CC BY
223
УДК 82.091
М. Ю. Каменева
МОЛЧАНИЕ И СЛОВО В ЭСТЕТИЧЕСКОЙ КОНЦЕПЦИИ Л.Н. ТОЛСТОГО (НА ПРИМЕРЕ РОМАНА-ЭПОПЕИ «ВОЙНА И МИР»)
Рассматривается эстетическая функция молчания и слова в романе-эпопее Л.Н. Толстого «Война и мир» как органично включенная в трансцендентный мотив молчания и слова в русской религиозно-культурной традиции.
Ключевые слова: трансцендентный мотив, внутреннее, внешнее, молчание, слово, роман-эпопея Л.Н. Толстого «Война и мир».
Silence and word in L.N.Tolstoy’s aesthetic concept (on the example of novel-epopee “War and Peace”). MARIYA Yu. KAMENEVA (Far-Eastern National Technical University, Vladivostok).
Aesthetic function of silence and word in L.N.Tolstoy’s novel-epopee “War and peace” as organically included in transcendental motive of silence and a word in Russian religious-cultural tradition is considered.
Key words. Transcendental motive, internal, external, silence, word, L.N.Tolstoy’s novel-epopee “War and Peace”
В русской религиозно-культурной традиции тема молчания и слова занимает особое место. О молчаливом православном христианстве пишут протопоп Аввакум [5], Ф. Достоевский [4], Феофан Затворник [10], В. Лосский [6]. О молчаливой досекуляризованной древнерусской культуре говорит Г. Флоровский [11], о каноне, неизреченном и неизрекаемом архетипичном законе этой культуры, размышляет М. Виролайнен [З]. О словесной секуляризованной русской культуре, о разрыве связи между потерявшим бытийственную, а потом и информативную функцию словом и действительностью, о повороте современной культуры от слова к молчанию рассуждают писатели Д. Мережковский [7], А. Битов [2], искусствоведы М. Бахтин [1], М. Виролайнен [З], М. Эпштейн [12]. В данной статье впервые анализируется эстетическая функция молчания и слова в романе-эпопее Л.Н. Толстого «Война и мир» как внутренне присущая трансцендентному мотиву молчания и слова в русской религиозно-культурной традиции.
Толстой строит роман-эпопею «Война и мир» на противопоставлении двух основополагающих понятий: внутреннее - первозданные, сущностные, естественные, нравственные основы русской национальной жизни, и внешнее - ложные, искусственные, безнравственные «законы» мира, не имеющие ничего общего с подлинно народной духовной жизнью.
«Внутренние» герои, неэгоистичные, духовно совершенствующиеся, простые, скромные и поэтому подлинно величественные, нравственно сильные, истинно русские, готовые «навалиться всем народом» [9, т. З, с. 185], чтобы спасти родину, противопоставлены «внешним» героям, эгоистичным, тщеславным, духовно не развивающимся, нравственно слабым, чуждым русскому национальному миру, которые в трудное, святое для России время Отечественной войны 1812 года занимаются своими мелкими делами: «трутневое население армии» ловит «рубли, кресты, чины» - «наибольшие для себя выгоды и удовольствия» [9, т. З, с. 45], например, Берг «занимает покойное и приятное место помощника начальника штаба» [9, т. З, с. 297]; Элен Курагина принимает католическую веру, веру завоевателей России, и думает о новом замужестве.
Внутренняя нравственная свобода, которая приходит в результате постижения высших законов мира и осознания себя в мире, позволяет героям, бескорыстно служить людям ради всеобщего блага (Кутузов, для которого внутренняя свобода есть нравственная ответственность за мир, «направляет все свои силы не на то, чтобы убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их» [9, т. 4, с. 55З]), противопоставлена внешней свободе за счет других людей, свободе, которую дают материальное богатство, положение в обществе, избыток удобств жизни, той свободе, от которой, по мысли Пьера, «происходит все несчастье» [9, т. 4, с. 471, 522].
