CC BY
64
УДК 82.091
М.Ю. Каменева
СЛОВО-СМЫСЛОСЛОВИЕ, ЗАСЛОВЕСНОЕ МОЛЧАНИЕ И ПРОТИВОПОСТАВЛЕННОЕ ИМ СЛОВО-ПУСТОСЛОВИЕ В НРАВСТВЕННОМ УЧЕНИИ Л.Н. ТОЛСТОГО
Рассматривается дихотомия слова-смыслословия, его высшего продолжения - засловесного молчания и слова-пустословия как концептуальная тема творчества Л.Н. Толстого.
Ключевые слова: молчание, слово, бог, вера, душа, грех, соблазн, суеверие.
Word and silence versus idle talk as opposed to each other in L.N. Tolstoy’s moral doctrine. MARIYA Yu. KAMENEVA (Far-Eastern National Technical University, Vladivostok).
The article deals with the dichotomy of a word, silence and an idle talk as a conceptual theme of the creativity of L.N. Tolstoy.
Key words: silence, word, God, belief, soul, sin, temptation, superstition.
Статья продолжает наше исследование темы слова и молчания в нравственно-этической концепции Л.Н. Толстого [1]. В центре внимания в ней следующие понятия: правдивое слово-смыслословие, сохранившее, как означающее с означаемым, онтологическую связь с глубинными архетипичными первоосновами жизни и в результате этого обладающее информативной, коммуникативной ценностью; слово-молчание, включающее в себя семантику слова-смыслословия и семантику засловесного, выражающее неизреченную и неизрекаемую глубину, сущность бытия, сопричастия человека и мира, человека и Бога и поэтому обладающее особой зиждительной силой; ложное слово-пустословие, потерявшее, как означающее с означаемым, связь с подлинной духовной внутренней жизнью человечества, озвучивающее внешние бездуховные формы жизни, ее поверхностный слой, и вследствие этого не только не имеющее информативной, коммуникативной ценности, но и как слово-подмена являющееся вредным, опасным для мира. Поставив перед собой цель выяснить функцию слова-смыслословия, его трансцендентного продолжения - засловесного молчания и антагонистичного им слова-пустословия не только в романе-эпопее «Война и мир», но и в целом в творчестве Толстого, мы обратились к следующим первостепенным работам мыслителя: «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят» (1862), «Что такое искусство» (1898), «О Шекспире и о драме» (1904), «О том, что называют искусством» (1896), «Исповедь» (1880), «Путь жизни» (1910), «Бог правду видит, да не скоро скажет» (1872), «Чем
люди живы» (1881), «Где любовь, там и бог» (1885), «Три старца» (1886), «Отец Сергий» (1898), «Воскресение» (1899), «Хаджи-Мурат» (1904), «Посмертные записки старца Федора Кузмича» (1905).
Анализ данных произведений позволил нам сделать вывод о ключевом значении антитез слово-смыс-лословие - слово-пустословие, слово-молчание - слово-пустословие в нравственном учении Толстого. Эти дихотомичные категории необходимы мыслителю как средство выражения противоположных, противостоящих друг другу понятий: внутреннее - внешнее, концептуальных для мыслителя, определяющих, с его точки зрения, не только русскую [1], но и общечеловеческую жизнь.
Внутренние, подлинные, слово-смыслословие и его предельное продолжение слово-молчание сопряжены, взаимоувязаны с внутренними - сущностными, объединяющими людей, делающими мир смыслонаполненным и сохраняющими его христианскими основами жизни - понятиями Бог, вера, душа. Внешнее, фальшивое, слово-пустословие озвучивает внешние - ложные, разъединяющие людей, обессмысливающие и разрушающие мир языческие господские устои жизни - грех, соблазн, суеверие. В ходе нашего исследования мы выделили важнейшие признаки слова-смыслословия, слова-молчания и слова-пустословия, обозначили, вычленили узловые точки их противостояния.
