CC BY
88
----
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА Russian Literature
Е.Ю. Козьмина (Екатеринбург)
НАРРАТИВНАЯ СТРУКТУРА И ПРОБЛЕМА ЖАНРА В «РАССКАЗЕ ОТЦА АЛЕКСЕЯ» И.С. ТУРГЕНЕВА
Аннотация. Средние эпические жанры в творчестве И.С. Тургенева всегда привлекали литературоведов. Однако «Рассказ отца Алексея» становился предметом исследования довольно редко и рассматривался в ряду так называемых «таинственных повестей» писателя. Еще реже при его анализе учитывалась нарративная структура произведения. Большинство исследователей выносили за скобки тот факт, что перед нами - рамочная конструкция и двуголосое слово: основной субъект речи - не отец Алексей. Речь этого героя представлена в произведении не как самостоятельная развернутая реплика-исповедь, возникшая в разговоре двух персонажей (повествователя и отца Алексея), а в пересказе этого повествователя. Таким образом, появляется особый образец двуголосого слова: внутреннее слово сохраняет здесь четкие границы и в смысловом отношении не смешивается с голосом основного субъекта речи - анонимного повествователя; но в то же время оно включено в состав объемлющего высказывания. При этом слово отца Алексея теряет диалогичность, не требует ответа. Кроме того, отец Алексей изображен в произведении человеком, отличным от всех других сельских священников. Важно также принять во внимание и дистанцию (пространственную и временную), с какой ведется повествование основного субъекта речи. Внутренняя история, данная в слове отца Алексея и включенная в высказывание анонимного повествователя, облечена в жанровую форму повести: она основана на циклическом сюжете, ориентирована на притчевые истории, завершена и оценена с более высокой -авторитетной - позиции. Однако учет нарративной структуры позволяет считать, что «Рассказ отца Алексея» в жанровом отношении - это не повесть, а художественный очерк, цель которого - изобразить психологический тип человека.
Ключевые слова: И.С. Тургенев; «Рассказ отца Алексея»; «таинственные повести» И.С. Тургенева; повествовательная рамка; двуголосое слово; жанр; повесть; очерк.
E.Yu. Kozmina (Yekaterinburg)
The Narrative Structure and the Problem of the Genre in I.S. Turgenev's "Father Alexey's Story"
Abstract. The epic genres in the works of I.S. Turgenev have always attracted
literary critics. However, "Father Alexey's Story" was rarely the subject of research, as it was considered among the so-called "mysterious tales" by I.S. Turgenev. Even less often, when analyzing it, the narrative structure of the work was taken into account. Most researchers have bracketed the fact that this is a frame construction and a two-voiced word: the main subject of speech is not Father Alexey. The speech of this protagonist is represented not as an independent unfolded remark-confession, which arose in the conversation between the two characters (the narrator and Father Alexey), but in the retelling by this narrator. Thus, we are faced with a special case of a double-voiced word: the inner word maintains clear boundaries here and does not mix with the voice of the main subject of speech - an anonymous narrator; moreover, it is included in the composition of the ambient utterance. At the same time, the word of Father Alexey loses dialogicity and requires no answer. In addition, Father Alexey is depicted in the work as a man completely different from all other rural priests. It is also important to take into account the distance (both spatial and temporal) with which the narration of the main subject of speech is conducted. The internal story, given in the words of Father Alexey and included in the statement of the anonymous narrator, is clothed in the genre form of the story: it is based on a cyclical plot, focused on parable stories, completed and evaluated from a higher, authoritative position. However, taking into account the narrative structure suggests that the "Father Alexey's Story" in terms of genre is not a story, but an artistic feature article, the purpose of which is to depict the psychological type of a person.
Key words: I.S. Turgenev; "Father Alexey's Story"; "Mysterious Tales" by I.S. Turgenev; narrative frame; two-voiced word; genre; story; feature article.
«Рассказ отца Алексея» был написан в 1877 г. и опубликован тогда же; первоначально - во французском журнале «La République des Lettres» (под названием «Le fils du pope»), затем - в переводе на русский язык (без ведома автора) в «Новом времени» (Суворина) под заглавием «Сын попа», и только третья публикация была авторской, на русском языке, в журнале «Вестник Европы», с заглавием «Рассказ отца Алексея».
