CC BY
70
Просвещение! Как выразителен русский язык! Ни в одном языке мира нет слова «просвещение» в привычном для нас смысле. Н. В. Гоголь писал по этому поводу:
«Просветить - не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь. Слово это взято из нашей Церкви, которая уже почти тысячу лет его произносит, несмотря на все мраки и невежественные тьмы, и знает, зачем произносит. Недаром архиерей в торжественном служении своем, подъемля троесвещник и двусвещник, всех ими освещает, произнося: "Свет Христов освещает всех!"»
Просвещение в таком понимании абсолютно неприемлемо для современного бюрократа и, с его точки зрения, вообще неприменимо в устойчиво определённой системе образования. Вот почему существовавшее в России несколько веков Министерство просвещения преобразовано в наше время в Министерство образования. Неискоренимы в России попытки преобразовать «спокойную неопределённость» в «системную определённость».
Нечто подобное происходит и по другим департаментам. Тяга к чарующей определённости топит творческие порывы живых умов в холодном омуте устойчивых организационных форм.
Тем не менее спокойная неопределённость -это нормальное состояние российского общества. Скрытое сопротивление всякой определённости происходит не случайно, а из внутреннего, глубокого источника. Спокойная неопределённость в России так же естественна, как некоторая не-дооформленность деталей в любой материальной деятельности русских. Огромные просторы земли и широта русской души трудно поддаются окончательной отделке. Даже в чертах лица русских людей можно видеть некоторую незавершённость, размытость.
И рядом с этим вырисовывается другая особенность России. Неопределённость в земных делах сочетается с поразительной определённостью в вере. Слово «русский» часто употребляют как синоним «православный», по-гречески -«ортодоксальный» («орто» - прямой, «докса» -суждение). Быть православным - значит следовать учению Церкви строго и неуклонно, не поддаваться никаким колебаниям в вере. Примером этой в высшей степени православности, ортодоксальной нетерпимости к малейшим отклонениям от сложившегося обряда является трагическая история старообрядчества. Покушение на духовные устои отцов представляется русскому человеку самым тяжким грехом, ещё большим, чем предательство родины. Какими же нужно было
обладать преданностью, волей, ощущением духовной связи с предками, чтобы многие тысячи старообрядцев пошли на подвиги, массовое мученичество, добровольное самосожжение?
Таково выражение нашей «спокойной неопределённости» по отношению к вере. И пусть неприступная, как гранит, твёрдость православных духовных устоев оборачивается душевной мягкостью, уступчивостью, умственной нерешительностью, пространственной и телесной неоформленностью, всем тем, что обозначается как «неопределённость», но эта неопределённость - спокойная, потому что духовная. Прочностью, надёжностью этой опоры объясняется и наше смиренное пребывание в истории.
Русский православный дух, как стрелка магнитного компаса, точно распознает направления - в сторону земного царства или в сторону Царствия Небесного.
УДК 111.83
А. П. Корякина
СИМУЛЯЦИЯ БЫТИЯ И ВОЗМОЖНОСТЬ ЕЕ ПРЕОДОЛЕНИЯ: ПОДХОД Ж. БОДРИЙАРА
Статья посвящена тотальной симуляции бытия и возможности ее преодоления через существование Другого, которое выводится с помощью понятия интерсубъективности.
The article is devoted to the total simulation of Being and the possibility of its overcoming through the existence of the Other, that is deduced with the help of the concept of intersubjectivity.
Ключевые слова: бытие, Другой, жизнь, интерсубъективность, красота, подлинность, симуляция, смерть, соблазн.
Keywords: being, Other, life, intersubjectivity, beauty, authenticity, simulation, death, seduction.
Проблема подлинности была одной из самых важных проблем в философии экзистенциализма, но с течением времени она, как ни странно, не исчезла, а, наоборот, обострилась. Эта проблема постоянно трансформировалась, отражая все новые грани социокультурных изменений. Сейчас, в эпоху репрессивного влияния массовых коммуникаций, в век виртуализации всех сфер жизни, данная тема снова становится одной из самых актуальных. В наше время появляется необходимость четкого ответа на вопрос, где же лежит демаркационная линия, отделяющая подлинную реальность (реальность мира, личности, знания) от ее симу-
© Корякина А. П., 2013
лированного двойника. Становясь все более прозрачной, эта неуловимая линия становится объектом отчаянного поиска. Процессы все более глубокого сокрытия подлинного разрастаются, современный же человек живет в этих условиях как в естественных для своего бытия. И если в философии экзистенциализма вопрос подлинности был связан с массовостью, с анонимностью Man, то современная философия, отражая вновь возникшие процессы, акцентирует внимание на другом: сейчас неподлинность существует в пространстве насквозь симулированном, в процессе постоянной виртуализации бытия и его экзистенциальных модусов, чего еще, конечно, не было в первой половине XX в., и даже во второй половине XX в. захват пространства симулякрами не был еще столь всеобъемлющим, как в наши дни. Стоит также отметить, что в настоящее время анонимность и массовость модифицировались, став всепроникающими и тем самым более жесткими, чем в XX в.