В нравственно-этической концепции писателя суть слова-смыслословия и слова-молчания, их предназначение - сопряженность с Богом, сопричастность слову Бога. В иерархии внутренних духовных категорий
КАМЕНЕВА Мария Юрьевна, старший преподаватель кафедры русской филологии и культуры (Дальневосточный государственный технический университет, Владивосток). E-mail: okamenev@mail.ru © Каменева М.Ю., 2010
мыслителя Бог - главная абсолютная ценность, на которой зиждутся все христианские ипостаси - вера, душа, любовь. Бог - «причина всего» [6, с. 150], «всемирное... начало... дающее жизнь всему живому» [7, с. 13], Хозяин, волю которого призван, все живее и живее чувствуя Его в самом себе, исполнять раб божий
- человек [7, с. 405, 407]. С точки зрения Толстого, среди способов обращения ко Всевышнему главным, стоящим ближе всех остальных к Богу средством единения с ним, выражения божественности человека является богоугодное слово-молчание. Слово-молчание включает в себя христианское содержание слова-смыслосло-вия и неизреченную, неизрекаемую сущность, полноту сопричастия человека и Бога. Мыслитель пишет: «Весь век свой я провел среди мудрецов и не нашел для человека ничего лучше молчания» [7, с. 363], «О боге можно только молчать и служить ему» [7, с. 67], «Несказанное слово золото»[7, с. 357], «А молясь, не говорите лишнего, как язычники: ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны. Не уподобляйтесь им: ибо знает отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у него» [3, с. 342]. Божьи герои Толстого - простые труженики из народа, подвижники, аскеты, святые - в минуты духовного единения с Богом больше молчат, чем говорят. Часто молчесловс-твуют, воссоединяясь с богом, Дмитрий Нехлюдов, Федор Кузмич, Отец Сергий. Например, Нехлюдов в молчании обретает божью истину: «Он молился, просил Бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между тем то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся в его сознании. Все затихло» [2, с. 109]. В тишине князь отдает себя, свое сердце Катюше, и в ее душе происходит важная «перемена, и эта перемена соединяет его не только с нею, но и с тем, во имя кого совершалась эта перемена» [2, с. 252] («Нехлюдов молча посмотрел ей в глаза. Глаза ее улыбались» [2, с. 202]).
Служа Христу-богу, молясь ему за людей, бескорыстно помогая им, не говорят лишнего, молчесловс-твуют три божьих старца на безымянном островке в земляночке («Все больше молча делают, и друг с дружкой мало говорят. А взглянет один, а другой уж понимает» [3, с. 343]; «Молчат старцы, улыбаются, друг на дружку поглядывают» [3, с. 345]). С точки зрения пустословного болтливого внешнего мира, молчание этих божьих людей ничтожно. Старшой на корабле, плывущем к старцам по просьбе архиерея, говорит: «.не стоит смотреть на них. Слыхал я от людей, что совсем глупые старики эти живут, ничего не понимают и ничего и говорить не могут, как рыбы какие морские» [3, с. 344]. С точки зрения же Толстого, подвижническое молчание этих старцев-чудотворцев свято, тесно взаимоувязано с Богом.
Сопричастно Богу и исповедальное слово самого Толстого: «Я живу, истинно живу только тогда, когда чувствую Его и ищу Его» [6, с. 151], «Живи, отыскивая Бога, и тогда не будет жизни без Бога» [6, с. 152].
Сопряжено с Богом слово христианского русского народа: «Всякий человек произошел на этот свет по воле Бога... чтобы спасти свою душу... нужно жить по-божьи» [6, с. 153]. Божий человек, странствующий старичок, говорит Мартыну Авдеичу: «Для Бога. жить надо» [3, с. 263]. Смиренный сапожник Мартын Авдеич, каждый день читающий Евангелие, все яснее понимает, «чего от него Бог хочет и как надо для Бога жить» [3, с. 263], и только приговаривает: «Слава тебе, Господи! Твоя воля» [3, с. 263]. Безвинный Иван Аксенов, пожалевший и простивший убийцу, за преступления которого страдает на каторге в Сибири, говорит: «Видно, кроме Бога, никто не может знать правды, и только его надо просить и от него только ждать милости» [3, с. 155].
Восходит к Богу, воссоединяется с ним, с Его словом, очищаясь от скверны пустословия, покаянное слово нравственно самосовершенствующихся героев
- Дмитрия Нехлюдова, Федора Кузмича, отца Сергия. Смиренное сильное слово Нехлюдова освобождается от грязи многоликого богохульства. От барской лжи, дававшей князю, высокопоставленному богатому землевладельцу, возможность праздно жить за чужой счет, позволявшей ему спокойно, бодро и весело жить с преступлением, с грехом соблазнения Катюши на совести («Все так делают.стало быть, так и надо» [2, с. 70]; «Надо делать, как все делают» [2, с. 64]; «Такова жизнь» [2, с. 108]; «Каторга же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней [Катюше Масловой]: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе» [2, с. 91]). От чиновничьей фальши, непроницаемой для чувства человеколюбия. От церковного корыстного «бессмысленного многоглаголания и кощунственного волхвования» [2, с. 143]. От лженаучного сквернословия, сводящегося к тому, чтобы оправдать, признать аксиомой наказание одних людей другими, точно такими же [2, с. 322323]. Освободившись от бремени этого господского суесловия, слово Нехлюдова сопрягается с Богом, с истинным божьим словом: «Прочтя Нагорную проповедь, всегда трогавшую его, он. увидал в этой проповеди не отвлеченные, прекрасные мысли. а простые, ясные и практически исполнимые заповеди» [2, с. 456]; «.единственное и несомненное средство спасения от того ужасного зла, от которого страдают люди. только в том, чтобы люди признавали себя всегда виноватыми перед Богом и потому не способными ни наказывать, ни исправлять других людей» [2, с. 455]; «Ищите царства Божия и правды его, а остальное приложится вам. А мы ищем остального и, очевидно, не находим его. Так вот оно, дело моей жизни» [2, с. 458].
