CC BY
124
Филологические науки / Philological Science Оригинальная статья / Original Article УДК 821.161.1
«Всякая чертовщина», или фантастика в «петербургских» и «непетербургских» текстах
Н. В. Гоголя и А. А. Бестужева
© 2017 Эмирова Л. А.
Dagestan State Pedagogical University, Makhachkala, Russia; e-mail: leylla.em@mail.ru
РЕЗЮМЕ. Фантастика, образы мифологической нечисти являются важной составляющей поэтики русского романтизма первой трети XIX века. В творчестве Н. В. Гоголя эта тенденция получает особое выражение, явившись воплощением оригинального авторского метода. Методы. Сравнительно-типологический, культурно-исторический. Результаты. В преддверии гоголевских опытов - фантастические или ужасные повести русского романтизма, в том числе ранние произведения А. А. Бестужева, и так называемые эксперименты писателя-декабриста с художественным потенциалом мифологических образов в сочинениях кавказского цикла. Выводы. Первичный хаос и фантастика - лишь категории этого либо прамира, либо предапокалиптического мира.
Ключевые слова: Н. В. Гоголь, А. А. Бестужев, петербургские повести, образ нечисти, тема Кавказа.
Формат цитирования: Эмирова Л. А. «Всякая чертовщина» или фантастика в «петербургских» и «непетербургских» текстах Н. В. Гоголя и А. А. Бестужева // Известия Дагестанского государственного педагогического университета. Общественные и гуманитарные науки. T. 11. № 3. С. 105-111.
"Any Devilry", or Phantasy in N. V. Gogol's and A. A. Bestuzhev's "Petersburg" and "Non-Petersburg" Texts
© 2017 Leyla A. Emirova
Dagestan State Pedagogical University, Makhachkala, Russia; e-mail: leylla.em@mail.ru
ABSTRACT. Fantasy, mythological images of evil are an important part of the Russian romanticism poetics of the first third of the 19th century. In N. V. Gogol's creativity this trend gets a special expression, which was the embodiment of the original author's method. Methods. Comparative-typological, cultural and historical. Results. On the eve of Gogol's experiments were fantastic or terrible stories of Russian romanticism, including A. Bestuzhev's early works, and the so-called expositions of the writer-Decembrist with the artistic potential of mythological images in the works of the Caucasian cycle. Conclusions. Primal chaos and fantasy are just categories of either the pre-world or the pre-apocalyptic world.
Keywords: N. V. Gogol, A. A. Bestuzhev, Petersburg stories, image of evil, theme of the Caucasus.
For citation: Emirova L. A. "Any Devilry" or Phantasy in N. V. Gogol's and A. A. Bestuzhev's "Petersburg" and "Non-Petersburg" Texts. Dagestan State Pedagogical University. Journal. Social and Humanitarian Sciences. 2017. Vol. 11. No. 3. Pp. 105-111. (In Russian)
Введение
«Петербургский текст» на начальных порах его существования создавали чаще непетербуржцы, «писатели-петербуржцы по рож-
дению впервые заметно выступили на поприще русской литературе в середине XIX века» [12, с. 84]. Самый значительный после Пушкина зачинатель петербургской темы в русской литературы Н. В. Гоголь - «все тот
же провинциал, не успевший еще полностью слиться с петербургским миром, сохранивший неизжитую связь с чем-то исконным и древним» [9, с. 49], поэтому, по словам Ю. Барбаша, Гоголь в описании Петербурга демонстрирует «третий взгляд, взгляд... из Нежина» [1, с. 168]. Но отличен ли он от «первого» и «второго» - от взгляда коренного жителя Петербурга? Предоставим слово петербуржцу, для которого северная столица стала самой блистательной и самой трагической страницей биографии, писателю-декабристу А. А. Бестужеву-Марлинскому: «... В Петербурге нет времени ни для науки, ни для чтения, а владыка - язык французский. Притом же в Петербурге столько гвардейцев и дипломатов, столько чиновников всех цветов, столько парадов, гуляний, спектаклей, визитов, выходов, что будь день о сорока восьми часов - и тогда бы не стало времени на рассеяние .