CC BY
60О.Н. Яницкий
СОЛИДАРНОСТЬ В УСЛОВИЯХ КАТАСТРОФ: НЕКОТОРЫЕ ПРОБЛЕМЫ ТЕОРИИ1
Тема солидарности, особенно в рабочей среде, была популярна в российской социологии после распада СССР и его базовых социальных институтов, в условиях начавшейся демодернизации страны [14]. Но позже, с появлением «дикого» рынка, возникновением силового предпринимательства и коррупции эта тема отошла на второй и даже третий планы. Сегодня в массовом сознании бытует представление, что в условиях катастрофы не может быть никакого объединения людей и тем более их солидарных действий, т.е. никакой солидарности. В действительности это не так даже в нашем весьма индивидуализированном обществе, где каждый сам за себя. Чтобы понять сущность этого феномена, обратимся к базовым положениям концепции общества риска.
Согласно ее основным положениям, которые сегодня уже практически никем не оспариваются, всякое капиталистическое общество теоретически разделено на риск-производителей и риск-потребителей. Второе важное положение концепции общества риска заключается в том, что в критических случаях, одним из которых в частности является экокатастрофа, эти две противоположные по идеологии, интересам и результатам их воздействия на природу и общество социальные группы могут сотрудничать с целью ликвидации последствий катастрофы, прежде всего - непосредственных и не терпящих отлагательства (позже, возможно, и последствий более отдаленных) [16]. При этом мотивы этих групп могут быть самыми разными: от политического самопиара до удовлетворения своей внутренней потребности в помощи другим.
1 Статья подготовлена в рамках исследовательского проекта «Социальная солидарность как условие общественных трансформаций: Теоретические основания, российская специфика, социобиологические и социально-психологические аспекты», поддержанного Российским фондом фундаментальных исследований (проект 11-06-00347 а).
213
1. Общеметодологические и теоретические основания
В течение столетия социология проделала путь от изучения множества отдельных рисков и рискогенных ситуаций к пониманию того, что само общество является генератором рисков. К середине 1980-х годов изучение рисков становилось все более запутанным и хаотичным: анализу рисков явно недоставало центрального фокуса. Тем не менее через разнообразие методов и подходов к анализу рисков красной нитью проходила заинтересованность социологов «рискогенностью» различных составляющих социальной ткани - от межличностных процессов и сетей до социальных институтов и структур, от первичных групп и символических интеракций до социальных движений и крупномасштабных организаций и систем.
Но дело заключалось не только в разнообразии рисков, их масштаба и направленности. Исторически широко известная и вполне тривиальная мысль о двойственности, двузначности всякого орудия, социального действия, организации, получила, наконец, научный статус. В самом деле, дубина, нож, автомат - одновременно инструмент креативной и разрушительной деятельности, защиты и нападения. «Освободители» на поверку часто оказываются завоевателями, защитники - агрессорами или оккупантами. Безопасность для одних превращается в опасность, риск для других. Сегодня существуют тысячи орудий, веществ, групп, официально имеющих статус «двойного назначения». То же можно сказать и о социальных институтах, организациях, сообществах. Все или почти все может быть использовано как во благо, так и во вред. Более того, благое дело совсем не обязательно отзывается тем же. Напротив, оно зачастую порождает желание превратить даруемое благо в риск, в моральные или физические потери для благодетеля. Не зря родилась поговорка: «Не одно доброе дело не остается без наказания».
Дальнейшее сосредоточение исследований на отдельных аспектах социальной ткани затемняло общий интерес и могло привести к пренебрежению проблематикой, которая впоследствии стала одной из основных в современной социологии. Нужна была некоторая объемлющая концепция. В течение двух последних десятилетий прошлого века Н. Луман, Э. Гидденс и У. Бек и создали такие генерализующие концепции.
Социологическая теория риска Н. Лумана напрямую связана с критикой рациональности современного общества. Социология, пишет Лу-ман, должна поставить вопрос о том, «как общество объясняет и выправляет отклонение от нормы, неудачу или непредвиденную случайность. Эта темная сторона жизни, этот груз разочарования, когда ожидания ни к чему не приводят, должны стать более очевидными, чем сильнее наша надежда на нормальный ход событий». И далее: «объяснение нарушения не может быть оставлено на волю случая: необходимо показать, что это нарушение имеет свой собственный порядок, так сказать вторичную нормальность. Таким образом, вопрос, как объясняются и как обходятся несчастья, со-
214
держит значительный критический потенциал - критический не в смысле призыва к отрицанию общества, подверженного несчастьям, а критический в смысле обострения обычно неочевидной способности проводить отличия. Дело заключается скорее в том, что мы можем познать нормальные процессы нашего общества, изучая, как общество пытается осмыслить свои неудачи в форме риска». Риск является обратной стороной нормальной формы и «только при обращении к обратной стороне нормальной формы мы и можем распознать ее как форму» [23, с. VIII]. Нетрудно заметить, что Луман фактически повторяет основной тезис Ч. Перроу о нормальности отклонения (о котором речь пойдет ниже).
Если мы сохраняем дихотомию нормального / отклоняющегося <поведения> как инструмент для наблюдения за современным обществом, продолжает Луман, то уместен вопрос о том, как мы понимаем «рациональное общество», если рациональность в просветительско-идеологичес-ком смысле утратила свое былое значение. Или более фундаментально: «как мы понимаем наше общество, если превращаем понятие риска -бывшего когда-то актуальным лишь для некоторых групп, подвергавших себя особой опасности, - в универсальную проблему, неизбежную и неподдающуюся решению? Что теперь становится необходимым?... Как общество при нормальном ходе выполнения своих операций справляется с будущим, в котором не вырисовывается ничего определенного, а только более или менее вероятное или невероятное?» [23, с. IX].
Характерной чертой постсовременного общества, по Луману, является не столько потребность создания условий стабильного существования, сколько интерес к крайним, даже невероятным альтернативам, которые подрывают основы коммуникации, разрушают условия, необходимые для общественного консенсуса, а следовательно, и для солидарных действий. Поведение, ориентированное на такие случайности и принятие таких альтернатив, является противоречивым. «Все усилия основать решения на рациональном подсчете не только остаются безуспешными, но в конечном счете также подрывают требования метода и процедур рациональности» [23, с. X].
