CC BY
46
Литература
1. Карасик В. И., Стернин И. А. Некоторые направления современной концептологии. Воронеж, 1999. 367 с.
2. Кубрякова Е. С., Демьянков В. З., Пан-крац Ю. Г., Харитончик З. А., Ястрежембский В. Р. Международный конгресс по когнитивной лингвистике 10 - 12 октября 2012 года. Сборник материалов.
1. Karasik V. I., Sternin I. A. Some areas of modern conceptology. Voronezh, 1999. 367 p. (In Russian)
2. Kubryakova E. S., Demyankov V. Z., Pankrats Yu. G., Kharitonchik Z. A., Yastrezhembsky V. R. International Congress of Cognitive Linguistics on October 10-12, 2012: Collection of materials. (In Russian)
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ Принадлежность к организации Чаптиева Юлдуз Шамиловна, аспирант кафедры дагестанских языков факультета дагестанской филологии, Дагестанский государственный педагогический университет (ДГПУ), Махачкала, Россия; e-mail: yulduz.chaptieva [email protected]
Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор кафедры иностранных языков и методики их преподавания, ФИЯ, ДГПУ Э. Н. Гаджиев.
Принята в печать 12.12.2016 г.
3. Кумыкские народные пословицы и поговорки / сост. А. Абдурахманов. Махачкала, 1991.
4. Кумыкско-русский словарь / под ред. Бамматова Б. Г., Гаджиахмедова Н. Э. Махачкала, 2013.
5. Попова 3. Д., Стернин И. А. Очерки по когнитивной лингвистике. Воронеж, 2003.
3. Kumyk folk proverbs. Comp. A. Abdurakh-manov. Makhachkala, 1991.
4. Kumyk-Russian Dictionary. Ed. by Bamma-tova B. G., Gadzhiakhmedova N. E. Makhachkala, 2013.
5. Popov Z. D., Sternin I. A. Essays in Cognitive Linguistics. Voronezh, 2003. (In Russian)
AUTHOR INFORMATION Affiliation
Yulduz Sh. Chaptieva, postgraduate, the chair of Dagestan Languages, the faculty of Dagestan Languages, Dagestan State Pedagogical University (DSPU), Makhachkala, Russia; e-mail: yulduz. [email protected]
Supervisor: E. N. Gadzhiev, Doctor of Philology, professor, the chair of Foreign Languages and Methods of Their Teaching, FFL, DSPU.
Received 12.12.2016.
References
Филологические науки / Philological Sciences Оригинальная статья / Original Article УДК 821.161 / UDC 821.161
«Смертный сон» или Сон о смерти: поэтика эпитафии в позднем творчестве А. А. Бестужева и М. Ю. Лермонтова
©2016 Эмирова Л. А.
Дагестанский государственный педагогический университет, Махачкала, Россия; e-mail: [email protected]
РЕЗЮМЕ. Целью статьи является изучение поэтики эпитафии в позднем творчестве А. А. Бестужева и М. Ю. Лермонтова. Автором предпринята попытка определить общности лишь в одном сегменте их творчества - поэтике эпитафий в специфических формах ее реализации в текстах последних лет. Методы: сопоставительный, сравнительно-типологический. Заключение. Стремясь к равноценности творчества и биографии, поэты в создании последнего проявляли немало творческого воображения.
Ключевые слова: кавказская тема, сновидческий мотив, биографизм, реминисценция, эпитафия, русский романтизм
Формат цитирования: Эмирова Л. А. «Смертный сон» или Сон о смерти: поэтика эпитафии в позднем творчестве А. А. Бестужева и М. Ю. Лермонтова // Известия Дагестанского государственного педагогического университета. Общественные и гуманитарные науки. Т. 10. № 4. 2016. С. 146-151.
"Death Dream" or a Dream about Death: the Epitaph Poetics in A. A. Bestuzhev's and M. Yu. Lermontov's Late Works
©2016 Emirova L. А.
Dagestan State Pedagogical University, Makhachkala, Russia; e-mail: [email protected]
ABSTRACT. The aim of the article is studying the epitath poetics in A. A. Bestuzhev's and M. Yu. Lermontov's late works. The author of the article seeks to define community just in one segment of their works, the poetics of epitaphs in specific forms of its realization in the texts of late years. Methods: comparative, comparative-typological. Conclusion. Striving for the equivalence of their creativity and biography, poets in the creation of the latter showed a lot of creative imagination.