КАМЕНЕВА Мария Юрьевна, старший преподаватель кафедры русской филологии и культуры Дальневосточного государственного технического университета, Владивосток. E-mail. [email protected]
© Каменева М.Ю., 2009
Внутренняя духовная, искренняя красота противопоставлена внешней - бездуховной, фальшивой, «мраморной» [9, т. 1, с. 262].
Внутренние отношения между людьми, в основе которых братская любовь, умение жалеть и прощать, на зло отвечать добром, противопоставлены внешним - мертвым, не освященным любовью.
Внутренняя опрощенная соборная народная жизнь, жизнь по совести, противопоставлена внешней пошлой, абсурдной, неизменной даже во времена суровых испытаний для России светской жизни, «озабоченной только призраками, отражениями жизни» [9, т. 4, с. 381] - «гостиными, сплетнями, балами, тщеславием, ничтожеством» [9, т. 1, с. 61].
Внутренняя религия (по Толстому, духовное этическое начало мира), которая помогает людям быть счастливыми на земле, противопоставлена внешней официальной религии, не содействующей единению и братству людей.
Внутренний, нравственный прогресс противопоставлен внешнему, техническому, обусловленному развитием внешней ложной науки, не способствующей очищению нравов.
Внутренняя история, цель которой - счастье всех людей, только и имеющая, по Толстому, смысл, противопоставлена внешней бессмысленной, включающей элемент насилия, истории - «собранию басен и бесполезных мелочей, пересыпанных массой ненужных цифр и собственных имен» [8, с. 38].
В этом дихотомичном ряду стоят внутренние слово, наполненное смыслом (слово-смыслословие), и молчание, полное смысла (слово-молчание), с одной стороны, и внешнее - слово ради слова, утерявшее свой п о д л и н н ы й с м ы с л , п у с т о е ( с л о в о - п у с т о с л о в и е ) , с д р у г о й .
Слово-смыслословие и слово-пустословие - термины М. Эпштейна [12], которыми он обозначает противопоставленные друг другу понятия - слово, сохранившее, как означающее с означаемым, связь с действительностью, и слово, потерявшее, как означающее с означаемым, эту связь. Кроме того, Эпштейн предлагает термин «засловесное молчание» как включающее в себя семантику слова и семантику засловесного, неизреченного и неизрекаемого. Уточняя значение этого понятия, ученый пишет: «Культура -область знакового поведения, человек, в отличие от животного, умеет говорить. Но и уровень политического животного - гласность, прения, красноречие - не охватывает всего человека. Как слово выводит его из природной тишины, из дикой бессловесности, так умение молчать ставит его над словом, над уровнем политики и культуры. Это уже не предсловесное, а засловесное молчание, которое содержит в себе полноту невыговариваемого слова» [12, с. 202, 203]. В близком к этому смысле мы используем термин «слово-молчание». Понятия «слово-смыслословие», «слово-молчание» и «слово-пустословие» исследуются нами в контексте противопоставления внутреннего, истинного, и внешнего, ложного, в романе-эпопее «Война и мир».
Внутреннее слово-смыслословие озвучивает сущностные, духовные, нравственные формы жизни (внутренние отношения между людьми, внутренний прогресс и так далее). Такое слово исходит из самых глубинных архетипичных первооснов русской национальной жизни, сопряжено, взаимоувязано с плотью русского мира, правдиво сообщает о нем. Оно, как и этот народный мир, негромкое, простое, кроткое, смиренное, нравственно сильное, вслушивающееся в другое слово. Например, святое слово Кутузова после победы над французами, обращенное к простым солдатам: «Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки!.. А теперь их [французов] и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?» [9, т. 4, с. 554, 555]
Внутреннее слово-молчание - трансцендентное продолжение слова-смыслословия - выражает неизреченную и неизрекаемую глубину, сущность бытия, сопричастия человека и бога, человека и мира, человека и природы. «Внутренние» герои романа (Марья Болконская, Пелагеюшка и другие) умолкают, например, когда соприкасаются с высшим таинственным божественным миром, поскольку могут воспринять его лишь полнотой своего целомудренного молчания, молчания о святом.
