CC BY
30религиозно-философские и социально-политические проблемы, как, например, в статье Г.Флоровского "Тютчев и Вл. Соловьев (Глава из книги)" (Путь. 1933. № 41). Тютчева автор статьи рассматривает не столько как поэта, сколько в качестве провозвестника тех идей С., которые философ намеревался изложить в книге, так и не написанной, — "Великий спор". Ссылаясь на свидетельство самого С., поделившегося своим замыслом с И.Аксаковым в письме от 14 ноября 1883 ("...я намереваюсь изложить идею всемирной монархии большей частью словами Данте и Тютчева"), Флоровский, сопоставив взгляды двух поэтов, пришел к выводу: мысль, что "папство спасется русской Империей, а Россия от воссоединенной Церкви получит новые силы" (с. 13), — предвосхищена Тютчевым и нашла отражение в статьях, опубликованных им за границей, и в набросках и заметках из его черновых тетрадей, которые должны были послужить основой для книги "Россия и Запад". И хотя в статье, посвященной Тютчеву и опубликованной в 1895, С. несколько отстраняется от его идей, однако, как замечает Флоровский, "не спорит с ним": "Он только подчеркивает, что мировое призвание России осуществится не внешним, но внутренним подвигом. "Христианским Царством" Россия стать может и без Цареграда...". Впрочем, добавляет Флоровский: "В этом не сомневался и сам Тютчев".
Хотя С. скончался задолго до тех трагических событий, которые раскололи Россию на метрополию и эмиграцию, в 1920-е в эмигрантской печати еще появлялись воспоминания его современников: И.Салтыкова ("Белые колокольчики. Воспоминания о Вл. Соловьеве" // Встречи. 1934. № 5), В.Н.Сперанского ("Четверть века назад. Памяти Вл. Соловьева" // Путь. 1926. № 2). Упоминается С. в мемуарах философов: Н.О.Лосского ("Моя жизнь и философский путь, встречи с Соловьевым" // Вестник РСХД. 1965. № 77), Н.А.Бердяева ("Самопознание. Опыт философской автобиографии". Париж, 1949). Своими юношескими воспоминаниями о встречах с С. поделился С.Маковский в книгах "Портреты современников" (Нью-Йорк, 1955) и "На Парнасе "Серебряного века"" (Мюнхен, 1962).
Е.А.Певак
СОЛОГУБ Федор (1863-1927)
Большая часть публикаций, посвященных С., — отклики на известие о смерти поэта. Но само это событие стало для многих авторов поводом к размышлениям о поэзии вообще и русской поэзии пореволюционной поры в частности. В их числе Г.Адамович, представивший свои
выводы, основанные на анализе творческой судьбы маститого символиста, в одной из "Литературных бесед" (Звено. 1928. № 2). Критик не вступает в спор с советской прессой, на разные лады повторяющей одну и ту же мысль: С. давно умер, он "обломок" канувшего в небытие прошлого. Иначе и быть не могло, утверждает Адамович, напоминая, что С. не принадлежал к разряду писателей, занятых общественным делом, а лишь они вправе надеяться, что на их могиле скажут: "Он умер, но дело его живо!". Никакого общественного дела у С. не было, "как вообще его не бывает у поэтов": "Поэзия есть последний, обольстительнейший, сладчайший обман" (с. 68), и поэты вовсе не обязаны учить людей, хотя нередко, вынужден признать автор, они "выдумывают" себе дело, а иногда общество "навязывает" поэту дело. Но С. даже "товарищи" ничего не смогли навязать, и не от их "поучений" страдал он в последние годы жизни. По мнению Адамовича, источником душевных страданий стало для С. сознание того, что "идея "преображения жизни", выдвинутая символистами, не оправдала себя". "Большевики большевиками, — развивает свою догадку критик, — холод холодом, одиночество одиночеством, — не все дело в этом. Есть еще язвительное, вкрадчивое торжество ничуть не "преображенной" жизни, последний ее, предмогильный, слегка насмешливый, вполголоса, вопрос: Сладко ль видеть неземные сны?" (с. 68).