Идут к Богу Александр Первый и его покаянное слово. Император отвергает эгоистичное императорское пустословие, которое скрывает от него «сущность. души, ее единство с Богом. Бога» [5, с. 376], дает ему греховное право иметь престол, корону, богатство, власть, стоять «выше всех других людей»
[5, с. 360], позволяет ему, «величайшему преступнику, убийце отца, убийце сотен тысяч людей на войнах, которых [он] был причиной, гнусному развратнику, злодею» [5, с. 361], надменно мнить себя «спасителем Европы, благодетелем человечества, исключительным совершенством» [5, с. 361]. Герой отказывается от лицемерного пустословия своей семьи [5, с. 374], от своей фальшивой молитвы: «Я обращался к богу, молился то православному богу с Фотием, то католическому, то протестантскому с Парротом, то иллюминатскому с Крюденер, но и к Богу я обращался только перед людьми, чтоб они любовались мною» [5, с. 361]. Раскаявшись в грехе императорского суесловия, он приходит к покаянному смыслословию о своей вине перед простым солдатом, своим двойником, по его приказу забитым палками до смерти: «Человек этот был я, был мой двойник. <...> Я стоял как заколдованный, глядя на то, как шагал этот несчастный и как его били, и чувствовал, что что-то во мне делается. Главное чувство мое было то, что мне надо было сочувствовать тому, что делалось над этим двойником моим. Если не сочувствовать, то признавать, что делается то, что должно, - и я чувствовал, что я не мог. А между тем я чувствовал, что если я не признаю, что это так и должно быть, что это хорошо, то я должен признать, что вся моя жизнь, все мои дела - все дурно, и мне надо сделать то, что я давно хотел сделать: все бросить, уйти, исчезнуть» [5, с. 363-364]. И через это божье слово, обусловившее освобождение Александра Первого от бремени внешнего мира - от императорства, через искреннюю молитву в аскетичной келье бродяга Федор Кузмич воссоединяется с Богом, сопрягается с Богом и его христианское слово-смыслословие: «Отче, не моя воля да будет, но твоя. Помоги мне. Прииди и вселися в ны... Господи, прости и помилуй» [5, с. 367].
Через внутреннюю борьбу со своим пустословием приходит к Богу, к слову Бога отец Сергий, а вместе с ним и его слово. Герой избавляется от светского, церковного, даже монашеского сквернословия, которое «вертится около самой гадости» [4, с. 356], т.е. около внешнего мира с его грехами, соблазнами, суевериями. Отвергает искушающие его минутами пустословные молитвы телом, когда «души не было» [4, с. 350], слова безверия («Не соблазн ли то, что я хочу уйти от радостей мира и что-то готовлю там, где ничего нет, может быть» [4, с. 357]; «Да есть ли он [Бог]?» [4, с. 373]; «Нет Бога» [4, с. 375]). Уйдя от внешнего мира в затвор, отец Сергий продолжает бороться с обуревающим его минутами пустословием, в частности с эгоистичным самолюбивым суесловием, подкрепленным все увеличивающейся славой о нем, преклонением перед ним толпы, признавшей в нем, простом человеке, необыкновенного угодника, такого, «чья молитва исполнялась» [4, с. 372], чудотворца, святого («Да, так святые делают», - подумал он» [4, с. 368] о себе; «Он думал о том, что он был светильник горящий, и чем больше он чувствовал это, тем больше он чувствовал ослабление,
потухание божеского света истины, горящего в нем» [4, с. 367]). Побеждая силой духа это ослабление, отец Сергий идет к Богу. Воссоединяется с божьим словом и слово Сергия. Его искренние молитвы, его исповедь, как перед Богом, перед доброй Пашенькой: «Я тебя прошу научить. как жить» [4, с. 379], его кроткое покаянное слово о себе как о богохульнике, обманщике, погибшем великом грешнике [4, с. 379] и смиренное слово о Боге («Я грешник. заблудший, гордый грешник. Я, который думал, что все знаю, который учил других, как жить, - я ничего не знаю» [4, с. 379]. «Пашенька именно то, что я должен был быть и чем я не был. Я жил для людей под предлогом бога, она живет для бога, воображая, что она живет для людей. Да, одно доброе дело, чашка воды, поданная без мысли о награде, дороже облагодетельствованных мною для людей. Но ведь была доля искреннего желания служить богу?»