Слово-пустословие, озвучивающее внешние бездуховные формы жизни, ее поверхностный ложный слой (внешние отношения между людьми, внешний прогресс и так далее), в романе-эпопее «Война и мир» многолико. Это и амбициозное, нравственно безответственное, опасное, греховное слово-пустословие, уверенное в том, что способно управлять миром, замкнуть его в себе. Например, самонадеянное слово Наполеона, жаждущего завоевать Россию, отдававшего «приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку» [9, т. 3, с. 12]. Это и бесплодное, схлопнувшееся в себя, потерявшее онтологическую связь с реальностью и поэтому - информативную ценность, ставшее пустой формой слово-фикция. Например, пустое слово Растопчина: «... ему не только казалось, что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ерническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху» [9, т. 3, с. 324]. Или слово бегущего из России Наполеона, которое, как вертящиеся «произвольно и бесцельно» стрелки отделенного от механизма циферблата в часах, не затрагивало сущности дела [9, т. 4, с. 462]. И пошлое праздное суесловие светского общества по поводу значимых для национальной жизни событий, например глупые сплетни о деятельности Кутузова в военной кампании 1812 года [9, т. 4, с. 550, 566], бессодержательные разговоры в салоне Анны Павловны
Шерер о том, что успехи Бонапарта и потакание ему европейских государств - «злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна» [9, т. 3, с. 123].
Через слово-пустословие Толстой характеризует «внешних» героев, стоящих на самом верху людской иерархии, оторванных от народных корней.
В знаменитых гостиных Анны Павловны Шерер и Элен Курагиной «работает разговорная машина», «веретена с разных сторон равномерно и не умолкая шумят» [9, т. 1, с. 40], «жужжат голоса», «различные воззрения сталкиваются в вихре» [9, т. 3, с. 46], трубят «придворные трутни» [9, т. 4, с. 381], слышен «искусственный лепет» [9, т. 1, с. 268], звучат определенные и твердые слова. Здесь блистает, например, князь Василий Курагин, славившийся своим искусством чтения, «переливанием» слов, «совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие -ропот» [9, т. 4, с. 382].
Сперанский говорит ровно, строго, «договаривая каждый слог», каждое «снисходительное» слово, говорит, никогда ни в чем не сомневаясь, с уверенностью, что будут слушать его. Даже Андрей Болконский, «обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствует, говоря со Сперанским, затруднение выражаться» [9, т. 2, с. 518-520]. У Аракчеева «раскаты неприятного голоса», «презрительный тон» [9, т. 2, с. 515]. У Растопчина, когда он командует людьми, «металлически-звонкий» голос [9, т. 3, с. 328, 329]. У представителя масонов, Осипа Алексеевича Баздеева, речь имеет «определенность и твердость» [9, т. 2, с. 428]. У Александра I слово «как звук с неба», от которого «зависело то, что вся громада (народ) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или величайшее геройство. И поэтому-то он [Николай Ростов] не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова» [9, т. 1, с. 307, 308]. Голос у немца Пфуля басистый, ворчливый, твердый и противный, потому что он воображает, что знает совершенную истину [9, т. 3, с. 48-50]. Наполеон говорит резко, точно, «отчеканивая каждый слог», «договаривая каждую букву», перебивая людей, вскрикивая, заглушая голос других [9, т. 2, с. 502].
Чем громче, самоуверенней звучит внешнее слово, тем оно ничтожнее, лживее.
В основе нравственного учения Толстого недоверие к подобным пытающимся взять на себя божественную функцию словам-пустословиям, за которыми твердая уверенность в обладании абсолютной истиной, в захвате ее. Сам мыслитель всю жизнь через сомнения, разочарования, духовные прозрения и потрясения, через не твердое, застывшее, а сомневающееся, живое внутреннее слово-смыслословие и внутреннее слово-молчание шел, как и его любимые духовные «внутренние» герои, лишь смиренно прикоснуться к истине, право обладания которой только у Всевышнего.