Упоение "неземными снами", — за что и были наказаны не один С., а многие его современники — кто одиночеством и холодом, кто вынужденным изгнанием, — сродни той "брезгливости", какую проявляли поэты в отношении "общечеловеческой жизни". В этом видит Адамович одну из причин "упадка". Не будь всего этого, не такой бездонной оказалась бы пропасть между поэтами и читающей публикой, и искусство "до сих пор... было бы живо" (с. 71). В верности этих умозаключений Адамовича убеждает перелом, произошедший в творческом сознании самого С., который "на старости лет, в годы войны и революции принялся петь бесконечные похвалы жизни, будто прося у нее прощения за прежнее равнодушие и клевету" (с. 71). Последние его поэтические строки могут быть названы, считает критик, "Оправданием добра", так как в этих "светлых старческих стихах. видно сознание ответственности поэта пред миром за каждое произносимое слово" (с. 71).
Иной аспект творчества С. отражен в некрологе К.Мочульского, опубликованном в том же номере "Звена" (Звено. 1928. № 2). Вслед за Адамовичем он утверждает: связи С. с поэтами-современниками призрачны, добавляя, что "расплывчатое понятие "символизма"" вряд ли
сможет что-либо объяснить в его поэзии. Обобщать — вообще занятие, с точки зрения Мочульского, бессмысленное и, более того, вредное, ибо не помогает, а мешает проникновению в "глубины единственного и неповторимого", а таковым и является творчество любого подлинного поэта, и С. — один из этих избранников. Выводя С. из круга поэтов-символистов, Мочульский находит в его стихах, как и в прозе, нечто абсолютно противоположное "пресловутым "соответствиям"" (с. 76), без которых невозможна символистская поэзия. За "бесовской пеленой", поднимающейся со страниц сологубовских книг, вовсе не "нетленная порфира", не бесконечное, прозреваемое символистами "под грубой корой вещества", а ""ничто", великолепное всемирное Ничто с большой буквы — бесстыдное в своей наготе, торжествующее" (с. 76). Единственная любовь С. — смерть, и под знаком смерти находится все его поэтическое дело, которое критик не рискует назвать творчеством, ибо С. не творит, но, "облеченный высшей властью слова" (с. 78), "заколдовывает" мир: "Он останавливает время, упраздняет пространство: все неподвижно и ничто не меняется. Вместо "злой воли" к жизни — мудрое сладострастие гибели" (с. 78). Но поэт "развоплощает" не только мир; он убивает "плотскую, земную природу слова", превращая слова "в бестелесные, воздушные звуки" (с. 78). "Бесцветный разлив ритма", "чародейный, монотонный напев" — такова поэзия С., а проза — подробные определения, расшифровывающие "алгебраические знаки его поэзии" (с. 79); она в той же мере бесплотна, хотя и предстает в обличье "реалистической повести". Бытовым, нравоописательным показался современным критикам роман С. "Мелкий бес", однако на самом деле эти талантливые картины провинциальной жизни — "бесформенные порождения ночи, наскоро набросившие на себя какие-то нелепые "реалистические" костюмы и наспех воплотившиеся в какие-то бредовые образы" (с. 79). Развоплощая реальность и представляя ее в виде "чудовищного и нелепого маскарада, шабаша ведьм", С. не снимает своей "почтенной, благопристойной маски", а это самое страшное, убеждает Мочульский, потому что работу свою, направленную на уничтожение жизни, поэт производит "холодно, трезво, систематически и педантично. Без отчаяния и богохульства — со спокойным сладострастием" (с. 80).
