CC BY
57
The complex structure of ethnographic group, residing in a huge territory from Ural up to Tobol in various geographical conditions surely affected the features of material culture, in general, and the feature of traditional architecture that is house-building, in particular.
Д.В. ТИМОФЕЕВ (Челябинск)
СООТНОШЕНИЕ ПОНЯТИЙ «ЗАКОН» И «СВОБОДА» В ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫХ ПРОЕКТАХ И РОССИЙСКОЙ ПУБЛИЦИСТИКЕ ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИ XIX ВЕКА
Понятия «закон» и «свобода» — системообразующие понятия европейской либеральной теории. Именно используя эти понятия, европейские мыслители эпохи Просвещения описывали идеальную модель общественного устройства1. Содержательно они включали в себя представления об основных регуляторах общественных отношений, приемлемых и оптимальных ограничителях действий личности в социуме, обозначали место и роль индивида в процессах функционирования системы внутри- и межсословной коммуникаций. В данной связи исследование привычных контекстов употребления понятий «свобода» и «закон» помогают определить то, каким образом в сознании представителей образованной части российского общества воспринимались и корректировались, в соответствии с особенностями существовавшей в России начала XIX в. социокультурной среды, европейские либеральные идеи. В конечном итоге, выявление всего спектра смысловых акцентов и соотношения слов «закон» и «свобода» позволит более четко структурировать представления российских подданных об идеальных моделях и практике взаимоотношений личности и государства, а также понять, посредством изучения дополнительных значений слов, приемлемые для представителей образованного российского общества алгоритмы заимствования европейского политического опыта.
В большинстве случаев исследователи, в той или иной степени интересующиеся историей понятий, как правило, констатируют сложность выявления семантического значения слова для современников изучаемой эпохи, т.к. в процессе своего функционирования в социальном, территориальном и временном пространстве значения понятий могли изменяться, утрачивая или дополняясь новыми, не существовавшими ранее, смысловыми акцентами2. Решение такой сложной задачи, на мой взгляд, возможно при комплексном исследовании всего спектра значений слова, складывавшегося из целого ряда дополнительных элементов. В первую очередь к таким элементам относятся представления о функциональном назначении обозначаемого понятием явления или объекта, часто употребляемые синонимы и устойчивые выражения. При этом важно отлеживать все позитивные и негативные коннотации изучаемого понятия, а также использование прилагательных, с помощью которых современники расставляли дополнительные смысловые акценты при употреблении слова в письменной форме.
На рубеже XVIII — нач. XIX вв. одновременно существовало два смысловых значения, которые были официально зафиксированы в дважды изданном «Словаре Академии Российской». Одно определение было сформулировано следующим образом: «Закон — предписание, правило поведения, учащее, что делать и чего не делать». Второе — подчеркивало религиозную трактовку данного понятия: — «закон — определенный образ богопочитания, содержимый известным народом, вера»3. В этом же издании появляется четкое разделение двух вариантов словоупотребления: «законы гражданские — государями и властьми светскими уложенные уставы» и «законы естественные — суть чувствия и врожденныя понятия о справедливости влияния создателем во всех человеков»4.
При сопоставлении этих определений становится очевидным, что вне зависимости от источников волеизъявления, указанных в определениях, общий смысл понятия «закон» выражался в словах «предписание», «неотложное правило», «установление». Именно такое значение в начале XIX в. становится общепринятым и встречается как в научных ра-
ботах российских ученых, так и в периодической печати. Например, профессор Императорского лицея А.П.Куницин в сочинении «Право естественное», объясняя своим читателям значение слова закон, писал: «слово закон по своему производству означает природу, далее которой что либо простираться не должно или не может. В переносном смысле закон есть положение, выражающее необходимость, по которой что либо случается или случится должно»5. В переводном варианте произведения профессора Берлинского университета Ф.Шмальца, которое, согласно вступительному слову переводчика, и прилагаемому им списку подписчиков, было достаточно популярно в кругах читающей российской публики, закон был представлен как «...всеобъемлющий, неизменный образец, сообразно с которым что либо может или должно быть производимо»6.
В значении «правило», общепризнанный «образец поведения» понятие «закон» могло употребляться и в отношении каких-либо внутрисословных или групповых норм. Яркой иллюстрацией такого словоупотребления может служить заметка, опубликованная в одном из номеров журнала «Отечественные записки» за 1821 г. под заголовком «Годичное собрание в Английском клобе с краткою историею сего последняго». В ней было размещено достаточно подробное описание так называемых «законов клоба», которые представляли собой правила регламентирующие порядок сбора взносов и вступления новых членов в Английский клуб Санкт-Петербурга7. Наличие такого контекста употребления позволяет предположить, что в первой четверти XIX в. семантическое значение слова «закон» включало в себя не только указание на волю государства или содержание религиозных норм, но и корпоративные правила поведения или принципы организации каких-либо общественных объединений. На мой взгляд, такое расширительное толкование отражает формировавшуюся в то время тенденцию к росту индивидуализма, постепенному признанию самоценности не только государственных, но личных интересов. Однако более важное изменение было связано не с расширением сферы применимости понятия, а с корректировкой представлений о функциональном назначении закона и содержании принципов, которые должны были быть составлять основу любого законодательного акта.
В начале XIX в. под влиянием идей философии европейского Просвещения закон воспринимался в России как универсальный регулятор общественных отношений. Проведенный анализ ряда проектов государственных деятелей, научных и учебных изданий, а также публикаций в периодической печати, позволяет предположить существование как минимум трех взаимосвязанных друг с другом функций закона, которые были признаны наиболее значимыми. Прежде всего, любой закон воспринимался как «источник добрых нравов» и средство «ограничения человеческих страстей»8. Не случайно в многочисленных наставлениях современников законодателям, регулярно появлявшихся на страницах столичных журналов, особенно после учреждения в 1803 г. «Комиссии составления законов», звучали призывы обратить пристальное внимание не только на лучшие образцы европейского законодательства, но и традиционные для российского народа нравы и обычаи. В одной из таких публикаций, автор, размышляя над работой «мудрого законодателя», писал: «он почувствует, что законы имеют целью исправлять, сколько возможно, несовершенства человеческие и что потому безразсудно было бы основывать их на идеальном совершенстве»9. В данном контексте закон, одновременно должен был основываться и формировать нравственные ценности, что позволило бы сохранить самобытность российской культуры и воспитать новое поколение российских подданных.
