CC BY
10
известия вгпу. филологические науки
10. Ekimov B.P. Za drovami // Ego zhe. Govo-ryu vam...: ocherki, stat'i, pis'ma. Volgograd, 2015. S. 22-44.
11. Ekimov B.P. Zavtra nachinaetsya segodnya // Ego zhe. Govoryu vam...: ocherki, stat'i, pis'ma. Volgograd, 2015. S. 57-62.
12. Ekimov B.P. Osen' v Zadon'e: povest'. Volgograd, 2018.
13. Ekimov B.P. Pervaya elka // Ego zhe. Govoryu vam.: ocherki, stat'i, pis'ma. Volgograd, 2015. S. 78-81.
14. Ekimov B.P. Perechityvaya Vasiliya Shuk-shina // Ego zhe. Govoryu vam.: ocherki, stat'i, pis'ma. Volgograd, 2015. S. 91-96.
15. Ekimov B.P. Proshchanie s hutorom // Ego zhe. Govoryu vam.: ocherki, stat'i, pis'ma. Volgograd, 2015. S. 142-158.
16. Zamlelova S. Ne predaj! // Lit. gaz. 2012. 1420 marta.
17. Isaev A.V. Stalingrad. Za Volgoj dlya nas zemli net. M., 2017.
18. Kalachevskij rajon [Elektronnyj resurs]. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Kalachyovskij_rajon (data obrashcheniya: 13.07.2020).
19. Kupach T.Yu., Ustinov A.A., Chernopya-tov A.V. Etnosocial'nye i etnokul'turnye osobennosti semejnyh otnoshenij: vospitanie, kazachestvo, tra-dicii // Sem'ya v kontekste pedagogicheskih, psiho-logicheskih i sociologicheskih issledovanij: materia-ly IV Mezhdunar. nauch.-prakt. konf. 5-6 okt. 2013 g. Praga, 2013. S. 6-9.
20. Lihachev D.S. O nacional'nom haraktere russkih // Vopr. filosofii. 1990. № 4. S. 3-5.
21. Losev A.F. Filosofiya. Mifologiya. Kul'tura. M., 1991.
22. Muratova K.D. Roman 1910-h godov // Sud'-by russkogo realizma nachala XX veka. Leningrad, 1972. S. 97-134.
23. Rasputin V.G. Doch' Ivana, mat' Ivana // Ego zhe. Doch' Ivana, mat' Ivana: Povesti i rasskazy. M., 2005. S. 7-203.
24. Rasputin V.G. Tvoj syn, Rossiya, goryachij brat nash. O Vasilii Shukshine // Ego zhe. V poiskah berega: povest', ocherki, stat'i, vystupleniya, esse. Irkutsk, 2007. S. 307-337.
25. Rasputin V.G. Shlemonoscy. Vystuplenie na IX Vsemirnom Russkom Narodnom Sobore // Ego zhe. V poiskah berega: povest', ocherki, stat'i, vystup-leniya, esse. Irkutsk, 2007. S. 248-255.
26. Ryblova M.A. Kul'turnoe nasledie kazachest-va Yuga Rossii: problemy izucheniya, sohraneniya i vosproizvodstva // Grani poznaniya. 2010. № 4(9). URL: http://grani.vspu.ru/files/publics/208_st.pdf (data obrashcheniya: 04.07.2020).
27. Yakovenko I. Podvizhen, otchayan i hrabr // Rodina. 1995. № 10. S. 68-72.
The issue of succession of the historical memory of people in the story "Fall in Zadonye" by B.P. Ekimov
The article deals with the ways of the revealing of the interrelation of the history and the present time in the story of the new millennium where the contemporary artist B.P. Ekimov, continuing the humanistic tradition of the Russian rural prose of the past century, with the consideration of the today's sociocultural and economic situation creates the heroes' characters who are able to be the reliable masters of the Cossack region, the heritors and keeper of the historical memory ofpeople, his labor and spiritual and moral traditions.
Key words: author, character, history, Cossacks, farm, the Don, Motherland.
(Статья поступила в редакцию 03.08.2020)
МЛ. БУРЦЕВА, А.А. БУРЦЕВ (Якутск)
система голосов в готическом рассказе м. олифант «портрет»
Проводится исследование системы голосов в рассказе М. Олифант «Портрет». Система представлена специфическим двухголоси-ем главного героя Филипа Каннинга - рассказчика и центрального действующего лица, голосом сквайра Каннинга, воплощающим авторитарность его сознания, перекликающимися с ним голосами дворецкого Морфью и поверенного Стивенса, голосами Мэри Джордан и других женщин, а также голосовым потенциалом призрака матери главного героя.
