CC BY
139
5. Федотов Г. П. На поле Куликовом // Он же. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры. СПб.: София, 1991. Т. 1.
6. См. подробнее: Вишневецкий И. Евразийское уклонение в музыке 1920-1930-х годов. М.: НЛО, 2005.
7. Гаспаров Б. М. Пять опер и симфония: Слово и музыка в русской культуре. М.: Классика XXI, 2009. С. 273-284.
8. Леонтьев К. Н. Записки отшельника. М.: Русская книга, 1992. С. 507.
9. Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. М.: Айрис Пресс, 2010.
А. И. Жеребин
СлИянИЕ ГОРИзонтОВ: литературный перевод как проблема герменевтики
К юбилею Санкт-Петербургской Высшей школы перевода
Перевод и переводоведение представляют в настоящее время особый интерес. В иностранной литературе вопроса наблюдается тенденция рассматривать перевод как средоточие гуманитарной науки и модус существования культуры. На наших глазах складывается новая область гуманитарных исследований — Translation Studies, которая осмысляет себя как результат парадигматического сдвига («translational turn») и разрабатывает свой терминологический аппарат, включающий, например, такие термины, как «сross-cultural texts», «translation zones», «translating cultures», «translating others», «third-space» [1].
Именно при таком расширительном толковании перевода он интерферирует с герменевтикой как искусством понимания. Понимать — значит присваивать чужое, преодолевая его чуждость в процессе диалога, а базовым механизмом культурного диалога является не что иное, как перевод [2]. Напомню, что по-гречески перевод назывался «герменейей», и само слово, обозначающее переводчика, международное ближневосточное слово «толмач», подчеркивает связь перевода с толкованием.
Не раз уже писали о том, что жить значит переводить — с языка одной национальной культуры на язык другой, с языка одной исторической эпохи на язык другой, с языка одной социальной группы на язык другой, с языка мужчин на язык женщин, с языка науки на язык политики, с языка эмоций на язык разума, с языка одной индивидуальной психики на язык другой. Всех видов перевода — из культуры в культуру, из эпохи в эпоху, из дискурса в дискурс, из души в душу не перечислить. Мы все, независимо от рода наших занятий, переводчики и все — люди переведенные. Конфликты на всех уровнях — от политического до личного — можно рассматривать как результат неудачного перевода. Любая неудача может быть охарактеризована словами: я плохо перевел, или меня плохо перевели.
В узком, традиционном смысле слова перевод — это передача текста, написанного на одном языке, средствами другого. Но таков лишь частный случай более широкого процесса — герменевтического акта, от которого зависят политика и экономика, литература и искусство, национальная и персональная идентичность, вся реальность переживаемой обществом истории.
В России широкий взгляд на перевод как фундаментальную культурологическую проблему подготовлен хорошо развитой традицией сравнительно-исторического изучения
национальных литератур и культур, но еще не осознается как особое научное направление со своей спецификой. Однако процесс освоения иностранного опыта уже идет, и как это всегда бывает в истории культуры, ведущую роль в его трансплантации играют переводы и переводчики, работающие в данном случае на теоретическую легитимацию своей собственной профессии. Так, за последние годы появилось одновременно несколько русских переводов статьи Вальтера Беньямина «Задачи переводчика», в которой немецкий философ анализирует свой опыт работы над переводами Бодлера [3].
Статья была написана Беньямином в 1923 г., но ее отзвуки слышны в философии перевода на протяжении всего ХХ в., у Жака Деррида, Поля Рикера, Поля де Мана. Сам же Беньямин ссылается на традицию немецкой герменевтики, в частности, на высказывания Гете в его «Западно-восточном диване» [4], где искусство перевода рассматривается как движение по герменевтическому кругу, «в коем движутся, сближаясь между собою, чужое и родное, знакомое и незнакомое» [5].