В одном ряду с указанной выше воспитательной функцией закона, неоднократно подчеркивалось его важность для организации управления и обеспечения целостности государства. Так, например, член Государственного Совета, председатель «Комиссии
для пересмотра законоположения о евреях» В.С.Попов, писал о сущности законодатель-
ства: «Единообразное правление, единые права, единые законы составляют крепость
государства10. Аналогичное понимание закона как инструмента управления страной присутствует и в работе ординарного профессора Московского университета Х.Шлеце-ра, «Начальные основания естественного права». По его словам, «правитель имеет право выбирать нужныя средства к достижению общей цели, то есть имеет право давать за-коны...»11. Такой инструменталистский, по своей сути, подход не противоречил ни традиционному представлению о роли законодательства, ни модным в то время принципам, которые вдумчивый российский читатель мог почерпнуть в работах М.Вольтера, Г.Рей-наля, Ш.Монтескье, Ч.Беккариа, И.Бентама и др. европейских мыслителей.
Не менее важным функциональным назначением закона считалось обеспечение личной безопасности индивида, защита его «естественных» прав и свобод. Признание взаимосвязи устанавливаемых государством правил поведения граждан и прав отдельной личности произошло под воздействием работ либеральных мыслителей, и стало новым заимствованным элементом смыслового поля понятия «закон». В начале XIX в. сочинения А.Смита, Ч.Беккариа, И.Бентама были неоднократно опубликованы как на страницах целого ряда российских журналов, так и отдельными книгами. Именно в этих книгах российский читатель мог найти утверждение о том, что «главнейший предмет законодательства — попечение о безопасности» и «без законов нет безопасности»12. При этом понятие «безопасность» в трудах европейских авторов трактовалось достаточно широко и включало в себя не только неприкосновенность личности, но и право индивида на свободу и обладание частной собственностью.
Понимание тесной взаимосвязи закона с обязательством гарантировать соблюдение «естественных прав» граждан присутствует в целом ряде проектов, представленных на высочайшее имя М.М.Сперанским, Н.С.Мордвиновым, Н.Н.Новосильцевым, А.Р.Воронцовым, В.П.Кочубеем и др.13. В отчетливой форме стремление юридически закрепить основные права личности представлено, например, в записке А.Р.Воронцова «Статьи или материалы для составления указа или манифеста о привилегиях, вольностях», представленной в августе 1801 г. императору Александру I, в которой автор неоднократно и недвусмысленно высказывался за юридическое закрепления права личности на безопасность и неприкосновенность частной собственности14. Постепенно главным признаком общественной «полезности» любого закона, выражающим смысл его существования, признается его направленность на защиту интересов отдельной личности. Показательным являются размышления в «Введении к уложению государственных законов» М. М. Сперанского о предназначении законодательства. «Законы, — по его словам, — существуют для пользы и безопасности людей им подвластных»15.
Признание в качестве одной из важнейших функций закона защиту прав и свобод личности звучало и в публичных выступлениях императора Александра I. Так, на открытии Польского Сейма российский самодержец призвал депутатов: «...вы преуспеете постановить законы, которые будут служить к ограждению драгоценных благ: безопасность лиц ваших, собственности и свободы ваших мнений»16. Подобное обращение царствующей особы было для современников дополнительным подтверждением справедливости установления взаимосвязи между принципом безопасности личности и содержанием идеального законодательного акта.
Нередко идея о необходимости законодательного закрепления «естественных» прав личности, преподносилась как отражение некой исторической закономерности, «духа времени», который, по выражению современников, «есть общий глас народа». Именно такая взаимосвязь функционального назначения закона и его содержания отражена в журнале «Архив истории и политики: из духа журналов», в котором по итогам каждого года повторно печатались наиболее важные и интересные для подписчиков журнала материалы. Обзор опубликованных в 1819 г. статей начинался с материала под заголовком «Чего требует дух времени? Чего желают народы?». Отвечая на поставленный таким образом вопрос, автор публикации рассуждал о наиболее важных потребностях своих со-
временников: «народы... утомленные опустошительными войнами... вздыхают о мире и спокойствии; .гонимые за разноверие, спрашивают свободы совести, терпимости вер; обремененныя налогами, желают облегчения.; стесненные в правах личности и собственности, ищут неприкосновенности прав сих. И все сии желания можно совокупить в одном, всеобъемлющем — владычество законов»11. Именно «владычество законов», гарантировавших личную безопасность объявлялось главным препятствием на пути установления в любой стране деспотического режима.
С первых месяцев царствования Александра I образованная часть российского общества ожидала появления основополагающего закона, который гарантировал бы неприкосновенность личности и собственности российского подданного. Чаще всего, для обозначения такого документа, употребляли словосочетание «коренной закон», которое, по сути, было синонимом слова «конституция». Конституционный характер предполагаемого «коренного закона» выражался, прежде всего, в представлениях современников о его внутренней структуре, зафиксированных в многочисленных проектах и записках, адресованных императору Александру I, а также в трудах известных российских ученых. Показательной в данном контексте является работа адьюнкт-профессора Главного педагогического института К.Арсеньева «Начертание статистики российского государства», в которой автор, рассуждая о содержательной стороне «коренного закона», писал: «Коренные законы российской империи относятся к трем существенным главным предметам: 1) они сохраняют целость и состав всего государства; 2) они определяют права и власть монарха; 3) содержат права народа или различных классов подданных»18. Аналогичное представление о структуре главного законодательного акта страны изложена и в работе М.М.Сперанского «Введение к уложению государственных законов». По его мнению, коренной закон должен определять «1. Права державной власти. 2. Закон, возникающий из прав державной власти 3. Права подданных.»19. Таким образом, коренной закон должен был в обязательном порядке регламентировать порядок осуществления государственной власти и определить права и обязанности граждан. Подобная структура прослеживается практически во всех известных нам конституционных проектах, созданных в России первой четверти XIX в.
Использование выражения «коренной закон» помогало устранить определенный психологический дискомфорт, который испытывали многие при употреблении слова «конституция» в связи с революционными событиями во Франции. Особое значение, в данном контексте, имело употребление прилагательного «коренной» значение которого, в «Словаре академии российской», изданном в 1806-1822 гг., объяснялось через синонимы «старинный, первобытный, главный»20. Таким образом подчеркивалось две важнейших характеристики предполагаемого «коренного закона»: с одной стороны, данный документ должен был иметь высшую юридическую силу, а с другой — все его положения должны были соответствовать традициям и историческому опыту и народа. Сознательное акцентирование внимание на необходимости согласования содержания коренного закона с традициями, с точки зрения образованного человека начала XIX в., не диссонировало с европейскими принципами свободы личности и неприкосновенности частной собственности. Встраивание либеральных принципов происходило через апелляцию к монарху, его доброй воле, который в силу своего положения должен был заботиться о своих подданных. Такая логика предполагала появление в России октроированного, т.е. дарованного императором «коренного закона», в соответствии с которым всем свободным российским подданным будут предоставлены гарантии соблюдения их «естественных прав». Подобный алгоритм был широко распространен в кругах российского дворянства, и не принимался, пожалуй, лишь членами радикально настроенных тайных обществ. Но даже в программных документах декабристов понятие «закон» и «свобода» были неразрывно взаимосвязаны.