Ключевые слова: готический рассказ, сюжет, персонаж, рассказчик, голос.
Английская готическая литература как группа преимущественно прозаических жанров оформилась во второй половине XVIII в. на основе длительной традиции и характеризуется атмосферой ужаса и тайны, связанной с изображением особых мест действия (замок, заброшенный дом, монастырь, кладбище и т. п.), а также контактами персонажей с миром
О Бурцева М.А., Бурцев А.А., 2020
литературоведение
сверхъестественного (появление призраков, видения, галлюцинации, кошмары и т. д.) [7, с. 49]. Произведения классиков готической прозы - X. Уолпола, А. Радклиф, М. Шелли, М.Г. Льюиса и др. - во многих отношениях подготовили «ренессанс чудесного» на рубеже XVIII-XIX вв. в условиях кризиса просветительского сознания, «в период, когда категория воображения завоевывала равноправные с разумом позиции» [8, с. 88], сыграв существенную роль в формировании эстетики романтизма, а «злодеи готических романов предвосхитили появление романтического героя-бунтаря» [3, с. 12].
Англо-шотландская писательница викторианской эпохи Маргарет Олифант (18281897), известная прежде всего как автор исторических романов, создала также ряд произведений в духе мистической прозы. Ее вклад в готическую литературу составили романы «Осажденный город» (1880), «Маленький пилигрим в стране невиданного» (1882), «Сын колдуна» (1883), «Страна тьмы» (1888), а также сборник «Рассказы о виданном и невиданном» (1889) [2, с. 834].
Объектом аналитического исследования в настоящей статье выступает система голосов в рассказе М. Олифант «Портрет» (The Portrait), вышедшем в 1871 г. В основе сюжета рассказа - воспоминания о череде таинственных происшествий, случившихся с главным героем Филипом Каннингом в семейном особняке. Вернувшись после окончания учебы к престарелому отцу, властному сквайру Каннингу, герой становится подвержен приступам странной одержимости, во время которых он ощущает присутствие покойной матери, чей портрет висит на стене гостиной.
К числу ключевых факторов художественного впечатления, обуславливающих эстетическую ценность произведения, относится система речевых высказываний, соотносящаяся с субъектом речи. Последний получает вследствие этой соотносительности стилистико-ре-чевую определенность - собственный «голос» [9, с. 66]. По определению М.М. Бахтина, таким голосом выступает личностная позиция героя, воплощенная в особенностях его речи [5, с. 48]. Г.А. Гуковский считал, что всякое изображение в искусстве формирует представление не только об изображаемом, но и об изображающем, о носителе изображения и, что особенно важно, о носителе оценок, носителе понимания изображаемого [4, с. 200].
художественное целое, взятое в аспекте глоссализации, имеет в своем составе столь-
ко голосов, сколько диалогически соотнесенных типов сознания (менталитетов, жизненных позиций) может быть в нем актуализировано [9, с. 67]. Дело в том, что языковая дифференциация и резкие речевые характеристики героев имеют как раз наибольшее художественное значение для создания объектных и завершенных образов людей. Чем объектнее персонаж, тем резче выступает его речевая физиономия [1, с. 204]. Таким образом, носителей голосов, как и точек зрения, в нарративном произведении может быть несколько, поскольку его текстовая ткань способна нести в себе различного рода внутритекстовые высказывания [10, с. 44].
Ключевое значение в рассказе М. Оли-фант имеет прежде всего голос рассказчика, от лица которого излагаются основные события. Повествователь и одновременно главный герой произведения выступает носителем особого словесно-идеологического, языкового кругозора, особой точки зрения на мир и на события, особых оценок и интонаций [1, с. 126].
Речь главного героя отличается специфическим двухголосием и, как следствие, их лексическим и стилистическим несовпадением. Это противоречие связано прежде всего с его двойственным статусом в рассказе, двумя ролевыми позициями, локализованными в мире произведения. Первый голос принадлежит собственно рассказчику, выступающему с позиции наблюдателя событий, в известной степени отстраненного от сюжетного действия. Объективность повествовательного дискурса рассказчика обусловлена прежде всего существенным разрывом во времени, поскольку герой излагает прошедшие события много лет спустя, когда некоторые конкретные факты личной биографии уже утратили свою очевидность и значение: «...кажется, там я появился на свет» (с. 224)* (перевод Н.Ф. Роговской), и сменились взглядами человека старшего поколения: «.нынче так уже не строят.» (с. 224).