Это тургеневское произведение редко становится предметом монографического анализа (удалось найти лишь четыре работы, посвященные «Рассказу отца Алексея»). Как правило, оно рассматривается в общих исследованиях так называемых «таинственных повестей» И.С. Тургенева, наряду с другими (обычно называют, кроме «Рассказа отца Алексея», «Призраки», 1863; «Собака», 1866; «Сон», 1876; «Песнь торжествующей любви», 1881; «Клара Милич (После смерти)», 1883). И даже в этих совокупных исследованиях другим «таинственным повестям» уделяется значительно больше внимания и места.
В тех же случаях, когда исследователь заводит речь непосредственно о «Рассказе отца Алексея», нарративная структура этого произведения всегда (за исключением одного случая, о котором я скажу позже) описывается в усеченном варианте, и основным субъектом речи, рассказчиком, называется отец Алексей.
Л.В. Пумпянский прямо определяет отца Алексея в качестве рассказ-
чика: «все же рассказчик - провинциал, фигура бытовая...» [Пумпянский 200, 458]; то же самое мы встречаем у Е.Г. Новиковой, которая пишет, что «важным условием для исследования психологии демократического героя послужило появление в "студиях" нового типа рассказчика. В повестях и рассказах. рассказчик является разночинцем., сельским священником ("Рассказ отца Алексея")» [Новикова 1979, 76]. В книге А.Б. Муратова отец Алексей также рассматривается в роли основного субъекта речи: «Повествование здесь ведется от лица священника, который передает "совершенно набожным языком" историю о том, как сын его "подвергся наущению дьявола (галлюцинации) и погиб"» [Муратов 1985, 41] и т.д.
В соответствии с этой логикой главным героем «Рассказа отца Алексея» признается его сын - Яков, о жизни и гибели которого и рассказывает отец Алексей.
Между тем, отец Алексей вовсе не является основным субъектом речи; более того, его автономность как носителя речи более низкого уровня сильно ограничена. И это обстоятельство следует учитывать, когда мы говорим и о системе персонажей, и о ценностно-смысловой структуре произведения, и о его жанровых особенностях.
Задача статьи, таким образом, заключается в том, чтобы, проанализировав нарративную структуру рассматриваемого произведения, уточнить представление о «ценностно-содержательной» его стороне и после этого наметить пути решения проблемы жанра.
Итак, начнем с краткого описания нарративной структуры «Рассказа отца Алексея». Основной субъект речи здесь - некий анонимный персонаж, повествующий о своей встрече с отцом Алексеем двадцать лет назад. Внутри этой истории читателю и дан собственно рассказ отца Алексея о событиях, также отдаленных во времени от повествования о них. Однако отметим очень важный факт: речь отца Алексея представлена в произведении не как самостоятельная развернутая реплика-исповедь, возникшая в разговоре двух персонажей (повествователя и отца Алексея), а в пересказе этого повествователя, который так прямо и говорит: «Я постараюсь передать его рассказ его же словами» [Тургенев 1982, 121]. Таким образом, перед нами случай двуголосого слова, однако случай особый: второе, внутреннее, слово сохраняет здесь четкие границы, в смысловом отношении не смешивается с голосом основного субъекта речи; но в то же время включено в состав объемлющего высказывания. Структура нарратива, следовательно, усложняется: теперь читателю нужно учитывать не только соотношение речи отца Алексея и рассказанной им истории, но также соотношение высказываний и кругозоров отца Алексея и основного субъекта речи.
Охарактеризуем подробнее каждую часть этой структуры. Первоначально определим тип основного субъекта речи. Следуя терминологии Н.Д. Тамарченко, мы можем сказать, что это повествователь - «.субъект речи и носитель точки зрения в литературном произведении: тот, кто сообщает читателю о событиях и поступках персонажей, фиксирует ход
времени, изображает облик действующих лиц и обстановку действия, анализирует внутреннее состояние героя и мотивы его поведения, характеризует его человеческий тип..., не будучи при этом - в отличие от рассказчика - ни участником событий, ни. объектом изображения для кого-либо из персонажей» [Тамарченко 2008, 167]. Подчеркнем: перед нами не рассказчик, хотя он и ведет свое повествование от первого лица; как субъект речи (а не действующий персонаж) он не становится объектом изображения ни для кого, кроме автора. Будучи персонажем, встречающимся с отцом Алексеем, он не является субъектом речи, т.е. он, по устоявшейся уже нарратологической терминологии, диегетический нарратор.