Вечный духовный скиталец, князь Андрей Болконский, «все читает, все знает, обо всем имеет понятие» [9, т. 1, с. 61], глубоко размышляет о мире и человеке, вновь и вновь разочаровывается в понятом и идет дальше в поисках высшей истины через слово-смыслословие, очищающее слово-молчание. Каждый раз кажущиеся безукоризненными разумные словесные построения князя Андрея вступают в противоречие с молчаливыми неизрекаемыми откровениями жизни. Например, одно время он был уверен, что может прославиться на войне, один выиграть сражение, отдать самое дорогое, что у него есть, «за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей» [9, т. 1, с. 330]. Совершил подвиг, рискуя жизнью, но ничего не изменил в ходе Аустерлицкого сражения и разочаровался в мечте о своем Тулоне: «Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба» [9, т. 1, с. 349]. «Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее... Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня. Но кому я скажу это? Или сила - неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, - это тот бог, который вот здесь зашит, в этой ладанке, княжной Марьей. Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего-то непонятного, но важнейшего!» [9, т. 1, с. 363].
Пьер Безухов, как и Андрей Болконский, - «внутренний», живой человек, стремящийся вырваться из светского заколдованного ничтожного мира московских привычек, в котором он чувствует себя нравственно сжатым, плененным, мечтающий скинуть с себя все лишнее, избыточное, ложное, суетное, эгоистичное, дьявольское - «все бремя внешнего человека» [9, т. 3, с. 278].
Пьер внутренне духовно развивается, много думает, «вооружаясь умственной зрительной трубой» [9, т. 4, с. 571], задает себе вечные узловые вопросы, бежит от них и снова к ним возвращается, ищет истину в европейской жизни, политике, философии, филантропии, масонстве, в признаваемом масонами Архитектоне вселенной, в светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе Ростовой. Хочет понять мир и выразить понимание в слове, и вновь и вновь, как и Андрей Болконский, разочаровывается в словесных построениях разума: «Все кратко и неизвестно. Для чего жить и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем? И нет ответа ни на один из этих вопросов. Ничего не найдено. Ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости» [9, т. 2, с. 425].
Высшую духовную истину, внутреннюю свободу Пьеру помогает обрести народная война 1812 г. Он восхищается «нравственно изящными», нелюбопытными, не искушенными в слове, молчаливыми,
простыми русскими солдатами, выигравшими Бородинское сражение, победившими в этой войне, «увеличившими славу России»; мягким добрым круглым Платоном Каратаевым, «икающим мужиком с его “таво” и “тае”, который содержит больше мудрости и божественной истины, чем Шекспир и Бетховен» [12, с. 523], «бог в котором более велик, бесконечен и непостижим, чем в масонском Архитектоне вселенной» [9, т. 4, с. 571].
Общаясь с этими людьми на войне, в плену, в балагане, постигая их сокровенную мудрость, Пьер, как и они, понимает, что высшая истина не может быть выражена словами, понята умом, она выше, глубже слов, узнается всем существом, судьбой, опытом, жизнью и полнее передается молчанием. «Простота есть покорность Богу, от него не уйдешь. И они просты. Они не говорят, но делают. Сказанное слово -серебряное, а несказанное - золотое» [9, т. 3, с. 279]. «Прежде разрушающий все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. В душе его всегда был готов простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека» [9, т. 4, с. 572], человека, сотворенного для счастья, которое в нем самом.
Той духовной истиной, к которой долго, противоречиво, мучительно, сначала через слово-смыслословие, а потом - через слово-молчание, идут Андрей Болконский и Пьер Безухов, Наташа Ростова обладает естественно, интуитивно. Эта истина дана Наташе самой природой, взята из того русского воздуха, которым она дышит. Эта истина - человеческая, земная любовь, включающая в себя любовь ко всему миру; цельное, полнокровное наслаждение жизнью - абсолютной ценностью, благом, за которое, по Толстому, нельзя быть достаточно благодарным. Наташа умеет быть счастливой и делать счастливыми людей. Она эмоциональна, непосредственна, переполнена жизнью, «счастлива одним сознанием жизни», выше ума, этой сухой, словесной абстракции - «не удостаивает быть умной» [9, т. 2, с. 654]. Ее внутренняя душевная сила не умещается ни в какие слова, рассказы, письма, связывающие, обедняющие ее ощущения.