Луман утверждает, что «современное рисковое поведение вообще не вписывается в схему рационального / иррационального» [23, с. 18]. Принимаемые решения всегда связаны с рискованными последствиями, по поводу которых принимаются последующие решения, также порождающие риски. Возникает серия разветвленных решений, или «дерево решений», накапливающее риски. В процессах накопления эффектов принятия решений, в долговременных последствиях решений, не поддающихся сегодня вычислению, в сверхсложных и посему не просматриваемых причинных связях существуют условия, которые могут содержать значительные потери или опасности и без привязки к конкретным решениям [23, с. 23]. Таким образом, потенциальная опасность таится в трансформации
215
цепи безличных решений в некоторый безличный, безответственный и опасный продукт.
Луман предлагает подойти к понятию риска через понятие порога бедствия. Результаты подсчета риска можно принимать, если можно вообще, только не переступая порог, за которым риск мог бы трактоваться как бедствие. Причем необходимо принимать в расчет, что порог бедствия будет расположен на самых разных уровнях, в зависимости от характера вовлеченности в риск - в качестве субъекта принятия решения или в качестве объекта, вынужденного выполнять рисковые решения [23, с. 3].
Восприятие риска и его принятие являются не психологическими, а социальными проблемами: человек поступает в соответствии с ожиданиями, предъявляемыми к нему его постоянной референтной группой. В современном обществе на первый план выдвигается вопрос о том, кто решает, и должен ли (и в каком материальном и временном контексте) риск приниматься в расчет. Таким образом, к дискуссии о восприятии риска и его оценке добавляется проблема выбора рисков, которая контролируется социальными факторами [23, с. 4].
Социология теперь получает новую возможность выполнять свою традиционную функцию: предупреждение общества. Но даже если социолог знает, что риски выбираются, то почему и как он сам это делает? «При достаточной теоретической рефлексии, мы должны признать, по меньшей мере, "аутологический" компонент, который всегда вклинивается, когда наблюдатели наблюдают наблюдателей... Из всех наблюдателей социология должна первой осознать этот факт. Но и другие делают то же самое. То, что выходит за пределы этих действий, - это теория выбора всех со-циетальных операций, включая наблюдение за этими операциями, и даже включая структуры, определяющие эти операции. Для социологии тема риска должна быть, следовательно, подчинена теории современного общества. Но такой теории нет... Нет и определения риска, которое могло бы удовлетворить научным требованиям...» [23, с. 6].
Социологическое наблюдение, по Луману, это наблюдение второго порядка, или наблюдение наблюдения. Для того, чтобы соотнести оба уровня наблюдения, Луман вводит различение риска и опасности. Если потенциальный урон «привязывается к решению» и рассматривается как его последствие, тогда мы говорим о риске решения. Если же возможный урон рассматривается как обусловленный внешними факторами, т.е. привязывается к окружающей среде, тогда мы говорим об опасности [23, с. 21-22]. Это, однако, не означает, что определение чего-то как риска или опасности полностью оставлено на милость наблюдателя. «Существует определенный барьер - например, необратимый сдвиг в экологическом балансе или возникновение бедствия уже не могут быть связаны с каким-то конкретным решением...» [23, с. 26].
Как бы то ни было, подчеркивает Луман, в современном обществе нет поведения, свободного от риска. Для дихотомии риск / безопасность
216
это означает, что нет абсолютной надежности или безопасности, тогда как для дихотомии риск / опасность это означает, что нельзя избежать риска, принимая какие-либо решения. Другими словами, надо оставить надежду, что новое знание увеличивает вероятность перехода от риска к безопасности. Напротив, чем лучше мы знаем то, что мы не знаем, тем более глубоким становится наше осознание риска. Чем более рациональными и детальными становятся наши вычисления, тем больше аспектов, включающих неопределенность по поводу будущего и, следовательно, риска, попадает в поле нашего зрения. «Современное риск-ориентированное общество - это продукт не только осознания последствий научных и технологических достижений. Его семена содержатся в расширении исследовательских возможностей и самого знания» [23, с. 28].
Наконец, Луман, как и другие, видит в проблеме риска политический аспект. Так как политическая оценка допустимого риска или безопасной технологии будет играть значительную роль, «пространство для соглашения будет скорее всего найдено в этом поле, чем в поле различных мнений по поводу первичного риска. Но именно такая перспектива перетягивает политику на ненадежную территорию. Политика подвержена не только обычным и очевидным тенденциям гипероценки или недооценки рисков, что изначально вызывает политизацию тем, но также - искажениям, проистекающим из того факта, что первичный риск считается контролируемым или неконтролируемым в зависимости от предполагаемого результата. Любая оценка риска была и остается контекстуально обусловленной» [23, с. 30]. Поэтому «мы должны по-другому взглянуть на различие риска и опасности в этом контексте, и, в частности, в отношении к политике. Если бы это было только вопросом опасности в смысле природного бедствия, упущенная возможность его предотвращения сама стала бы риском. Очевидно легче политически дистанцироваться от опасностей, чем от рисков - даже там, где вероятность потери или масштаб потери больше в случае опасности, чем в случае риска. Если даже предотвращение ущерба возможно в обеих ситуациях, тем не менее уместно было бы <заранее> определить, трактуется ли первичная проблема как опасность или как риск» [23, с. 31].
Луман указывает на то, что современная коммуникация предполагает выбор между альтернативами, что само по себе является фактором риска. Но несмотря на подрыв основ традиционной рациональности, коммуникация, и ничто иное, остается тем средством, которым общество как система производит и воспроизводит себя. Именно коммуникация обеспечивает социальное сцепление. Луман ищет решение проблемы «нормализации» общества в аутопойетическом типе коммуникации. Этот термин означает, что формирование и структурирование системы не есть следствие воздействия внешних факторов. Протест не импортируется в систему из внешней среды; это конструкт самой социальной системы. Система познает себя в процессе, посредством которого все факты, ей доступные,
217
прессуются в форму протеста и воспроизводятся с помощью этой формы. Система, таким образом, «открыта по отношению к теме и случайному событию, но закрыта в отношении логики формирования протеста». И далее очень важное замечание, перекликающееся с активистской парадигмой А. Турена: «Общество, таким образом, осмысливает себя в форме протеста против себя самого» [23, с. 127, 140].