Этот повествователь никак не назван в произведении; у читателя нет сведений ни о его возрасте, ни о роде его занятий, ни о его местонахождении. Это - анонимный повествователь, в отличие, например, от повествователя в повести «Часы», которую исследователи также иногда относят к группе «таинственных повестей» Тургенева.
Обратимся теперь к истории, которую рассказывает анонимный повествователь, - о его встрече с сельским священником отцом Алексеем. Сюжетная ситуация случайной встречи и откровенного разговора часто используется как в русской, так и в зарубежной литературе. Один из устойчивых мотивов этого комплекса - исповедь персонажа. То же происходит и в тургеневском произведении. Благодаря вынужденной задержке анонимного повествователя («Я занемог и пролежал несколько дней.» [Тургенев 1982, 121], - сообщает он), отец Алексей рассказывает своему случайному собеседнику историю жизни своего сына Якова, которая привела его отца к «печали великой» [Тургенев 1982, 132].
Описание этой встречи невелико, однако здесь заключены важные для всего произведения детали. Так, отец Алексей изображен человеком, отличным от всех других сельских священников: «.я наткнулся на священника, не похожего на своих собратьев», тогда как «приходские священники, с которыми я считал своей обязанностью познакомиться, оказывались личностями довольно однообразными и как бы на одну мерку сшитыми»...» [Тургенев 1982, 121], причем отличия отца Алексея особенно явственны на фоне типичных признаков: «Черты этого лица были обыкновенные, деревенского типа: морщинистый лоб, маленькие серые глазки, крупный нос, бородка клином, кожа смуглая и загорелая.» [Тургенев 1982, 121]. Но настоящая же типизация проводится повествователем по совсем иному основанию; отец Алексей изображен как представитель особого типа - он из «сильно поломанных и смирившихся русских людей всех сословий и званий» [Тургенев 1982, 122]. Сходные соображения находим в книге С.Е. Шаталова [Шаталов 1962, 58].
Отец Алексей, кроме того, описан повествователем как «живой мертвец»: «Это был человек весьма старый, почти дряхлый. В тусклом взгляде едва - и то скорбно - теплилась жизнь; и голос был какой-то тоже неживой, тоже тусклый» [Тургенев 1982, 121]. Таким образом, отец Алексей находится на пороге, на границе между жизнью и смертью, у последней
черты. (Для этой истории вообще характерен принцип рубежа, предела: так, даже имение тетки повествователя, в котором он встретил отца Алексея, - последнее из тех, где он побывал; отец Алексей - последний из двухсотлетнего рода сельских священников этого прихода).
Исповедь отца Алексея по ряду жанровых признаков можно отнести к повести; канон этого жанра, по мнению Н.Д. Тамарченко, «складывается в русской литературе исторически поздно, в период от Пушкина до начала 1890-х гг.» [Тамарченко 2007, 16]. К моменту написания «Рассказа отца Алексея» повесть, стало быть, уже существовала в каноническом виде, хотя канон и не был еще в достаточной степени закреплен.
Вот основные признаки повести в истории, рассказанной отцом Алексеем. В основе сюжета циклическая схема: жизнь Якова дома - отъезд сначала в семинарию, а затем в Москву (с краткими возвращениями домой) - окончательное возвращение и смерть Якова. Отметим, что содержание основных, переломных, моментов в жизни Якова мы не знаем; нам не известны конкретные события, из-за которых Яков решает выйти из двухсотлетней родовой традиции сельского духовенства; мы не знаем, почему и по чьей протекции поступает Яков в университет; нам не известно, как и когда стал являться Якову дьявол. Очевидно, для автора важнее не причины поступков героя, а их характер и последствия.
Циклическая сюжетная схема предполагает ситуацию испытания и поступок героя, раскрывающий его нравственный выбор.
Как правило, в специальной литературе говорится о вероотступничестве Якова; его поступок-выбор, по мнению исследователей, - выход из сословной традиции и переход в светскую жизнь. «Яков - как это происходило в 60-е годы сотни раз с выходцами из семей церковных служителей - отказывается от религии, порывает со своим сословием, уходит к разночинцам-демократам, но оступается на этом пути и кончает помешательством» [Шаталов 1979, 272]. Отметим в приведенной цитате, что автор этого исследования приурочивает рассказ к определенному историческому периоду - пореформенному этапу, наступившему после отмены крепостного права в 1861 г. Между тем, в «Рассказе отца Алексея» нет ни одного прямого упоминания исторического времени, и это позволяет А.В. Дроздовой датировать происходящие события по-иному: «.в рассказе повествуется о 1840-1850-х годах,.» [Дроздова 2009, 71].