Слова узки, малы для Наташиной души, которая свободно выражает себя в музыке, засловесном высшем искусстве. Наташа Ростова поет, и люди, слушая ее, молчат. В их молчании ощущения, которые выше, сильнее всяких слов. «Князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что-то новое и счастливое» [9, т. 2, с. 561].
Марья Болконская много рассуждает о жизни и все же, как и Наташа, не доверяет словесным построениям, умозрительным знаниям: «Будем читать апостолов и Евангелие. Не будем пытаться понимать то, что в этих книгах есть таинственного, ибо как можем мы, жалкие грешники, познать страшные и священные тайны провидения до тех пор, пока носим на себе ту плотскую оболочку, которая воздвигает между нами и вечным непроницаемую завесу? Ограничимся лучше изучением великих правил, которые наш божественный спаситель оставил нам для нашего руководства здесь, на земле; будем стараться следовать им и постараемся убедиться в том, что чем меньше мы будем давать разгула нашему уму, тем мы будем приятнее богу, который отвергает всякое знание, исходящее не от него, и что чем меньше мы углубляемся в то, что ему угодно было скрыть от нас, тем скорее даст он нам это открытие своим божественным разумом» [9, т. 1, с. 136].
Об этом же думает и Наташа, говея в церкви: «Когда она не понимала [звуки службы], ей еще сладостнее было думать, что желание понимать всё есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты - она чувствовала - управлял ее душою» [9, т. 3, с. 71].
«Внутренние» герои романа - Андрей Болконский, Пьер Безухов, Наташа Ростова, Марья Болконская -разными путями приходят к постижению высшей толстовской истины. В определении писателя, люди -частицы любви, которая есть жизнь, Бог, они не могут до конца понять и тем более выразить в слове эту громаду, «великую, вечную, непостижимую, бесконечную» [9, т. 4, с. 571], могут лишь, благоговейно молчесловствуя и, укрощая слух и голос, смиренно смыслословствуя, «сопрягая в душе своей значение всего» [9, т. 3, с. 279], жить, верить, любить и быть любимыми.
Понимают эту мудрость и другие «внутренние» герои романа - простые люди из народа. Князь Багратион, простой, без связей и интриг русский солдат, герой, прославившийся Шенграбенским делом и отступлением из Аустерлица, который на московском вечере, данном в его честь, сказал всего несколько «нескладных, неловких» слов [9, т. 2, с. 382]. Совершенно не умеющий складно говорить, шутить, особенно перед начальством, молчаливый, скромный, добрый, нравственно сильный капитан Тушин, благодаря «геройской стойкости» [9, т. 1, с. 254] которого русские выиграли Шенграбенское сражение. Благообразный тихий священник-старичок, читающий с кроткой торжественностью молитву о спасении России от вражеского нашествия «ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце» [9, т. 3, с. 74]. Божьи презренные люди Марьи Болконской - тихие, молчаливые, кроткие странники: Пелагеюшка, Федосьюшка, Иванушка - оставившие «семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы, не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям и молясь за них» [9, т. 2, с. 584]. Немногословный нетщеславный Дохтуров («маленькая, передаточная шестерня, которая неслышно вертится», «существеннейшая часть машины» [9, т. 4, с. 480]),
которого «во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно, умолчание о котором в официальной истории очевиднее всего доказывает его достоинства» [9, т. 4, с. 480]. И, конечно же, немногословный Кутузов, воистину великий светлейший народный полководец, во время войны 1812 года ставший необходимым «для спасения и славы России» [9, т. 4, с. 569].