Луман, таким образом, не предлагает завершенной социологической теории риска. Он скорее предлагает варианты рефлексии по поводу возможностей создания такой теории. Луман пытается поставить социолога не в положение критика современного общества, вошедшего в эпоху глобального риска, а в положение компетентного эксперта, помогающего обществу вернуть утраченное состояние «нормальности».
Э. Гидденс, анализируя процессы модернизации и ее перехода в более высокую (рефлексивную) стадию, не уделял, как Луман, столь пристального внимания эпистемологии риска. Но, может быть, именно поэтому он выявил те структурные элементы социума, трансформация которых порождает риски. Перечислю их вкратце.
Э. Гидденс (как и У. Бек) отметил двусторонний характер перехода к стадии рефлексивной модернизации, ввел понятие разъединения, т.е. изъятия социальных отношений из локального контекста и их включения в контекст глобальный, постоянно подчеркивая, что модернити внутренне присуща тенденция к глобализации. «Немыслимая и всевозрастающая взаимозависимость повседневных решений и глобальных последствий есть ключевой пункт новой повестки дня» [22, с. 58].
Гидденс ввел понятие безличных институтов (абстрактных систем), указав при этом, что природа социальных институтов модерна тесно связана с настройкой механизмов доверия в этих системах. Вообще, доверие является базовым условием для существования в условиях пространственно-временной дистанцированности, присущей веку модерна. Автор ввел также понятие «онтологической безопасности», т.е. ощущения надежности людей и вещей, надежности и предсказуемости повседневной жизни. Гидденс уделил много внимания соотношению модерна и традиции. Модернизация разрушает традицию - ее главным врагом является растущая институциональная рефлексивность. Но, говорит Гидденс (и это важно для нас), «сотрудничество» модерна и традиции было критически важным на его ранних стадиях, когда предполагалось, что риск может быть калькулирован [22, с. 91].
Современное общество в принципе рискогенно, хотим мы этого или нет; даже бездействие чревато риском. Анализируя механику производства рисков, Гидденс подчеркивал, что современный мир структурируется главным образом рисками, созданными человеком. Эти риски имеют ряд отличительных признаков. Во-первых, глобализация - в смысле их «дальнодействия» (ядерная война). Во-вторых, глобализация рисков является функцией возрастающего числа взаимозависимых событий (например,
218
международного разделения труда). В-третьих, современный мир - это мир «институционализированных сред рисков», например рынка инвестиций, от состояния которого зависит благополучие миллионов людей. Производство рисков динамично: осведомленность о риске уже есть риск, поскольку «разрывы» в познавательных процессах не могут быть конвертированы в «надежность» религиозного или магического знания, как это было прежде. В-четвертых, современное общество перенасыщено знаниями о рисках, что уже само по себе является проблемой. В-пятых, как Бек и Луман, Гид-денс указывает на ограниченность экспертного знания как инструмент элиминирования рисков в социетальных системах [22].
Наконец, Гидденс ввел чрезвычайно важное для наших последующих рассуждений понятие «среда риска» в современном обществе, выделив три ее компоненты: угрозы и опасности, порождаемые рефлексивностью модернити; угроза насилия над человеком, исходящая от индустриализации войн; угроза возникновения чувства бесцельности, бессмысленности человеческого существования, порождаемая попытками человека соотнести свое личное бытие с процессами рефлексивной модернизации [22, с. 102].
Наиболее завершенная концепция общества риска принадлежит У. Беку. Согласно Беку, риск - это не исключительный случай, не «последствие» и не «побочный продукт» процессов общественной жизни. Риски постоянно производятся обществом, причем это производство легитимное, осуществляемое во всех сферах жизнедеятельности общества -экономической, политической, социальной [18; 19; 20]. Риски - это неизбежные продукты той машины, которая называется «принятием решений».
Риск, полагает Бек, может быть определен как систематическое взаимодействие общества с угрозами и опасностями, индуцируемыми и производимыми процессом модернизации как таковым. Риски, в отличие от опасностей прошлых эпох, суть следствия угрожающей мощи модернизации и порождаемых ею чувств неуверенности и страха [19, с. 45]. «Общество риска» - это фактически новая парадигма общественного развития. Ее суть в том, что господствовавшая в индустриальном обществе позитивная логика общественного производства, заключавшаяся в накоплении и распределении богатства, все более перекрывается (вытесняется) негативной логикой производства и распространения рисков. В конечном счете расширяющееся производство рисков подрывает сам принцип рыночного хозяйства и частной собственности, поскольку происходит систематическое обесценение и экспроприация (превращение в отходы, загрязнение, омертвление и т.д.) произведенного общественного богатства. Расширяющееся производство рисков угрожает также фундаментальным основам рационального поведения общества и индивида - науке и демократии.
Не менее важно, что согласно данной теории, одни страны, общности или социальные группы только извлекают прибыль из производства рисков и пользуются производимыми благами, другие же подвергаются
219
воздействию рисков. Однако, замечает Бек, производство рисков весьма «демократично»: оно порождает эффект бумеранга, в конечном счете настигая и поражая тех, кто наживался на производстве рисков или же считал себя от них застрахованным. Отсюда следует другой вывод: производство рисков - мощный фактор изменения социальной структуры общества, перестройки его по критерию степени подверженности рискам. Это, в свою очередь, означает, что в обществе складывается новая расстановка политических сил, в основе которой лежит борьба за определение, что рискогенно (опасно) и что - нет.
Следовательно, говорит Бек, «политический потенциал общества риска должен быть проанализирован социологической теорией в терминах производства и распространения знаний о рисках». И далее он делает вывод, имеющий непосредственное отношение к экологической политике: «Социально осознанный риск политически взрывоопасен: то, что до сих пор рассматривалось как неполитическое, становится политическим» [19, с. 24]. Иными словами, риски «политически рефлексивны», т.е. вызывают к жизни новые политические силы (например, социальные движения) и оказывают влияние на существующие социальные институты общества.