Однако проблема вероотступничества не объясняет некоторые детали рассказанной истории. Так, например, неясен эпизод с зеленым старичком, возникающий в рассказе о детстве Якова. Отец Алексей говорит об этом явно в канве житийной литературы: маленький Яков - прилежный и скромный книжник, «смиренник»; задумывается «не по летам»; «здоровьем был слабенек». В детстве же с ним происходит «чудо чудное» [Тургенев 1982, 122]: в лесу он встречает зеленого старичка, который угощает Якова орешками (один орешек Яков приносит домой - это подтверждение того, что все, с ним случившееся, - правда). «Житийный» характер отмечает и С.Е. Шаталов: «Легенда эта поразительно напоминает новеллы-
жития из патериков» [Шаталов 1962, 57].
При том, что история с зеленым старичком - очевидная проекция на библейский сюжет о яблоке с Древа познания и грехопадении первых людей (старичок даже зеленый - как змей), важнее здесь все-таки не событие встречи, а реакция родителей и диалог Якова с отцом и матерью. Отец Алексей изображает в диалоге себя и свою жену как нечто единое, во всяком случае - имеющее один голос, он использует местоимение мы: «Мы с женой спрашиваем его: "Где был?"... "Какой такой зеленый старичок?" -спрашиваем мы. "Как, - говорим мы, - и лицо зеленое?"» [Тургенев 1982, 122].
Хоровому слову родителей противостоит личностное слово Якова: «"В лес, говорит, гулять ходил - да встретил там некоего зеленого старичка, который со мною много разговаривал и такие мне вкусные орешки дал!". "Не спал я, говорит, николщ ."» (курсив мой. - Е.К.) [Тургенев 1982,
122]. Очевидно, мы можем говорить о проявлении личностного «я» Якова, которое затем выразится в нем с гораздо большей силой.
Способность к самоопределению и самоосознанию и, следовательно, к другой, иной, жизни, - вот что испытывается в Якове видениями дьявола и его искушением.
При этом первоначальный выбор Яковом своего пути диктуется не столько тем, что, как он говорит, «к науке большую склонность чувствую» [Тургенев 1982, 123], «ближним. хочу помогать» [Тургенев 1982, 124], сколько от противного - от страха перед собой и собственным «я»: «.боюсь я самого себя, ибо много размышлять начал» [Тургенев 1982,
123], а отсюда - и боязнь «ответственности» и «греха» (заметим, грех здесь связан именно с размышлениями, и потому органичным оказывается библейский сюжет о Древе познания).
Испытание Яков не проходит; его возвращение - это отказ от дальнейшего развития. Однако этот отказ не мешает осознанию своего поступка в церкви в Воронеже как «преступления против святого духа» [Тургенев 1982, 131], которому нет искупления. Это, напротив, говорит о появлении у Якова самосознания и ответственности за свои поступки.
О непройденном испытании свидетельствует эпизод, в котором отец Алексей рассказывает о смерти и похоронах Якова: «.уж очень он хорош лежал в гробу: совсем словно помолодел и стал на прежнего похож Якова» [Тургенев 1982, 131-132]. Это обретение прежнего облика, не измененного ни временем, ни обстоятельствами, ни даже смертью, - возврат к начальной стадии жизни Якова.
История Якова, как кажется, спроецирована и на другой евангельский сюжет - о блудном сыне: в «Рассказе отца Алексея» есть и отец, и два сына. Один «вышел в архиереи - и скончался не так давно у себя в епархии» [Тургенев 1982, 122], второй - Яков, поистине «блудный сын». Возвращение Якова, однако, вовсе не похоже на возвращение притчевого блудного сына; оно совершается поневоле и не заканчивается осознанием правильности возврата или раскаянием.
Что касается самого отца Алексея, то, как сформулировал В.И. Тюпа, «мудрость библейского отца не в том, что он якобы предвидел раскаяние сына., а в том, что он не препятствовал уходу сына» [Дарвин, Тюпа 2001, 172]. Согласие отца Алексея передается с помощью вставного текста письма, что еще более углубляет нарративную перспективу: вставные письма (их три) - в речи отца Алексея, которая, в свою очередь, включена в речь анонимного повествователя.