По мысли Гете, «высший тип перевода» диалектически снимает противоречие между подстрочником и вольным переложением оригинала [5]. Среди русских переводов самого Гете пример этого типа дает, на мой взгляд, перевод «Фауста», созданный в 1918 г. Константином Ивановым, почти сто лет пролежавший в семейном архиве переводчика и впервые опубликованный лишь в 2005 г. благодаря усилиям И. С. Алексеевой и ее сотрудников [6]. В ценности этого перевода мне пришлось убедиться лично, когда я переводил автобиографию Фрейда.
Рассказывая о своем решении пойти на медицинский факультет, Фрейд цитирует из Гете — то место, где Мефистофель, нарядившись в плащ Фауста, морочит голову наивному ученику, который пришел к Фаусту, чтобы стать ученым человеком; он исполнен энтузиазма, готов платить, но не знает, чем именно хотел бы заниматься. Мефистофель над ним издевается, издевательски перечисляет мнимые достоинства и преимущества одного факультета за другим, одной науки за другой, а когда переходит к медицине, вдруг прерывает себя и замечает, что, по существу, рассуждать не о чем, потому что каждый из нас все равно может научиться лишь тому, что потенциально уже заложено в его душе, к чему он изначально предрасположен; следовательно — больше всего преуспевает тот, кто умеет ловко применить то немногое, что он знает, что дано ему знать. В оригинале этот пассаж из «Фауста» звучит так:
Vergebens, dafi Ihr ringsum wissenschaftlich schweift,
Ein jeder lernt nur, was er lernen kann;
Doch der den Augenblick ergreift,
Das ist der rechte Mann [7].
Фрейд это место цитирует, вспоминая о своей молодости, о том, как он выбирал профессию [8].
Все мои попытки отыскать соответствие в многочисленных русских переводах трагедии Гете закончились неудачей. «Фауста» переводили, как мы знаем, начиная с Грибоедова, в том числе Тютчев и Фет, Брюсов и Бальмонт, но наибольшую известность получили два перевода. Один принадлежит ученому-биологу и литератору Николаю Холод-ковскому (1878), второй — Пастернаку, который сочинял своего «Фауста» в конце 40-х — начале 50-х гг.
Их сравнение может служить иллюстрацией к той переводческой антиномии, которую сформулировал в начале XIX в. Фридрих Шлейермахер: переводчик либо «оставляет в покое писателя» и продвигает навстречу ему читателя, либо наоборот, продвигает писателя в сторону читателя [9]. Для Холодковского Гете — неприкосновенная святыня, и все отступления от его оригинального текста представляют собой шаг вынужденный и
11S
достойный сожаления; Пастернак, напротив, смело продвигает писателя к читателю, к себе и к нам.
В своих заметках о переводе 1943 г. он прямо пишет: «Соответствие с текстом оригинала — связь слишком слабая, чтобы обеспечить переводу целесообразность» [10]. По мнению Пастернака, текст — всего лишь тень смысла и неверно измерять высоту предметов длиной их тени. Задача перевода заключается для него не в адекватности, в том, чтобы развернуть смысловой потенциал темы, вызволить тему из той частной языковой формы, в которой она заперта оригиналом. Оригинальный текст не только воплощает, но и ограничивает смысл произведения, ибо «мысль изреченная есть ложь». Выручив оригинал из его частной формы, переводчик должен дать ему новую жизнь в родной речи.
Как переводчик «Фауста» «Пастернак продолжает в ХХ веке и на русской почве одну из линий мировой культурной традиции, воплощенную в легенде о Фаусте» [11]. Сам Гете в свое время так же подхватил нить этого предания и перевел его на язык классико-
и г> и
романтической эпохи. В этом отношении неясно, что считать оригиналом, а что копией. Любимец Пастернака Рильке заметил: «Несколько раз я пытался разрабатывать одну и ту же тему по-французски и по-немецки, к моему глубокому изумлению на каждом языке она развивалась по-своему» [12]. Вероятно, если бы Гете владел русским языком и решился переложить своего «Фауста» еще и по-русски, допустим в подарок русскому императору, то русский текст отличался бы от немецкого ничуть не меньше, чем перевод Пастернака, в котором счет приобретений, пожалуй, равен счету потерь. Интересовавшие меня стихи относятся, скорее, к числу потерь. У Пастернака они звучат так: «Зачем трудить мозги напрасно./ Валяйте лучше напрямик./ Кто улучит удобный миг,/ Тот и устроится прекрасно» [13]. Фрейду это бы не пригодилось.