Краткий очерк творчества С. дан в некрологе М.Слонима (Воля России. 1927. № 11-12), появившемся вскоре после смерти поэта. С. представлен в нем "утонченным эстетом и символистом" (с. 278), которому доступны тем не менее и бытовые стороны существования человека, ибо он "обладает огромной художественной способностью изображе-
ния быта" (с. 278), а свидетельство тому — роман "Мелкий бес". С., как указывает критик, занимает особое место в ряду других символистов: ему "чужды были словесный кисель раннего декадентства, зыбь и много -значительная темнота символизма" (с. 279). К тому же, в отличие от прочих поэтов, у С. никогда не было "хвалы бытию". "Солнечного света" нет в произведениях этого автора: творчество его "ночное" и таким было с самого начала. Подобно другим критикам, Слоним отмечает изменения, произошедшие в творческом сознании писателя в годы революции, когда он "вдруг захотел благословить землю, человека, любовь": "Он преодолел самого себя. Новый человек родился в нем, радостный и чуткий" (с. 280). В поздних стихах С. он слышит "отзвуки" Фета и Пушкина, хотя сама действительность "не слишком способствует возрождению поэтического идеализма в России" (с. 282). Однако в целом пореволюционные стихи "не знаменуют коренного изменения его творческой индивидуальности" (с. 282).
Тональность некролога в определенной мере зависела от характера и идеологической направленности печатного органа. Показателен некролог П.Я. (П. Рысса), появившийся в еженедельнике "Борьба за Россию" (1927. 17 дек.). Акцент сделан на тех нечеловеческих, как представляется автору, условиях, в которых оказался и С. и все те поэты и писатели, кто не променял свой "великий дар" "на позолоченные цепи рабского услужения" (с. 10). "Духовно разбитый", он умер гордо — "в тоске, нужде и одиночестве", но без жалоб; умер, как и жил, "в свободе духа", до конца дней оставаясь "верным слугой вольного гения" (с. 10). Позиция С. — свидетельство того, что он был не просто великим поэтом, но и настоящим гражданином, потому и память о нем, убежден автор некролога, будет жить вечно, "пока существовать будет русская речь, пока живет Россия" (с. 10).
В статьях и критических обзорах имя С. появлялось в тех случаях, когда авторы, определяя характерные особенности новых поэтических школ, противопоставляли их символизму. О "реакции против символизма" пишет в обзоре "Десять лет русской литературы. Статья первая" М.Слоним (Воля России. 1927. № 10), напоминая, что началась эта "реакция" еще до войны, а завершилась в годы революции. Поэты постсимволистского этапа русской поэзии перешли "от символической туманности — к определенности, от многословия — к сжатости, от музыкальности — к выразительности, от расплывчатости — к полновесному построению" (с. 75), а вдобавок ко всему стих стал более эмоциональным и динамичным. Обновление это происходило, как пишет автор обзо-
ра, "при молчании старого поколения символистов", по сути дела отошедших от творчества. Однако далеко не все молодые эмигранты были столь строги в оценках старших современников, не способных или не желавших сделать "уклон" в сторону нового поэтического стиля. Так, выпуская в свет первый номер "Нового Дома", редакторы этого литературного журнала предпослали публикациям свой манифест, в котором призывали к "единению поколений", так как только "непрерывная преемственность идей" поможет вернуться к "подлинному искусству духа". В ряду тех, с кем намеревались воссоединиться "молодые силы" эмигрантской поэзии, оказался и С. Его стихи появились в первом номере "Нового Дома", возможно, в качестве одного из образцов идейного искусства, преодолевшего "как нигилизм, так и эстетизм" (Новый Дом. 1926. № 1. С. 2). Редакция журнала выступила против утвердившегося на время, но теперь уже сходящего на нет формализма, предтечей которого был акмеистический — "цеховой" — способ сложения стихов. Эта ложная идея — "поэтом можно стать, выучившись делать стихи" — все еще держит в плену молодых литераторов, которые подчинены атавистическому стремлению "спрятаться от идеологии", писала З.Гиппиус (Крайний А. Прописи // Новый Дом. 1926. № 1. С. 19). Освободиться от нее можно, прикоснувшись к сокровищнице русской и общемировой духовности. Стихи С., наполненные метафизическим содержанием, по-видимому, призваны были напомнить о вечной, а значит, и современной, задаче искусства: "содействовать изменению реальности" (Там же. С. 20). Полемизируя с Г.Адамо-вичем, поставившим под сомнение необходимость возрождения "содержательного" искусства, один из сотрудников "Нового Дома" — Вл.Злобин — в письме своему литературному противнику ("Письмо Георгию Адамовичу" // Новый Дом. 1927. № 3), как и его оппонент, обыгрывает мотив карточной игры, использованный С. в стихотворениях, напечатанных в № 1 журнала, — "лукавый Божьи карты спутал".