Ненапыщенный, некрасноречивый, скромный, простодушный, обыкновенный, Кутузов, с точки зрения внешнего светского общества, - дряхлый, слепой, никчемный, не умеющий говорить генерал, с точки зрения внешней официальной истории, - что-то неумное, незнающее, непопулярное, жалкое, за которое стыдно. Кутузов, в отличие от Наполеона, восхищающего внешнюю официальную историю, не стремится играть какую-либо роль, не говорит о том, что он намерен совершить или совершил, о жертвах, которые он приносит Отечеству. Дойдя опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, презирая и знания, и ум своею старостью, своею шестидесятилетней опытностью, своим пониманием независимого от ума и знания другого, которое решает дело, он вообще мало говорит, больше молчит (например, на военном совете перед Аустерлицким сражением, видя бессмысленность этого сражения для русских [9, т. 1, с. 324-327]). За всем этим - внутренний, мощный, великий и в то же время добрый, кроткий народный дух Кутузова, который понимает ни в каких словах до конца невыразимые высшие законы, «волю провидения», «неизбежный ход событий», вместе с народом выгоняет Наполеона со священной земли русской, приводит к великой народной справедливой победе над французами Россию, ставит ее на «высшую степень славы» [9, т. 4, с. 569].
Важные моменты в жизни «внутренних» героев романа, как и в жизни Кутузова, освящены словом-м о л ч а н и е м , к о т о р о е ч а с т о г л у б ж е , с и л ь н е е о б ы ч н ы х с л о в .
Так, на пароме, после разговора о смысле жизни, молчат Андрей Болконский и Пьер Безухов: «Пьер замолк. Было совершенно тихо. Паром давно пристал, и только волны течения с слабым звуком ударялись в дно парома» [9, т. 2, с. 474].
Восторженно молчит Наташа Ростова, очарованная прелестью весенней ночи в Отрадном, мечтая полететь, как птица: «Все замолкло, но князь Андрей знал, что она все еще сидит тут, он слышал иногда ее тихое шевеление, иногда вздохи. все затихло и онемело, как и луна и ее свет и тень» [9, т. 2, с. 510]. Андрей Болконский молчит, и в тот миг в его душе рождается любовь к Наташе.
Часто в важные моменты жизни молчит Марья Болконская, понимая, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Молчит, когда рождается сын Андрея Болконского. «Таинство, торжественнейшее в мире, продолжало свершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Княжна Марья уже давно оставила книжку. Она сидела молча, устремив лучистые глаза на лицо няни. Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное.» [9, т. 2, с. 399, 400]. Во время родов жены приезжает князь Андрей, считавшийся пропавшим без вести, Марья с любовью смотрит на него и не может говорить, молчит.
Молчит Пелагеюшка, в пещерах с угодниками молясь богу: «Помолюся одному, почитаю, пойду к другому.и такая.тишина, благодать такая, что и на свет божий выходить не хочется» [9, т. 2, с. 478].
Молча расходятся генералы после военного совета, на котором было принято решение отступить, оставить Москву [9, т. 3, с. 264].
Долго, очень долго, молчат русские люди и молча смотрят на далекое разгоравшееся пламя московского пожара, на горящую, оставленную ими и захваченную французами Москву [9, т. 3, с. 358].
Молчит, не может выговорить ни слова освобожденный из плена Пьер [9, т. 4, с. 529].
Молчит Балашов в ответ на монолог Наполеона. И это в романе - вершина противостояния внутреннего слова-молчания и внешнего слова-пустословия. Балашов, генерал-адьютант Александра I (Александр I приказал послу передать лично в руки французскому императору письмо, цель которого - последняя, перед возможной войной, попытка примирения), прибывает в Вильну к «непобедимому», мечтающему о том, чтобы сын его играл земным шаром, Наполеону, перед которым трепещут монархи Европы, на милость которого бесславно сдаются огромные армии, образ которого поэты окружают героическим ореолом. И сам Наполеон непоколебимо уверен в своей гениальности, избранности: «Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибки и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это» [9, т. 3, с. 32].