Включенность в смысловое поле понятия «закон» юридических гарантий безопасности личности и целостности государства придавало данному слову, безусловно, позитивную эмоциональную окрашенность. Однако наряду с позитивными коннотациями
понятие «закон» вызывало в российском обществе и ряд негативных ассоциаций, которые формировались у человека при личном столкновении с реально действующей системой российского судопроизводства. Взяточничество, чиновничий произвол, продвижение дел по протекции — все эти явления были на виду и обусловливали осознание существования проблемы исполняемости законов. При этом иногда подчеркивалось, что данная проблема не является сугубо российским феноменом, а существует и развитых странах Европы. О возможности и нецелесообразности существования закона, положения которого не реализуемы на практике, писал автор, опубликованной в журнале «Русский вестник» статьи «Нравственное состояние областей Европейских»: «Англичане величаются личною безопасностию, то есть законом, предписывающим, что бы никто не был задержан без предварительного изследования дела его. Но в той же Англии, где принят сей закон, имеют право без всякого объявления хватать в матросы. Где же личная безопасность?»21. Появление в периодической печати такого рода замечаний формировало мнение о недостаточности формального провозглашения закона, и обуславливало стремление определить причины недейственности установленных законом юридических норм.
В поисках решения проблемы исполняемости законов высказывалось множество мнений о причинах ее существования. Имеющиеся в нашем распоряжении материалы позволяют выделить ряд причин, которые российские подданные считали наиболее существенными. Первая из них была связана с пониманием сущностной природой закона и выражалась в констатации того, что закон, какой бы совершенный они ни был, не может предусмотреть всех случаев, т.к. реальность намного сложнее и разнообразнее формально установленных правовых норм. Косвенным подтверждением признания такого несоответствия является выписка из постановления Государственного Совета от 17 марта 1802 г. по делу некоего помещика Орлова, «изнуряющего крестьян своих жестокими и бесчеловечными поступками», в котором наряду с вынесением решения о наказании помещика было признано: «Совет. не находит в законах точного постановления о суде и наказании таковых злоупотреблений.»22.
Не менее важной причиной малой эффективности существующих законов современники называли отсутствие четкой и внутренне непротиворечивой системы юридических норм, позволяющей быстро и правильно квалифицировать противоправные деяния граждан, а также отсутствие системы подготовки профессиональных юристов. К началу XIX в., по мнению, например, секунд-майора Ивана Давыдова, представившего на имя императора Александра I в октябре 1801 г. всеподданнейшую записку «Об усовершенствовании ведения делопроизводства в присутственных местах», сложилась положение, когда «законы российские веками умножаемые. весьма трудно самому юриспруденту все знать». Такая ситуация была осложнена отсутствием квалифицированных кадров, что и являлось, по словам И.Давыдова, «.первым препятствием правосудию»23. Решение данной проблемы автор записки связывал с ужесточением административного и общественного контроля за судами, систематизацией российского законодательства, упрощением системы судебного делопроизводства и созданием для дворян специальных училищ правоведения.
В общем виде, повышение эффективности законов представлялось образованной части российского общества возможным при наличии комплекса объективных условий. Прежде всего, закон должен был быть основан на достоверном знании реального положения дел в стране. В качестве источника такого достоверного знания могли быть не только поступающие от губернаторов отчеты, но и статистические данные, собираемые учеными-статистиками. Именно собранная таким образом информация о социально-экономическом развитии страны, по мнению одного из первых русских статистиков К.Германа, позволила бы повысить эффективность нового российского законодательства. В одной из своих основных работ он писал об этом так: «Никакое правительство не может иначе прийти в состояние учредить полезные заведения и законы для соблюдения и преумножения народного богатства как посредством точных понятий о правилах госу-
24
дарственного хозяйства» . При этом он особо подчеркивал, что без опоры при созда-
нии законов на статистические данные в стране «.нет законами определенной свободы»25.
Утверждение о необходимости учитывать при создании законов особенности соци-
ально-экономического развития страны и тщательно просчитывать возможные последствия их применения, в той или иной форме, неоднократно присутствовало в российской периодической печати. Нередко этот тезис подтверждался примерами негативного действия законов в других странах. Яркой иллюстрацией для российских читателей возможности возникновения негативных последствий от принятия не соответствующего реальности закона, являлась опубликованная в 1819 г. статья под заголовком «Еще некоторые причины бедности Англии», в которой от лица российского подданного, находящегося в Англии, рассказывалось об отрицательном влиянии на экономику этой страны закона «о призрении бедных». Этот закон только увеличивал количество бедных и таким образом еще более усугублял их положение26.
Реалистичность закона, соответствие его действительности представлялось важной характеристикой любого законодательного акта. С этим соглашались даже наиболее последовательные сторонники, предлагаемых европейскими либеральными мыслителями теоретических схем, но при этом вера в силу закона не заслонила собой российскую реальность. В полном соответствии с принципами, изложенными в трудах И.Бентама и Ч.Беккариа, признавалось ключевая роль закона в процессе регулирования общественных отношений, но одновременно было сформировано четкое понимание того, что даже самый хороший законодательный акт не может изменить природы общества. Именно в этом контексте известный своими либеральными проектами адмирал Н.С.Мордвинов в одной из своих записок, посвященных проблеме освобождения крепостных крестьян признавал, что «никакие законы не сделают никогда равными бедного с богатым, ни первого зависящим от последняго»27. Таким образом, в российском обществе наряду с верой в силу закона сосуществовало рациональное понимание его формальной природы.
Еще одно необходимое условие эффективного функционирования законов, которое артикулировалось в российском обществе первой четверти XIX в. — доступность и четкость изложения юридических норм. Это условие в различных вариантах присутствовало в переведенных на русский язык сочинениях европейских правоведов. В некоторых случаях данная мысль была представлена простыми и легко запоминающимися фразами. Например, в работе И.Бентама «О необходимости утверждать законы на причинах» читатель мог найти высказывание автора о том, что «чем легче законы понимать, тем удобнее их затверживать»,28 а в изданном в 1806 г. сочинении Ч.Беккариа «О преступлениях и наказаниях», мог встретить дополнительное подтверждение справедливости такого рода суждений, выраженное словами: «всякий гражданин должен ведать, когда он виновен и когда прав» . При этом прямо подчеркивалось, что задача сделать законы понятными и общеизвестными является одной «из первейших обязанностей правитель-
ства»30.