- спрашивал он себя, и ответ был: «Да, но все это было загажено, заросло славой людской. Да, нет Бога для того, кто жил, как я, для славы людской. Буду искать Его» [4, с. 382]).
Восходит к Богу и истинное слово искусства, служащее, по мысли Толстого, освобождению личности от одиночества [8, с. 165], утверждению в людях религиозного христианского сознания [8, с. 173], - слово Библии, слово Илиады, Одиссеи, псалмов, истории Саккиа-Муни, гимнов, народных легенд, сказок, песен, слово Четьи-Миней и Прологов. Сопрягается с Богом правдивое научное слово, которое «указывает различные образы приложения этого (религиозного. - М.К.) сознания» [8, с. 210] людей, «сознания братства людей и блага их во взаимном единении» [8, с. 210].
Итак, внутренние, подлинные слово-смыслословие и слово-молчание, служа Богу, несут миру Его слово, Его волю, выраженный в христианской вере закон Бога, ставший, по убеждению Толстого, «руководящей нитью всей сложной работы человечества» [8, с. 170], «разрешением всего» [2, с. 453], «настолько далеко вперед начертавший путь человечеству, что им [людям] нужно было только откинуть те извращения, которые затемняли учение, открытое Христом, и усвоить его если не во всем, то хоть малой (но большей той, которая была усвоена церковью) части всего его значения» [8, с. 86].
Этого предназначения нет у внешнего, богохульного, определяемого нами как господское, слова-пустословия («Все те слова о справедливости, добре, законе, вере, Боге и т.п. были только слова и прикрывали самую грубую корысть и жестокость» [2, с. 309]). Безбожное пустословие не только отрекается от божьего слова, но и ставит себя на его место, так же как его хозяева-господа ставят себя на место Бога. Богоотступное пустословие-подделка скрывает христианский закон Бога, агрессивно, вероломно навязывает миру внешний языческий эгоистично-корыстный лжезакон богатых и властьимущих, его безнравственные догматы о том, что смысл жизни не в служении людям, Богу,
а в личном наслаждении; о том, что это наслаждение в ущерб другим людям - привилегия избранных, сильных мира сего (мы живем «в нелепой уверенности, что мы сами хозяева своей жизни, что она дана нам для нашего наслажденья. А ведь это очевидно нелепо» [2, с. 457-458]). Слово-подмена утверждает основывающиеся на господском беззаконии, ставшие следствием этого произвола, внешние, ложные, устои жизни. Грех, т.е. потворство похотям тела (грех праздности, корыстолюбия, недоброжелательства к людям и др.), соблазн, т.е. ложное представление о благе, ложное представление об отношении людей к людям (соблазн гордости, тщеславия, неравенства, соблазн устроительства, соблазн наказания), суеверие, т.е. ложное учение, оправдывающее грехи и соблазны (суеверие государства, суеверие церкви, суеверие науки) [7, с. 14-15]. Те внешние, противные Богу устои, которые, по Толстому, обессмысливают и разрушают мир, приводят его к такому ложному мироустройству, в котором нет места необходимому - Богу, любви к ближнему - а есть только ненужное, лишнее, вредное, в том числе и само слово-пустословие, озвучивающее это лишнее («.не будучи в состоянии принять истинное христианское учение, отрицавшее всю их жизнь, богатые и властвующие люди. оставшись без всякого религиозного понимания жизни. вернулись к тому языческому мировоззрению, которое полагает смысл жизни в наслаждении» [8, с. 87]).
Одним из ярких примеров эгоистично-корыстного, подменяющего слово Бога, господского пустословия является императорское суесловие поставленного Толстым в один ряд с Наполеоном Николая Павловича, выражающее его «жестокую, безумную и нечестную. волю» [5, с. 92]. «Он прочел обычные, с детства произносимые молитвы: «Богородицу», «Верую», «Отче наш», не приписывая произносимым словам никакого значения» [5, с. 86]. «Он стал думать о том, что всегда успокаивало его: о том, какой он великий человек» [5, с. 86]. «Он. был уверен, что все его распоряжения, как бы они ни были бессмысленны, несправедливы. становились и осмысленны, и справедливы. только потому, что он их делал» [5, с. 90]. «Да, что бы была без меня Россия, - сказал он себе. - Да, что бы была без меня не Россия одна, а Европа» [5, с. 87]. «Бог через своих слуг, так же как и мирские люди, приветствовал и восхвалял Николая, и он как должное, хотя и наскучившее ему, принимал эти приветствия, восхваления. Все это должно было так быть, потому что от него зависело благоденствие и счастье всего мира» [5, с. 92-93].