в Петербурге хоть мало современного, но все новое, все с молотка - и ни русского мира, ни русского словца!.. Про высший круг и говорить нечего: там от собачки до хозяина дома, от плиты тротуара до этрусской вазы - все нерусское, и в наречиях и в приемах» [2, с. 126-127]. Можно предположить, что следующий отрывок является продолжением предыдущего, однако здесь вступает со словом о Петербурге «непетербуржец» Гоголь: «... он [Петербург] уже аккуратный немец. Как сдвинулся, как вытянулся в струнку щеголь Петербург. Петербург - разбитной малый, никогда не сидит дома. Сколько в нем разных наций, разных слоев общества. у этих господ, в награду за их деятельность, решительно нет времени. Театр и концерт - вот те пункты, где сталкиваются классы петербургских обществ.» [11, с. 200203]. Сходство картин-характеристик, созданных писателями в 1833 и 1836 годах, по-видимому, должно указывать на еще одну особенность: при описании Петербурга, более чем других русских городов (в частности, Москвы), применимы сложившиеся изобразительные шаблоны, что могло быть результатом идеологической насыщенности образа северной столицы.
Материалы и методы исследования
Различия между Бестужевым и Гоголем имеет место быть, но оно не в степени описательной объективности, а в отношении к этой объективности: для одного - она родина, для
другого - чужбина. Если Гоголь завершает «Петербургские записки» вздохом: «Весело тому, у кого в конце петербургской улицы рисуются подоблачные горы Кавказа.» [11, с. 210], то сосланный на Кавказ Бестужев с этих «подоблачных гор» «отвечает признанием»: «Я глубоко вздохнул по своем водяном царстве» [2, с. 182]. Этот Петербург, который, кажется, целое поколение дворян ввел в заблуждение, закончившееся на зимней Сенатской площади, дорог Бестужеву. С устойчивой периодичностью в кавказских произведениях возникает северная столица в виде образа, основанного на формуле сопоставления, где Петербург некая постоянная, а Кавказ - переменная. Чувство родины у Бестужева простирается достаточно далеко, и за признаниями «очень люблю Кавказ», «очень люблю горы», «здесь моя колыбель», «очень люблю море» возникают знакомые петербургские черты, часто через сопутствующую образу символику: «. Вот, кажется, бронзовый конь Петрова монумента гордо скачет передо мной по утесам, и звезды брызжут из-под копыт.» [2, с. 259], «люблю видеть бессильный гнев твой, море, на каменные берега, не пускающие тебя залить землю. Ты крутишься и шипишь тогда, как змей, уязвляя пяту скал.» [2, с. 175]. Передавая колорит азиатского края, соединяя реальное и идеальное, подобно гоголевскому «художнику петербургскому» («и ваши черты и черты какого-нибудь гипсового Геркулеса» [5, с. 434], Бестужев систематически возвращается к теме Петербурга, чем усиливает контрастность между двумя крайними точками Российской империи: северным и южным форпостами. По этой же причине и описание предмета у Бестужева выходит «как-то мутно, неопределенно» [5, с. 434], что не раз со времен Белинского ставилось в упрек писателю.
Метод контраста оказывается в числе постоянных в одном из поздних произведений Бестужева - повести «Мулла-Нур» (1836). Писателю удается увидеть Петербург в знойном Дербенте: «Это было в мае месяце, когда ладожский лед грозит петербургским мостам по три раза на день, затирает в своих холодных объятьях пестренькие ялботы и навевает на столичную атмосферу прохладу и насморки; в ту пору, когда красавицы большого света выходят толпами на Невский проспект пользоваться свежею пылью, округляя прелестные формы своих капотов ватою, без
всякого нарекания; в ту пору, когда Северная Пальмира не знает еще других цветов, кроме распускающихся под творческою рукою Лапиной, других благоуханий, кроме высиженных в баночке, - одним словом, в ту прекрасную пору, когда тающая белая зима уступает свое место зеленой зиме . Да, в Дербенте заботились о жатве, когда в Петербурге еще толкуют о дороговизне дров» [2, с. 317]. В продолжении повести происходит дальнейший художественный перенос: параллель между Петербургом и Дербентом развивается уже в ряду символов и образов.