В неменьшей степени объективность повествования обусловлена формой изложения событий, когда герой пытается воспроизвести в памяти события прошедших лет и письменно зафиксировать их, подчеркивая временной разрыв между происходившим много лет назад и происходящим в настоящий момент: «Сейчас, когда я пишу эти строки.» (с. 224). В пределах хроникерского повествования фор-
* Примеры из рассказа М. Олифант «Портрет» здесь и далее приводятся по изданию [6] с указанием страниц в круглых скобках.
мируется особая доверительная манера изложения, возникает обращение к определенной категории воспринимающего сознания: «.не хотел бы создать у читателя превратное впечатление...» (с. 224).
Отстраненность во времени позволяет повествователю иначе взглянуть не только на происходившие события, но и на свою роль в них, а также отметить произошедшую с течением времени перемену собственных взглядов и убеждений, о чем косвенно свидетельствует реплика «В моей жизни, какой она мне в ту пору представлялась.» (с. 225). Более конкретное свидетельство изменения жизненной позиции содержится, в частности, в следующей фразе рассказчика: «Я безо всяких вопросов и рассуждений принимал <.> непреложную данность бытия.» (с. 225). При этом выражение the facts of existence («факты бытия») дополняется примечательным уточнением: as I believe most children do («как делают все дети») [11]. Текстуальная взаимодополнительность этих выражений образует их семантическое противопоставление в качестве категорий мгновенного и вечного времени что, в свою очередь, может расцениваться как очередная демонстрация противоречивой позиции главного героя как носителя, с одной стороны, умудренного взрослого, с другой - наивного юношеского сознания.
Опыт прошедших лет позволяет рассказчику оценивать свои прошлые личностные качества («Возможно, я сам по своей природе был унылого нрава» (с. 226)), констатация которых в пределах повествовательного дискурса также происходит в сдержанно-отстраненной манере. Обособленность позиции рассказчика проявляется, в частности, в конкретной ситуации спора с отцом («Я оказался не готов к спору, мне следовало заранее обдумать свои доводы» (с. 254)), объективная оценка которой позволяет ему не только констатировать ошибочность выбранной стратегии спора, но и сделать выводы относительно причины его неудачного исхода («.взгляды мои были не такие твердые, а система не такая логичная и стройная, как то учение, которым отец поверял свою совесть.» (с. 254)), одновременно утверждая противоположность ролевых границ личностей этих персонажей в рамках сюжетного действия.
Речевую активность рассказчика также отличает склонность к разного рода медитативным рассуждениям, навеянным как созерцанием природы («Наедине с природой ты погружаешься в тишину и раздумья...» (с. 229)), так и
случаями социальной несправедливости («Тиран, угнетатель, негодный помещик <.> чем это не очевидный враг?» (с. 248)), отношениями с суровым отцом («Возможно ли, что в действительности я его совсем не знаю?» (с. 237)) и воспоминаниями о покойной матери («Предположим, она и теперь была бы жива, что тогда?» (с. 239)).
Голос повествователя существенно проявляется после того, как основное сюжетное действие рассказа завершается, и он получает возможность изложить дальнейшие события уже за их пределами. Таковы, в частности, упоминания о смерти отца и оставшейся нераскрытой семейной тайне: «Он так и не рассказал мне, и теперь уже не расскажет, что он имел против семьи моей матери.» (с. 268). К изложению последующих событий относятся также размышления рассказчика о природе необъяснимых событий, случившихся в доме отца: «Еще много времени спустя меня преследовал подспудный страх, что я вновь попаду под влияние силы, однажды возымевшей надо мной безраздельную власть» (с. 268). Упоминание о таинственной силе, которая had once taken possession of me («однажды завладела мной») [11], воздействия которой он опасался еще в течение долгого времени в качестве персонажа, с позиции рассказчика, напротив, демонстрирует его независимость от сюжетных перипетий как объективной, так и сверхъестественной природы и питает почву его критических рефлексий. Оценочный взгляд стороннего наблюдателя позволяет рассказчику подвергнуть череду таинственных событий аналитическому рассмотрению («Отчего я так страшился оказаться в плену у этой силы, стать посланцем чистой души, у которой и быть не могло иных помыслов, кроме ангельских?» (с. 268)), а также дать философски-неопределенный ответ на вопрос о своей роли в них («Бог весть» (с. 269)). Показательным в этом отношении выступает финальная реплика рассказчика, утверждающая его позицию не только с высоты прошедших лет («Но с тех пор ничего подобного не случалось» (с. 269)), но и на основании объективного свидетельского изложения событий со стороны носителя самостоятельного кругозора мировидения.
В целом повествовательный дискурс рассказчика, при всей его риторической усложненности, отличает заметно более сдержанная манера изложения, чем диалоговые реплики героя. Голосовая манера повествователя, с одной стороны, обусловлена ролевой функци-
ей объективного наблюдателя событий, с другой - призвана продемонстрировать отличие его сознания от сознания сюжетно идентичной ему личности главного героя.