Возможно, на Пастернака повлиял Холодковский, у которого совет Мефистофеля ученику передан не так вольно, но по смыслу похоже: «В науке здесь парить не надо через меру,/ Все учатся кой-как, по мере сил,/ А кто мгновенье уловил,/ Тот мигом делает карьеру» [14]. Русский читатель сразу же замечает — перед нами не Гете, а Пушкин, перевод по пушкинскому коду: «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Но, как ни странно, в «Фаусте» такая подмена не лишена смысла, поскольку Мефистофель — скептик, и тон светского повесы ему к лицу. Он соответствует той роли, которую Мефистофель призван играть в судьбе Фауста. Испытав разочарование в отвлеченном знании, Фауст хочет окунуться в жизнь, ловить преходящие мгновения жизни, и научить его этому должен Мефистофель. Тем не менее для прояснения мысли Фрейда и Холод-ковский давал недостаточно.
Более точно и выразительно перевел нужную мне строфу Константин Иванов: «Нет основания Вам с ней (медициной. — А. Ж.) возиться. Всегда изучишь то, что только можешь ты. Осуществления мечты / Добьется тот, кто, кто сможет примениться / Схватить момент ...» [15]. И. С. Алексеева права, когда она заканчивает свою статью словами о том, что читатель, который ищет наибольшей точности, найдет ее у К. Иванова [15. С. 639]. Но что значит «мечта» — у Холодковского в этом месте слово «карьера», что значит «примениться, схватить момент» — значит ли это предать мечту о знании ради карьеры?
Именно здесь намечается и центральная тема герменевтики. Гермес, толкователь воли богов, был одновременно покровителем мошенников, обманщиков. Герменевтика и перевод как инструмент герменевтики предполагают эту коннотацию, мотив предательства оригинала, но предательства особого, продуктивного.
Что такое продуктивное предательство, что значит осуществить мечту о понимании благодаря искусству примениться, объяснил основатель современной герменевтики — Ханс-Георг Гадамер.
Он исходил из неизбежности и непреодолимости культурно-исторической дистанции, отделяющей переводчика от текста. По Гадамеру, язык не инструмент, а хозяин дискурса, подчиняющий себе автора, и каждый язык смотрит на мир по своему, со своей колокольни, с которой видно то, что с другой колокольни увидеть невозможно. По-русски это называется кругозором, Гадамер пользуется словом «горизонт». У автора — один горизонт, у понимающего — другой. Мы можем понять не более того, что можем именно мы, люди своего времени, своей культуры.
Но это, с точки зрения Гадамера, не плохо, а хорошо. Вавилонское столпотворение — событие амбивалентное, великая беда, но и великое благо. Так думали уже романтики с их философией историей, предполагавшей развитие от Золотого века к Царству Божию, от потерянного рая к раю обретенному. Символом потерянного рая был универсальный первоязык, позволявший людям понимать друг друга и бога. В раю обретенном языков будет множество, но будет зато и перевод — механизм понимания, споосбный обеспечить не примитивное бессознательное тождество (языков, сознаний), а сложное единство раздельности и взаимопроникновения различного. Таким образом, на месте утопического божественного первоязыка можно представить себе бесконечно разветвленную сеть переводов всех произведений на все языки, нечто вроде универсальной библиотеки или энциклопедии, описанной у Борхеса в рассказе «Вавилонская библиотека».