Исследуя антитезы слово-смыслословие - слово-пустословие, слово-молчание - слово-пустословие, мы выделили еще один важный аспект этой дихотомии. Божьи слово-смыслословие и слово-молчание всегда опрощены, смиренны, милосердны и бескорыстны, произносятся в кельях, землянках, затворах. Просты и добросердечны они потому, что несут в себе простую, добрую, детскую, заложенную богом в душу человека
с рождения, святую сущность, квинтэссенцию божьего слова, божьего закона, божьей христианской веры, которая сосредоточена в главной, практически единственной, книге всех «внутренних», божьих, героев Толстого - в Евангелии, в ясных сильных евангелических словах: «Возлюби ближнего, как самого себя» (Ангел божий говорит: «.бог не хотел, чтобы люди врозь жили, и затем не открыл им того, что каждому для себя нужно, а хотел, чтоб они жили заодно, и затем открыл им то, что им всем для себя и для всех нужно... кажется только людям, что они заботой о себе живы. живы они одною любовью. Кто в любви, тот в Боге и Бог в нем, потому что Бог есть любовь» [3, с. 252-253]; «Взаимная любовь между людьми есть основной закон жизни человеческой. закон, самим Богом написанный в сердцах людей» [2, с. 362]; «Да, только это» [2, с. 455]).
Сохраняя эту безотносительную сокровенную евангельскую истину в первозданном виде, боясь осквернить ее лишним, слово-смыслословие и слово-молчание отвергают это лишнее - ложное, внешнее. Проповедуя божью правду о том, что «человеку дана власть только над самим собою» [7, с. 218], что он совершенствуется сам и совершенствует мир во имя любви к ближнему только усилием духа, божьи слово и молчание исключают чиновничье пустословие об устроительстве человеческой жизни. Зная, что между Богом и человеком не может быть никаких посредников, в том числе и церковного слова, они не допускают этого кощунственного суесловия. Выше всего ставя главные христианские добродетели - добро и братскую любовь, они разоблачают служащее не добру, а красоте, то есть наслаждению, сквернословие господского лжеискусства, в частности пустословие Шекспира, Ницше, декадентов («Все усилия людей, желающих жить хорошо, должны быть направлены на то, чтобы уничтожить это искусство, потому что оно есть одно из самых жестоких зол, удручающих наше человечество» [8, с. 191]). Неся в себе понимание того, что невозможно выразить, назвать высшее существо, доказать бытие божие, познать божий мир, который знает только Зиждитель, и вместе с тем смиренно довольствуясь, как истиной о мире, достаточной для жизни, Его простым законом о любви к ближнему, божьи слово и молчание тем самым обнаруживают богохульность самоуверенных лженаучных изысков (Нехлюдов осознает: «Дело, которое делается нашей жизнью, все дело, весь смысл этого дела не понятен и не может быть понятен мне. Все это понять, понять все дело Хозяина - не в моей власти» [2, с. 234]. Старец Федор Кузмич пишет о Боге: «Тут предел мысли и начало молитвы, простой, детской и старческой молитвы. Господи, прости и помилуй. Словами не могу сказать, а сердце ты знаешь, ты сам в нем» [5, с. 367]. Странствующий старичок, божий человек, говорит: «.нам нельзя божьи дела судить. Не нашим умом, а божьим судом» [3, с. 263]).
Очищены от всех этих форм лжи, добры и бескорыстны слово-смыслословие и слово-молчание «внутренних» героев Толстого. Слово и молчание христианского русского народа («Слушал я разговор безграмотного мужика-странника о Боге, о вере, о жизни, о спасении, и знание веры открылось мне. Сближался я с народом, слушая его суждения о жизни, о вере, и я все больше и больше понимал истину» [6, с. 158]). Истинная чистая благодатная немногословная молитва трех стар-цев-чудотворцев («Трое вас, трое нас, помилуй нас». [3, с. 345]; «Перекрестился архиерей, перегнулся к старцам и сказал: - Доходна до бога и ваша молитва, старцы божии. Не мне вас учить. Молитесь за нас, грешных!» [3, с. 347]). Правдивые, простые, смиренные, бескорыстные слова Дмитрия Нехлюдова, Федора Кузмича, отца Сергия. Справедливые, простые, милосердные слова в любых видах альтруистической человеческой деятельности, например в христианском искусстве («.оно [искусство] хорошо и высоко тогда, когда, вызывает общие людям чувства и способом самым простым и коротким» [8, с. 373]).