В формировании идеологии и политики современного общества одну из ключевых ролей играет наука, производство знаний. Теория общества риска утверждает, что с расширением производства рисков, особенно мегарисков, роль науки в общественной жизни и политике существенно изменяется. Дело в том, что большинство рисков, порождаемых успехами научно-технической модернизации, причем наиболее опасных (радиоактивное и химическое загрязнение, неконтролируемые последствия генной инженерии) не воспринимаются непосредственно органами чувств человека, эти риски существуют лишь в форме знания о них. Отсюда специалисты, ответственные за определение степени рискогенности новых технологий и технических систем, а также средства массовой информации, распространяющие знания о них, «приобретают ключевые социальные и политические позиции» [19, с. 23].
Еще одна проблема - это политическая интерпретация технического и естественнонаучного знания. Это знание не может быть использовано непосредственно в политическом процессе. Необходим перевод этого знания на язык политического диалога и решений. Сегодня этот перевод осуществляет политически ангажированное научное сообщество, которое «превращается в фактор, легитимизирующий глобальное промышленное загрязнение, равно как и всеобщий подрыв здоровья населения и гибель растительности, животных и людей» [19, с. 59]. Формируется институт экспертов, который приобретает самодовлеющее политическое значение, поскольку именно он определяет, что и насколько опасно. Именно эксперты определяют уровень социально-приемлемого риска для общества.
220
Это привилегированное положение корпуса экспертов имеет ряд негативных последствий. Эксперты превращаются в элиту, третирующую остальное население как алармистов, как непрофессионалов, подрывающих общественный порядок. Далее, разделение общества на экспертов и всех остальных вызывает у населения стойкую реакцию недоверия к науке и технологической сфере. Эта реакция становится постоянной, поскольку эксперты систематически скрывают или искажают информацию о рисках, а также не могут ответить на вопросы, выдвигаемые населением и его инициативными группами. Борьба между политически ангажированными экспертами затрудняет оценку истинного состояния среды обитания и поиск адекватных решений. В результате наука как социальный институт разделяется на две: академическую, или лабораторную (науку фактов), и науку опыта, которая, основываясь на публичных дискуссиях и жизненном опыте, «раскрывает истинные цели и средства, угрозы и последствия происходящего» [18, с. 15]. Бек полагает, что в обществе риска эта опытная наука не только должна развиваться, но должна быть принята обществом как легитимный институт знаний, уполномоченный принимать решения.
Еще три положения теории Бека нам представляются важными. Во-первых, это пересмотр основополагающей нормативной модели общества. Если нормативным идеалом прошлых эпох было равенство, то нормативный идеал общества риска - безопасность. Социальный проект общества приобретает отчетливо негативный и защитный характер. Не достижение хорошего, как ранее, а предотвращение наихудшего. Иными словами, система ценностей неравноправного общества замещается системой ценностей небезопасного общества, а ориентация на удовлетворение новых потребностей - ориентацией на их самоограничение [19, с. 49].
Во-вторых, в обществе риска возникают новые социальные силы, взламывающие старые социальные перегородки. Бек полагает, что это будут общности «жертв рисков», что их солидарность на почве беспокойства и страха может порождать мощные политические силы. В-третьих, общество риска политически нестабильно. Постоянное напряжение и боязнь опасностей раскачивают политический маятник от всеобщей опасности и цинизма до непредсказуемых политических действий. Недоверие к существующим политическим институтам и организациям растет. Нестабильность и недоверие периодически вызывают в обществе поиск точки опоры - «твердой руки». Таким образом, возврат к прошлому, в том числе авторитарному и даже тоталитарному, не исключен.
Век неопределенности
Некоторые исследователи, чтобы избежать «негативного наклонения» в определении общества риска (катастрофы, опасности, беды), говорят, что риск - это просто вероятность наступления некоторого события, затрагивающего жизненные интересы человека и общества. В метатеоре-тическом смысле риск может быть определен как событие или ситуация, в
221
которых нечто ценное для человека и его собственная жизнь поставлены на карту, и последствия этого события являются непредсказуемыми. Основной смысл понятия риска в самом общем виде заключен, таким образом, в терминах «ценность» и вероятность (неопределенность) последствий.
Неопределенность становится важнейшим свойством современной эпохи. Общество риска можно назвать обществом неопределенности и двойственности. Это, во-первых, означает, что риск - это всегда событие или явление с неопределенными последствиями. Двойственность любого решения, сопряженность любого блага с возможно еще большим ущербом выходит в «обществе риска» на первый план. Риски модернизации вносят неопределенность в каждую клетку общества, в каждую ситуацию и событие. Во-вторых, неопределенность и двойственность «общества риска» обусловлены рефлексивностью этого общества, т.е. разрушением традиционных оснований (первой фазы становления индустриального общества) и перестройкой общества на новых основах. Этот процесс подразумевает постоянное определение и переопределение основных социальных институтов и категорий, смену осей социальной системы координат. Индивиды освобождаются от определенностей и привычного образа жизни, характерных для индустриальной эпохи. «Система координат, в которой протекали жизнь и мышление в эпоху индустриальной модернизации -оси пола, семьи и профессии, вера в науку и прогресс - начинает расшатываться» [19, с. 15].
Неопределенность порождается растущей проницаемостью современных обществ. Эпоха территориальных границ и иных размежеваний сменилась эпохой сетей и потоков (ресурсных, информационных и иных). Социальные, ресурсные и иные сети имеют выраженное ядро, но чрезвычайно размытую периферию. Социальные события, особенно катастрофы, имеют фиксированную дату начала, но цепь их последствий теряется во времени. То же можно сказать и о затратах на борьбу с ними и другими опасностями. Не только о сроках, но и самой возможности восстановления разрушенных экосистем ученые никогда не говорят определенно.