Таким образом, можно сделать вывод, что решение о выходе из отцовской традиции Яков принимает «из страха» перед размышлениями, но ровно по той же причине он возвращается обратно.
Концовка повести предполагает завершение жизни героя с «авторитетной резюмирующей позиции» [Тамарченко 2007, 20], которой отец Алексей не обладает. Однако он пытается завершить историю Якова с позиции гораздо более высокого уровня - божественного суда, конструируя ее в своем сознании. Несмотря на то, что Яков умирает «без покаяния, как бессмысленный червь», отец Алексей все же не предполагает, что «господь стал судить его своим строгим судом» [Тургенев 1982, 131], и приводит совершенно неубедительное с обычной точки зрения доказательство - внешний вид умершего Якова. Это своеобразная причастность повествующего, т.е. отца Алексея, к последней истине, позволяет завершить повесть как бы прощением «блудного сына».
Итак, внутренняя история, данная в слове отца Алексея и включенная в высказывание анонимного повествователя, облечена в жанровую форму повести: она основана на циклическом сюжете, ориентирована на притче-вые истории, завершена и оценена с более высокой - авторитетной - позиции.
Однако история эта, как мы уже отметили, дана не сама по себе, а внутри высказывания другого персонажа - анонимного повествователя, поэтому теперь нужно обратиться к «событию самого рассказывания» и определить ту дистанцию, которая отделяет это событие от изображенной встречи повествователя и отца Алексея.
Единственный факт, отмеченный в тексте прямо, это указание на время рассказывания - через 20 лет после встречи. Конкретность этого факта условна - ведь нам неизвестна точка отсчета; от какой даты следует отсчитывать 20 прошедших лет? Реконструировать время можно только очень приблизительно.
О самом субъекте речи, как уже отмечалось, мы не знаем почти ничего; как не знаем и о том пространстве, в котором происходит «событие самого рассказывания». Однако в тексте есть косвенные признаки, помогающие его установить. Так, говоря об отце Алексее, повествователь относит его к типу «сильно поломанных и смирившихся русских людей всех сословий и званий» [Тургенев 1982, 122]. Так сформулированное выражение напоминает о гоголевской фразе о «русских мужиках», на которую в свое время обратил внимание Ю.В. Манн. Исследователь пишет, что «в "Мертвых душах" определение "русский" включено в систему других сигналов,
реализующих точку зрения поэмы. Угол зрения в "Мертвых душах" характерен тем, что Россия открывается Гоголю в целом и со стороны. Со стороны - не в том смысле, что происходящее в ней не касается писателя, а в том, что он видит Россию всю, во всей ее "громаде"» [Манн 1996, 245].
Не так ли и в тургеневском произведении? Мы можем констатировать, что между событием встречи и исповедью отца Алексея - значительная временная, пространственная, а также сословная и ценностная эпическая дистанция. Анонимный повествователь описывает отца Алексея с его жизненной катастрофой как типического представителя «поломанного человека», притом описывает «в целом и со стороны», выделяя этот тип среди других многочисленных типов.
Это меняет, во-первых, предмет изображения. В центре оказывается не собственно история Якова, а встреча с отцом Алексеем и его рассказ, т.е. его типическое слово. Вот как его характеризует повествователь: «Отец Алексей говорил очень просто и толково, без всяких семинарских или провинциальных замашек и оборотов речи. Я не в первый раз заметил, что сильно поломанные и смирившиеся русские люди всех сословий и званий выражаются именно таким языком» [Тургенев 1982, 121-122]. Не случайно С.Е. Шаталов (несколько преувеличивая, правда) отмечает склонность этого персонажа-субъекта речи к психологическому типированию: у повествователя «оказался свой вкус, свои представления - короче, свой характер. Заурядное, повседневное его мало интересует», он - «своеобразный собиратель психологических редкостей» [Шаталов 1962, 58].
Во-вторых, слово отца Алексея представлено как отдаленное в пространстве и времени, заключенное в рамку слова повествователя и не требующее ответа, т. е. недиалогическое. Так, в конце исповеди отца Алексея повествователь говорит: «Хотел я сказать отцу Алексею слово утешения... но никакого слова не нашел» (курсив мой. - Е.К.) [Тургенев 1982, 132].