Keywords: the Caucasus, dreaming motive, biographism, reminiscence, epitaph, Russian romanticism.
For citation: Emirova L. А. "Death Dream" or a Dream about Death: the Epitaph Poetics in A. A. Bestuzhev's and M. Yu. Lermontov's Late Works. Dagestan State Pedagogical University. Journal. Social and Humanitarian Sciences. Vol. 10. No. 4. 2016. Pp. 146-151. (In Russian)
Весть о смерти Пушкина достигла Закавказья, где отбывал свой срок ссыльный декабрист А. А. Бестужев, спустя почти две недели после кончины поэта, 23 февраля. В тот же день Бестужев заказывает панихиду в тифлисском монастыре св. Давида по другу и товарищу по перу и в потрясении пишет брату: «Какой жребий, однако, выпал на долю всех поэтов наших дней!.. Вот уже трое погибло, и какой смертью все трое!» [2. С. 523]. А дальше следует признание: «Да, я чувствую, что моя смерть будет также насильственной и необычайной, что она уже недалеко - во мне слишком много горячей крови...» [2. С. 523]. Письмо это датируется 23 февраля 1837 года, последнего года жизни Бестужева. До трагической смерти при мысе Адлер остается менее четырех месяцев.
Еще ранее в опубликованном в «Северной пчеле» за 1832 год под псевдонимом А. М. (по причине негласного запрета на имена декабристов) очерке «Письма из Дагестана» писатель заметил: «Скажите, какая нить связывает два мира, две судьбы, две жизни? Скажите, отчего, готовясь расторг-нуться, она почти всегда дает ощутить себя, то грустью предчувствия, то зловещи-
ми снами... и не раз близость беды, как близость грозы, томила меня тоскою задолго прежде» [1. С. 50]. Слова эти обращены к герою, которому суждено погибнуть в бою при очередном столкновении с горцами, но автор все чаще применяет их по отношению к своей потенциальной судьбе, терзаясь предчувствием близкой смерти. «В кавказские годы, - пишет Л. Бегби, - ...страх смерти уступил место тяготению к ней, ибо славный конец героя мог принести ему победу» [3. С. 322].
Однако Кавказ закладывал основы фаталистического мировосприятия не только в души ссыльных декабристов. Похожими чувствами в похожих образах терзался младший современник Бестужева - М. Ю. Лермонтов, чье творчество в отечественной критике, со времен Белинского, представлялось формой преодоления «марли-низма». Но, как часто это бывает, преодоление оказывается лишь формой следования, и общеромантические каноны проникали в поэзию Лермонтова, становясь фактами индивидуального творчества и метода. В главе «Фаталист» («Герой нашего времени») персонаж почти повторяет слова бестужевского очерка: «Я читал печать
смерти на бледном лице его... на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы» [4. 2. С. 583].
Навязчивая мысль о смерти, преследовавшая Лермонтова уже в ранней юности («Ночь I», «Ночь II», «Я видел сон...», «Смерть I», «Смерть II», «Что толку жить...»), к началу 1841 года начинает принимать тревожные очертания, нашедшие отражение в творчестве поэта.
Поэзия смерти имеет органическую связь с утопической мечтой об идеальной смерти (наподобие идеальной смерти героев эпосов, народных песен). В письме к брату Павлу от 1837 года Бестужев пишет: «Я молю только об одном - чтобы не погибнуть простертым на ложе страданий или в поединке, - а в остальном да свершиться воля провидения!» [2. С. 523]. Романтизм диктует условия существования не только культуре, но и носителям этой культуры («подчинить любую реальность категориям романтизма» [3. С. 323]), вследствие чего романтические роли «демона», «вампира», «скитальца» и т.д. активно ими примерялись и даже срастались с личностью, наподобие второй кожи. Отсюда тяготение романтических ролей к реализации сцен эффектных, героических, в том числе, сцен смерти: от вражеской пули ли, на чужбине ли, непременно в одиночестве, оплакиваемых только возлюбленной (как вариант, матерью). Здесь вполне применимо определение, данное Ю. Лотманом героическим типам Н. В. Гоголя: «При наличии высокой цели и полном слиянии личных устремлений с нею индивидуальная гибель обретает черты «высокой трагедии». Она получает смысл... Именно конец их жизни освещает ее предшествующее течение высоким смыслом» [5. С. 341-342]. Поэт в своей тяге к бессмертию («Зачем же закинуто во все сердца желание продлить свое существование за черту смерти?..» [1. С. 241]), по сути, реализует желание компенсировать ущербности судьбы, жизни.