В российском обществе подобного рода утверждения имели положительный отклик. В 1801 году А.Р.Воронцов в одной из записок, созданных в процессе подготовки текста манифеста о восшествии императора Александра I на престол, призвал российского самодержца «.снабдить Россию достаточными и ясными законами, для ограждения состояния каждого из подданных.»31. С учреждением в России Государственного Совета тезис об обязанности государства доводить до граждан смысл и содержание законов перешел в практическую плоскость. На одном из заседаний «Особого комитета председателей департаментов государственного совета» в 1811 г. был выработан проект создания «комиссии хранилища и обнародования законов», в котором излагалась позиция членов комитета в отношении принципа доступности для большинства населения страны содержания законодательных актов. «Незнание закона, — говорилось в документе, — не служит извинением. Однако ж справедливость требует не принимать сего извинения токмо в то время, когда закон уже мог быть известен.»32. В сферу деятельности пред-
полагаемой комиссии «хранения и обнародования законов» входило бы регистрация,
систематизация и рассылка законов во все присутственные места и церковные приходы. Все это, по мнению членов особого комитета, могло бы частично решить проблему исполнимости законов.
Все перечисленные выше условия эффективного функционирования законов,- реалистичность, системность, доступность для понимания гражданами, — были, с точки зрения образованного человека начала XIX в., необходимы, но не достаточны для осуществления главного предназначения закона — одновременного обеспечить государственную целостности и защитить «естественные» права граждан. Такая двойственная цель могла быть достигнута только при наличии еще одного важнейшего условия — высокого уровня «просвещения» народа. В данном контексте понятия «закон», «свобода» и «просвещение» были тесно взаимосвязаны: чем выше уровень просвещения граждан, тем более развито у них чувство социальной ответственности, и тем больший объем прав и свобод может предоставить им закон. Такая логика рассуждений присутствует, например, в одной из всеподданнейших записок Д.П.Трощинского «О министерствах», в которой он подробно анализируя состояние личных свобод в Испании, Англии и Франции, пришел выводу, что все «.средства к охранению жителей в нерушимом пользовании гражданской свободою» в Европе были получены в результате «воспитания и просвещения»33. В России же, по словам автора записки, «.много людей просвещенных, однако же главная масса народа и не столько просвещена и просвещение ея не такое, как просвещение главных народных масс европейских государств»34. Следует отметить, что в начале XIX в. термин «просвещение» обозначал не только уровень образования человека, а главным образом, его способность анализировать происходящее, наличие у него чувства собственного достоинства и социальной ответственности. Именно такая трактовка понятия «просвещение» во взаимосвязи с понятием «свобода» приводило к постановке проблемы определения границ свободы человека в обществе.
Понятие «свобода» на рубеже XVIII — нач. XIX вв., так же как и понятие «закон», имело и позитивную и негативную коннотации. В положительном контексте понятие «свобода» имело несколько значений. В «Словаре Академии Российской» было дано такое определение: «Свобода — воля, противоположность зависимости, порабощению»35. Сущностью, определяемого словом «свобода» явления, выражалась, по мысли составителей словаря, в отсутствии внешнего принуждения. Под влиянием сочинений М.Вольтера, Ж.Ж.Руссо, Г.Рейналя, Ш.Монтескье, Ч.Беккариа, И.Бентама и др., в кругах образованного российского общества достаточно широко было распространено словосочетание «естественная свобода», которое употреблялось для обозначения неотчуждаемых «природных» прав человека. В работе Х.Шлецера «Начальные основания естественного права», адресованной, по словам издателя, молодому поколению, автор, объясняя смысл данного словосочетания, писал: «естественная свобода то право человека, по которому человек может предпринимать некоторый действия к улучшению своей участи»36.
На уровне отдельной личности свобода воспринималась как отсутствие любых формально установленных ограничений и обязательств. Подтверждением существования такой трактовки являются дневниковые записи Н.И.Тургенева, в которых он описывал свои чувства, переживаемые в Геттингене: «здесь, .хотя я и не имею тех священных обязанностей., одним словом, хотя я здесь свободен, однакож не чувствую здесь того удовольствия, которое я чувствовал. в Москве»37. Кроме этого применительно к личности свобода была связана и с выбором вероисповедания, даже в условиях существования какой-либо официальной государственной религии. В одном из номеров «Санктпе-тербургского журнала» за 1809 г. автор заметки «О терпимости вер» прямо писал о наличии у человека права придерживаться религиозных взглядов, традиционных для своего народа. «Право власти, — подчеркивали автор, — не простирается на мысль. Общество для безопасности своей не имеет нужды лишать человека сей свободы и насильственно требовать наружных знаков какого-либо вероисповедания.»38.
Близким по значению словосочетанию «естественная свобода» было понятие «совер-
шенная свобода», но в отличии от первого, больший акцент делался не на внутренние
ощущения человека, а на его деятельность. Так, например, в работе К.Арсеньева и в за-
писке А.Р.Воронцова, «совершенная свобода» человека определялась как наличие права
«вступать в службу и оставлять оную», «выезжать в чужие края и состоять в службе
иностранной державы», совершать операции купли-продажи имущества и т.п.39. В дан-
ном контексте «совершенно свободой» обладали даже государственные крестьяне, которые, по словам К.Арсеньева, «.пользуются с совершенною свободою всеми плодами, приобретаемыми от земель, на коих они поселены, могут посредством завещаний или законным порядком снискивать имение ровно как и свое благоприобретенное завещать, дарить, продавать, закладывать»40. При этом автор констатировал факт, что «казенные крестьяне суть люди не свободныя, принадлежащие или целому Государству или Особе самого Императора или Императорской фамилии»41. Наличие такого варианта употребления позволяет предположить, что семантическое значение словосочетания «совершенная свобода» могло не совпадать с личной свободой, и в большей степени обозначала возможность человека проявлять свою активность в сфере экономики. Такая трактовка понятия «свобода» не противоречила сложившейся в стране сословной системе и крепостной зависимости частновладельческих крестьян.
Чаще всего социально-политическое значение слова «свобода» находилось на втором плане, и лишь немногие члены Государственного Совета и представители либерально настроенного дворянства говорили о необходимости наделения свободой в полном объеме всех российских подданных вне зависимости от их сословной принадлежности, доказывая целесообразность такого шага словами И.Бентама, о том, что «свободный человек больше трудится и плоды трудов его конечно изобильнее, нежели плоды трудов человека в рабском состоянии»42. В правительственных кругах, в полном соответствии с основными положениями либеральной «политической экономии», свободно действующая личность объявлялась главным двигателем экономического развития43. Данный тезис присутствует во всех сочинениях Н.С.Мордвинова, а также и целом ряде проектов, записок, особых мнений Д.А.Гурьева, Н.П.Румянцева, Н.Н.Новосильцева и др. Так, например, в 1802 г. товарищ министра финансов Д.А.Гурьев, в одном из адресованных Александру I всеподданнейших докладов, призвал его помнить, что «.коммерция основана на свободе»44.