В тезис «бог построил горы, человек - города» Бестужев заключает свои наблюдения не только над Дербентом, но и Петербургом. Город (град) в сознании средневекового человека - олицетворение победы гармонии над хаосом, символ «очеловеченного, разумного существования» [7, с. 28]. «Барочному» (А. Белый) мировоззрению Гоголя нетерпима архитектура современных европейских городов. «Прочь схолацизм, предписывающий строение ранжировать под одну мерку и строить по одному вкусу! Город должен состоять из разнообразных масс, чтобы он доставлял удовольствие взорам», - пишет он в статье «Об архитектуре нынешнего времени» [13, с. 21]. Бестужев «величие» зодчества природы ставит в пример «щепетильности» человека, выдвинувшего в качестве основного принципа «подражание природе»: «Жалкие самохвалы. Вы задушили природу, стараясь подражать ей; вы исказили ее, украшая!» [2, с. 221]. Вот здесь возникает предостережение гоголевского «Портрета» о том, что «искусство, слишком близко подошедшее к жизни, переходит черту искусства и становится частью мирового зла» [4, с. 365].
Результаты и их обсуждение
Гоголевская концепция Петербурга тесно связана с понятием утраты как нарушения порядка: «Уже давно хочет народиться антихрист, но не может, потому что должен родиться сверхъестественным образом; а в мире нашем все устроено всемогущим так, что совершается все в естественном порядке, и потому ему никакие силы, сын мой, не помогут прорваться в мир. Но земля наша - прах перед создателем. Она по его законам должна разрушиться, и с каждым днем законы природы будут становиться слабее и от того границы, удерживающие сверхъестественное, приступнее» [9, с. 66]. Очевидно, что Гоголь в этом отрывке, не попавшем
в окончательную редакцию повести «Портрет», связывает в народно-мифологическом духе образ Петербурга с образом антихриста, появление которого вполне прогнозируемо: достаточно ослабления законов природы (естества) [14, с. 29].
Гоголевский Петербург погружен в хаос, производимый разрушительным влиянием беса. В этом мире фантастическое вполне соседствует с бытовым и, что парадоксально, может произрастать из него. Мир, состоящий из бытия и инобытия, у Гоголя замирает в предчувствии стихии преобразующей, губительной или, напротив, спасительной, очистительной, ожидает Спасителя или Антихриста. Во всяком случае, Гоголь периодически экспериментирует с подобного рода возможностями, и чертовщина в пространстве гоголевского текста чувствует себя вполне комфортно, производя регулярные вылазки на мир добрых людей.
Не только в ранних «Вечерах.» и «Миргороде» сказочные бесы бесчинствуют и получают по заслугам, но и в зрелых текстах Гоголя нечисть играет главные роли, меняя обличье, личину, но не суть свою. Писатель, не жалея сил, трудится над созданием черта «таким гадким, чтобы все плевались, проходя мимо» [5, с. 137]. («Ночь перед Рождеством»)
В поэме «Мертвые души» бесовщина угадывается в странной «негоции» господина Чичикова, воскрешающей мотив покупки душ дьяволом. И сам Павел Петрович, дьявольски обаятельный, приветливый, тонкий в обращении, вкрадчивый, расчетливый, - бес, да и только. Вот и свидетели его сделок, а по совместительству - пострадавшие, затрудняются с его характеристиками, он на глазах меняет обличье (капитан Копейкин, разбойник, Наполеон.). Это и есть дьявольская изворотливость, ибо «все солжет, собачий сын. У него правды и на копейку нет!» [5, с. 206]. («Заколдованное место»).
Майор Ковалев, странным образом лишившийся носа, - тот же черт диканьков-ский, мечтающий об орденской звезде и заводящий интрижки с дамами, ведь «женщина влюблена в черта.» [5, с. 503]. («Записки сумасшедшего»).