Следствием поэтизации смерти становится стремление к созданию собственных поэтических эпитафий. Как было отмечено В. Турбиным, поэзию Лермонтова всегда отличала обширность эпитафий в стихотворных сюжетах [6. С. 148]: «Эпитафия Наполеона», «Эпитафия» («Прости! Увидимся ль мы снова...»), «Эпитафия» («Простосердечный сын свободы...»), - начиная с громогласного дебюта - «Смерть поэта».
Если в ранних сочинениях эта интонация является, скорее, поэтическим позированием, в лирику последнего года творчества, стоящего в отношении сюжетов, мотивов, интонаций, образов и др. совершенно особняком, поэтическая эпитафия введена была вполне осознано, что происходило, вероятно, из нового восприятия собственной судьбы и личности. Откровение «Валерика»:
«Судьбе как турок иль татарин
За все я ровно благодарен;
У Бога счастья не прошу...» [4. 1. С. 201], — продолжается в лирике этого периода рассуждением героя «Выхожу один я на дорогу...» — «не жду от жизни ничего я, и не жаль мне прошлого ничуть...» [4. 1. С. 222] и завершается эпитафией — «спал я мертвым сном...» [4. 1. С. 217] («Сон»).
В сочинениях Бестужева склонность к внутритекстовой эпитафии с 1834 года усугубляется и, вероятно, не только под влиянием военных впечатлений. По трагическому стечению обстоятельств, именно 23 февраля, день написания пушкинской эпитафии, но четырьмя годами ранее, произошла другая драма в жизни Бестужева: трагическая случайность унесла жизнь Ольги Нестерцовой, девушки, с которой, вероятно, Бестужева связывали дружеские отношения, и в чьей смерти несправедливо обвинили его. Писатель мучительно переживал эту трагедию («Вот в каком состоянии нахожусь я: целью нелепейших слухов и жертвою недоброжелательства... Злоба находит и в этом пищу, жаждет и сим погубить меня») [1. С. 646], а также обвинение, бросавшее тень на его репутацию.
Личные переживания находят отражение не только в письмах писателя, но, что закономерно для романтиков, в творчестве. С этой точки зрения интерес представляет повесть «Он был убит» (1835), уже в названии которой выступает не только стилистика эпитафии, но и нехарактерная для бестужевских произведений обезли-ченность (ср.: «Лейтенант Белозер», «Мореход Никитин», «Аммалат-Бек», «Мулла-Нур»). Эпиграфом к повести стало последнее стихотворение декабриста «Из праха взят...» за подписью «А. Б.» — довольно смелый шаг, учитывая существующий запрет на имя Бестужева. В строках стихотворения автор формулирует едва ли не главный, волнующий его в годы ссылки вопрос: «Ужели дух и мысли чада света Не убегут тлетворного завета?» [1. С. 238]
Фабульную часть повести можно свести к следующему: молодой человек, оказавшийся на кавказском военном фронте волей судьбы и обстоятельств, мыслями и сердцем постоянно возвращается в столицу, где находится его возлюбленная, вспоминает прежнюю светскую жизнь, которую он вынужден был оставить, мечтает, что и после его смерти возлюбленная будет помнить о нем, а он, в свою очередь, незримым духом сопутствовать ей. Чем призрачнее возможность встречи с ней, чем сильнее предчувствие собственной смерти - тем чаще герой вспоминает возлюбленную, словно, любовь для него - проводник в вечную жизнь. Интрига сюжета заключается в том, что настоящее время повести для героя уже прошлое, так как он умер -погиб в бою, - а рассказ его, уже посмертный, представляет собой отрывки из дневника, найденного и опубликованного его другом (рассказчиком-автором). Роль последнего ограничивается публикацией отрывков и краткой поминальной речью по усопшем, представленной в качестве пролога и, частично, эпилога.