Создается ощущение, что все описанное в «Рассказе отца Алексея» как бы вынимается из исторического и всякого другого контекста и представляется отдельной, замкнутой историей, в своеобразной форме «медальона». Очевидно, что задачей обрамления исповеди отца Алексея, рассказа о его трагедии, становится создание портрета определенного типа человека и его слова. Любопытно, что единственный исследователь, обративший внимание на повествовательную рамку, делает точно такой же вывод: «Обрамление повествователя помогает понять авторский замысел: Тургенев ставил перед собой задачу правильно воспроизвести важный психологический тип» [Шаталов 1962, 59]. С.Е. Шаталов отмечает и тот факт, что повествователю важна как точка зрения, с которой отец Алексей рассказывает свою историю (в религиозно-суеверном освещении), так и собственно его рассказ: «своею особенною речью и неповторимой интонацией отец Алексей рисует, в первую очередь, самого себя» [Шаталов 1962, 59].
«Тотальную реакцию на целоегероя»(М.М. Бахтин), т.е.художественное завершение произведения в целом невозможно понять без учета рамки и нарративной структуры, которая, как кажется, в жанровом отношении
ближе всего к очерку (см. примеры очерков, исследующих определенный тип человека, а также более близкие И.С. Тургеневу «физиологические очерки», где «очерк превращается в характеристику социальных типов, представителей различных слоев общества» [Гордеева 2001, 707-709]).
Соединение черт очерка и повести отражает, по-видимому, жанровые искания И.С. Тургенева в период написания «Рассказа отца Алексея». Сам он причислял «Рассказ.», наряду с другими произведениями 1860-1880-х гг., к так называемым «студиям», о чем сообщал своим адресатам в письмах [Новикова 1979, 75]. Е.Г. Новикова связывает появление «нового жанра» в творчестве Тургенева с задачей «подробного исследования жизни демократической России в новых исторических условиях» [Новикова 1979, 75].
Исследовательница отмечает также очерковый (хотя и не называет это определение) характер «студий»: «С одной стороны, для жанра "студии" характерно стремление к изображению объективного жизненного материала, внимательное, скрупулезное описание быта мещанских семей, сонной, обыденной жизни маленьких провинциальных городков, впервые ставших предметом пристального внимания писателя. Эта особенность, как уже было сказано выше, сближает повести и рассказы 60 - начала 80-х годов с "Записками охотника"» [Новикова 1979, 75-76], которые, добавим, имеют как раз очерковый характер. Кроме того, в «студиях», пишет исследовательница, в центре внимания писателя оказалась психология личности пореформенной эпохи» [Новикова 1979, 76], что, как представляется, также сближает «студии» с очерками, нацеленными на изображение того или иного типа человека.
«Рассказ отца Алексея» - один из результатов поиска новой формы, направленной на создание образа типического русского человека, а потому здесь используются очерковые приемы, хорошо известные Тургеневу. Однако внутрь формы этого очерка помещается история, написанная в жанре повести, к тому же - с особой точки зрения; и акцент читательского внимания переносится на нее. Потому не случайно, что повествовательная рамка становится незаметной на фоне истории отца Алексея и ускользает от внимания читателей и даже исследователей. Однако конечным определением жанра «Рассказа отца Алексея» все же следует считать очерк.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гордеева Е.Ю. Очерк // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001. Стб. 707-709.
2. Дарвин М.Н., Тюпа В.И. Циклизация в творчестве Пушкина: опыт изучения поэтики конвергентного сознания. Новосибирск, 2001.
3. Дроздова А.В. Проблема поколений в повести И.С. Тургенева «Рассказ отца Алексея» // Вестник Костромского государственного университета им. Н.А. Некрасова. 2009. № 3. С. 69-72.
4. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996.
5. Муратов А.Б. Тургенев-новеллист (1870-1880-е годы). Л., 1985.
6. Новикова Е.Г. Повести и рассказы И.С. Тургенева второй половины 60 - начала 80-х годов в ряду произведений малой прозы писателя (к постановке проблемы жанра) // Проблемы метода и жанра. Вып. 6. Томск, 1979. С. 69-81.
7. Пумпянский Л.В. Классическая традиция: собрание трудов по истории русской литературы. М., 2000.
8. Тамарченко Н.Д. Повествователь // Поэтика: словарь актуальных терминов и понятий. М., 2008. С. 167-169.