Главный вклад в поддержание неопределенности вносит и сама наука. Сегодня не может быть единственного эксперта по данному конкретному риску. Мнение одного эксперта перекрывается мнением другого и т.д. Мнения экспертов так же оказываются подверженными предубеждениям, что и мнения общественности, особенно когда эксперты вынуждены выходить за рамки доступных данных и полагаться на интуицию. Это - принципиально важный вывод.
Ч. Перроу ввел понятие «нормальная катастрофа», потому что самые совершенные социотехнические системы время от времени отказывают -приходится высчитывать вероятность наступления критических ситуаций [24]. Такой анализ надо начинать с социального и культурного контекстов опасностей и сопутствующих рисков, включая определение того, что подвержено риску, что уже само по себе не может быть четко очерчено во
222
времени и пространстве. Более того, люди конструируют сложнейшие технические системы, но не знают, как при необходимости от них избавляться. Глобализация социотехнических систем повышает вероятность сбоев и катастроф во много раз.
Таким же вероятностным феноменом является восприятие риска человеком (группой), от которого, в свою очередь, зависит определение степени приемлемости риска в данном обществе или группе. При анализе цепочки, которая тянется от социальной ткани как контекста риска до попыток вычисления степени приемлемости риска, существующие подходы к изучению приемлемости риска не учитывают необходимости разработки вероятностного анализа состояния общества как источника субъек-тивизации восприятия и определения порогов терпимости.
Общий вывод состоит в том, что все проблемы, которыми занимается социология, включая социологию риска, никогда не могут быть решены «полностью и окончательно». Понимание этого является важной демистифицирующей функцией социальных наук, и тем самым той услугой, которые они могут оказать обществу.
Россия как общество риска
Разрабатывая концепцию общества риска применительно к современной России, я был вынужден работать одновременно с несколькими понятийными аппаратами, заимствованными прежде всего из работ У. Бека и Э. Гидденса. Это означало, что я использовал их инструментально - в качестве методологических средств или «кирпичиков» для собственных теоретических построений. Попробую представить концепцию российского общества риска в следующих измерениях:
1) доминирующий взгляд на мир;
2) способ производства;
3) социальный порядок;
4) изменение социальной структуры;
5) состояние среды и повседневные практики;
6) вектор социетальной динамики.
Начнем с доминирующего взгляда на мир. Его «аксиологический императив» - это борьба всех против всех. Сегодня в российском обществе нет согласия (консенсуса) относительно его базовых ценностей и целей. Нет и согласованного проекта будущего. Есть несколько конкурирующих политических (либеральная, коммунистическая, национал-патриотическая) и множество неполитических моделей «выживания» (повседневных практик).
Основополагающая нормативная модель общества: безопасность, выживание, сохранение накопленного или ранее приобретенного. Мир потенциально опасен, он состоит из враждующих группировок. Поэтому доверять ему нельзя (экзистенциальное недоверие). «Спасение» может дать только принадлежность к «своим». Интеграция достигается поиском
223
общего врага, причем практикуется «осуждающая модель опасности», о которой писала М. Дуглас [12].
Важной составляющей доминирующего взгляда на мир является императив управляемости. «Политика решает все!», и даже не политика, а манипулирование обществом, которому можно навязать любой социальный проект административными средствами. Ресурсами его реализации являются экономическое или силовое принуждение, контрресурсом - блокирование самоорганизации снизу. Собственно политическая жизнь характеризуется крайним цинизмом, равнодушием к гарантиям личных прав и свобод граждан. Поскольку сила господствует над правом, «истинно живое и деятельное правосознание» отсутствует [14, с. 123].
В повседневных практиках большинства групп населения преобладает потребительский и «(пере) распределительный» обертон. Трудовая этика в массе населения утеряна: блага приносят связи, знакомства, удача, наконец, принуждение и насилие, но не повседневный труд. Созидание как основополагающая форма социального действия и, следовательно, как социологическая категория, теряет смысл. Источники ресурсов видятся не в инвестициях или мобилизации интеллектуального потенциала, но в (силовом) перераспределении уже кем-то «приватизированных» ресурсов (власти или капитала).
Важно, что названные и другие компоненты нашего доминирующего взгляда на мир не являются результатом углубленной рефлексии, «радикального сомнения» (У. Бек). Они заимствованы, причем в данном случае неважно, взяты эти компоненты на Западе (скорая и всеобщая либерализация) или же извлечены из советского (всеобщая управляемость) или российского («державность») духовного арсенала.
Наконец, культура новой России рискогенна в том смысле, что «не успевает» осваивать стремительно меняющуюся ситуацию. Чтобы успевать, необходима интенсификация процессов социокультурной рефлексии и рефлективности. В нашем случае социокультурная рефлексия - это перманентное критическое осмысление меняющейся ситуации и публичный диалог по поводу современного состояния общества. Под рефлективностью мы подразумеваем трансформацию старых и возникновение новых социальных акторов и институтов в ответ на вызовы общества риска. Слабость и политическая маргинализация большинства новых социальных движений - признак отстающей рефлективности. Другая сторона той же проблемы и одна из главных причин формирования этого общества состоит в неспособности его правящей элиты к критическому и концептуальному мышлению. Еще одна грань проблемы рискогенности культуры новой России состоит в том, что отчужденность, заброшенность маленького человека, став нормой его жизни, еще не получила адекватного культурного ответа. Даже Чернобыль, шоковая терапия, дефолт и другие мегариски последних десятилетий все еще осваиваются человеком улицы в терминах традиционной культуры - как беды, несчастья и напасти. Долготерпение,
224
эта основа остойчивости прежнего российского общества, гибельно в современных условиях.
Способ производства
Предметом моего изучения являются процессы производства рисков в особом (российском) типе «переходного» общества. Запад озабочен «радикализацией модернизации», мы - выживанием, а затем - стабилизацией экономического и социального порядка. Там идет осмысление рисков эволюционного характера, здесь - борьба с демодернизацией и угрозой распада нации-государства. Наше общество было создано в соответствии с социальным проектом, в основе которого лежала коммунистическая доктрина. Оно служило полигоном для самых разных моделей форсированной (насильственной) модернизации. Попытка «большого скачка» в открытый мир рыночной экономики привела к откату в мир насилия, отчужденности и архаизации. Ю.Н. Давыдов назвал это «отступательно-дезинтегратив-ное» движение «необратимостью распада» [3, с. 112].