Второй голос Филипа Каннинга принадлежит персонажу, непосредственно вовлеченному в сюжетное действие, демонстрирующему живую сопричастность происходящему, и потому отличается большей эмоциональной и стилистической выразительностью, чем голос рассказчика. Однако в начале рассказа обращает на себя внимание зависимость реплик героя от обращенных к нему высказываний, прежде всего персонажа отца, сквайра каннинга («Кабы я только знал, кабы догадался, что нужен вам, я тотчас вернулся бы домой, вне зависимости от обстоятельств» (с. 228)), которые в целом носят характер ответов на поставленные вопросы либо согласия на выдвигаемые условия. Единственным случаем, когда голос героя прорывается к самостоятельному звучанию и приобретает экспрессивную окраску, становится конфликтная ситуация со старым дворецким отца, и то в этом случае диалог обусловлен и выстраивается вокруг личности хозяина поместья: «Твое счастье, что за столько лет ты доказал свою преданность, иначе я не позволил бы тебе подобным образом отзываться об отце!» (с. 230). В диалоговых ситуациях с отцом реплики и звучание голоса героя отличаются почтительностью, даже робостью, что косвенно свидетельствует о признании личностного превосходства главы семейства как обладателя более сильной воли («о пустяки, - возразил я, - все мои страхи такое ребячество!» (с. 236)), даже когда речь идет о болезненных для героя событиях мистической природы, вызывающих у него неподдельный ужас. Примечательно, что в самой реплике содержится непроизвольная констатация героем собственного статуса в качестве испуганного ребенка: the awe was childish [11].
Более насыщенное эмоциональное звучание, выделяющееся лексически и синтаксически, голос героя приобретает в ситуациях, связанных с портретом покойной матери. В частности, отмечается возрастающая роль восклицаний, риторических вопросов, оканчивающихся многоточиями пауз в конце фраз: «Какое прелестное личико! До чего же славная девушка!»; «Была? Так она мертва? Какая жалость!»; «Словно она была моя младшая сестра, мое дорогое дитя.» (с. 238-239). Единственный случай медитативно окрашенного высказывания со стороны главного героя
(«Они там не такие, как мы, сэр, они смотрят на нас иными, всезнающими глазами» (с. 241)), также возникает также в эпизоде с портретом, отнюдь не случайно охарактеризованный рассказчиком как seldom used («редкий», «исключительный») [11].
В подавляющем большинстве остальных случаев высказывания Филиппа Каннинга в смысловом и стилистическом отношении призваны продемонстрировать определенную степень самоуничижения персонажа и превалирование отцовского сознания над сознанием сына: «Само собой разумеется, я исполнял бы ваши распоряжения <.> вы могли бы не сомневаться в том, что я не запятнаю ваше имя никакими. никаким.» (с. 247). В более поздних эпизодах одержимости героя, описывающих его беспомощное состояние перед лицом сил на этот раз сверхъестественной природы, его голос приобретает пронзительные истерические ноты: «Что со мной творится? -нервически повторил я за ним. - Я понятия не имею, что творится!» (с. 252). Повтор реплик в данном случае призван передать существенно возросшее эмоциональное напряжение как героя, так и в целом повествования.
Наконец, обращает на себя внимание ряд высказываний персонажа в связи с происходящими в доме мистическими событиями, когда неведомая сила раз за разом заставляет его приходить в кабинет отца: «Я пришел не по своей воле»; «Я здесь не по своей воле. Что-то, что сильнее меня. привело меня сюда»; «Уже в третий раз я прихожу к вам по ее наущению, не разумея, что мне должно сказать» (с. 257, 258, 267). Сюжетная линия выстраивается таким образом, что ценность речевых высказываний главного героя заключается не столько в выражении собственных мыслей и переживаний (которые в свете происходящих событий постепенно утрачивают свое значение), сколько в их способности выступать проводником другой неведомой воли, лишенной самостоятельного голоса: «Кто-то - кто может говорить с вами не иначе, как через меня - говорит моими устами» (с. 259). Таким образом, специфика речевых высказываний и моделирования голоса главного героя, изменения степени его выразительности становятся ведущим средством воплощения сюжетной и смысловой нагрузки произведения.
Голос сквайра Каннинга, отца главного героя, в рассказе воспроизводится прежде всего с установкой на его социальный и личностный статус. Так, с позиции человека старшего поколения звучит неоднократно произнесен-
ная им фраза: «Но знаешь ли, нет худа без добра» (с. 227). Примечательно, что сходный фатализм суждений наблюдается и в речах рассказчика («...иногда понимаешь, что все закономерно и даже к лучшему» (с. 228)), который к моменту изложения событий достигает возраста своего отца.