Включение многозначительного «я» в художественный текст, проведение параллели с собственной судьбой - приемы не новые для Бестужева, а почти элементы «марлинизма». Писатель признавался в очерках: «Кто воображает по моим очеркам познакомиться с Кавказом, а не со мною, тот горько ошибется» [1. С. 189]. Однако в повести «Он был убит» эта параллель достигает критической глубины, где персонаж - художественный двойник автора. Судьбы автора и героя похожи: оба на Кавказе не по своей воле, оба - некогда блестящие светские офицеры, оба - писатели с большим дарованием, и, что важно, оба четко противопоставляют себя свету. Прослеживается очевидное сходство и во взглядах, поэтических и политических. Оба обречены на одиночество, будучи разлученными с людьми, которые им безмерно дороги, мучительно несут бремя одиночества. Герой повести «Он был убит» - идеальный Бестужев, каким он предстал перед читающей России в произведениях, письмах, портретах как «солдат Александр Марлинский» [1. С. 217].
Композиционную диаграмму повести «Он был убит» можно выстроить в виде колец, входящих одно в другое: большое -эпитафия, малое - отрывки. Но есть и третье кольцо - авторская исповедь и панихи-
да по себе почти усопшему. Тройное кольцевое сцепление - композиционная аномалия. Однако опыт такого рода не одиночен в литературе на тему Кавказа и о Кавказе.
Интересный пример композиционного нанизывания можно обнаружить у позднего Лермонтова. Стихотворение «Сон» не только внешними атрибутами сюжетооб-разования, стилистически, но, в первую очередь, композицией сходно с бестужевской повестью. Согласно сюжету баллады, лирический герой, смертельно раненный, пребывает в сне-грезе и видит возлюбленную, которая, в свою очередь, в сне-грезе видит его мертвого. Над всем сюжетом висит роковая дата - 1841 год - год смерти Лермонтова.
В повести «Он был убит» и в балладе «Сон» можно отметить и отголоски фольклорного мотива «мертвый жених». У Бестужева убитый Валериан возвращается к своей возлюбленной отрывками из дневника, опубликованного другом; у Лермонтова возлюбленная героя видит уже в своем сне-грезе его смерть. Возвращение героя после своей физической смерти к возлюбленной - характерный сюжет романтической литературы, начиная с «Леноры» Бюргера. В русской литературе его развивают Жуковский («Людмила»), Катенин («Ольга»).
В одном из последних стихотворений Лермонтова - «Мертвый жених» - представляющем собой художественную переработку «Влюбленного мертвеца» французского поэта Альфонса Карра и написанного, по всей вероятности, в мае-июне 1841 года, трактуется тот же мотив загробной любви. Вместе с тем, в лермонтовском переложении появляются несвойственные оригиналу сильные интонации страсти и ревности:
«Ты знаешь, мира и забвенья Не надо мне!» [4. 1. С. 209] - далекие от провозглашаемых в поэтическом творчестве в тот же период «свободы и покоя». В некотором смысле здесь проводится инварианта темы посмертной любви «Сна» - посмертная ревность.
Баллада «Сон» строится на параллелях, в том числе и географических: Дагестан, с одной стороны, «родимый край» - с другой. Первое - место гибели, второе - посмертной жизни. Оба акта реализуемы только в такой последовательности, взаимообусловлены как смерть и воскрешение, а координаты наполнены альтернативной
семантикой. Восток и Север [5. С. 218-234] сохраняют свою параллель (а параллельные линии, как известно, не пересекаются), если на Востоке герой видит сон о Севере, то на Севере героиня видит сон о Востоке. Мы наблюдаем географическую модель другого лермонтовского стихотворения — «На севере диком...», но от обобщения (мотив одиночества, невозможности счастья) автор переходит к конкретному самоанализу. В смысле стилистики поздняя баллада Лермонтова ощутимо приближается к романтическому канону, а замысел — к повести Александра Бестужева.
Склонность Лермонтова к реминисценциям сыграла особую роль в формировании его творческого мастерства. Но Лермонтов и в зрелые годы не отступает от этой манеры, дав ей новые формы выражения, в том числе и автореминисценций: в достаточно короткий период наблюдается стабильная повторяемость тем, образов, стилистических оборотов. Один из примеров такого авторского диалога с самим собой — стихотворения «Сон» и «Выхожу один я на дорогу...».