Всякое общественное производство имеет двойственную, созидательно-разрушительную природу. Потенциально всегда существуют две возможности, две траектории - накопления и растраты, подъема и спада, позитивных и негативных социальных изменений, в конечном счете эволюции и деэволюции. Отсюда, теоретически, существуют два качественно различных типа переходного общества: созидательный и разрушительный. В обоих из них производство богатства и рисков идут бок о бок. Однако способы этих производств резко различаются. Общества созидательного типа, несмотря на риски и опасности, осуществляют переход к высокой модернизации (не обязательно западного типа), наращивают свой творческий потенциал. Общества противоположного типа отмечены прогрессирующей демодернизацией. Расходуя и просто расхищая свой креативный потенциал и ресурсы, необходимые для жизни, подобные общества становятся периферией капиталистического социетального пространства [4] или могут вообще исчезнуть с исторической арены. Это - ключевой пункт.
Эта двойственность траекторий социальной динамики детерминируется всеми условиями бытия, а не только другими социальными фактами. Процессы общественного производства и воспроизводства рисков являются всеобщими (всеохватывающими) именно потому, что замыкаются через среду - природную, техническую, социальную. Дихотомия «производство-отходы» оправданна лишь с частной, утилитарной точки зрения.
Еще в середине XX в. человечеству казалось, что можно успешно «разводить» производство «полезностей» и «отходов», благ и бедствий, катастрофы и рутину повседневности, военные действия и мирную жизнь. Пространственное и социальное обособление оазисов «процветания» и «остальной территории», мира богатых и бедных представлялось нормальным. Обратной стороной медали было раздвоение человека, его души и деяний на благие и греховные. Первые можно было умножать до беско-
225
нечности, от вторых быстро и безболезненно избавляться молитвой и покаянием. Исторически именно христианство дало человеку возможность дистанцироваться от произведенных им рисков (нечестивых деяний). В лучшем случае человек нес ответственность перед Богом, но не перед средой, социальной и природной, в которой он жил. Тем самым христианство морально легитимировало «достижительный» тип личности, которому не надо было заботиться о материальных и социальных последствиях своих поступков.
Современный мир оказался совсем другим. Он конечен, неразделим и взаимопроникаем. Земля оказалась действительно круглой, но отнюдь не только в физическом смысле. Постоянно производимые обществом «последствия» никуда не деваются - перемещаясь, накапливаясь, трансформируясь, они в совокупности формируют среду жизни настоящего и будущих поколений, от которой никуда нельзя спрятаться. Историческая эпоха «дистанцирования» закончилась. Как мы уже говорили, У. Бек четко обозначил этот рубеж: «Конец "Другого"». Война, идущая «где-то там» (в Афганистане, Приднестровье, Чечне), обернулась смертельным риском для каждого российского дома. Это и есть феномен инверсии риска или, как его иначе называют, эффект бумеранга.
Производство рисков не только является прибыльным делом - оно стало мотивом, ресурсом и орудием борьбы конкурирующих групп. Чем меньше «новые русские» уважали законы, лимитирующие производство рисков, тем больше была их прибыль. Не случайно «беспредел», т.е. самозваное право на неограниченный риск, был долгое время интегральной характеристикой их социального поведения. Производство рисков стало не только инструментом борьбы кланово-корпоративных структур, но, превратилось в ценность и в предмет торговли между государством и частными агентами производства. Оборотная сторона «шоковой терапии» и ряда последовавших за нею конфискационных мер - это формирование социальной среды (контекста), сопротивляющейся социальным изменениям.
Однако производство рисков субстанционально асимметрично. Легче сделать ошибку, нежели ее исправить. Сиюминутная выгода, как правило, оборачивается длительными и дорогостоящими потерями. Это касается всех сторон общественного производства. Можно уйти в тень, спрятать криминальный бизнес под «крышей», но выход оттуда гораздо более труден и долог [12]. Можно сконструировать оружие массового поражения, но потом оказывается весьма проблематичным его длительное хранение, и, что еще сложнее, окончательное от него избавление. Модель «ядерной зимы» (глобальный смертельный риск), созданная русским ученым Н.Н. Моисеевым, фактически положила начало новому (что не означает более справедливому) миропорядку, поскольку «порядок» взаимного сдерживания, основанный на увеличении ядерных арсеналов сверхдержав, оказался тупиковым. Теперь человечество будет тратить гигантские ресурсы на ядерное разоружение. Итак, еще один вывод - это тесная связь
226
между производством рисков и ресурсов, потребных на устранение (смягчение) их последствий. Сегодня теоретическая рискология в России интенсивно развивается [11; 9; 10]. Концепция нелинейности риска подтверждается новейшими исследованиями феномена «арабской весны» [13].
Тектонические социальные сдвиги (распад СССР, разрыв сложившихся социальных и экономических связей, изменение форм собственности и политического устройства) побуждают к поискам адекватных инструментов их социологической интерпретации. В частности, именно поэтому мне представлялось необходимым ввести понятие «энергия социального распада» [17; 15; 25]. По моему мнению, дезинтеграция советского государства-общества сопровождалась выделением гигантских масс энергии распада. Эта энергия суть массовые действия, разрушающие социальный порядок, его нормативно-ценностную и институциональную структуры. Выделение энергии распада - это актуализация социального риска в форме неконтролируемых действий атомизированных (или политически сконструированных) социальных акторов. Эмпирически эта энергия существует в форме потоков вынужденных переселенцев, беженцев, бездомных, безработных, действий «неопознанных вооруженных формирований», носителей афганского, чеченского и других синдромов, а также выступает в форме межэтнических конфликтов, локальных войн, криминальных разборок, заказных убийств и массового терроризма.