В противовес этим божьим слову и молчанию, богохульное слово-пустословие, слово-подделка, подменяющее евангелическую заповедь «Возлюби ближнего, как самого себя» антиевангелическим догматом «Возлюби самого себя», как уловка, ухищрение, как любая ложь, скрывающая правду, внешне эффектно разукрашено, вычурно, многосложно, многолико, многомиллионно, самоуверенно, корыстно. Произнесено, что подчеркивает его внутреннее ничтожество, во внешне роскошной господской обстановке: в отделанной яркими красками и золотом церкви [2, с. 140], в громадном здании суда [2, с. 129], в сенатском здании с величественным подъездом, великолепной торжественной лестницей [2, с. 279], в великолепнейшем помещении канцелярии [2, с. 265].
Эгоистично, надменно барское слово, помогающее богачам роскошествовать за чужой счет (в частности, слово графа Ивана Михайловича, отставного министра и человека очень твердых убеждений. Его убеждения состояли в том, что «он должен каждый год получать большое количество казенных денег и новые украшения для своего парадного наряда» [2, с. 261], что «ему свойственно питаться дорогими кушаньями, приготовленными дорогими поварами, быть одетым в самую покойную и дорогую одежду, ездить на самых покойных и быстрых лошадях. Все же остальное в сравнении с этими основными догматами граф Иван Михайлович считал ничтожным и неинтересным» [2, с. 260]). Алчно, многоречиво суесловие чиновников (в амбициозной речи товарища прокурора «было все самое последнее, что было тогда в ходу в его круге и что принималось тогда и принимается еще и теперь за последнее слово научной мудрости» [2, с. 78], но не было главного, Божьего, - правды, жалости и сострадания к обвиняемой, ни в чем не повинной Катюше Масловой, на которую товарищ прокурора даже ни разу не
взглянул [2, с. 78]). Корыстно и многосложно церковное слово, помогающее господам преследовать, гнать, скрывать, извращать истинную веру и навязывать кощунственное лжевероучение, «самый предмет веры делать средством для достижения каких бы то ни было временных целей» [6, с. 108] («Я не мог принять веры этих людей. то, что выдавали они за веру, было не объяснение, а затемнение смысла жизни» [6, с. 144]; их «верования отталкивали меня и казались бессмысленными, когда их исповедовали люди, жившие противно этим верованиям» [6, с. 146]; «Стоило мне сойтись с учеными верующими или взять их книги, как какое-то сомнение в себе, недовольство, озлобление спора возникали во мне, и я чувствовал, что я, чем больше вникаю в их речи, тем больше отдаляюсь от истины и иду к пропасти» [6, с. 158]). Корыстно и многоречиво пустословие господской науки, «бесформенной кучи. ненужных знаний» [8, с. 210], суть которой - «доказывать законность и неизменность дурного и ложного существующего строя жизни» [8, с. 204], защищать и удерживать тот ложный порядок вещей, при котором высшие классы «пользуются своими преимуществами» [8, с. 203].
Высшей точкой непримиримого противостояния внутренних слова-смыслословия, слова-молчания и внешнего слова-пустословия, кульминацией их взаимодействия, высвечивающей святость богоугодных слова и молчания и низость богохульного пустословия, с нашей точки зрения, является их взаимосвязь с божьими и безбожными делами. Подлинные нравственно сильные слово и молчание героев о любви к людям, о сострадании к ним, как показывает Толстой, всегда сопряжены с их христианскими бескорыстными, самоотверженными, альтруистическими делами, которые спасают мир, воссоединяют его с Богом, подтверждены всей богоугодной жизнью героев («Истинная сила человека. в ненарушимом спокойном стремлении к добру, которое он устанавливает в мыслях, выражает в словах и проводит в поступках» [7, с. 378]; «Мудрый человек. говорит только тогда, когда это нужно не ему, а другим» [7, с. 362]; «Дети мои! Станем любить не словом или языком, но делом и истиной» [3, с. 234]). Сам Толстой признается: «Я вернулся к вере в ту волю, которая произвела меня и чего-то хочет от меня; я вернулся к тому, что главная и единственная цель моей жизни есть то, чтобы быть лучше, т.е. жить согласнее с этой волей» [6, с. 152]. Все любимые герои Толстого, сохранившие в себе «духовного человека, ищущего блага себе только такого, которое было бы благо и других людей» [2, с. 58], не только говорят, но и живут в соответствии с евангелическими заповедями: «Возлюби ближнего своего как самого себя»; «Кто хочет. быть первым, тот будь всем слуга; Потому что. блаженны нищие, смиренные, кроткие, милостивые» [3, с. 267]; «Ударившему тебя по щеке подставь и другую; и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку. Всякому просящему у
тебя давай, и от взявшего твое не требуй назад. И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» [3, с. 264]; «И взалкал я, и вы дали мне есть, жаждал, и вы напоили меня, был странником, и вы приняли меня. Так как вы сделали это одному из сих братий моих, меньших, то сделали мне (Матфея 25 глава)» [3, с. 272].