Такова высшая ступень культуры. Если бы у нас был универсальный, всемирный язык, всем одинаково понятный, мы бы все думали одинаково, это означало бы стандартизацию мысли. А если бы мы умели делать точные, адекватные переводы, мы знали бы о тексте только то, что знали о нем его современники, что знают о нем люди той культуры, в рамках которой текст был создан. Сказать то же самое на другом языке не только невозможно, но и ненужно, незачем. Переложите монету из одного кармана в другой, ее может быть будет легче достать, но и только. Правильнее положить в банк, получить прирост, прибавочную стоимость. Перевод нужен не для удобства, а ради прибавочной стоимости.
Тексты чужой культуры не следует копировать. Мы никогда не будем обладать ими в том виде и в тех функциях, которые (были) присущи им в культурном пространстве источника. Об этом очень выразительно писал Лотман: «Поступающие извне тексты можно сравнить <...> с топливом, брошенным в топку машины. Они запускают машину мысли, машину текстообразования, и чтобы выполнить эту роль, им следует сгореть, перестать быть собой, из законченной и застывшей структуры превратиться в источник энергии.» [16]. Перевод и есть тот процесс, в котором исходный текст умирает в своем прежнем качестве и возрождается в новом. Задача перевода сделать так, чтобы текст перестал быть самим собой, развернуть его смысловой потенциал, обогатить, оплодотворить его ценностями своей культуры.
Именно этому учит герменевтика после Гадамера. До него главным герменевтическим понятием была «транспозиция», перемещение: интерпретатор, переводчик должен был вжиться в строй чужого языка и чужой мысли. У нас так же думал М. П. Алексеев [17]. Гадамер говорит — это необходимо, но лишь как первый шаг; в полной мере это невозможно, да и непродуктивно. Лучшее, что мы можем, это не переместиться в смысловое пространство исходного текста, а применить его смысл к себе, и примениться к нему. Гадамер рассуждает как Мефистофель у Гете: пусть наши возможности понимания ограничены, и нам дано понять лишь то, что позволяет наше место в истории культуры, но мечта о понимании — не иллюзия, «осуществления мечты достигнет тот, кто сможет примениться».
У Гадамера часто встречаем слово «Anwendung» (применение). В связи с этим возникает и понятие «слияние горизонтов», которое кажется мне ключевым как для герме-
невтики, так и для перевода. Напомню его первоначальный контекст: «Горизонт настоящего времени не существует как таковой сам по себе. И точно также не существует сам по себе горизонт исторический, как нечто такое, к чему мы могли бы прорваться. Понимание представляет собой не что иное, как процесс слияния этих горизонтов, которые лишь по видимости имеют место независимо один от другого» [18].
Гадамер рассуждает о горизонтах настоящего и прошлого, но точно так же есть основания говорить о горизонтах синхронных, национальных, о том, например, что современный мир, каким он представляется, если смотреть, скажем, из Брюсселя, и если смотреть из Москвы, не такие уж разные; благодаря герменевтическому акту понимания они способны интерферировать.
Почему это так? Дело в том, что заимствуя «чужое», мы не можем не переосмыслять, не структурировать его по образу и подобию «своего». Понять и воспроизвести можно не все, а только то, что можем именно мы. Чужое в чистом виде нам недоступно. Примеры «герменевтической аннексии» встречаются на каждом шагу. Таков Петербург — Европа, переведенная на русский, такова современная российская демократия, так же представляющая собой сложную гибридную конструкцию. Но, с другой стороны, и «своего» в чистом виде тоже не существует, это тоже иллюзия. То, что мы называем «нашей» культурой, сложилось и продолжает каждый час формироваться при участии культуры иностранной, хранит в себе память о ней и несет на себе ее печать.
Слияние горизонтов не означает абсолютного тождества, неразличимости тех текстов, культур или сознаний, горизонты которых сливаются. Каждый из них обладает неповторимым своеобразием и сохраняет свою целостность, но эта целостность — открытая, она открыта навстречу другому, имеет с ним общую зону смыслообразования.