Теоретически эмиссия этой энергии есть процесс, противоположный мобилизации ресурсов. Если креативное социальное действие требует мобилизации «полезных» ресурсов (людских, финансовых, информационных), то распад как деструктивное действие есть превращение этих ресурсов и их носителей в «отходы», их рассеивание в среде. Если мобилизация полезных ресурсов ведет обычно к повышению уровня организованности коллективного социального актора и социума в целом, то выброс энергии распада есть признак резкого снижения этого уровня, а в пределе - превращение всей организации в отходы, в ноль организованности.
Эмиссия энергии распада (как форма социального риска) есть неизбежный продукт социальной динамики всякого общества. Любые его форсированные структурные и функциональные изменения сопровождаются потерями - появлением «ненужных» социальных ячеек и «лишних» людей. Подобные потери - обратная сторона любого трансформационного процесса. Однако в креативном обществе эта эмиссия осуществляется в таких объемах и формах, что оно способно контролировать и даже нейтрализовать эту эмиссию. Она, в частности, поглощается рыночными структурами, территориальными или общественными организациями, постоянно порождающими новые возможности и новые организационные формы. Создаются специальные институции, локализующие риски распада (в определенных зонах или организациях), поглощающие их (системы социальной защиты) и даже трансформирующие их в формы креативного
227
поведения (системы переподготовки, психологической поддержки и т.п.). Однако особую роль в этих процессах играет социальная среда.
Распад «абстрактных систем» в ходе реформ, как бы эти системы ни были несовершенны в советскую эпоху, привел к утрате «онтологической безопасности» постсоветского человека, породил всеобщее недоверие и страх: повседневная жизнь становится все более ненадежной и непредсказуемой. Как отмечает Л.Д. Гудков, диффузные (беспричинные) страхи становятся «негативным модусом соотнесения, переоценки частного и других планов существования» и в этом качестве - «элементом постоянной консервативной блокировки институциональных изменений» [2].
Совокупным результатом названных процессов является демодерни-зация российского общества, о которой уже давно говорят ученые и политики [см., например: 4; 5]. Поэтому укажу лишь на два принципиальных момента. Первый: демодернизация может быть результатом как сознательно разрушающих действий, так и самораспада некоторой организации (института) вследствие резкого изменения условий ее существования. Во всех случаях на начальном этапе выживают архаические социальные структуры. В самом деле, в ходе деструктивных процессов первыми в России деградировали структуры «всеобщего труда» - наука и высокие технологии. За ними последовала индустрия, городская и сельская. Затем -городские и иные социальные и социотехнические структуры. Однако слой кланово-корпоративных структур, прежде всего тех кто владел или имел доступ к источникам сырья, не только сохранился, но значительно расширился.
Второй момент: модернизация - риск-асимметрична. Коль скоро российское общество вступило на путь модернизации по западному образцу, его откат назад (демодернизация) и даже просто задержка, «стояние» на этом пути чреваты резкой интенсификацией производства рисков. Демодернизация так же рискогенна, как и недостаточно отрефлексирован-ный переход общества к последующей фазе модернизации. Это - фундаментальная закономерность развития современной техногенной цивилизации: чем более мир нашей жизни становится искусственным, рукотворным, тем более он нуждается в уходе, «профилактике», поддержании его в рабочем состоянии. Это утверждение в равной мере справедливо по отношению к земледелию, индустрии, городскому хозяйству, инфраструктурам жизнеобеспечения, военно-техническим системам и всему остальному. Нет движения по пути модернизации - жди аварий и катастроф.
Эмпирические факты и свидетельства
Солидарность риск-производителей и риск-потребителей в случае всеобщей опасности (беды), о которой я говорил в начале статьи, - не единственная форма солидарности в условиях экологической катастрофы.
Прежде всего катастрофа мобилизует тех людей, которые устали от лжи, беззакония, коррупции, всеобщего стремления к наживе и других не-
228
гативных сторон нашей жизни. «Государство не может адресно подойти к каждому обездоленному больному. Проблема у каждого человека (т.е. пострадавшего) индивидуальна, а у государства есть только общий, системный подход». Поэтому я хочу «помогать людям, которые не знают, куда пойти, которые отчаялись. Поэтому мы с коллегами затеваем новое глобальное общественное медиа на базе благотворительного фонда» [1, с. 21]. Причем это говорит не известный благотворитель, называющий себя доктором Лизой, уже не первый год профессионально занимающаяся организацией адресной помощи пострадавшим от катастроф, а преуспевающий молодой фотожурналист. «Глобальная несправедливость - везде и всюду -заставила меня изменить жизнь». Автор считает, что этим изменениям он обязан своей семье. «Понятно, что без проекта "Гражданин наблюдатель", который координировала <моя> мама Тамара Эйдельман, без гражданского такого объединения людей в Крымске, я такого опыта не приобрел бы». И далее: «Желание помогать у людей сейчас огромное. Мы же - просто мостик между нуждающимися и желающими помочь».
Основа формирования солидарностей волонтеров-спасателей и пострадавших - это доверие. Возьмем, к примеру, Крымск. «Через две недели после наводнения высокий уровень доверия сохранился у жителей Крымска только по отношению к тем людям, кто непосредственно приходил к ним на помощь во время и после наводнения - к близким людям и соседям (4,0 балла по пятибалльной шкале). В такой ясной "человеческой" направленности доверия состоит, вероятно, главная особенность института доверия людей в условиях бедствия - доверия к людям, а не к государству». Как пишет далее В.В. Костюшев, «опрошенные жители выразили невысокий уровень согласия с действиями государственных органов (2,9 балла по пятибалльной шкале; многие оценили действия госорганов по ликвидации последствий бедствия как "неправильные"), согласились в целом с действиями общественных организаций (3,4 балла) и заявили о высокой солидарности с деятельностью волонтерского сообщества (4,6 балла)». Итак, самый высокий уровень доверия к волонтерам и другим пострадавшим, затем - к врачам и МЧС, и самый низкий - к административным органам всех уровней, районным, краевым и федеральным [8, с. 9]. Доверие не равно солидарности, но оно его необходимая предпосылка.