О своих любимых героях из народа Толстой пишет: «Вся жизнь людей верующих и трудящихся была подтверждением того смысла жизни, который давало знание веры» [6, с. 145]; Они, смиренные добрые работающие люди, живут по-божьи, отрекаются от всех утех жизни [6, с. 153], от того, что для богатых и властьи-мущих паразитов, для Соломонов, «есть единственное благо жизни» [6, с. 146], не потешаются, не наслаждаются, пользуясь трудами других, а, смиренно принимая лишения и страдания [6, с. 138], делают волю хозяина
- творят жизнь [6, с. 149], добывают ее не для себя, а, жертвуя для людей лучшим, что у них есть, бескорыстно любя людей, добывают ее для всех [6, с. 148], создают все, что есть в нас и около нас [6, с. 136], «на себе несут свою и нашу жизнь» [6, с. 138], ведут ее из глубины веков, «уряжают» ее [6, с. 136].
Набожные люди, простой бедный сапожник и его жена Матрена, помогают замерзающему человеку, приютив его, не зная, что это ангел божий [3, с. 234-241]. Иван Аксенов, читающий Четьи-Минеи [3, с. 156], жалеет убийцу, Макара Семенова, за преступление которого 26 лет безвинно страдает на каторге, и, когда тот, потрясенный великодушием Аксенова, просит у него прощения, говорит ему: «Бог простит тебя; может быть, я во сто раз хуже тебя!» [3, с. 160]. Бедный сапожник Мартын Авдеич, которому запало в сердце слово Евангелия, бескорыстно помогает простым бедным людям: дает приют старому солдату, помощнику дворника, жалеет бедную женщину с ребенком, мирит старуху-торговку с мальчиком, который украл у нее яблоко, тем самым принимает приходившего к нему Спасителя [3, с. 266-272].
Нехлюдов, обретя слово Бога, думает: «Разорву. ложь, связывающую меня, чего бы это мне ни стоило, и признаю все и всем скажу правду и сделаю правду» [2, с. 108]. Исполняя евангелические заповеди, Нехлюдов умаляет себя и живет для людей, а значит, для Бога («.делать Его волю, написанную в моей совести,
- это в моей власти, и это я знаю несомненно. И когда делаю, несомненно спокоен <.> Да, чувствовать себя не хозяином, а слугой» [2, с. 234-235]; он «теперь не думал о том, что с ним произойдет, и его даже не интересовало это, а думал только о том, что он должен делать. И удивительное дело, что нужно для себя, он никак не мог решить, а что нужно делать для других, он знал несомненно» [2, с. 234]). Князь отказывается в пользу крестьян от права пользования земельной собственностью [2, с. 209, 228]; став острожным ходатаем, бескорыстно помогает безвинно страдающим в тюрьмах, на каторге простым людям [2, с. 244]; искупает
вину перед соблазненной им Катюшей Масловой, смиренно, бескорыстно служа ей, следуя за ней на каторгу, испытывая к ней чувство, «в котором не было ничего личного» [2, с. 156], чувство, которое укрепило в Нехлюдове, а потом и в спасенной им Катюше «уверенность в непобедимости любви» [2, с. 204].
Александр Первый, ставший после отречения от престола набожным смиренным бродягой старцем Федором Кузмичом, тоже свято выполняет евангелические заповеди: делает дело, «нужное ему [Богу]» [5, с. 367],
- служит людям, пишет исповедальные записки о своей ужасной жизни, которая «может быть поучительна людям» [5, с. 361] («Главное... всей душой обращаться с Богом. я - вся моя жизнь - есть нечто нужное тому, кто меня послал. Делая нужное ему, я содействую благу своему и всего мира. <.> Отче, не моя воля да будет, но твоя» [5, с. 367]).