Черт нашептывает Солохе всякий вздор, «то самое, что обыкновенно нашептывают всему женскому роду» [5, с. 99], как и Чичиков, которому «множество приятных вещей» «уже случалось . произносить в подобных случаях в разных местах» («кажется, и не очень мудреные вещи говорят, а девица то и
дело качается на стуле от смеха»), а орденская звезда, к которой так неравнодушен слабый пол («Вы думаете, что она глядит на этого толстяка со звездою? Совсем нет, она глядит на черта, что у него стоит за спиною» [5, с. 593]), у Ковалева могла бы быть (он втайне приобрел уже орденскую ленту). Вот и Солоха с неба подбирает все до единой звезды - маленькая женская слабость.
В обращении с дамами гоголевские герои становятся либо чертовски обаятельными (Ковалев, Чичиков, прапорщик), либо пропадают вовсе (художник, Вакула). Но и обаять дам непросто («черт голову сломит»), вот и оказываются бедные серцееды разоблачены, развенчаны, а в сюжете - побиты пьяными немцами, лишены носа (Набоков отмечал перевернутость гоголевского мира вверх ногами, где нос - вовсе не нос [4, с. 371-372]), притчей во языцех для дам целого города N («женщины, это такой предмет... просто и говорить нечего!») и пр. Именно жеманное желание обаять свою даму загоняет черта в мешок, а там - уже несет незадачливый кавалер Вакулу в Петербург, высунув язык. Голова, старательно ухаживающий за красавицей Ганной в «Майской ночи», - «старый черт» - так же обречен на неудачу, ибо «баба - сама черт». Солоха - «черт баба», мачеха Параски из «Сорочинской ярмарки», «чертова баба», «скверная баба».
Выводится логика гоголевского сюжета в виде четкого умозаключения: женщина влюблена в черта, ибо она сама - черт (подобное устремляется к подобному). Эта формула, вероятно, результат неоднозначного, настороженного отношения Гоголя к слабому полу, в чьей слабости писатель вовсе не был уверен, так как искушать - призвание женщины и право лукавого.
Бес Гоголя настолько могущественен, что хаос сеет даже в самом благоразумном, трезвом уме. Немцы («Шиллер, - не тот Шиллер, который написал «Вильгельма Телля» и «Историю тридцатилетней войны, но. жестяных дел мастер» и «Гофман, - не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник... , большой приятель Шиллера» [5, с. 451]), второстепенные герои «Невского проспекта», -для русской литературы традиционные символы трезвого расчета, рациональности, и, казалось бы, должны твердо держаться своих ролей и в гоголевском тексте. Но в повести мы их застаем за странным занятием: один
предлагает другому отрезать свой нос, который потребляет много табака, вгоняя в траты, но - в итоге - секут русского офицера, довершая абсурд ситуации. Здесь, как видно, при сохранении общего характера типа персонажа, выражение его типовых качеств получает неожиданный, алогичный характер, что вполне сообразно с логикой гоголевской фантасмагории - «бес попутал».
Гоголю невыносима пустота (пространственная или сюжетная), ужас охватывает его при столкновении с зиянием, бездной, бесконечностью. И он пытается творчеством осилить это пространство, заполнив фантастическими персонажами, абсурдом, гротеском, как формами, наиболее адекватно отражающими собственные страхи.
Вот черт с ведьмой Солохой в «Вечерах. » возникают из полного мрака и сеют мрак, похищая звезды и луну. Ведьма в «Вии» несет семинариста над бездной, населенной нечистью, и погружает его в пустоту. Бес Басаврюк рассеивается в бездне, страшный портрет ростовщика висит в полупустой комнате художника, а бес Чичиков летит на птице-тройке по безлюдным просторам Руси и восторгается этим простором: «Чичиков начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика.». Писательская фантазия и мифологическая нечисть стабилизируют пространство, придавая ему псевдосмыслы. Конечная цель этого полета воображения над бездной (и черт летит, и ведьма несется над просторами, и, что удивительно, безумный Поприщев летит, и птица-тройка летит, уравнивая реальное, ирреальное и безумное) - обуздать беса, «искусить искусителя» (Турбин) сообразно народно-религиозному представлению о победе над искусителем.