Для обозначения всего комплекса прав человека, закрепленных в действующем законодательстве, использовали понятие «гражданская свобода». Прилагательное «гражданская» не предполагало наличие у человека каких-либо политических прав, а указывало на принадлежность человека к жителям страны, на подданство того или иного государства. Такая трактовка в большей степени подчеркивала включенность человека с систему социальных взаимосвязей и наличие у него определенных законом гражданских прав и обязанностей. В 1818 г. министр внутренних дел О.П.Козодавлев в «Рассуждении о постепенном освобождении крестьян из под рабства и о способах, коими безопасно можно ввести между ими гражданскую свободу», выразил свое понимание значения словосочетания «гражданская свобода»: «Свобода гражданская есть такое положение человека, .в каковом личная его безопасность и безопасность его собственности охраняется законами, и он совершенно удостоверен, что он, будучи законами охраняем, .не подвергается никакому насилию или нарушению безопасности лица или собственности. Посему утвердительно сказать можно, что там, где каждый человек, не изъемля ни единого, наслаждается по законам такою безопасностию, там, без сомнения, существует гражданская свобода в полной мере»45. Содержательно гражданская свобода включала в себя «свободу личную» и «свободу вещественную». Сущность личной свободы, по мнению, например, М.М.Сперанского, заключалась в положении, при котором «без суда никто не может быть наказан» и отсутствии у индивида «обязанности отправлять личную службу иначе как по закону, а не по произволу другого»46. Определение «свободы вещественной» было структурировано по принципу разделения прав и определения границ обязанностей личности. Подчеркивалось два принципиально важных положения:
«1) всякий может располагать своей собственностью по произволу, сообразно общему закону; никто без суда собственности лишен быть не может. 2) Никто не обязан отправлять вещественной службы, ни платить податей и повинностей иначе, как по закону или условию, а не по произволу другого»47.
Теоретически «гражданская свобода» предполагала равное действие закона на всех
членов общества, включая высших государственных чиновников, и даже императора.
Взаимосвязь гражданской свободы и принципа равенства ответственности всех перед законом была очевидна и неоднократно встречается как в работах европейских мыслителей, так и в произведениях российских подданных. Ч.Беккариа, размышляя над про-
блемой реализации на практике данного принципа, утверждал, что «.знаменитейшие
особы должны подвергаться тем же наказаниям, каким подлежит и последний гражда-нин»48. Это правило известный итальянский правовед распространял и на «владыку», государя. «Если он, — писал Ч. Беккариа, — не действует сообразно законам, известным каждому гражданину, .то подобное злоупотребление открывает врата тиранст-ву.»49. Аналогичное утверждение присутствует и в работе профессора А.П.Куницина, который выразил принцип равенства граждан перед законом фразой, не допускающей двойственности толкования: «Законы должны быть всеобщие, то есть всех граждан рав-нообязывающие»50. При этом подданные имеют право требовать от властителя соблюдения «коренных законов государства». В противном случае граждане, по мысли А.П. Куницина, имели право неповиновения властям51. Защита гражданских прав и свобод в контексте исполнения принципа равенства всех перед законом предлагалась и в замечаниях к проекту манифеста о восшествии Александра I на престол, представленного на высочайшее имя А.Р.Воронцовым. В статьях 10-11 этого документа было объявлено о необходимости гарантировать право «всякого обвиняемого» на адвоката при разбирательстве дела в суде, а в статье 16 прямо указывалось на равенство всех сторон при рассмотрении имущественных претензий граждан к государству. «Качество и ранг спорящей стороны, — писал А.Р.Воронцов, — никак не влияют в глазах закона ни на суть, ни на форму разбирательства, процедуру и судейство»52.
В реальности принцип равенства граждан перед законом соблюдался далеко не всегда. Об этом свидетельствуют многочисленные жалобы современников на произвол чиновников и судебные разбирательства по дел протекциям. Однако в ранге государственной политики он был признан и в некоторых случаях на заседаниях Департамента гражданских и духовных дел Государственного Совета, который зачастую фактически исполнял функции высшей апелляционной инстанции, принимались решения о наказании виновных вне зависимости от их социальной или профессиональной принадлежности. Интересным, с этой точки зрения, представляется дело о дворовых людях графа А.А.Аракчеева, осужденных за убийство «домоправительницы» одного из его имений. Сам факт убийства и вина подозреваемых были полностью доказаны, но вскоре стало известно, что в ходе следствия исправник коллежского секретаря Назаревский и Моле-хов, применяли «истязания» для получения признательных показаний подозреваемых. Такое поведение государственных чиновников было признано противозаконным. В результате было принято следующее постановление: «по строгости законов. чиновников Назаревского и Молехова. отстранить от должностей и предать суду Уголовной палаты»5 . Такое решение воспринималось как восстановление справедливости, соответствующей принципу равенства граждан перед законом.
Однако и на уровне теории, и на уровне практических действий, чаще всего, признание принципа равенства перед законом в отношениях между отдельными гражданами, сопровождалось оговорками о неравенстве функциональных обязанностей личности и государства, которое «в чрезвычайных случаях» имело «право требовать чрезвычайных пожертвований» от граждан в целях обеспечения общественной безопасности54. Признание за государством такого своеобразно права «первого среди равных» аргументировалось наличием у государства особых обязательств перед обществом, особенно в сфере обеспечения государственного суверенитета и безопасности граждан. В идеале прави-
тельство должно было стремиться соблюдать баланс между достижением государственных целей по обеспечению «общего блага» и частными интересами отдельных граждан. Подобные мысли неоднократно высказывались на заседаниях Департамента Государственной экономии Государственного Совета.
Указанные выше коннотации словосочетаний «естественная свобода», «совершенная свобода», «гражданская свобода» имели, как правило, позитивный контекст. В то же время понятие «свобода» у многих российских подданных вызывало ряд негативных ассоциаций, связанных, прежде всего, с революционными событиями в Европе. О существовании таких ассоциаций прямо писал О.П.Козодавлев. Размышляя над значением понятия «свобода», он четко определил настороженное отношение современников к обозначаемому этим словом явлению: «Слово свобода принимается в наши времена за слово, возмущающее спокойствие гражданское. Имея в памяти, что престол самой древнейшей в Европе монархии. поколебался от первого сего слова отголоска; или в памяти, что слово свобода, поколебав самый твердейший престол волшебною своею силою, разрушило до основания и все обветшалое здание французской монархии; имея в памяти революцию, которая под щитом сего слова наполнила Францию неслыханными ужасами.; имея все сии происшествия в памяти, не удивительно, что многие без содрогания не могут и слышать о свободе»55.