Ведущей личностной чертой сквайра, оха-растеризованного рассказчиком в качестве человека, исповедующего «евангелие от Адама Смита», выступает его рационализм, проявляющийся прежде всего в вопросах ведения хозяйства: «Но ежели мужчина - или женщина, не важно, - берет в аренду дом, то, полагаю, само собой разумеется, что за него нужно платить ренту» (с. 234), что в свою, очередь, находит прямое отражение в его речи. В отдельных случаях прагматичность суждений сквайра направлена на Филиппа, особенно когда речь идет о его будущей судьбе наследника земель и семейного состояния, и, принимая во внимание сложные отношения отца и сына, в определенном смысле заменяют отцовские наставления: «Заделаться сборщиком ренты, ходить от порога к порогу, неделя за неделей, следить, чтобы вовремя починили то, отремонтировали другое, чтобы исправно работал водопровод и так далее, и тому подобное...» (с. 235). Перечисление видов хозяйственной деятельности в произведении романтической направленности, на первый взгляд, выглядит избыточно прозаичным, однако это высказывание персонажа выступает одним из ведущих средств его речевой характеристики, а также косвенно отражает центральный художественный конфликт рассказа М. Олифант - противостояние рационального и иррационального. Прагматичность взглядов сэра каннинга обусловливает категоричность его суждений («Говорят, ты взялся покрывать ренту должников и выкупать их пожитки - накладная затея и в высшей степени бесполезная» (с. 247)) и простирается до уровня философских обобщений («Я неукоснительно выполняю свои обязательства и от других ожидаю того же. А вот твое человеколюбие поистине бесчеловечно» (с. 247)). Замечание сквайра об ожиданиях отнюдь не случайно: рациональное сознание воспринимает миропорядок в виде прямого взаимодействия причин и следствий, даже когда речь идет о личных, внутрисемейных отношениях, закономерно требующих большей степени эм-патического взаимодействия. Об этом свидетельствуют, в частности, его размышления о мотивах, побудивших дальнего родственника,
с которым он потерял всякую связь, передать ему портрет покойной жены: «Возможно, он рассчитывал таким образом связать меня обязательствами» (с. 243).
Персонаж сквайра сохраняет лаконичность высказываний и рационализм суждений и в эпизодах, отличающихся повышенной эмоциональной напряженностью. В частности, в сцене с портретом покойной жены первоначальное волнение очень скоро уступает место чисто практическим соображениям («куда мы повесим картину, Фил? Ее место здесь, в этой комнате. Где тут, по-твоему, наилучшее освещение?» (с. 241)), а в конце эпизода сэр Кан-нинг произносит печальную, но не лишенную разумных оснований реплику: «Удачный свет или нет, в конце концов, не суть важно - кроме нас с тобой, никто на нее смотреть не будет» (с. 241). Таким образом, голос персонажа в рассказе в целом не отличается риторической усложненностью, но следует также принимать во внимание его характеристику в качестве человека действия, скупого на любое проявление эмоций, о чем выразительно свидетельствует следующее замечание рассказчика: «...это невольное движение сказало мне о его любви и доверии больше, чем любые слова» (с. 240).
В определенных ситуациях речевые высказывания сквайра Каннинга воплощают голос авторитарного сознания, утверждающего иерархический порядок мироустройства в пределах художественной реальности произведения. Подобное восприятие мира и места в нем человека не делает различий между участниками миропорядка, будь это член семьи или наемный работник. Весьма показательны в этом отношении короткие резкие реплики сквайра, адресованные в разных ситуациях к сыну, дворецкому или к поверенному в делах поместья, но при этом сохраняющие безапелляционность высказываний и категоричность звучания: «Довольно. Свое мнение можешь оставить при себе» (с. 236); «Таков мой закон, и точка» (с. 247). Мировоззрение сквайра, выстроенное в пределах не приемлющего индивидуальной ценности авторитарного сознания и определяющее голосовую тональность персонажа, недвусмысленно сформулировано в следующем высказывании сэра Кан-нинга: «У меня для всех одно правило, и выведено оно, уверяю тебя, по зрелом размышлении» (с. 247).