Бестужевская фантастика - дань романтической моде на страшное, ужасное, пришедшей в русскую литературу из немецкой. Страшное, ирреальное в этом варианте идет с опорой на немецкую философию, в частности на шеллин-гианство. Романтический мистицизм создает особые условия для реализации принципа двоемирия, но миры реальные и фантастические здесь не имеют шансов слиться, затеряться внутри друг друга. Как автор, так и читатель четко представляют границы по ту и по эту стороны реальности. Характерным примером такого рода мистицизма является баллада Жуковского «Светлана», где в качестве формы
мотивировки фантастики выступает сон -прием, впоследствии ставший традиционным для русского романтизма. Даже у такого непревзойденного мастера фантастического абсурда, как А. Одоевский, фантастика и реальность четко существуют в своих рамках, знают свои роли и строго мотивированы.
«Страшное гадание» А. Бестужева - пример романтической ужасной повести в русской литературе. Герой повести сталкивается с ирреальным, попадает в фантастические ситуации, осознавая всю их фантастичность. Автор умело нагнетает мистический страх, доводит его до апогея - и развенчивает. Эта игра автора-фокусника с читателем, интригующего, ослепляющего его таинством и в итоге, раскрывая механизмы чуда, - обескураживающего, - типичный метод романтизма.
Иного рода фантастическое находит свое выражение в бестужевских кавказских повестях, имеющих тесную связь с национальным фольклором, образами и персонажами дагестанских легенд.
Фольклорная нечисть прочно входит в этнографический орнамент кавказских текстов то в образе простодушного черта, обманутого крестьянином в духе русской сказки о вершках и корешках и чем-то напоминающего черта в красной свитке из гоголевской «Сорочинской ярмарки», то в наметках легенды о черепе-часовом, отсылающей к гоголевскому «Портрету», о чертовом мосте (шайтан кюпреси), черте - строителе Дербента, обузданном богатырем Рустемом. В последнем сюжете по-гоголевски реализуется принцип «искушения искусителя», мотив посрамления нечистивого, и зло, вопреки своей природе, действует, казалось бы, во благо, но город к утру встал чертовски безобразным и полным искушений - явная печать искусителя. В этом сюжете, повторимся, реализуется не логика бестужевского романтизма, т. е. авторского метода, а собственно дагестанской легенды, взятой автором за первооснову.
А в «баснословного строителя» северной столицы, петербургского беса, метит уже Гоголь, выписав в «Ночи перед Рождеством» черта, «совершенного немца». Демон разрушения, нарушитель миропорядка, как отметил Ю. Лотман, «приходит извне как гибельное наваждение» [8, с. 334]), так почему бы ему не быть «немцем»? А дальше происходит воплощение
вечной славянофильской мечты русского провинциала - «припрячь подлеца». В отличие от него, бестужевский «богатырь Рустем», легендарный основатель Дербента, «Геркулес персидского баснословия», предлагая черту построить к утру город, сразу уточняет: «Кстати. ведь мне на тебе не ездить.» [2, с. 343].
Гоголевский черт несет Вакулу в Петербург, потрясая воображение кузнеца - художника малоросского - блеском, золотом, роскошью невиданных дворцов: «Экие украшения! Вот, говорят, лгут сказки! Кой черт лгут» [5, с. 128]. Это удивление человека с окраины России еще более причудливую форму получает у Бестужева в «Рассказе офицера, бывшего в плену у горцев»: «Всего же более возбуждал я их сомнения рассказами о богатстве наших домов, об огромности городов, о драгоценности одежд и куша-ньев, о чудесах Царского Села и Петергофа. При описании последнего хозяин мой не выдержал.»
- Ну брат Искандер. ты добрый малый, только большой хвастун. Право, ты такой лихой сказочник. [6, с. 142].