9. Тамарченко Н.Д. Русская повесть Серебряного века. (Проблемы поэтики сюжета и жанра). М., 2007.
10. Тургенев И.С. Рассказ отца Алексея // Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Изд. второе, исправ. и доп. Т. 9. Повести и рассказы. 1874-1877. Новь. 1876. М., 1982. С. 121-132.
11. Шаталов С.Е. «Таинственные» повести И.С. Тургенева // Ученые записки Арзамасского педагогического института. 1962. Т. 5. Вып. 4. Вопросы литературоведения. С. 3-96.
12. Шаталов С.Е. Художественный мир И.С. Тургенева. М., 1979.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Drozdova A.V. Problema pokoleniy v povesti I.S. Turgeneva "Rasskaz ottsa Alekseya" [The Problem of Generations in the Story of I.S. Turgenev "Father Alexey's Story"]. Vestnik Kostromskogo gosudarstvennogo universiteta im. N.A. Nekrasova, 2009, no. 3, pp. 69-72. (In Russian).
2. Shatalov S.E. "Tainstvennyye" povesti I.S. Turgeneva ["Mysterious" Tales by I.S. Turgenev]. Uchenyye zapiski Arzamasskogo pedagogicheskogo instituta, 1962, vol. 5, no. 4. Voprosy literaturovedeniya, pp. 3-96. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
3. Gordeyeva E.Yu. Ocherk [Feature Article]. Literaturnaya entsiklopediya termi-nov i ponyatiy [Literary Encyclopedia of Terms and Concepts], Moscow, 2001, columns 707-709. (In Russian).
4. Novikova E.G. Povesti i rasskazy I.S. Turgeneva vtoroy poloviny 60 - nacha-la 80-kh godov v ryadu proizvedeniy maloy prozy pisatelya (k postanovke problemy zhanra) [The Novellas and Short Stories by I.S. Turgenev in the 1860s - 1890s in the Series of His Short Prose (To the Formulation of the Problem of Genre)]. Problemy metoda i zhanra [The Problems of Genre Method], Tomsk, 1979, vol. 6, pp. 69-81. (In Russian).
5. Tamarchenko N.D. Povestvovatel' [Narrator]. Poetika: slovar'aktual'nykh ter-minov iponyatiy [Poetics: Dictionary of Current Terms and Concepts]. Moscow, 2008, pp. 167-169. (In Russian).
(Monographs)
6. Damn M.N., Tyupa V.I. Tsiklizatsiya v tvorchestve Pushkina: opyt izucheniya poetiki konvergentnogo soznaniya [The Cyclization in Pushkin's Works: The Experience of Studying the Poetics of Convergent Consciousness]. Novosibirsk, 2001. (In Russian).
7. Mann Yu.V. Poetika Gogolya. Variatsii k teme [The Poetics of Gogol. Variations to the Topic]. Moscow, 1996. (In Russian).
8. Muratov A.B. Turgenev-novellist (1870-1880-e gody) [Turgenev as a Novelist (the 1870s -1880s).]. Leningrad, 1985. (In Russian).
9. Pumpyanskiy L.V Klassicheskaya traditsiya: sobraniye trudovpo istorii russkoy literatury [Classical Tradition: A Collection of Works on the History of Russian Literature]. Moscow, 2000. (In Russian).
10. Tamarchenko N.D. Russkaya povest' Serebryanogo veka. (Problemy poetiki syuzheta i zhanra) [The Russian Story of the Silver Age. (The Problems of the Poetics of Plot and Genre)]. Moscow, 2007. (In Russian).
11. Shatalov S.E. Khudozhestvennyy mir I.S. Turgeneva [The Artistic World of I.S. Turgenev]. Moscow, 1979. (In Russian).
Козьмина Елена Юрьевна, Уральский федеральный университет им. первого Президента России Б.Н. Ельцина.
Доктор филологических наук, профессор кафедры Издательского дела. Область научных интересов: теоретическая и историческая поэтика, жанрология, нарратология, фантастическая литература.
E-mail: klen063@gmail.com
ORCID ID: 0000-0001-6226-7032
Elena Yu. Kozmina, Ural Federal University named after the First President of Russia B.N. Yeltsin.
Doctor of Philology, Professor at the Department of Publishing. Research interests: theoretical and historical poetics, genrology, narratology, science fiction.
E-mail: klen063@gmail.com
ORCID ID: 0000-0001-6226-7032
