CC BY
15им и бредил, только им и жил...Я его видела часто вместе с Мейерхольдом" (В. 1955. № 42. С. 126.).
Б.Зайцев упоминал своего "приятеля" Ч. в связи с воспоминанием о Вяч. Иванове: "1905 год! Вячеслава Иванова знал я тогда очень мало, где-то бегло встречались, не у Чулкова ли, моего приятеля, "мистического анархиста"? оба они принадлежали тогда к течению символизма, но и с особым подразделением — "мистического анархизма" (и оба кончили христианством: Чулков православием, Иванов принял католичество)" (Зайцев Б. Далекое. Вашингтон, 1965. С. 48). Зайцев вспоминает единственное ответное письмо 30-х Вяч. Иванова, которое "покоится теперь в Архиве Колумбийского университета в Нью-Йорке" (с. 52). Это письмо от 28 марта 1939 было опубликовано современным исследователем Ж.Шероном (НЛО. 1994. № 10). В своем письме Иванов пишет о смерти Ч.: "Вы несказанно ... тронули меня письмом радостным и грустным, потому что из него я узнал о смерти дорогого и незабвенного Георгия Ивановича. Он часто мне перед этим снился; потому, быть может, Вы и меня во сне увидели и захотели написать мне, что его душа посредствовала между нами. Ведь я его очень любил, горько, бывало, обижаясь на его обидчиков и клеветников, и вот только-что испытал вновь старинную обиду за него при чтении некролога (в "Совр. Зап."), подписанного, к сожалению, Зинаидою Николаевной Гиппиус. Я знал его слабости, но умел ценить и его душу, и его духовное горение, и его порою ярко вспыхивавший литературный талант. Мне сильно хотелось с ним увидеться. Мне он был верным и прекрасным другом" (с. 290). Эти "братские" слова "о прошлом и заветном" (там же) можно считать еще одним некрологом.
О.В.Быстрова
ШЕКСПИР (Shakespeare) Уильям (1564-1616)
Ш. владел умами и сердцами людей, волей судьбы или по собственному желанию оказавшихся в русской эмиграции. В периодической печати его личности, его творениям и постановкам его пьес уделялось особое внимание. Для культуры русской эмиграции, как и для всей русской культуры, Ш. символизировал собой буквально все: "Необъятен гений Шекспира, столько столетий привлекающий и гипнотизирующий все мыслящее человечество" (Доминик Л. Шекспир в России // В. 1964. № 150. С. 55). Загадка Ш. волновала русское зарубежье не меньше, а возможно и больше, чем исследователей шекспировского творчества в
советской России. В 1927 Р.Словцов пишет: "Больше 50 лет идет спор о том, кто является автором шекспировских пьес" (Словцов Р. Шекспировская загадка // ПН. 1927. 13 янв.), и продолжает: "Интерес шекспировской загадки не в ее решении — в нем, может быть, навсегда останется элемент неясности, — но в том, почему является самое сомнение в авторских правах Вильяма Шекспира на великие создания, связанные с его именем". Вопрос, который задает себе Словцов и на который не дает ответа, "как мог бесконечный по разнообразию мир шекспировского театра родиться в душе скромного актера, прошедшего по жизненному пути почти незаметно для современников?", "он говорил о музыке, как самый тонкий музыкант. Ни один юрист не мог найти ошибки, когда в шекспировских драмах идет речь о сложнейшей и запутанной области английской юриспруденции", "ни один писатель никогда не обладал таким богатым словарем, как Шекспир" ("в произведениях Шекспира насчитывают до 21000 слов"), интересует и других исследователей.
"Для понимания иных мест "Гамлета" нужно было быть ученым знатоком юридических норм английского землевладения, для полного "расшифрования" шекспировского текста нужно обладать знаниями во всех отраслях науки, — откуда мог знать все эти тонкости малообразованный актер?", — пишет Ю.Сазонова и задает еще один вопрос, ответа на который человечество вряд ли когда-нибудь найдет: "Но был ли этим автором Вильям Шекспир?" (Сазонова Ю. Шекспир // ПН. 1931. 21 февр.).
"В отличие от Гёте или от Данте, личность его не становится нам видимой в его творениях, а помимо творений нам и вообще не в чем ее уловить. Зато мощь, широта и глубокая человечность этих творений таковы, что они всякого могут захватить, напитать и помочь ему стать личностью. Нет Шекспиру границ, ни во времени, ни в пространстве... Это знает, об этом говорит сейчас весь мир. Пока жив человек, пока совесть в нем жива — потому что о ней, от "Тита Андроника" до "Бури", только о ней, в глубине, все бушует и рыдает и поет — не обойтись ему на свете без Шекспира" (Вейдле В.В. Четырехсотлетие Шекспира // ВРХД. 1964. № 92/73. С. 52-53).