На это стихотворение С. косвенно ссылаются оба спорщика, притом что один (Вл.Злобин) призывает к идейности, другой (Г.Адамович) — видит в этом задачу, противоречащую истинным целям искусства. Но и тот и другой согласны, что настало время "рассортировать" карты, хотя Злобин категоричнее в своем призыве сделать это как можно скорее. "Лукавый Божьи карты спутал, — пишет он, — вовсе не для того, чтобы они покоились без употребления. К несчастью, он их пустил в оборот, и, судя по тому, что мы проиграли, в оборот весьма удачный. Проиграли же мы почти все, даже тело свое. Осталась — одна душа, —
совесть с сознанием. На это и идет сейчас игра — очень тонкая — и все мы без исключения в ней участвуем. Играть вслепую теперь — это верная гибель. Вот почему "Новый Дом" и призывает к идейности — к выбору, разбору. Пора бы, в самом деле, разобраться немножко и в себе, и, значит, и в картах, — какая от Бога, какая от лукавого" (с. 41).
Глубокое прочтение С., предложенное Адамовичем и Мочульским, или же попытки войти путем его творчества в мир идей, присущих поэтам-символистам старшего поколения, нехарактерны для публикаций, посвященных С. В рецензии Л.Львова (РМ. 1922. № 6-7) на книги С., вышедшие в свет в начале 1920-х ("Фимиамы", "Небо голубое", "Сочтенные дни", "Царица поцелуев" и "Заклинательница змей"), удивленный тем, что в последних сборниках поэта не нашлось места для подробного рассказа об ужасах большевизма, критик предлагает свое объяснение этой странности: принципиальное неприятие жизни, которая и прежде вызывала у поэта лишь отвращение. В "Фимиамах" не отражены современные события — "Какое дело поэзии до нашей современности!..", однако тень современности, как считает рецензент, все-таки легла на страницы этого и других стихотворных сборников С. "Тяжестью торжественного сожжения" проникнуты стихи, включенные в "Фимиамы". Чересчур "абстрактным" предстает "небо голубое" в стихах одноименного сборника. Но все-таки появление подобного рода "умиротворяющей поэзии" в современных условиях удивляет критика: "Как разителен сам этот факт, что в опустошающую русскую непогоду, в искаженном злобой и призраками смерти Петербурге поэт еще властен воскрешать лучезарные свирельные напевы". В стихах С., по мнению Львова, поэт-мечтатель, но прозаические произведения выдают в нем писателя-бытовика, что, впрочем, не помешало ему воплотить в форме "социального романа" — "Заклинательница змей" — еще одну сотворенную им легенду.
Разбору тех же книг, но в ином ключе, посвящена рецензия Ю.Офросимова (Новая Русская Книга. 1922. № 1). Ценность последних стихов С. автор видит в той "светлой дани очарованиям земли", какую отдал поэт вопреки "здешнему дикому холоду". "Все оправдывается, — пишет рецензент, — мудрой красотой жизни, к которой так чутко прозрел поэт" (с. 19). И потому последние стихи С. воспринимаются "как благое утешение" тем, кто почти утратил надежду на спасение из "пламенной купели". В той же мере надежду способны внушить современникам рассказы писателя, собранные в книге "Сочтенные дни" и представляющие собой "отображение проходящего дня", потому что и они прони-
заны верой автора в грядущее "радостное торжество". Определяя тональность произведений С. последних лет, Офросимов ориентируется, в частности, на вступительную заметку "От автора", предваряющую три рассказа и драматическую сказку, вошедшие в "Сочтенные дни": "Нам надо жить надеждами, и только тогда мы поймем тайну самосожжения зла. Тот, кто бесстрашно наступит на голову змеи, живущей в огне, победит ее, спасется сам и спасет других. Из пламенной купели мы выйдем к радостному торжеству" ("Сочтенные дни". Ревель, 1921. С. 3).