«Наполеон говорил, как человек, не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать» [9, т. 3, с. 26]. «Направлял свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу. И чтобы доказать неправоту и ошибки Александра. Цель его речи - возвысить себя и оскорбить Александра» [9, т. 3, с. 28]. И при этом Наполеон считал, что все, что он скажет, - история, истина.
Во время аудиенции Наполеон говорит уверенно, слова произносит с ударением, голосом высоким, твердым, поспешным; говорит один, не слушает, перебивает Балашова, сердито вскрикивает, возвышает голос, чтобы заглушить голос посла: «ему (Наполеону) нужно было говорить самому, одному. И он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди, < ..> говорить, чтобы самому себе доказать свою справедливость» [9, т. 3, с. 30]. Балашов знал, что все слова, все «честные слова», сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения; с трудом, молча следил за этим фейерверком слов, в покорной своей судьбе позе молча стоял перед Наполеоном, слушал только потому, что не мог не слушать того, что ему говорят [9, т. 3, с. 31].
Чем самоуверенней, тверже, напыщеннее, спесивее, чванливее слова Наполеона внешне, тем ничтожнее они внутренне, чем тщеславнее император со своим личным произволом в истории, уверенностью в абсолютной своей правоте, в своем величии, которое, по его понятиям, измеряется не человеческим достоинством, а количеством пролитой крови, несчастьем людей, тем ничтожнее он для Толстого. В концепции писателя Наполеон, «никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства», - «ничтожнейшее орудие истории» [9, т. 4, с. 550], злодей, а «гений и злодейство несовместны». «Признание величия, неизмеримого данной нам Христом мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости» [9, т. 4, с. 534].
В эпизоде встречи Бонапарта и Балашова генерал-адъютант молчит в ответ на слова Наполеона. Чем оглушительнее, безапелляционнее пустословит Наполеон, тем глубокомысленней молчесловствует Балашов.
С этим эпизодом в один ряд можно поставить известный эпизод молчания в романе «Братья Карамазовы» Ф. Достоевского. Онтологическое родство между двумя эпизодами молчания - молчание Христа в ответ на слово Инквизитора и молчание Балашова в ответ на слово Наполеона - с нашей точки зрения, очевидно. Инквизитора и Наполеона с их внешним логичным, рациональным, виртуозным, математически точным, аргументированным у Инквизитора, твердым, не терпящим возражений, амбициозным у Наполеона словом-пустословием, с помощью которого каждый из них хочет владеть миром, можно отнести к одному типу - типу «внешних» людей.
Христос в ответ на пустословие Инквизитора молчит. В этом молчании - высшая религиознонравственная духовная правда о мире, не передаваемая словом. Высшая правда, справедливость есть и в молчании Балашова. Это молчание - начало ответа всей России несправедливому завоевателю. Продолжение ответа - великое народное движение против Наполеона. Вот его вехи:
Коленопреклоненная проникновенная тихая молитва о спасении России от вражеского нашествия [9, т. 3, с. 74].
Торжественное тихое церковное шествие перед Бородинским сражением [9, т. 3, с. 187, 188].
Бородинское сражение. Первое для Наполеона сражение, которое он не выиграл, а выиграли русские. Выиграли нравственно, как сильнейшие духом, сильные правотой своей, скрытым молчаливым священным патриотизмом. «Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня. Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь» [9, т. 3, с. 224, 225].
Оставление и сожжение Москвы. Те, кто выезжали из Москвы, бросая свое имущество, понимая, что «под управлением французов нельзя было быть» [9, т. 3, с. 266], все, как один человек, действовали так вследствие того же скрытого патриотизма, который выражается не фразами, не умозаключениями, а незаметно, молчаливо, просто, органично и потому «производит всегда самые сильные результаты» [9, т. 3, с. 265, 266].
Партизанская война, когда «народная дубина», немногословные нетщеславные люди, такие как Дохтуров, не рассуждая, не спрашивая ничьих вкусов и правил, «гвоздили» французов, пока не погибло все нашествие [9, т. 4, с. 492, 495].
