма в России. XIX век.: (По материалам Поволжья). — Самара, 1994. — 365 с.

111. Салохин Н.П. Реформы П.А.Столыпина и развитие самоуправления в России // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.103-107.

112. Самосудов В.М. Альтернативы общественного развития в истории России // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.15-23.

113. Селунская Н.Б. Проблемы модернизации пространственной мобильности в пореформенной России в освещении западной историографии // Особенности российского земледелия и проблемы расселения К-ХХ вв.: Тез. докл. и сообщ. / XXVI сессия симпозиума по агарной истории Восточной Европы, Тамбов, 15-18 сентября 1998. — . М.,1998. — С.92-95.

114. Сенчакова Л.Т. Приговоры и наказы крестьян (1905-1907 г.): Сб.докл. — М., 2000. — 242 с.

115. Слабодский В.В Аграная реформа П.А.Столыпина и аграрные преобразования в современной России // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.93-96.

116. Советов П.М. Аграрная реформа на Европейском Севере России: Проблемы переходной экономики. — Апатиты, 1998. — 195 с.

117. Соловьева А.М. Промышленная революция и судьба российской деревни // Экономическая и общественная жизнь России нового времени: Первые дружининские чтения: Сб. докладов и сообщений. — М.,1992. — Ч.1. — С.120-129.

118. Социальные реформы в России: история, современное состояние и перспективы. Обзор // Вест. С.-Петер. ун-та. Сер.6. — 1994. — Вып.4. — С.34-42.

119. Степанов В.Л. Н.Х.Бунге: Судьба реформатора. — М., 1998. — 398 с.

120. Степанов С.А. Загадка убийства Столыпина. — М.,1995. — 303 с.

121. П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — 201 с.

122. Строев Е.С. Фундаментальные проблемы аграрных преобразований в россии в XX веке // Труды вольного экономического общества: 90 лет Столыпинской реформе: Материалы науч.-практ. конф. ВЭО России. — М., 1997. — с. 159.

123. Строев Е.С. Земля — Россия. Сб.статей. — М.,1999. — С.14-19.

124. Судьба реформ и реформаторов в России: Учеб. пособ. / Петров В.Т.(Отв.ред.) — М., 1996. — Ч.1. — 232 с.

125. Тарабанова Т.А. Традиции обычно-правового регулирования хозяйственной деятельности в пореформенной деревне // Аграрные технологии в России IX-XX вв.: Тез. док. и сообщ. / XXV сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы, Арзамас, 10-13 сентября 1996 г. — М., 1996. — С.102-105.

126. Тарновский К.Н. Мелкая промышленность России в конце XIX — начале XX в. — М., 1995. — 269 с.

127. Тимошина Т.М. Экономическая история России: Учеб. пособие.— М., 1999. — 432 с.

128. Токарев Н.В. Миграционные процессы в Тамбовской деревне в годы Столыпинской аграрной рефрмы // Особенности российского земледелия и проблемы расселения IX-XX вв.: Тез. докл. и сообщ. / XXVI сессия симпозиума по агарной истории Восточной Европы, Тамбов, 15-18 сентября 1998. — М.,1998. — С.99-102.

129. Тройно Ф.П. Землепользование и землевладение в Центральном Черноземье пореформенного периода (на материалах Воронежской и Курской губернии) // Крестьянское хозяйство: История и современность. — Вологда, 1992. — Ч.2. — С. 27-38.

130. Труды вольного экономического общества: 90 лет Столыпинской реформе: Материалы науч.-практ. конф. ВЭО России. — М., 1997. — С.159 с.

131. Тюкавкин В.Г. Петр Столыпин и его реформы: проекты, реалии, оценки // Проблемы истории. филологии, культуры: Межвузовский сборник. Магнитогорск, 1994. — Вып.1. — С.34-42.

132. Тютюкин С.В. Реформы и революция 1905-1907 гг. // Свободная мысль. — М.,1995. — №5. — С. 75-87.

133. Феноменов Ф.Ф. Столыпин — российский реформатор-государственник // Труды вольного экономического общества: 90 лет Столыпинской реформе: Материалы науч.-практ. конф. ВЭО России. — М., 1997. — С.52-63.

134. Фирсов С.Л. Великие кануны. (Некоторые социально-психологические аспекты российской истории начала XX столетия) // Новый часовой. — СПб., 1995. — №3. — С.128-139.

135. Фурсенко А.А. С.Ю.Витте и экономическое развитие России в конце XIX-начале XX в. // Новая и новейшая история. — М., 1999. № 6. — С.3-18.

136. Хазиахметов Э.Ш. "Сначала успокоение, а потом реформы" (некоторые аспекты правительственной политики 1906-1913 гг.) // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.107-111.

137. Черняков В.В. // Труды вольного экономического общества: 90 лет Столыпинской реформе: Материалы науч.-практ. конф. ВЭО России. — М., 1997. — С.32-37.

138. Шелохаев В.В. Одиночество Петра Аркадьевича Столыпина / Семинар Либерализм: идеи, опыт, современность // Открытая политика. — М., 1995. — №3. — С.71-76.

139. Шелохаевв В.В. Российские либералы в годы Первой мировой войны // Вопр. исотрии — М., 1993. — №8. — С.27-40.

140. Шепелева В. Б. К вопросу о современной историографической ситуации относительно реформаторской деятельности П.А.Столыпина // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.50-59.

141. Шиловский М.В. А был ли П.А.Столыпин реформатором? // П.А.Столыпин и исторический опыт реформ в России. — Омск, 1997. — С.63-67.

142. Шлемин П. И. Столыпин и местное самоуправление: Обзор. Специализированная информация ИНИОН РАН. — М., 1992. — 64 с.

143. Шмелев Г.И. Современная точка зрения на Столыпинскую реформу // Труды вольного экономического общества: 90 лет Столыпинской реформе: Материалы науч.-практ. конф. ВЭО России. — М., 1997. — С.21-26.

144. Щагин Э.М. Первая русская революция и Столыпинская реформа и их воздействие на крестьянское хозяйство // Крестьянское хозяйство: история и современность: Материалы к Всесроссийской науч. конф. — Вологда, 1992. — Ч.1. — С. 176-184.

145. Экономическая история: Реформы и реформаторы. — М.,1995. — 204 с.