Менее благодушна была рецензия А.Дроздова, появившаяся на полгода раньше (Русская Книга. 1921. № 6), — отклик на берлинское издание романа "Заклинательница змей" (Берлин, 1921). Писатель-загадка, писатель-одиночка — такими эпитетами награждает автор С., который, по его мнению, родственен "гению Достоевского и философской греховности Розанова" (с. 11). Новый роман его посвящен злободневной "мучительной проблеме" — отношениям фабрикантов и рабочих, а разрешена она "с нежданной тенденциозной нагловатостью" (с. 11). Небогата фабула романа, хотя и это произведение написано с поразительным искусством и насыщено "чисто-сологубовской атмосферой", однако она искусственная, "головная", "преднамеренная и предвзятая". Современность, по мнению рецензента, накладывает на роман "грустный и досадный отпечаток: за умелой техникой умелого романиста просвечивает, как голое тело под распахнувшимся халатом, ходульность замысла и ходульность придуманных фигур" (с. 11). Только чувство досады остается в душе после прочтения нового романа С., — "досады на то кощунство, которое совершил Сологуб над своим нескудеющим дарованием, — и во имя чего? И кому в утешение?" — задается вопросом критик. В русской литературе С. — "нераскаянный грешник": "Сам мучается, с виду каменный, и других мучит, и всегда для всех загадка" (с. 10).
Последним стихам С. посвящена рецензия С.Постникова (Воля России. 1928. №1). Автор вступает в полемику с Г.Ивановым, опубликовавшим в парижских "Последних Новостях" отклик на смерть С., уличая Иванова в обмане, причем речь идет не столько о дате написания сологубовских бержеретов (до или после смерти Ан.Чеботаревской), сколько о трактовке творчества С. последних лет, о том, каков тон и характер поздних его стихотворений. По мнению Постникова, практически невозможно в целом оценить поэзию С. последнего периода: она окутана тайной, так как с 1921 немногие из написанных им произведений появлялись в печати.
После смерти писателя имя его редко появляется на страницах периодической печати, хотя интерес к его творчеству не совсем угас, о чем свидетельствует появившаяся в хронике "Чисел" заметка о докладе Б.Поплавского, посвященном С. и сделанном в Объединении поэтов в 1932 (Числа. 1932. № 6. С. 25). Стихи его снова начинают появляться в журналах в годы второй мировой войны, а позднее публикуются статьи с разборами как отдельных произведений, так и творчества в целом. Проникнуты они, как правило, духом антибольшевизма, а сам С. предстает на фоне "пошлостей "октября"" — воплощением света, противостоящего тьме "неосатанизма". Такую трактовку его творчества предлагает В.Н.Ильин ("Федор Сологуб — "недобрый" и загадочный" // В. 1965. № 158). Он отводит С. особое место среди русских и европейских поэтов и находит в его "мрачных" дореволюционных стихах пророческое предсказание о "надвигающейся на Россию "Вальпургиевой ночи" коммунизма" (с. 64). Вынужденный остаться в советской России, С. ушел во "внутреннюю эмиграцию" — "ушел по ту сторону "мирным фригийским пастушком", грустящим по своей Лилете" (с. 61), "просияв назло кухне и улице пасторалями и триолетами самого изысканного склада и дивного звучания" (с. 61). Свой взгляд на творчество С. автор статьи противопоставляет оценке, которая дана была И.И.Тхоржевским, изобразившим С. в сплошном черном свете, и солидаризуется с В.Ходасевичем и Н.Оцупом, единственными, по его мнению, литературоведами, воздавшими поэту по заслугам.