Увековеченный силой таланта и стремлением следовать правде жизни в портрете ростовщика эмблематический образ дьявола переходит у Гоголя в разряд символов «проклятого Петербурга» (Бестужев). В отличие от «Ночи перед Рождеством», где художник оседлал черта, в «Портрете» черт овладевает человеком. Что изменило соотношение сил? Видимо, перемена мест: Петербург - «чухонская сторона» [11, с. 200], «край раскрашенных снегов» (Бестужев), а над чертом легко побеждать где-нибудь возле миргородской лужи, ближе к земле.
Заключение
Петербург со времен его основания сознанием русского человека более других связывается с «мировым злом». Природа, оказавшись в тисках прихоти человеческого «зодчего», все силы свои направляет против этого «самодура». «Жара, духота, холод в Петербурге описываются как особенно сильные и изнурительные» [12, с. 185]. В Петербурге холод - «злейший враг» человека, здесь Нева постоянно грозит затопить гранитную набережную, превратив «град Петров» в новую Атлантиду, а ветер дует «со всех четырех сторон» сразу. Город получает деспотические черты своего основателя - Петра Великого. «Мотив беспорядка природы неуклонно выводит на мотив конца света,
который должен пойти, согласно народным мифам, из того же Петербурга» [14, с. 30],
Это и исконный хаос Петербурга, где «кареты со скачущими лошадьми казались неподвижны, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышей вниз, будка валилась к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз» [5, с. 435], хаос безумства героев (душевного здоровья у гоголевских персонажей быть не может), хаос департаментов и учреждений, сквозь которые проходят судьбы героев, странности их счастья и несчастья. За всем этим хаотично вращающимся миром угадывается демон, который построил безумный водоворот обстоятельств, личностей, координат, ведь стоило смешать время и пространство, бытие и инобытие и - открываются бесконечные горизонты для развития сюжета и персонажа в нем. Вот нос майора Ковалева живет отдельно от хозяина и даже преуспевает более него в своем времени и пространстве, призрак мелкого чиновника Башмачкина из инобытия приходит в этот мир и настолько материализуется, что похищает вполне реальные шинели со вполне реальных плеч обывателей Петербурга, проститутка из петербургского
1. Барабаш Ю. «Художник петербургский!» (Гоголь, «Портрет». Шевченко, «Художник». Четыре фрагмента) // Вопросы литературы. 2002. № 1. С. 160-181.
2. Бестужев-Марлинский А. А. Сочинения в 2-х томах. Т. 2. М.: Худож. лит., 1958.743 с.
3. Бестужев-Марлинский А. А. Повести и рассказы. М.: Советская Россия, 1976. 448 с.
4. Гарин И. И. Загадочный Гоголь. М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2002. 640 с.
5. Гоголь Н. В. Сочинения в 2-х томах. Т. 1. М.: Художественная литература, 1971. 639 с.
6. Дагестан в русской литературе / сост., вступ. ст. и комен. У. Далгат и Б. Кирдап. Махачкала: Дагкнигоиздат, 1960.
7. Кантор В. К. Русская классика, или Бытие России. М.: Российская политическая энциклопедия, 2005. 768 с.
1. Barabash Yu. «Khudozhnik peterburgskiy!» ["The Artist of Saint Petersburg!"] (Gogol, "The Portrait". Shevchenko, "The Artist". Four fragments). In: Problems of literature. 2002. No. 1. Pp. 160-181. (In Russian)
захолустья превращается в прекрасную светскую даму, полную загадочности и благородства, и апофеоз - появляется на свет дневник Поприщева - смесь бытия и инобытия, пространственно-временной хаос .
Аналогично враждебной человеку стихией у Бестужева представлен Дербент - «образчик адской архитектуры». Повесть «Мулла-Нур» начинается с описания невероятной жары, которая грозит засухой и голодом, а «голод - брат разбоя. ».
Начало времен или конец времен по своему выражению, вероятно, одинаковы. Первичный хаос - важная составляющая мира Гоголя - и фантастика - лишь категории этого либо прамира, либо предапокалиптиче-ского мира. Хаос мира Гоголь объясняет в народном духе - «бес попутал» - и таковая логика легко объясняет парадоксальность происходящего в пространстве художественного текста.