Красота, жизнь, смерть, соблазн - есть ли здесь в наше время хотя бы небольшая доля подлинности, которая могла бы фундировать систему координат, с помощью которой мы достигли бы той самой призрачной линии демаркации? Ответить на этот вопрос достаточно сложно. В гиперреальности, опутывающей сетями разного уровня сложности все бытие современного человека, растворяются без следа многие феномены, способные служить зацепкой. Среди них находится и феномен смерти - феномен, являющийся одной из самых близких внутренних реалий Ego.
О симуляции и смерти подробно говорит Ж. Бодрийар. Смерть для него - акт символического обмена, финальный и расточительный дар человека, которому была точно так же щедро подарена жизнь, изначально содержащая в себе эту необходимость страшного обратного отдаривания. Эта смерть не является симулякром, она пока еще живой феномен, не затронутый вирусом бесконечного деления и самоповторяемости. Такая смерть тесно связана с жизнью, они обратимы, здесь пока еще не нужно отказываться от земной жизни ради смерти, то есть ради «загробной жизни», которая является выражением личного бессмертия, идею которого Ж. Бодрийар считает инструментом властных структур любого рода. «Итак, первоначально бессмертие было эмблемой власти и социальной трансцендентности. <...> Затем бессмертие распространяется и увековечивается в деспотических обществах, в великих Империях с их тотальной трансцендентностью власти» [1]. Но на самом деле это еще не предел. Здесь бессмертие связано хотя бы с областью воображаемого, как определяет это сам Ж. Бодрийар. В наши же дни идея бессмертия не касается и «загробной жизни», а воображаемое, которое еще было каким-то выражением живительного разно-
образия, постепенно стало сходить на нет. Сейчас идея бессмертия тесно связана с идеей, упирающейся в область гиперреального, - клонированием. Клонирование, этот бесконечный процесс самоповторения, полностью разрушает обратимость жизни и смерти, а значит, является примером глубинного проникновения симуляции в их сердце. Но если клонирование ведет к уничтожению обратимости жизни и смерти, то оно уничтожает и самого субъекта. Ж. Бодрийар отмечает: «Нет более и самого субъекта, так как идентичное удвоение кладет конец его раздвоенности», «.Клонирование освящает повторение Того же самого: 1 + 1 + 1 + 1.» [2].
Клонирование уничтожает разнообразие, что постепенно ведет к энтропии внутри пространства, ставшего во много раз преувеличенным, гиперреальным. Наступает эра Прохлады: не холода, а именно Прохлады, что Ж. Бодрийар подчеркивает употреблением английского слова «cool». Следует, однако, отметить, что не следует понимать концепт «клонирование» исключительно в биологическом смысле, то есть только лишь в естественнонаучном ключе. Клонирование - это, скорее, более обширный процесс всеобщей симуляции, проходящий внутри всего пространства, пораженного вирулентностью.
Но кроме клонирования есть еще одна угроза подлинности феномена смерти. Этой угрозой является превращение жизни в эквивалент линейной экономической операции. Происходит четкий подсчет, суммирование всех достижений, человек становится просто суммой нажитых «накоплений»: «У нас же покойник - это просто человек, ушедший вон. <...> Он еще до смерти стал лишним бременем. В итоге прожитой им жизни-накопления со счета списывают его самого - чисто экономическая операция» [3]. Это обычное механическое свойство аддитивности, ведущее к обесцениванию жизни, а значит и к обесцениванию смерти, а также их обратимости. И жизнь, и смерть - бессмысленны, механистичны, схематичны и односторонне линейны. Потеряв свою обратимость, жизнь и смерть и с этой стороны попадают в капкан симуляции.