Русское зарубежье, характеризуя творчество Ш., иначе как "грандиозным", "великим" его не называет. Разные исследователи указывают на тот факт, что творчество Ш. "не ровное" в том смысле, что, например, в нем прослеживаются разные стили, на основании чего делаются предположения о том, что часть пьесы могла быть записана не самим Ш., а его "помощниками", учениками, последователями. Таким
примером может послужить одно из самых загадочных с точки зрения появления на свет произведение "Троил и Крессида". Как полагают многие исследователи творчества Ш., "сочинение пьес не было для Шекспира "литературой", как теперь это представляют, — его драматическое авторство было лишь частью его актерской работы: он писал роли для себя и пьесы для своего театра" (Сазонова Ю. Шекспир // ПН. 1931. 21 февр.). Это же произведение, судя по имеющимся и дошедшим до нас сведениям, не было предназначено или по каким-то не известным нам причинам поставлено на театральных подмостках не было.
Если пьеса "Троил и Крессида" удивляет своей непохожестью на остальное творчество Ш., то трагедия "Гамлет" обращает на себя внимание своей масштабностью темы, описываемых страстей, характеров, разнообразием приемов. "Гамлет содержит в себе зародыши или частицы идей, заключающихся почти во всех написанных после него пьесах" (Набоков К.Д. Новая трактовка Гамлета // Руль. 1925. 15 сент.). Ю.Айхенвальд также выделяет "Гамлета" из творческого наследия Ш. "Загадочно растилается перед глазами читающего человечества то море мысли, которое зовется "Гамлет"" (Айхенвальд Ю. Гамлет по старому // Руль. 1927. 12 янв.). "Сколько бы глубоко не говорили об этой пьесе, она умнее умного. Она именно — ум человеческой поэзии, Логос мирового искусства". "Он (принц датский) словно сосредоточил в себе, в своем уме умов, общую работу мышления, совершенную и совершаемую на протяжении исторического процесса; он в этом отношении занимает во вселенной центральное место, светит универсальным солнцем, от которого лучами исходят культура, философия, книга". В "Гамлете" присутствует и "обычный шекспировский мотив о том, что жизнь не полна, не закончена, если она не рассказана". При этом Гамлет, "принц наш общий, нежели датский, покровитель раздумья", "духовных из духовных", предстает нам "в красоте своих монологов". Гамлет — "Царь познания", "этот раб размышления, который все знает, но ничего не умеет и на зов дела откликается душой" (там же). Для Ю.Айхенвальда Гамлет — "одинокий, страдавший, сирота вселенной", которого "удручает непрерывность интеллекта, вечность ума", который если "светит, то другим, а не себе". Гамлет — глубоко трагичен, "разрыв Гамлета с природой символизируется еще и тем, что он покидает Офелию", "ибо любовь — утверждение природы, а он ее отрицает" (там же).
Постановка "Гамлета" на театральной сцене претерпевала изменения: "Эволюция происходила и в постановке, отказывающейся от историчности в пользу скупых условных намеков, ищущей таким путем
общий язык между героями трагедии и зрителями", "образ Гамлета менялся в зависимости от эпохи", "каждый актер трактовал Гамлета в зависимости от эпохи своего времени, гораздо менее сообразуясь с историчностью, чем с желанием тронуть сердце современников". И далее Ю. Офросимов весьма иронично замечает, что "Шекспир ... весьма возможно и не узнал бы своего произведения в трактовке XX века" (Офросимов Ю. Гамлет по-новому // Руль. 1927. 8 янв.).
Говоря о позднем Ш., исследователи в качестве основной характеристики указывают созерцательный момент: "Первое, чего нельзя не заметить в позднем Шекспире, это перехода от действия к созерцанию. Перемена эта не случайна, и отвечает она некоторому новому чувству жизни, получающему выражение больше в поэзии, чем в драме, а не просто разочарованному самоуслаждению вольной поэтической игрой. Шекспир в поздних своих драмах не вживается более до конца ни в одного из своих героев, т.е. в самом творческом акте своем отказывается как бы от участия в жизни и ограничивается ее созерцанием" (Вейдле В. Старость Шекспира // ПН. 1933. 9 апр.).
М.Б.Раренко
Шиллер (Schiller) Фридрих (1759-1805)
В № 2/3 журнала "Числа" опубликована статья за подписью Г.Раевского (Г.Оцуп), посвященная 125-летию со дня рождения Ш. Автор отмечает, что общепринятое в русской традиции восприятие фигуры Ш. как "восторженного" романтика, чуть ли не "трибуна-демагога" совершенно не соответствует действительности. "Пафос его мысли много сильнее, чем пафос чувства, — считает критик. — Мысль не покидает его даже тогда, когда она должна была бы отодвинуться на второй план. Шиллер знал это и не без грустной иронии называл себя философом в поэзии и поэтом в философии". По мнению автора статьи, Ш., чьей иронической натуре "были одинаково чужды покой благополучия и покой безнадежности", обладал огромной силой духа, позволившей ему перешагнуть всегда существующую пропасть между "действительным" и "идеальным". Восприятие фигуры немецкого поэта в современном мире представляется критику искаженным: "Одни обвиняли его в "восторженности", другие восхищались ею, — но ни те ни другие не замечали, что обращаются к какому-то вымышленному, "традиционному" Шиллеру". Главную причину такого непонимания автор статьи видит в ""несозвучности" Ш. нашей эпохе": в России это произошло из-за эстетической убогости марксизма; однако и в остальном мире Ш. — "восторжен-