Некоторая эмоциональная окрашенность речевой активности сквайра наблюдается в
редких случаях проявления отцовской привязанности, если речь идет об угрозе здоровью и благополучию сына («...ты, верно, нездоров, мой бедный мальчик» (с. 258)), сентиментальных воспоминаниях о покойной жене («Это мы, которые расстались, боже, боже, с тем. с той. (с. 241)), но в большей степени в ситуациях, когда нарушается строгая гармония миропорядка и в обыденное течение жизни вмешиваются неведомые сверхъестественные силы («Фил. кажется, я умираю. она. она пришла за мной?» (с. 267)). Однако и в этих случаях экспрессивность высказываний персонажа пресекается переменой тона («...сказал уже обычным тоном» (с. 241)), последующим молчанием и внезапным завершением диалога («...не проронив более ни слова, внезапно вышел за дверь» (с. 238)), либо нивелируется саркастическим замечанием («Что за театральная сентиментальность, право» (с. 260)).
Жизненная позиция, обусловливающая речевое поведение сквайра, находит отражение в голосовом строе сюжетно подчиненных ему второстепенных персонажей. В частности, высказывания дворецкого Морфью содержат содержат типичные для его сословного статуса выражения: «...если мне позволено высказать свое мнение» (с. 230). Единственным исключительным случаем нарушения голосовой субординации, когда за маской вышколенного дворецкого проступает человеческая сущность старого слуги, становится упоминавшийся выше эпизод конфликта с сыном сквайра: «Я при хозяине состою небось подольше, чем вы - у него в сыновьях!» (с. 230). Однако во всех остальных случаях речь персонажа определяется его сюжетным положением слуги, усложненным долгими годами отношений с хозяином: «Ему это ох как не понравится. уж мы-то знаем!» (с. 246).
Подобным образом выстраивается и речевая активность поверенного в делах поместья мистера Стивенса. Подобно Морфью, высказывания служащего демонстрируют прежде всего его починенное положение по отношению к работодателю: «Не могу знать, сэр, как посмотрит на это мистер Каннинг» (с. 245). Более того, реплики Стивенса образуют явную перекличку с более ранними высказываниями сквайра Каннинга («Он всегда говорит, что если все им спускать и разрешать как ни в чем не бывало жить дальше, то в конце концов им же хуже будет» (с. 245)), демонстрируя жизненную позицию, идеально вписывающуюся в кругозор мировидения хозяина. Неслучайно
в некоторых самостоятельных высказываниях поверенного содержится прямое цитирование слов сквайра («У него ведь такое правило: "Месяц ждем, и точка, Стивенс" <.> И это хорошее правило, очень даже хорошее» (с. 245)) и их полное одобрение. Наконец, его отвлеченные рассуждения об общественном устройстве оборачиваются иносказательным, упрощенным отражением слов сэра Каннинга: «"С бедняками это вечная песня: слишком они бедные - и для того, и для сего, и для всего", - философически заключил он» (с. 246).
Женские персонажи в рассказе обладают существенно меньшей сюжетной и, соответственно, речевой активностью, однако их голоса не лишены своеобразной индивидуальности в соответствии с их ролевой моделью. Так, ярко выраженным голосом наделяется, в частности, обратившаяся к Филипу Каннингу за помощью Мэри Джордан. Ее подчеркнуто просторечные высказывания в рассказе изобилуют различными речевыми оборотами: от этикетных реплик («Ах, милостивый государь.» (с. 232)) до просторечных выражений («А каково горбатиться день-деньской.» (с. 232)). В речи персонажа содержатся характерные для низших сословий упрощенные, наивно-простодушные отсылки к религиозным текстам («...даром что Библия не велит отнимать у бедняка постель» (с. 233)), а также поглощенные повествованием вульгаризмы, которые, по словам рассказчика, «явно не предназначались для моих ушей» (с. 233). Знаменательно воплощение в ее словах иной жизненной позиции («...с благородными господами никогда наперед не знаешь!» (с. 244)), чуждой как для главного героя, так и для второстепенных персонажей, функционирующих с ним в пределах единой картины мира.
В рассказе действуют и другие женские персонажи, не наделенные личностными характеристиками, чьи реплики, сливаясь с жалобами Мэри Джордан, являются в достаточной степени одноголосыми при всей многочисленности субъектов высказывания. В этом отношении закономерно использование рассказчиком лаконичных выражений said one, said another («сказала одна», «сказала другая») [11] для передачи сниженной речевой активности этих персонажей.
Еще один женский голос, звучащий в рассказе, принадлежит пожилой просительнице, прибывшей в имение Каннингов с целью устроить судьбу своей юной воспитанницы. Несмотря то, что она действует в пределах
известия вгпу. филологические науки
единственного краткого эпизода аудиенции у сквайра и просторечный характер ее высказываний («Зачем я только брякнула про обязательства! Я не такая образованная, где уж мне спорить с джентльменом» (с. 265)), ее слова, обусловленные сюжетной линией и ослабленной ролевой моделью материнства, отличаются повышенным эмоциональным напряжением («...неужели в вашем сердце не найдется ни капли жалости?» (с. 265), «О сэр! Вы сами молоды, сердце-то у вас, поди, не зачерствело» (с. 265)), образуя разительный контраст со сдержанной суровостью слов сэра Каннинга («Я никому ничем не обязан» (с. 265)).