Суровое молчание Кутузова в ответ на все жалостливые письма побежденного, бегущего из России Наполеона, письма о том, что война идет не по правилам, письма с предложениями о мире.
Все это - начиная с молчания Балашова и заканчивая молчанием Кутузова - великий ответ России Наполеону. Этот ответ - народная, освободительная, священная для русских людей война 1812 г., в которой они победили благодаря молчаливому святому патриотическому чувству. Об эту могучую нравственную засловесную волю разбились «самоуверенная ограниченность» [9, т. 4, с. 604], пустословие Наполеона, все его планы, приказы, распоряжения. Голос тирана, сначала твердый, стальной, стал охрипшим, осипшим [9, т. 3, с. 246, 247]. И в итоге проигравший Наполеон опустошенно замолчал, растеряв все свои амбициозные пустые слова.
Итак, тема молчания и слова в романе-эпопее Толстого «Война и мир» представлена в двух антитезах: внешнее слово-пустословие и внутреннее слово-смыслословие, внешнее слово-пустословие и внутреннее слово-молчание.
«Внешние» герои романа (Курагины, Шерер, Сперанский, Аракчеев, Растопчин, француз Наполеон и другие), внешние поступки людей, внешняя официальная история, внешняя жизнь - всё, по мысли Толстого, ложное, не имеющее нравственного смысла, разрушающее национальный мир, прячется за курагинским и
наполеоновским словом-пустословием, которое тем тверже, красноречивее, безупречнее формально, чем ничтожнее, бессмысленнее содержание, суть, стоящие за этой мертвой грамматической формой.
«Внутренние» герои романа (Андрей Болконский, Пьер Безухов, Кутузов и другие), у которых трепетная ищущая живая душа, их подвижнические дела и благородные поступки, по-настоящему великие открытия духа, внутренняя духовная жизнь мира - всё, по мысли Толстого, простое, доброе, правдивое, святое, то, на чем до сих пор держится национальный мир и что несет за этот мир нравственную ответственность, освящается нетвердым, тихим, не претендующим на всезнание, похожим в этом на древнерусское слово, безуховским и болконским словом-смыслословием и его предельным, трансцендентным продолжением - пелагеюшкиным и кутузовским словом-молчанием, которые тем ненапыщенней, смиренней, чем глубже, смыслонаполненнее, духовнее содержание, суть, стоящие за ними.
Таким образом, в романе-эпопее «Война и мир» Толстой выстраивает два фундаментальных критерия в оценке национального мира России: внешнее и внутреннее. Толстой отвергает, отрешает от русской культуры всё внешнее, озвученное словом-пустословием, чуждое национальному самосознанию, и утверждает все внутреннее, сопряженное со словом-смыслословием и словом-молчанием, выражающее суть русского национального бытия и мировосприятия.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бахтин М. Эстетика словеспого творчества. М.: Искусство, 1979. 424 с.
2. Битов А. Разные дпи человека // Лит. газета. 1987. 22 июля.
3. Виролайпеп М. Речь и молчание: Сюжеты и мифы русской словесности. СПб.: Амфора, 2003. 303 с.
4. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Полп. собр. соч. В 30 т. Т. 14. Л.: Наука, 1976. 312 с.
5. Житие протопопа Аввакума им самим паписаппое и другие его сочинения. М.: Academia, 1934. 498 с.
6. Лосский В. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. М.: Боговидепие, 2003. 768 с.
7. Мережковский Д. Избранное. Кишипев: Лит. артистике, 1989. 344 с.
8. Толстая А.Л. Отец. Жизпь Льва Толстого. М.: Книга, 1989. 303 с.
9. Толстой Л.Н. Войпа и мир. М.: Худож. лит. 1968. Т. 1-2. 733 с.; Т. 3-4. 617 с.
10. Феофап Затворник. Путь ко спасению. М.: Лепта кн., 2008. 800 с.
11. Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж: YMCA-PRESS, 1988. 600 с.
12. Эпштейн М.Н. Слово и молчание: Метафизика русской литературы: учеб. пособие для вузов. М.: Высш. шк., 2006. 339 с.