Часто видят в гоголевской фантасмагории начатки сюрреализма (Маркович), но это искус особого рода - искус демиурга, где автор - пратворец, бог и бес. Если божественная ипостась гармонизирует мир, то бесовская направлена на разъединение гармоничных частей, сеет хаос и, как ни странно, автору удается лучше.
8. Лотман Ю. М. В школе поэтического слова. М.: Просвещение, 1988. 352 с.
9. Маркович В. Петербургские повести Н. В. Гоголя. Л.: Художественная литература, 1989. 208 с.
10. Рассадин С. Б. Русская литература: от Фонвизина до Бродского. М.: Слово, 2001. 288 с.
11. Русские очерки в трех томах. Т. 1. М.: Худож. лит, 1956.
12. Топоров В. Н. Петербургский текст русской литературы: Избранные труды. СПб.: Искусство, 2003. 616 с.
13. Турбин В. Н. Пушкин. Гоголь. Лермонтов. Об изучении литературных жанров. М.: Просвещение, 1978. 239 с.
14. Эмирова Л. А. Петербургские повести Н. В. Гоголя: новый петербургский миф // Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина. 2010. № 2. С. 25-36.
2. Bestuzhev-Marlinsky A. A. Works in 2 volumes. Vol. 2. Moscow, Khudozhestvennaya literatura, 1958. 743 p. (In Russian)
3. Bestuzhev-Marlinsky A. A. Novels and stories. Moscow, Sovetskaya Rossiya, 1976. 448 p. (In Russian)
Литература
References
4. Garin I. I. Zagadochnyy Gogol' [Mysterious Gogol]. Moscow, TERRA-Book club, 2002. 640 p. (In Russian)
5. Gogol V. Works in 2 volumes. Vol. 1. Moscow, Khudozhestvennaya Literatura, 1971. 639 p. (In Russian)
6. Dagestan in the Russian literature / comp., intro and comments by U. Dalgat and B. Kirdap. Makhachkala, Dagknigoizdat, 1960. (In Russian)
7. Kantor V. K. Russian classics, or Being of Russia. Moscow, Russian Political Encyclopedia, 2005. 768 p. (In Russian)
8. Lotman Yu. M. V shkole poeticheskogo slova [At the school of the poetic word]. Moscow, Pros-veshchenie, 1988. 352 p. (In Russian)
9. Markovich V. N. V. Gogol's Petersburg novels. Leningrad, Khudozhestvennaya Literatura, 1989. 208 p. (In Russian)
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ Принадлежность к организации
Эмирова Лейла Абдурагимовна, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы, Дагестанский государственный педагогический университет (ДГПУ), Махачкала, Россия; email: leylla.em@mail.ru
10. Rassadin S. B. Russian literature: from Fonvizin to Brodsky. Moscow, Slovo, 2001. 288 p. (In Russian)
11. Russian essays in three volumes. Vol. 1. Moscow, Khudozhestvennaya Literatura, 1956. (In Russian)
12. Toporov V. N. Petersburg text of Russian literature: Selected works. Saint Petersburg, Is-kusstvo, 2003. 616 p. (In Russian)
13. Turbin V. N. Pushkin. Gogol. Lermontov. The study of literary genres. M., Prosveshchenie, 1978. 239 p. (In Russian)
14. Emirova L. A. Peterburgskie povesti N. V. Gogolya: novyy peterburgskiy mif [N. V. Gogol Petersburg novel: the new Petersburg myth] // Bulletin of A. S. Pushkin Leningrad State University. 2010. No. 2. Pp. 25-36. (In Russian)
INFORMATION ABOUT AUTHOR Affiliation
Leyla A Emirova, Ph. D. (Philology), assistant, professor, the chair of Literature, Dagestan State Pedagogical University (DSPU), Makhachkala, Russia; email: leylla.em@mail.ru
Принята в печать 05.06.2017г.
Received 05.06.2017.