Врастая в зараженное пространство, феномены жизни и смерти все больше теряют шанс на освобождение из плена. И «ксерокс» штампует их до бесконечности, как и другие феномены, попавшие в зону вирулентности. «Идеальность», к которой стремится гиперреальность, слишком стерильна и гомогенна. Она не предусматривает существования жизни и смерти в их первозданно-сти и стихийности, только выхолощенные, зараженные симуляцией жизнь и смерть не портят этой гладкой, ничего не отражающей и поглощающей все поверхности. И в этой «идеальности» сквозит лицо энтропии, «cool», тепловой смерти. Ж. Бод-
рийар называет эту «идеальность» операционной, но не только из-за стерильности и полной однородности, но и из-за насильственности подобных хирургических преобразований: «Любое проявление фатальности или негативности будет уничтожено всеобъемлющим функционированием пластической хирургии в угоду чему-то подобному улыбке смерти в похоронном бюро...» [4] И теперь все без исключения может попасть в эту стерильную операционную. Именно здесь в полной мере и проявляется всепроникающий и жесткий характер новой массовости и анонимности, о которых было сказано в начале статьи. Они не связаны с давлением тоталитарных государств на личность человека, не имеют отношения к нежеланию брать на себя ответственность за свою и, таким образом, чужую жизнь, не могут быть преодолены через обращение к Ничто, как это было в экзистенциализме. Новые массовость и анонимность отличаются тем, что они незаметны, их диктат «ласков», но не менее порочен: он охватывает и само государство, тоже попавшее под колесо симуляции, и ответственность, также не избежавшую этой судьбы - судьбы стать вечно повторяющим себя симулякром. Выход к Ничто в данной ситуации просто невозможен, потому что обратимость жизни и смерти исчезла, а вместе с ней растворилась и возможность экзистенциального Ужаса, Тоски и Страха.
Все «cool» (здесь уже в любом смысле данного слова), все одинаково, все неразличимо и не вызывает сильных эмоций, если вообще вызывает хоть какие-то. Всего становится слишком много, чтобы обращать на это свое внимание, тратить свои силы. Нет больше личности, а потому нет и направленного на что-то определенное интереса. Весь этот наплыв огромного числа копированных вещей, слов, образов, картинок, коммуникационных линий увеличивается все быстрее, засоряя и без того уже зараженное и замусоренное пространство.
В итоге даже пол теряет присущий ему когда-то соблазн. На первый взгляд может показаться, что в сфере пола нет места симуляции. Это происходит от того, что обычно мало кто думает о поле в подобном ключе, считая все вопросы, касающиеся его, само собой разумеющимися и естественными. Но именно в центр этой само собой разумеющейся области Ж. Бодрийар забрасывает концепт «транссексуальность». И это, опять же, не является просто констатацией биологического факта. «Речь идет о маскараде, об игре, построенной на коммутации признаков пола, на половом безразличии в противовес той, прежней игре, что основывалась на половых различиях...» [5] Здесь скрывается все та же «прохлада» неразличимости и безэмоциональности, молчания и бесконечной повторяемости од-
ного и того же. Клонирование и транссексуальность оказываются тесно связанными между собой. Там, где слово берет клонирование, с необходимостью находится место и для транссексуальности. Все, что когда-то было тайной пола, ушло, не оставив следа. Соблазн же уступил место порнографической сексуальности, которая избыточно реальна, гиперреальна. Тяжесть гиперреальности надвигается на соблазн и давит его. Тайна исчезает.
То же самое происходит и с красотой. Максимум на что она может рассчитывать в данных условиях - остаться на поверхности в качестве симулякра. Красиво все. Но точно так же все одновременно и безобразно (и безобразно). И всем это, по большому счету, безразлично. Сегодня красиво одно, завтра - другое, а послезавтра мы забудем все вообще. Вечный вопрос «что есть красота?» совсем перестает иметь смысл. Связка «есть» чересчур сильно указывает на несуществующий бытийственный смысл. Соблазн и красота идут рука об руку: красота, чаще всего, была именно соблазнительна. Но растворив соблазн, вирусы симуляции обесценили красоту, свели ее к неустойчивому изображению, которое постоянно меняется и, в общем-то, не вызывает почти никаких чувств. Красота - просто яркое пятно на глади экрана.
Красота, тайна, соблазн, пол обладают бытием только при наличии непохожести, кардинального отличия, благодаря которому не может быть никакой путаницы. При бесконечном же дублировании и гипертрофировании одного и того же все сливается в одну сплошную массу полной идентичности и эквивалентности. Одно спокойно можно заменить на другое, не потеряв при этом ничего. Идентичность приходит на смену единичности и уничтожает ее. Тайну соблазна, конечно, пытаются использовать в своих целях, но это уже совсем не тот первоначальный, стихийный соблазн, этот новый соблазн - соблазн современной рекламы, политики и сексуальности. Он совершенно не наполнен тайной, в нем нет очарования и завороженности: «Дискурс, описывающий в терминах соблазна механизм работы социального, политического или того, что от них осталось, настолько же пуст, как и само пространство политического: он просто преломляет его в пустоте» [6].