Наконец, в рассказе присутствует персонаж, вовсе лишенный речевой активности, однако парадоксальным образом наделенный явственным голосовым потенциалом - призрак матери главного героя Агнес Каннинг. В сюжетном плане персонаж обладает сверхъестественной способностью управлять действиями главного героя и передавать через него свою волю, однако еще до начала мистических событий рассказчик неоднократно упоминает об удивительной живости портрета («Нежные черты, кажется, ожили, губы дрогнули, потаенная тревога в глазах излилась в обращенный ко мне пытливый вопрос» (с. 239)), а герой облекает в слова невысказанные переживания и вопросы, оставшиеся без ответа («Где все то, что некогда она называла своим, где милый дом, где покинутое ею дитя?» (с. 254)).
Таким образом, система голосов в рассказе М. Олифант «Портрет» представлена специфическим двухголосием главного героя Филипа Каннинга, которому принадлежит, с одной стороны, голос рассказчика, выступающего с позиции объективного наблюдателя, сохраняющий нейтральное звучание, с другой - голос действующего лица, непосредственно вовлеченного в происходящие сюжетные события, отличающийся существенно большей эмоциональной и стилистической выразительностью. Система также включает голос сквайра Кан-нинга, воплощающий рационализм и авторитарность его сознания, лексически и синтаксически перекликающиеся с ним голоса дворецкого Морфью и поверенного Стивенса, стилизованные в качестве чуждых рассказчику и центральным персонажам голоса Мэри Джордан и других женщин, а также голосовой потенциал призрака матери главного героя, нулевая речевая активность которого соответствует ролевой позиции инфернального персонажа.
Список литературы
1. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Его же. Собрание сочинений: в 7 т. М., 2002. Т. 6.
2. Брилова Л.Ю. Маргарет Олифант // Церковное привидение: собрание готических рассказов. СПб., 2010.
3. Бурцев A.A., Иванова О.И., Тесцов С.В. История зарубежной литературы. Якутск: Изд-во ЯГУ, 2010. Ч. II.
4. Гуковский T.A. Реализм Гоголя. М.; Л.: Гослитиздат, 1959.
5. Магомедова Д.М. Голос // Поэтика: словарь актуальных терминов и понятий. М., 2008. С. 48-49.
6. Олифант М. Портрет // Большое собрание мистических историй в одном томе. М., 2015. С. 224-269.
7. Полякова A.A. Готическая проза // Поэтика: словарь актуальных терминов и понятий. М., 2008. С. 49-50.
8. Соловьева НА. У истоков английского романтизма. М., 1988.
9. Тюпа В.И. Aнализ художественного текста: учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений. М., 2008.
10. Тюпа В.И. Введение в сравнительную нар-ратологию: науч.-учеб. пособие для самостоятельной исследовательской работы. М., 2016.
11. Oliphant M. The Portrait [Electronic resource]. URL: http://www.gutenberg.org/files/l0052/l005
2-h/l0052-h.htm (дата обращения: 25.08.2020). * * *
1. Bahtin M.M. Problemy poetiki Dostoevskogo // Ego zhe. Sobranie sochinenij: v 7 t. M., 2002. T. 6.
2. Brilova L.Yu. Margaret Olifant // Cerkovnoe prividenie: sobranie goticheskih rasskazov. SPb., 2010.
3. Burcev A.A., Ivanova O.I., Tescov S.V. Istoriya zarubezhnoj literatury. Yakutsk: Izd-vo YAGU, 2010. Ch. II.
4. Gukovskij G.A. Realizm Gogolya. M.; L.: Gos-litizdat, 1959.
5. Magomedova D.M. Golos // Poetika: slovar' aktual'nyh terminov i ponyatij. M., 2008. S. 48-49.
6. Olifant M. Portret // Bol'shoe sobranie mis-ticheskih istorij v odnom tome. M., 2015. S. 224-269.
7. Polyakova A.A. Goticheskaya proza // Poetika: slovar' aktual'nyh terminov i ponyatij. M., 2008. S. 49-50.
8. Solov'eva N.A. U istokov anglijskogo roman-tizma. M., 1988.
9. Tyupa V.I. Analiz hudozhestvennogo teksta: ucheb. posobie dlya stud. filol. fak. vyssh. ucheb. za-vedenij. M., 2008.
10. Tyupa V.I. Vvedenie v sravnitel'nuyu narrato-logiyu: nauch.-ucheb. posobie dlya samostoyatel'noj issledovatel'skoj raboty. M., 2016.