Отец Сергий, руководствуясь божьим словом-смыс-лословием, живет бездомной безымянной кроткой жизнью для людей, для Бога, жизнью раба божия («Он пошел. от деревни до деревни. Кротость его побеждала всех. Если удавалось ему послужить людям или советом, или грамотой, или уговором ссорящихся, он не видел благодарности, потому что уходил. И понемногу Бог стал проявляться в нем... На вопросы, где его билет и кто он, он отвечал, что билета у него нет, а что он раб божий. Его причислили к бродягам, судили и сослали в Сибирь. В Сибири он поселился на заимке у богатого мужика и теперь живет там. Он работает у хозяина в огороде, и учит детей, и ходит за больными» [4, с. 384]).
Истинные творцы искусства, стоящие, по Толстому, «на уровне высшего для своего времени миросозерцания» [8, с. 135], руководствующиеся в своем творчестве словом Бога о любви к людям, создавая настоящее произведение искусства, рождение которого можно сравнить только с «рождением нового человека в жизнь» [8, с. 195], которое является плодом всей их предшествующей жизни [8, с. 194], плодом «высшей духовной силы» [8, с. 198], чувствуют «неудержимую внутреннюю потребность» [8, с. 201] бескорыстно, «не имея целью материальную пользу» [8, с. 351], какую бы то ни было выгоду для себя, отдать наибольшему количеству людей свое детище, видя в этом радость и награду [8, с. 198].
В отличие от обладающих внутренней нравственной мощью слова-смыслословия и слова-молчания, слово-пустословие нравственно ничтожно. Какие бы маски оно ни надевало, оно всегда прикрывает эгоистично-корыстные, безнравственные поступки хозя-ев-господ - богатых, властьимущих, высших чинов, служителей официальной церкви - затоптавших в себе божественного духовного человека и разнуздавших в себе «животного человека, ищущего блага только себе и для этого блага готового пожертвовать благом всего мира» [2, с. 58]. Узаконивает их праздное развращенное языческое «подобие жизни» себе в угоду в ущерб
другим, их грехи, соблазны, суеверия. Оправдывает весь их внешний, безбожный мир («Интересы народа,
- повторил он [Нехлюдов] слова Топорова. - Твои интересы, только твои», - думал он, выходя от Топорова» [2, с. 308]; старый генерал получает ордена, кресты, звание героя за исполнение предписания свыше, именем государя императора, о «жестоком и многодушном убийстве» [2, с. 278]).
Итак, в нравственно-этической концепции Толстого дихотомия внутренних слова-смыслословия, его высшего продолжения - слова-молчания, служащих любви, соединяющих людей, сопряженных с внутренними духовными христианскими основами мира, и внешнего слова-пустословия, служащего вражде и ненависти, разделяющего людей, озвучивающего внешние бездуховные языческие господские «законы», устои жизни, имеет ключевое значение. С помощью нее Толстой обозначает свою моральную позицию, выражает свой взгляд на существующий, с его точки зрения, в двух ипостасях - внутреннее-внешнее - мир. Критикуя внешнее безбожное слово-пустословие, писатель разоблачает, отвергает стоящий за ним такой же безбожный внешний мир. Признавая внутренние божьи слово и молчание нравственным критерием оценки мира, безусловным мерилом добра и зла, незыблемой христианской твердыней, разоблачающей преступления
слова-пустословия, абсолютной духовной ценностью, мыслитель утверждает сопряженную с этими словом и молчанием и через них с Богом христианскую жизнь людей.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Каменева М.Ю. Молчание и слово в эстетической концепции Л.Н. Толстого (На примере романа-эпопеи «Война и мир») // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2009. № 3 (7). С. 33-39.
2. Толстой Л.Н. Воскресение. М.: Худож. лит., 1983. 496 с. (Собр. соч.: в 22 т.; т. 13).
3. Толстой Л.Н. Повести и рассказы. 1872-1886. М.: Худож. лит., 1982. 543 с. (Собр. соч.: в 22 т.; т. 10).
4. Толстой Л.Н. Повести и рассказы. 1885-1902. М.: Худож. лит., 1982. 480 с. (Собр. соч.: в 22 т.; т. 12).
5. Толстой Л.Н. Повести и рассказы. 1903-1910. М.: Худож. лит., 1982. 511 с. (Собр. соч.: в 22 т.; т. 14).
6. Толстой Л.Н. Публицистические произведения. 18851896. М.: Худож. лит., 1983. 447 с. (Собр. соч.: в 22 т.; т. 16).
7. Толстой Л.Н. Путь жизни 1910. М.: Худож. лит., 1956. 600 с. (Полное собр. соч.: в 90 т.; т. 45).
8. Толстой Л.Н. Статьи об искусстве и литературе. М.: Худож. лит., 1983. 432 с. (Собр. соч.: в 22 т.; т. 15).