Сущность настоящего соблазна так же глубоко связана с символическим актом обмена, как и пара жизнь-смерть. Соблазн обрубает бесконечную цепь самодублирования, совращая с линейного пути. Он заставляет растрачивать все без остатка. Это символический акт. И когда пол лишается соблазна, проступает чистая механика - механика пола. Сфера соблазна лежит за пределами всякой симуляции, именно поэтому так
сложно прорваться к нему. Соблазн - вызов сфере симуляции. Он несовместим с полом, подвергшимся нейтрализации. Эта нейтрализация пола состоит в его избыточности: есть чересчур мужское, есть чересчур женское, а значит, тем самым, уже не совсем мужское, не совсем женское -что-то нейтральное, неопределенное, «прохладное». Здесь нет места соблазну. Здесь нет места ничему, потому что снова появляется стерильная идеальность операционной, которая не потерпит никаких различий. Она требует очевидности, прозрачности, которые полностью осуществимы только в гомогенном, ничего не скрывающем в себе пространстве. Соблазн же полностью отвергает эту гомогенность, играя на несходстве и различиях: «Скудостью отличается любая теория отражения, особенно же идея, будто соблазн коренится в притяжении тождественным, в миметическом восхищении собственным образом или в каком-то идеальном мираже сходства» [7].
Получается, что достижение сферы соблазна - возможность выпрыгнуть из мира симуляции, который заставляет нас бесконечно вращаться вместе со всеми симулированными феноменами, делая симулякрами нас самих. Но уйти в соблазн, то есть соблазниться, совратиться с бесконечного пути симуляции возможно только при участии Другого. Без Другого этот побег будет невозможен. Мы дублируем сами себя и не можем остановиться, но Другой чужд нам, он резко останавливает наше разрастание. Тайна соблазна вновь может появиться лишь тогда, когда наша жизнь станет игрой Другого. Но существует ли этот Другой? Как можно допустить, что он есть именно извне, что является самым главным условием вступления на путь соблазна? Думается, что на этот вопрос вполне возможно ответить с помощью понятия интерсубъективности. Если опереться на идеи Э. Гуссерля, то Другой будет вырисовываться более четко и определенно, избавляя нас хотя бы от сомнений в его существовании, что очень важно, так как сомнения стали едва ли не всеохватывающими в условиях, можно сказать, тотальной виртуализации бытия.
На самом деле мое Ego оказывается уже подготовленным к принятию появления других структур, находящихся вне меня. «Так исчезает иллюзия, будто бы все, что я в качестве трансцендентального ego познаю как сущее для меня самого и истолковываю как конституированное во мне самом, должно принадлежать сфере моей собственной сущности» [8]. И то, что Другой не дан мне непосредственно, только увеличивает шансы на освобождение, потому что в этом случае возможность слияния и смешения сведена к минимуму. Другой не спасет нас с помощью какого-то необъяснимого колдовства и мистики. Весь смысл необходимости столкновения с Другим Ж. Бод-рийар передал в одной своей фразе, которой заканчивается «Прозрачность зла»: «Другой - это то, что позволяет мне не повторяться до бесконечности» [9].
Таким образом, несмотря на тотальность охватывающей нас симуляции, все еще остается нечто, способное дать нам хотя бы возможность выхода за границу виртуализированной реальности. И это нечто самым определенным образом связано с феноменом Другого. Другой соблазняет нас, совращает с линейно-бесконечного пути копирования самого себя, он выбрасывает нас за пределы царства симулякров. Начальной же точкой подобного освобождения должно выступить понятие интерсубъективности, подробно рассматриваемое феноменологией.
Примечания
1. Бодрийар Ж. Символический обмен и смерть. М.: «Добросвет»: Изд-во КДУ, 2011. С. 236.
2. Бодрийар Ж. Прозрачность зла. М.: «Добро-свет»: Изд-во КДУ, 2009. С. 170, 171.
3. Бодрийар Ж. Символический обмен и смерть. С. 292.
4. Бодрийар Ж. Прозрачность зла. С. 67.
5. Там же. С. 32.
6. Бодрийар Ж. Соблазн. М.: «Ad Marginem», 2000. С. 299.
7. Там же. С. 128.
8. Гуссерль Э. Картезианские размышления. СПб.: Наука, 2004. С. 280.
9. Бодрийар Ж. Прозрачность зла. С. 257.