Трактовка свободы как безначалия и произвола имела ярко выраженный социально-политический контекст, и звучала как в связи с революционными событиями в Европе, так и в процессе поиска приемлемого решения в России крепостного вопроса. Опасения крестьянского бунта, повторение восстаний подобных выступлениям Е.Пугачева, подкрепляли негативные ассоциации со словом «свобода» в консервативно настроенной части российского общества. Причиной разрушительных последствий свободы, понимаемой как своеволие, произвол или противозаконное неповиновение, объявлялись низкий уровень просвещения и неправильное толкование самой сущности свободы. «Совершенная» или «гражданская» свобода не предполагала социального равенства, напротив — человек, обладая «естественными правами» и возможностью активно действовать, имел право на неравенство, которое в любом обществе неизбежно и необходимо. «Не нужно мечтать на земле о мнимом равенстве», — призывал читателей журнала «Русский вестник» автор статьи «О народном нравоучении», опубликованной весной 1812 г. Все подобного рода «мечтания», по его мнению, могут привести к безвластию или тирании и, в конечном счете, к беззаконию. Для предупреждения негативных последствий он призывал осознать, что «люди тогда будут равны перед законом гражданским, когда законодавцы и исполнители законов убедятся, что пред Богом все рав-ны.»56. Апелляция к религиозным чувствам, к закону, данному человеку Богом было попыткой объяснить существовавшее в действительности неравенство в распределении прав и свобод у представителей различных сословий российского общества. При этом существование сословных различий объяснялось, как правило, с помощью двух аргументов: «природным», «естественным» неравенством способностей людей и различиями в степени «просвещения» различных групп населения. Чрезвычайно низкий уровень просвещения большей части людей так называемого «нижняго состояния», отсутствие у них «почти никакого понятия ни о существующих законах, ни о порядке производства дел.»,57 предполагал и меньший объем предоставляемой законом свободы. Расширение, законом установленных для людей «нижняго состояния» рамок, представлялось возможным только по мере распространения в народе просвещения. Именно такую аргументацию своего плана постепенного освобождения крестьян выдвигал адмирал Н.С.Мордвинов, напрямую связывая предоставление личной свободы частновладельческим крестьянам, с уровнем их просвещения, умением ставить перед собой цели и находить оптимальные пути их достижения законными способами, а следовательно, степе-
58
нью готовности крестьянина к самостоятельной жизни без опеки помещика .
Зависимость между свободой и уровнем просвещения особенно отчетливо прослеживается при анализе словосочетания «политическая свобода». Прилагательное «поли-
тическая» придавало понятию свобода дополнительное смысловое значение. «Свобода политическая», по словам О.П.Козодавлева, это свобода «.основывающаяся на отношениях, между правительством и народом существующих, полагающая пределы властям и касающаяся токмо до конституции государства»59. Подобная коннотация слова свобода предполагала право личности участвовать в принятии каких-либо общественно-важных решений. Значимость рассматриваемых вопросов, их сложность и многогранность обусловливали необходимость наделения политическими свободами не всех граждан страны, а только наиболее «просвещенных» их представителей. В начале XIX в. подобная логика рассуждений не вызывала сколько-нибудь серьезных возражений. Постепенность и осторожность в наделении граждан политической свободой хорошо сочеталось с заимствованным из философии европейского Просвещения представлением об органичном развитии любого общества от простого к сложному, от невежества к просвещению. Очевидным считался тезис о невозможности распространения просвещения одновременно во всех слоях русского общества: все передовое и прогрессивное быстрее и результативнее может быть воспринято только представителями наиболее образованных сословий. Заимствованная в таком виде концепция постепенного, прогрессивного развития актуализировала проблему «подготовленности» различных слоев российского общества к «политической свободе».
Анализируя степень подготовленности различных слоев российского общества, многие представители правительственной элиты и авторы многочисленных публикаций в российской периодической печати писали о существовании в России лишь одной социальной группы, которая в полной мере была достойна «политической свободы». Таким сословием объявлялось дворянство. Но даже для представителей дворянства «политическая свобода» не была синонимом «свободы неограниченной». В идеале политическими правами, которые ни в коем случае не предполагали ограничение власти императора, могли обладать только собственники недвижимого имущества, наличие которого считалось показателем способности человека просчитывать все позитивные и негативные последствия принимаемых им решений. В данном контексте, понятие «политическая свобода» использовалась для обозначения сословных или даже внутрисословных прав и привилегий, объем которых напрямую зависел от степени «просвещения» каждого конкретного представителя дворянского сословия.
В целом своеобразие трактовки понятия «свобода» в российском обществе первой четверти XIX в. проявлялось в том, что свобода, оставаясь всегда желанной целью, рассматривалась с более приземленных, утилитарных позиций. Конструирование сложных теоретических схем, раскрывающих метафизическую сущность свободы, представлялось не актуальной и не целесообразной задачей. Косвенным подтверждением этого может служить «Записка неизвестного о государственном управлении», автор которой, утверждая, что «свобода не что другое есть, как закон, равно на всех действующий и всеобъемлющий», подчеркивал: «.метафизические понятия о правах человека ведут только к безначалию, злу стократ горшему, нежели самое жестокое самовластие»60. В данном контексте «совершенная», «гражданская», или «политическая» свобода могла и должна была быть ограничена законом вне зависимости от сословной принадлежности индивида.
Для обозначения универсального характера ограничений свободы человека в обществе использовалось словосочетание «законная свобода», которое содержательно включало в себя весь спектр возможностей человека реализовать свои интересы, но только в том случае, если они не противоречат нормам действующего законодательства. Интересным для выявления смыслового значения понятия «законная свобода» представляется речь Ф.Н.Глинки на одном из заседаний «Вольного общества любителей российской словесности», опубликованной в журнале «Отечественные записки». Выступавший, объясняя собравшимся значение слова «вольное» в названии общества, подчеркнул добровольный порядок вступления в общество, который, по его словам, «.соответствует духу законной свободы»61. В данном контексте словосочетание «законная свобода»
обозначало, одновременно, и право свободы выбора человеком направления своей деятельности, и наличие установленных законом ограничений, существовавших для сохранения и приумножения так называемого «общественного блага».