Конечно, не все волонтеры - бессребреники. Н. Киселева, волонтер, замечает: «До катастрофы в Крымске такой массовой волонтерской помощи еще не было. К сожалению, не все люди, которые приезжают сюда, волонтеры, даже если они себя таковыми считают. Многие, примерно треть, приезжают сюда потусоваться, как бы кощунственно и цинично это ни звучало. Все хотят быть в тренде. Сейчас модно быть свободным, иметь активную гражданскую позицию, заниматься благотворительностью. Точнее сказать, модно казаться, что ты такой. Я видела десятки людей, которые целыми днями пьют чай в тени и сидят в социальных сетях,
229
размещая там фотографии себя любимого на фоне чудовищных реалий Крымска» [6, с. 6].
Тема последующей (длительной) реабилитации заслуживает отдельного разговора. Отмечу только, что чем дальше, тем больше растут социальная напряженность и конфликты. «Возможно, вне Крымска у людей создается впечатление, что здесь все хорошо. А это не так: Крымск сейчас на грани гражданской войны. Уровень агрессии настолько высокий, что мы в лагере попросили поставить нам дополнительный дневной наряд полиции. Пострадавшие обвиняют соседей в том, что они "нахапали гумани-тарки", а им самим не досталось. Обвиняют власти, что им не помогают. Обвиняют волонтеров, что мы долго везем гуманитарную помощь» [6, с. 7]. Можно утверждать только одно: с течением времени солидарность между риск-производителями и риск-потребителями резко снижается, а их противостояние, напротив, возрастает. Так или иначе, администрация всех уровней должна научиться понимать собственных граждан.
Перспектива
Учащение катастроф, их повторение в одних и тех же местах (периодические наводнения на Кубани, серия повторных толчков в Японии), с одной стороны, и развитие глобальных сетей предупреждения, смягчения и ликвидации последствий катастроф - с другой, постепенно превращают солидарность названных выше субъектов из нравственно мотивированного действия в рациональное, обусловленное необходимостью выживания и сбережения ресурсов. Почти по Э. Дюркгейму, только с тем отличием, что данном случае экокатастрофа диктует на определенный период времени свой социальный порядок. Что будет, если экокатастрофа будет глобальной - этот вопрос требует специального анализа.
Однако существует и противоположный тренд, проявивший себя еще в начале ХХ в. Любому агенту рынка выгодней, чтобы после локальной экокатастрофы кроме кучи мусора ничего и никого не осталось. Тогда освободившуюся территорию можно будет выгодно «зачистить» под производственные, жилые или рекреационные и другие структуры, приносящие в разы больший доход, чем те, которые существовали до катастрофы. Это - феномен риск-солидарности сильных мира сего.
Список литературы
1. АлешковскийМ. В помощи людям можно соединить даже самых страшных врагов // Новая газета. - М., 2012. - 29 августа. - С. 21.
2. Гудков Л.Д. Негативная идентичность: Статьи 1997-2002 гг. - М.: Новое литературное обозрение, 2004. - 816 с.
3. ДавыдовЮ.Н. Макс Вебер и современная теоретическая социология: Актуальные проблемы веберовского социологического учения. - М.: Мартис, 1998. - 510 с.
4. Кагарлицкий Б.Ю. Реставрация в России. - М.: Эдиториал УРСС, 2000. - 374 с.
230
5. Кара-Мурза С.Г. Кризисное обществоведение: Курс лекций. - М.: Научный эксперт, 2011. - Ч. 1. - 464 с.
6. Киселева Н. Чрезвычайное положение: Записки командира лагеря волонтеров // Огонек. -М., 2012. - 6 августа. - Режим доступа: http://www.kommersant.ru/doc/1992551
7. Кистяковский Б. А. В защиту права // Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции: Репринтное издание 1909 г. - М.: Новости (АПН), 1990. - С. 101-130.
8. Костюшев В.В. Социология бедствия // Новая газета. - М., 2012. - 20 августа. - С. 9.
9. Кравченко С.А. Риски в нелинейном глоболокальном социуме. - М.: Анкил, 2009. -224 с.
10. Кравченко С.А. Социологический постмодернизм: Теоретические источники, концепции, словарь терминов. - М.: МГИМО-Университет, 2010. - 400 с.
11. Кравченко С.А., Красиков С.А. Социология риска: Полипарадигмальный подход. - М.: Анкил, 2004. - 385 с.
12. Радаев В.В. Возможна ли позитивная программа для российской социологии? - Режим доступа: http://www.polit.ru/science/2008/10/24/radaev_speech.html
13. Системный мониторинг глобальных и региональных рисков: Арабская весна 2011 года / Отв. ред. А.В. Коротаев, Ю.В. Зинькина, А.С. Ходунов. - М.: ЛКИ, 2012. - 464 с.
14. Ядов В.А. Солидаризация в рабочей среде: Социальное и индивидуальное. - М.: Институт социологии РАН, 1998. - 231 с.
15. Яницкий О.Н. Социология и рискология // Россия: Риски и опасности «переходного» общества. - М.: Институт социологии РАН, 1998. - С. 9-35.
16. Яницкий О.Н. Социология риска. - М.: LVS, 2003. - 192 с.
17. Яницкий О.Н. Экологическое движение в России: Критический анализ. - М.: Институт социологии РАН, 1996. - 142 с.
18. Beck U. Ecological enlightenment: Essays on the politics in the risk society. - Atlantic Highlands (NJ): Humanities press, 1995. - V, 159 p.
19. Beck U. Risk society: Toward a new modernity. - L.: SAGE, 1992. - 260 p.
20. Beck U. World risk society. - Malden (MA): Polity, 1999. - VIII, 184 p.
21. DouglasM. Risk and blame: Essays in cultural theory. - L.: Routledge, 1992. - XII, 323 p.
22. Giddens A. The consequences of modernity. - Stanford (CA): Stanford univ. press, 1990. -IX, 186 p.
23. Luhmann N. Risk: A sociological theory. - N.Y.: Aldine de Gruyter, 1993. - XIII, 236 p.
24. Perrow Ch. The normal accidents: Living with high-risk technologies. - N.Y.: Basic books, 1984. - 386 p.
25. Yanitsky O. Sustainability and risk: The case of Russia // European j. of social sciences. -Abingdon, 2000. - Vol. 13, N 3. - P. 265-277.
231