Оба произведения сосредоточены на самоощущении лирического героя и его мечте. Герой привычно «один» («выхожу один», «лежал один»), в окружении грандиозных декораций природы: «уступы скал», «песке долины», «кремнистый путь», «пустыня»; космических панорам: «спит земля в сияньи голубом», «в небесах торжественно и пусто», «солнце жгло» Но стихотворения содержат в себе и диалог: противопоставления «день» —«ночь», «солнце»
— «туман», «желтый» — «голубой». И не только... Основа диалога заложена в видо-временных формах глаголов двух произведений: строго прошедшего времени «Сна» (в соответствии со стилистикой эпитафии
— ср. пролог и эпилог «Он был убит» Бестужева) и настоящего и будущего «Выхожу один я на дорогу...». Последнее четверо-
1. Бестужев-Марлинский А. А. Сочинения в 2 томах. Т. 2. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1958. 742 с.
2. Бестужев-Марлинский А. А. Сочинения в 2 томах. Т. 2. М.: Художественная литература, 1981. 591 с.
3. Бэгби Л. Александр Бестужев-Марлинский и русский байронизм. / Пер. с англ. Н. Л. Лужец-кой. СПб.: Академический проект, 2001. 369 с.
стишье «Выхожу один я на дорогу...» похоже на набросок «Сна», поэт говорит о желанности сна-смерти как победы над смертью («не жду...», «не жалею...»), и возвращает к более раннему «Судьбе как турок иль татарин... У Бога счастья не прошу...» («Валерик»).
Поэтическая эпитафия Бестужева, заключенная в повести и адресованная художественному двойнику, предназначена солдату Александру Бестужеву — рядовому Кавказского корпуса, ежечасно находящего в опасной близости к смерти: кавказская ссылка являлась лишь отсроченной казнью. «И в литературных произведениях, и в письмах последних лет он проявлял большой интерес к «байронической» смерти и выражал зависть к «славной» смерти английского поэта - участника греческой революции» [Цит. по: 3, 316]. И Лермонтов, и Бестужев в последний год жизни настойчиво искали смерти, что было несложно, находясь в опасной близости от линии кавказского фронта (Лермонтов) или в гуще военных событий (Бестужев).
Стремясь к равноценности творчества и биографии, поэты в создании последнего проявляли немало творческого воображения. «Темы кончины и ухода подготовили его читателей к последнему акту, — пишет Л. Бэгби о Бестужеве, — он стал самым долговечным и поразительным художественным достижением...» [3. С. 316]. Лермонтову эффектный завершающий акт необходим для полного слияния с обозначенной еще в ранней юности ролью. Бестужеву же смерть дала возможность полной реабилитации и шанс возвратиться на родину Александром Бестужевым, похороненным русским обществом и властью задолго до фактической смерти. «Так Марлинский стал Бестужевым, добился осуществления тайной цели творчества Бестужева в ссылке» [3. С. 320].
4. Лермонтов М. Ю. Сочинения в 2 томах. М.: Правда, 1988.
5. Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь: Кн. Для учителя. М.: Просвещение, 1988. 352 с.
6. Турбин В. Н. Пушкин. Гоголь. Лермонтов. Об изучении лит. жанров. М.: Просвещение, 1978. 239с.
Литература
References
1. Bestuzhev-Marlinsky A. A. Works in 2 volumes. Vol. 2. Moscow, State publishing house of fiction, 1958. 742 p. (In Russian)
2. Bestuzhev-Marlinsky A. A. Works in 2 volumes. Vol. 2 Moscow, Khudozhestvennaya Literatura, 1981. 591 p. (In Russian)
3. Bagby L. Alexander Bestuzhev-Marlinsky and Russian Byronism. Transl. from English. N. L. Luzhetskaya. St. Petersburg, Academic Project,
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ Принадлежность к организации
Эмирова Лейла Абдурагимовна, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы, Дагестанский государственный педагогический университет (ДГПУ); e-mail: leylla.em@mail. ru
Принята в печать 30.09.2016 г.
2001. 369 p. (In Russian)
4. Lermontov M. Yu Works in 2 volumes. Moscow, Pravda Publ., 1988. (In Russian)
5. Lotman Yu. M. In the school of poetic words: Pushkin, Lermontov, Gogol: For teachers. Moscow, Prosveshchenie, 1988. 352 p. (In Russian)
6. Turbines V. N. Pushkin. Gogol. Lermontov. The study of lit. genres. Moscow, Prosveshchenie, 1978. 239 p. (In Russian)
AUTHOR INFORMATION Affiliation
Leyla A. Emirova, Ph. D. (Philology), assistant professor, the chair of Literature, Dagestan State Pedagogical University (DSPU), Makhachkala, Russia; e-mail: leylla.em@mail. ru
Received 30.09.2016.