Включение в смысловое поле понятия «законная свобода» идеи достижения «общественного блага» предопределило существование дифференцированного подхода при определении границ поведения человека в экономической и социально-политической сферах. Если ограничения свободы экономической деятельности в идеале должны были быть минимальны, и могли устанавливаться только в случае столкновения интересов отдельной личности с финансовыми потребностями казны, то в социально-политической сфере ограничения свободы человека должны были соответствовать степени его «просвещенности» и признавались безусловно необходимыми. Одним из таких ограничений, необходимых для достижения общего блага, представлялось, например, осуществление контроля как над всеми российскими, так и привозимыми из-за границы печатными изданиями. «Правила цензуры должны быть составлены так, — аргументировал целесообразность введения цензуры президент Российской академии наук А.С.Шишков, — чтобы не токмо не отнимали у сочинителей свободы писать и разсуждать, но ободряли бы оную и питали, преграждая в тож время пути к изданию в свет худых, дерзких, соблазнительных, невежественных, пустословных сочинений, от которых развращается нравственность, умножаются ложныя понятия, темнеет просвещение и возрастает невежество»62.
Таким образом, смысловое значение понятий «закон» и «свобода» находились в тесной взаимосвязи. «Закон» одновременно рассматривался и как инструмент обеспечения свободы и безопасности личности, и как ограничитель свободы каждого конкретного индивида во имя «общего блага». Интеграция этих двух смыслов была зафиксирована в широко распространенном и устойчивом словосочетании «законная свобода», которое содержательно было близко к европейскому пониманию функционального назначения законов. Однако в российском варианте больший акцент делался на прилагательное «законная», подчеркивавшее наличие установленных государством границ поведения человека, как в масштабах всего общества, так и в рамках какого-либо сословия. При этом одновременно с декламацией европейских принципов свободы личности, неприкосновенности частной собственности и равенства всех участников социальных отношений перед законом, существовало убеждение в необходимости тщательного отбора и постепенной адаптации европейских правовых норм. Аргументы целесообразности подобной концепции заимствования российский читатель мог встретить в работах Ч.Беккариа, И.Бентама, В.Гумбольта. Например, в переведенном на русский язык сочинении Ч.Беккариа, присутствовало следующее утверждение: «.приступать к составлению гражданских и уголовных законов надлежало не иначе как по мере обстоятельств, дававших чувствовать в них необходимость»63. В данном контексте изменение содержания российского законодательства по мере появления необходимости представлялось наиболее безопасной тактикой модернизации существующей системы правовых норм. Любые, «новые законы», которые являются всего лишь «смелыми творениями ума» и не адаптированы к реальности, должны были, по выражению российских подданных, «.остаться в книгах вместе с другими более или менее любопытными произведениями остро-умия»64. Более того, исторический опыт и традиции, а также низкий уровень «просвещения» абсолютного большинства населения страны обусловливали, с точки зрения образованного человека первой четверти XIX в., необходимость появления, «устанавливающих сердечную связь подданных с монархом», «мудрых законов»65. Именно «мудрые законы» должны были сочетать традиционные народные ценности и европейские принципы защиты «естественных прав» личности на свободу и безопасность.
В общем виде, соотношение понятий «закон» и свобода» воспроизводило патерналистский идеал взаимоотношений личности и государства. Свобода личности рассматривалась как свобода под опекой и покровительством помещика, закона, императора или государства. Существование подобной патерналистской логики рассуждений обуслови-
ло положение, когда при всем многообразии высказываний о необходимости либерализации российского законодательства в первой четверти XIX в. на практике большее внимание уделялось не наполнению законодательных актов новым содержанием, а модернизацией их общей структуры или формальной согласованности конкретного документа с системой действующего в стране законодательства.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Мир Просвещения: исторический словарь / Под ред. В.Ферроне и Д.Роша /Пер. с итал. М., 2003. С. 51-60, 172-151.
2. См., например: Geschichtliche grundbergriffe: historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in deutschand. Stuttgart.1997; Ильин М.В. Слова и смыслы. Опыт описания ключевых политических понятий. М., 1997; Марасинова E.H. Понятие честь в сознании российского дворянина (последняя треть XVIII века) // Россия в средние века и новое время: Сб. ст. М., 1999; Понятие государства в четырех языках: Сб. ст. СПб., 2002; Вин Ю.Я. В поисках новых методов изучения социальной информации понятий и терминов византийских источников // Роль информации в формировании и развитии социума в историческом прошлом. М., 2004; и др.
3. Словарь Академии Российской. Ч. 3.: от 3 до М. СПб.,1792. С. 9; Словарь Академии Российской по азбучному порядку расположенный. Ч. 2.: Д-К. СПб.,1809. Стб. 612.
4. Словарь Академии Российской. Ч.3. СПб.,1792. С. 9-10.
5. Куницин А.П. Право естественное. Ч.1. СПб., 1818. С. 38.
6. Шмальц Ф. Право естественное. Перевод с латинского с прибавлением истории и лит-тературы естественного права. СПб., 1820. С. 38.
7. Годичное собрание в Английском клобе с краткою историею сего последняго // Отечественные записки. 1821. Ч.6. № 12, апр. С. 106-107.
8. См.: Нравственное состояние Европы в середине Осьмогонадесять столетия // Санктпе-тербурский журнал. 1805. №3. С. 82; Записка графа Завадовского // Русский архив 1908. № 6. С. 18-20.
9. Нечто о началах Правлений // Санктпетербургский журнал. 1804. № 4., апр. С. 117.
10. Попов B.C. Политико-исторические примечания, касающиеся русского государства (1814-1815) // Русский архив. 1865. № 2. С. 242.
11. Начальные основания естественного права, изданныя профессором Христианом Шле-цером. М., 1810. С. 27.
12. Бентам И. Разсуждения о гражданском и уголовном законоположении. Т. 2. СПб., 1806. С. 40.
13. См. подробнее: Тимофеев Д.В. Европейские идеи в России: восприятие либерализма правительственной элитой в первой четверти XIX века. Челябинск, 2006. С.115-125.
14. Воронцов А.Р. Articles ou materiaux qui peuvent server a la confection d'un edit ou manifeste de privileges, franchises etc. // Русский архив. 1908. Кн. 2. № 6. С. 7-18.
15. РГИА. Ф.1167. Оп.1. T.XVI. Д.65 а. Л.12.
16. Речь, произнесенная Его Императорским Величеством при открытии Сейма Царства Польского в 15/27 день марта 1818 года в Варшаве // Архив исторический и политический. Из духа Журналов 1818 года. СПб., 1818. С. 98.
17. Чего требует дух времени? Чего желают народы? // Архив истории и политики: из духа журналов 1819 г. СПб, 1819. С. 11.
18. Арсеньев К. Начертание статистики Российского государства. Ч. 2. СПб., 1819. С.1.
19. Сперанский М.М. План государственного преобразования: (Введение к уложению государственных законов 1809 г.). М., 2004. С. 9.
20. См.: Словарь Академии Российской. Ч. III. СПб., 1814.
21. Нравственное обозрение областей Европейских // Русский вестник. 1817. № 11-12. С. 52-53.