"Хорошесть" и "детскость" — вот качества, позволившие С., идя по стопам Достоевского, сделать предметом большой литературы "детские кошмары", "новый экзистенциальный детский мир" (с. 61). В то время как богоборчество и кощунство для него всегда или тема, или трагедия, но "никогда не мерзостно-бездарный социально-"бутербродный" заказ" (с. 62). Ильин не находит "порнографии" в произведениях С.; напротив, отмечает особый дар писателя: повествуя о самых рискованных ситуациях, никогда не переступать опасную грань. Вслед за Ходасевичем Ильин открывает две стороны художественного дара С. — пасторальную (свет) и демоническую (тьма), напоминая: "Кто чувствителен к раю, будет осязательно чувствителен и к аду" (с. 67). А если уж С. обвинять "в нарочитом сатанизме", то почему бы не возвести такие же "напраслины на Гоголя, Достоевского, Пушкина, Случевского и др."? Со-логубовское "Греши!" порождено, по мнению Ильина, душевной усталостью писателя, словно бы не вынесшего собственного гения. Таков весь "стиль личности" С. и "даже ее телесного выражения". Для него пропо-
ведь греха всего лишь "средство от скуки", как и мечты его о новых обителях — Земле Ойле, звезде Маир. Мечты эти стали источником личного горя С., ""символиста" из символистов" (Н.Оцуп), так как ничего общего не имела с ними окружающая действительность. В "белых" своих стихах С. сумел передать влекущий его "потусторонний аромат", однако не многим дано было почувствовать его. И у современной молодежи он не пользуется успехом, как забыт был некогда Е.А.Баратынский, — сходство, отмеченное Н.Оцупом, которого Ильин особо выделяет среди писавших о С.
В посмертно опубликованных воспоминаниях Н.Н.Евреинова ("Всегдашни-шашни" (Памяти Федора Сологуба)" // РМ. 1958. № 1195-1196) режиссер повествует о том, как им была поставлена в театре Комиссаржевской пьеса С. "Ванька-ключник и Паж Жеан", позже перекочевавшая в театр "Кривое зеркало" (в его режиссуре), где она приобрела ярко выраженный сатирический привкус.
В "Новом Журнале" помещена была написанная Г.Струве "трилогия" — характеристика судеб трех поэтов: А.Блока, Н.Гумилева и С. (НЖ. 1947. № 16, 17). "Рыцарь печального образа" — так озаглавил Струве ту часть своей обширной статьи, где предметом его исследований становится творчество С. Вспоминая публикацию романа "Мелкий бес" и выход в свет томика стихотворений С. (малая серия "Библиотеки поэта", 1939), автор статьи обращает внимание на тенденциозный характер предпосланных произведениям С. предисловий и делится своими представлениями о том, какое место занимает С. среди других русских поэтов-символистов. Он признает, что С. случалось писать и слабые ("бледные") стихи, но в целом он "поэт ровный, без срывов" (с. 205). Те же слова могут быть отнесены и к прозе писателя, замечает Струве, называя в числе самых неудачных рассказов С. те, что создавались в годы первой мировой войны. Но это не мешает ему назвать С. одним из значительнейших писателей эпохи символизма.
Немало характеристик С. дано в мемуарной прозе, как в главах, специально посвященных писателю, так и на страницах, воскрешающих эпоху становления и расцвета модернистского искусства в России или же первые годы советской власти. В их числе дневники З.Гиппиус, публиковавшиеся в эмигрантской печати в послевоенные годы, а также ранее изданные "Живые лица" (Прага, 1925). Часто упоминается имя С. в книгах С.Маковского — "Портреты современников" (Нью-Йорк, 1955) и "На Парнасе "Серебряного века"" (Мюнхен, 1962). В "Некрополе" (Брюссель, 1939) В.Ходасевича целая глава посвящена С., однако жанр
ее не укладывается в рамки мемуарной прозы, скорее представляя собой очерк жизни и творчества поэта. Поэзия С., по мнению Ходасевича, являет собой совершенно особый случай, когда невозможно проследить эволюцию формы, и резонно предположить, что она, по-видимому, почти отсутствует. Мысль многих современников, анализирующих творчество С. последних лет, что поэт якобы отрекся от своих "сатанинских" пристрастий и, просветлев душой, обратил к земле свой благосклонный взор, кажется мемуаристу не выдерживающей критики. И в прежние годы, напоминает он, у С. немало бывало таких минут просветления, сменявшихся затем минутами проклятия. Вполне вероятно, предполагает Ходасевич, что эволюционный период пришелся на то время, когда поэт еще не входил в круг литераторов, творчество которых ознаменовало собой новую эпоху в истории русской литературы. Однако для современников поэзия С. существует без ювенилий, и потому, возможно, духовная жизнь его кажется лишенной эволюции.