Лучше всего это подтверждает история литературного перевода. Вяч. Иванов переводит в начале XX в. немецкого романтика Новалиса, «Гимны к ночи». Е. Г. Эткинд показывает, что переводит через Тютчева, по тютчевскому коду, и создает тем самым произведение русской литературы, русского символизма [19]. Но ведь что значит по тютчевскому коду? Откуда он взялся? Тютчев как певец ночи и сам является наследником немецкой традиции, именно романтической, в том числе новалисовской.
К числу аналогичных примеров относятся и переводы Жуковского из Шиллера, о которых много писали [20]. Да, Шиллер в интерпретации Жуковского стал русским романтиком, но русский романтизм формировался при участии немецкого, а сам немецкий вобрал в себя опыт шиллеровской поэзии. На подобных примерах построил свою последнюю книгу С. Г. Бочаров [21]. Он пишет об общей «кровеносной системе мировой культуры» [21. С. 7-44], и это подсказывает еще одну метафору для перевода — капиллярная система.
Начиная с А. Н. Веселовского, русская гуманитарная наука неизменно исходила из понимания всемирной литературы как единого смыслового пространства, в котором явления национальных литератур «рождаются и вырабатываются в процессе свободного (переоформляющего) перевода чужих произведений» [22].
Примечательно, что сама идея слияния горизонтов, высказанная Гадамером в 1960 г., довольно отчетливо прослеживается уже у Бахтина, в его книге середины 20-х гг. «Автор и герой в эстетической деятельности». Гадамер не читал Бахтина, а Бахтин не читал Гадамера, но у них были общие учителя (Дильтей, Хайдеггер), а потом и общие ученики (Ханс-Георг Яусс, Манфред Франк), общая традиция европейской герменевтики, обусловившая слияние научных горизонтов.
Трудно найти более точное объяснение взглядов Гадамера, чем у Бахтина, когда в начале 70-х гг. он пишет о преимуществах позиции авторской вненаходимости: «Существует очень живучее, но одностороннее и потому неверное представление о том, что
для лучшего понимания чужой культуры надо как бы переселиться в нее, и, забыв свою, глядеть на мир глазами этой чужой культуры. Такое представление ошибочно. Конечно, известное вживание в чужую культуру, возможность взглянуть на мир ее глазами, есть необходимый момент в процессе понимания. Но если бы понимание исчерпывалось одним этим моментом, то оно было бы простым дублированием. Творческое понимание не отказывается от себя, от своего места во времени и пространстве. Великое дело для понимания — это вненаходимость понимающего по отношению к тому, что он хочет понять. Ведь даже свою собственную наружность человек сам не может по-настоящему увидеть, это могут только другие люди, благодаря тому, что они другие. В области культуры вненаходимость — самый могучий рычаг понимания. Мы ставим чужой культуре новые вопросы, каких она сама себе не ставила, мы ищем в ней ответа на эти наши вопросы, и чужая культура отвечает нам, открывая перед нами новые свои стороны, новые смысловые пласты. Без своих вопросов нельзя творчески понять ничего другого и чужого» [23].
Эта цитата подводит меня к основному тезису. Понять творчески — это и значит перевести на язык своей культуры. Перевод есть культурный механизм, реализующий герменевтический акт понимания. Он достигает своей цели, если в нем соединяются свое и чужое, если смысл переведенного текста может быть охарактеризован с помощью композита «свое-чужое» [23. С. 350]. До тех пор, пока переводоведение настаивает на семантическом тождестве перевода и оригинала, а герменевтика подчеркивает культурную ценность творческого преображения оригинала, их подлинная встреча еще не произошла, сохраняется опасность взаимных упреков в непонимании смысла переводческой деятельности.