22. РГИА. Ф.1147. Оп.1. Д.295.
23. РГИА. Ф.1250. Оп.1.Д.18.Л.3.
24. Герман К. Материалы для российской статистики // Статистический журнал, издаваемый Карлом Германом. 1806. Т.1. 4.1. С. 72.
25. Там же С. 81.
26. Еще некоторые причины бедности Англии // Дух Журналов. 1819., кн. 20. С. 357-372.
27. РГИА. Ф.1167. Оп.1. T.XVI, 1826. Д.34. Л.5.
28. О необходимости утверждать законы на причинах. Из Бентама // Санктпетербургский журнал. 1804. № 6, июнь. С. 135.
29. Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. СПб., 1806. С. 56.
30. Бентам И. Разсуждение о гражданском и уголовном законоположении. Т. 3. СПб., 1811. С. 187.
31. Записка графа Воронцова о милостивом манифесте на коронацию императора Александра I, с материалами для сего манифеста // Русский архив. 1908. № 6. С. 5.
32. РГИА. Ф. 1164. Оп. 1, 1811. Д. 9-10. 4. VII. Л. 43-43 об.
33. Записка Д.П.Трощинского о министерствах // Сборник императорского русского исторического общества. 1868. Т. 3. С.48-49.
34. Там же.
35. Словарь Академии Российской. 4.V., СПб., 1794. С. 366.; 4.VI. СПб., 1822. С. 67.
36. Начальные основания естественного права. С. 9.
37. Архив братьев Тургеневых: В 4 т. Т.1. Дневники и письма Николая Ивановича Тургенева за 1806-1811 г. СПб., 1911. С. 233.
38. О терпимости вер // Санктпетербургский журнал. 1809. № VIII, август. С. 116.
39. См.: Арсеньев К. Ук. соч. 4. 2. С. 45; Воронцов А.Р. Articles ou matériaux qui peuvent server a la confection d'un edit ou manifeste de privileges, franchises etc. // Русский архив. 1908. Кн. 2. №6. С. 7-18.
40. Арсеньев К. Ук. соч. С. 76-77.
41. Там же. С. 75.
42. Бентам И. Ук. соч. Т.2. С. 261.
43. Тимофеев Д.В. Ук. соч. С. 62-110.
44. Особое мнение Гурьева// Архив графов Мордвиновых: В 10 т. Т.3. СПб., 1901-1903. Д. 710. С.120.
45. Козодавлев О.П. Рассуждение о постепенном освобождении крестьян из под рабства и о способах, коими безопасно можно ввести между ими гражданскую свободу (около 1818г.)// Дворянские проекты решения крестьянского вопроса в России конца XVIII — первой четверти XIX века. Сб. док. Липецк, 2003. С.146.
46. Сперанский М.М. Ук. соч. С.33.
47. Там же.
48. Беккариа Ч. Ук. соч. С. 97.
49. Там же. С. 56.
50. Куницин А.П. Ук. соч. 4.2., СПб., 1820. С.71, 115.
51. Там же. С. 99, 115.
52. Воронцов А.Р. Ук. соч. С. 10, 11.
53. РГИА. Ф.1151. Оп.1. Д.155. Л.2 об.
54. Куницин А.П. Ук. соч. 4.2. С. 93.
55. Козодавлев О.П. Ук. соч. С. 145-146.
56. См.: Опыт о народном нравоучении // Русский вестник. 1812. № 5. С. 38, 15.
57. РГИА. Ф.1149. Оп.1. Т.1, 1810. Д.30. Л.17.
58. См.: Мнение адмирала Мордвинова. Одна из мер освобождения крестьян от зависимости и с оною возбуждения народной деятельности // 4тения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1859. Кн.Ш, июль-сент. С. 51-54.
59. Козодавлев О.П. Ук. соч. С. 146.
60. РГИА. Ф.1167. Оп.1. ^XVI. Д.52/48. Л.6.
61. Публичное собрание в Вольном общества любителей российской словесности // Отечественные записки. 1820. 4.2. кн.Ш. июль. С.90.
62. Мнение адмирала и президента Российской академии наук Шишкова о разсматривании дел, или о цензуре//Русский архив. 1865. № 10-11. Стб. 1347.
63. Бентам И. Ук. соч. Т.1. С.506.
64. Приятные виды, надежды и желания ныняшнего времени // Вестник Европы. 4.3. 1802. №12. С. 314-315.
65. Всеобщее обозрение // Вестник Европы. 4.1. 1802. №1, январь. С. 84.
D.V. TIMOFEEV
CORRELATIONS OF CONCEPTIONS — «LAW» AND «FREEDOM» IN GOVERNMENTAL PROJECTS AND RUSSIAN PUBLICISM (first quarter of 19th C.)
Semantic meanings of concepts «law» and «freedom» (which semantic field includes estimations and representations of the educated part of the Russian society about practice and ideal models of mutual relations both among individuals and interactions of the person and the state in the first quarter of 19th c.) are under analysis. The latter has been done within the framework of researching the matter of «interpreting» and adopting political ideas from one socio-cultural environment into another. Some negative and positive connotations of concepts «law» and «freedom» are determined on basis of the textual analysis within various projects, notes, popular scientific works and materials of periodicals; character of arrangement for semantic accents in word-combinations «the radical law», «the wise law», «natural freedom», «civil freedom», «political freedom», «lawful freedom» is determined, either. All this has allowed to reveal the most comprehensible, from the point of view of the educated Russian citizen of the first quarter of 19th c., concept of adopting the European experience and the orientation of modernization process within Russian socio-political and Legal system.
И.Г. ОНОПРИЕНКО (Белгород)
ДВОРЯНСКАЯ УСАДЬБА СЕРЕДИНЫ XIX В. КАК ОТРАЖЕНИЕ ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ИНСТИТУТА КРЕПОСТНИЧЕСТВА
В БЫТУ
(на примере Центрального Черноземья)
В статье рассматриваются отношения между помещиками и крестьянами в черноземной деревне середины XIX в. Однозначного ответа на эту проблему нельзя дать. Но четко просматривалась тенденция, чем значительней был социально-экономический статус помещика, тем менее была социальная напряженность среди его крепостных. Во многом, значительную роль играла и сама индивидуальность дворянина-помещика.
Бытовую культуру дворянства невозможно представить без сферы социального общения. С усадьбой всегда соседствовала крепостная деревня, связанная с ней нерасторжимыми экономическими узами, вполне реальными и весьма разнообразными личностными отношениями членов семьи помещика с крестьянами. Взаимодействие с крестьянской общиной раскрывало как высокие моральные качества обитателей господского дома — сострадательность, благотворительность, стремление к просветительству, так и самые низкие.