Противоречивость поэзии С. обусловлена как свойствами его натуры, где мирно уживались проклятия и благословения, славословия и кощунства, так и особым подходом к проблеме жизни и смерти, считает Ходасевич. Свою нынешнюю земную жизнь он воспринимал как звено в бесконечной цепи преобразований, в процессе которых меняются личины, но Я остается неизменным. Собираясь шагнуть на новую ступень в "нескончаемой лестнице совершенств", С. не мог не сосредотачиваться на мерзости, грубости, пошлости действительности, ибо только такой она и могла казаться в сравнении с более совершенными формами бытия. Впрочем, замечает Ходасевич, трудно сказать, утешала ли С. эта "лестница" или же казалась иногда скучной, но в любом случае — утомительной и суровой. Скептицизм в отношении к жизни проявлялся и в общении его с окружающими людьми, потому что нередко за их спинами ему удавалось разглядеть мелкого беса, хотя, как кажется Ходасевичу, С. носил в себе большой запас любви, но обратить ее на людей был не в силах. Касаясь последних лет жизни поэта, когда после гибели Ан.Чеботаревской он остался в полном одиночестве, мемуарист обращает внимание на не разрушенную временем несгибаемость С., как и прежде мечтой побеждающего действительность.
Своеобразная характеристика С. принадлежит перу И.Северянина, — стихотворение из цикла "Медальоны" (Белград, 1934), где С. изображен в сонете ("Неумолимо солнце, как дракон...", 1926) поэтом, трагично смежившим "утомленные веки" "перед хамст-вующим веком, Что мелким бесом вертится у ног".
Е.А.Певак
СТЕНДАЛЬ (Stendhal) (1783-1842)
Критика русского зарубежья несколько раз обращалась к личности и творчеству С. прежде всего в связи с анализом его биографии. В 1927 в пятом номере журнала "Звено" Д.Лейс рецензирует недавно вышедший очерк жизни писателя, созданный профессором Сорбонны П.Азаром (Hasard P.). Автор рецензии вспоминает Монтеня, сказавшего некогда, что он охотнее читает такие книги, материал которых, тема которых интересны уже сами по себе, даже если их авторы не столь интересны. Биографию Азара Д.Лейс относит именно к таким книгам. Ни в замысле биографии, ни в отношении к теме у Азара он не обнаруживает ничего, кроме крепко и ловко скроенного материала, "автор — закройщик превосходный и не менее ловкий швец" (с. 293). Однако французский биограф, полагает критик, не имеет никакого мнения о писателе, даже, в сущности, не думает о нем, а только расставляет события в известном порядке, добавляет немного снисходительной иронии и немного изящной грусти. Д.Лейс считает, что в "Жизни Стендаля" академический ученый Азар стремится подражать другим, популярным биографам, пытается быть кокетливым и непринужденным, что удается ему не всегда: он "нет-нет, да и поскользнется на паркете салонной болтовни" (с. 294). В то же время автор рецензии не сомневается, что книгу будут читать с интересом, ибо все книги, написанные о жизни С., — живут. Пояснение жизни писателя дано у Азара еще в сыром, разрозненном виде, здесь есть реальность фактов, но нет "реальности воображения". Автор статьи приводит пример с Пушкиным: для биографа не должно быть отдельно "Пушкина в жизни" и "Пушкина в стихах", есть один поэт, подлинная жизнь которого воплотилась именно в стихах. Об этом помнят редко, а в случае со С., как и в случае с Пушкиным, подчеркивает Д.Лейс, это надо помнить особо. Заключая свою рецензию, автор соглашается с мыслью Шатобриана — "Судьба великих людей — своего рода муза" и делает вывод: "Даже в самой робкой передаче можно насладиться неизгладимым совершенством однажды ею <музой> начертанных судеб" (с. 295).
12 декабря 1933 "Последние Новости" помещают статью В.Вейдле "Стендаль". Автор ее пытается восстановить ход мыслей С. в его последние годы, в период пребывания французским консулом в Италии: "Боже мой, как скучает консул короля французов во владениях Святейшего престола, в захолустном городишке Чивита-Веккиа!". Час-