литературоведение
System of voices in the Gothic story "The Portrait" by M. Oliphant
The article deals with the study of the system of the voices in the story "The Portrait" by M. Oliphant. The system is presented by the specific two-voices of the main character Philip Canning - the narrator and the protagonist by the voice of Canning's squire actualizing the authority of his consciousness that echo with him the voices of the butler Morphew and the attorney Stevens, the voices of Mary Jordan and other women, and the voice potential of the ghost of the mother of the protagonist.
Key words: Gothic story, plot, character, narrator, voice.
(Статья поступила в редакцию 02.09.2020)
Р.М. ХАНИНОВА (Элиста)
поэтика книг пюрви джидлеева И лиджи ИнджИЕБА 1940 г.*
Рассматривается поэтика двух книг калмыцких поэтов Пюрви Джидлеева и Лиджи Ин-джиева, изданных в Элисте в 1940 г. Историко-литературный и сравнительно-сопоставительный методы способствуют выявлению авторской индивидуальности, а также особенностей развития литературного процесса, прерванного Великой Отечественной войной (1941-1945) и ссылкой калмыцкого народа (1943-1956). Произведения демонстрируют связь с современностью, фольклором, национальным стихосложением.
Ключевые слова: книга, довоенная калмыцкая поэзия, поэтика, фольклор, перевод.
В «Краткой хронике литературной жизни Калмыкии (1917-1977)» среди книжных изданий Элисты за 1940 г. указаны поэтические книги Пюрви Джидлеева «Наша радость»
* Исследование проведено в рамках государственной субсидии (проект «Устное и письменное наследие монгольских народов России, Монголии и Китая: трансграничные традиции и взаимодействия» (регистрационный номер АААА-А19-119011490036-1)).
О Ханинова Р.М., 2020
('Мана байр'), Лиджи Инджиева «Радость» ('Байр'), Давида Кугультинова «Стихи юности» ('Баh насна шYлгYд') [7, с. 412]. Объектом и предметом исследования довоенные книги калмыцких поэтов до сих пор не стали, за исключением статей Р.М. Ханиновой [22, с. 350359; 23, с. 322-342].
Следует заметить, что заглавия поэтических книг начала 1940-х гг. передавали патриотический пафос авторов, их принадлежность к социалистическому строительству, мажорное восприятие советской действительности. Так, книга Пюрви Джидлеева «Мана байр» ('Наша радость') включала шестнадцать стихотворений, из которых девять обозначены как песни, марши, частушки. Произведения поэта с музыкальной направленностью в духе времени, отвечая развитию массовой советской песни 1930-х гг., их историческому оптимизму [20], составляют 75%. Большинство его текстов опубликовано в калмыцкой периодической печати, в книге же нет их датировки.
часть стихотворений, которые открывают книгу, посвящена политическим деятелям - В.И. ленину и И.В. Сталину: «ленинд» (Ленину, 1939), «Сталина туск дун» ('Песня о Сталине', 1938), «Сталин - мана негдгч депутат» ('Сталин - наш первый депутат'), «Байр-та нерн» ('Радостное имя'), «Элвг эн ^ирклим эцкр Сталин еглэ» ('Эту мою счастливую жизнь дал дорогой Сталин'), «Алдр Стали-нэннь тела» ('За великого Сталина', 1938). В других произведениях так или иначе упоминаются имя и дело Сталина. Для автора, как и для многих советских поэтов того периода [14], Сталин - преемник Ленина, вождь и учитель, в его руках - знамя коммунизма. В «Песне о Сталине» поэт с помощью сравнения и гиперболы воспел Сталина как великого отца (калм. аав, эцк) народов страны. Его золотой ум выше небесных звезд, шире моря, больше земных просторов, сильнее огня. Меткое слово Сталина горячей солнечного луча, быстрей летящей пули. Как Ленин, Сталин равен сияющему солнцу, он стал общей радостью, его крепкое учение - победное знамя коммунизма: «Мандлсн нарн Сталин / Мана байр-бах, / ^ндтэ батта зааврнь / Коммуниз-мин диилврин туг» [3, х. 7] (ср. в стихотворении Константина Эрендженова «^мнь эмд нарн» ('Живое солнце человечества', 1937) [28, х. 1]). В припеве Джидлеев от личного переходит к общему: «Дурта орн-нутгм, / Дуулич, инэкич, байрлич. / Терскн, эцк Сталинэн /