Культурология любит эротические метафоры. Уже Гердер в конце XVIII в. сравнивал язык, не знавший перевода, с юной девственницей. Если переводчик нужен тексту как мужчина девственнице, то намечается опасность насилия и гибели. Именно эту сторону дела подчеркивает Антуан Берман: «Переводчик хочет взять силой сразу с двух сторон: он насилует свой язык, обременяя его чуждостью. И насилует другой язык, депортируя его в свой родной» [24]. Но почему же именно насилие? Традиция Гадамера и Бахтина дает все основания рассматривать перевод как конвергентный дискурс согласия, а в переводчике видеть не насильника, а влюбленного принца, которого ждет спящая красавица.
Литература
1. Bachmann-Medick D. Cultural turns. Neuorientierungen in den Kulturwissenschaften. Reinbeck bei Hamburg, 2006. S. 238-283.
2. Автономова Н. С. Познание и перевод. Опыты философии языка. М., 2008. С. 580.
3. Беньямин В. Задача переводчика / Пер. Н. Берновской // Беньямин В. Озарения. М., 2000. С. 46-57; Беньямин В. Задачи переводчика / Пер. И. Алексеевой // Маски времени: Эссе о культуре и литературе / Сост., пред., прим. А. Белобратова. СПб., 2004. С. 27-46; Беньямин В. Задача переводчика / Пер. с нем. Е. Павловой // Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. М., 2012. С. 254-270.
4. Беньямин В. Задачи переводчика / Пер. И. Алексеевой // Маски времени: Эссе о культуре и литературе / Сост., пред., прим. А. Белобратова. СПб., 2004. С. 44.
5. Гете И. В. Западно-восточный диван / Отв. ред. И. С. Брагинский. М., 1988. С. 329.
6. Гете И. В. Фауст / Пер. Константина Иванова. М., 2005.
7. Goethe J. W. Poetische Werke in 3 Banden. Berlin, 1970. Bd. III. S. 76.
8. Freud S. Selbstbildnis / Gesammelte Werke aus den Jahren 1925-1931. Frankfurt a. Main, 1999.
S. 35.
9. Schleiermacher F. Uber die verschiedenen Methoden des Ubersetzens. Paris, 1999. S. 48.
10. Пастернак Б. Л. Заметки переводчика // Зарубежная поэзия в переводах Бориса Пастернака / Сост. Е. Б. Пастернак, Е. К. Нестерова. М., 1990. С. 546.
11. Бибихин В. Б. Слово и событие. Писатель и литература. М., 2010. С. 158-159.
12. Цит. по: Мастерство перевода. М., 1970. № 76. С. 482.
13. Гете И. В. Фауст // Гете И. В. Собр. соч.: В 10 т. / Под ред. Н. Вильмонта. М., 1976. Т. 2. С. 71.
14. Гете И. В. Фауст / Пер. Н. А. Холодковского; Под ред. В. М. Жирмунского. Пг.; М., 1922. С. 108.
15. Гете И. В. Фауст / Пер. К. Иванова. СПб., 2005. С. 105.
16. Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. СПб., 2002. С. 205.
17. Алексеев М. П. Восприятие иностранных литератур и проблема иноязычия // Труды юбилейной научной сессии Ленинградского университета. Л., 1946. С. 210.
18. Gadamer H-G. Wahrheit und Methode. Grundzuge einer philosophischen Hermeneutik. Tubingen, 1972. S. 281 (Перевод мой — А. Ж.).
19. Эткинд Е. Г. Там, внутри. О русской поэзии ХХ века: Очерки. СПб., 1996. С. 168-182.
20. Дьяконова Н. Я., Жеребин А. И. Соперничество великих («Празднество победы» Шиллера и «Торжество победителей» В. А. Жуковского) // Культурный палимпсест: Сборник научных трудов к 60-летию В. Е. Багно. СПб., 2011. С. 194-202.
21. Бочаров С. Г. Генетическая память литературы. М., 2012.
22. Бахтин М. М. Собр. соч. М., 2012. Т. 3. С. 133.
23. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 334.
24. Берман А. Испытание чужим. Культура и перевод в романтической Германии / Пер. с франц. М. Бендет // Логос. Философско-литературный журнал: перевод философии. Философия перевода. 2011. № 5-6 (84). С. 151.
