CC BY
63
Вестник Челябинского государственного университета. 2011. № 3 (218).
Филология. Искусствоведение. Вып. 50. С. 24-29.
А. С. Головкина
СЕМАНТИКА И МЕТАСЕМИОТИКА КЛЮЧЕВЫХ СЛОВ В ДЕТСКОМ ЦИКЛЕ РАССКАЗОВ ДЖ. ДЖОЙСА «ДУБЛИНЦЫ.»
Статья посвящена рассмотрению лексических единиц, выступающих в художественном произведении как цельные (полифоничные) семантические комплексы. На материале рассказов Дж. Джойса «Дублинцы» показано, что полифоничные слова реализуются на метасемиотиче-ском уровне, выполняют функцию опорных смысловых элементов и направлены на выражение идейно-художественного содержания.
Ключевые слова: ключевое слово, семантика, метасемиотика, полифония слова, художественная литература.
Как утверждает большинство литературоведов, произведение Дж. Джойса «Дублинцы» отличает удивительная целостность1. Каждый из пятнадцати входящих в него рассказов является завершенным и самостоятельным компонентом, при этом композицию всей книги характеризует гармоничность и строгая продуманность последовательности произведений, установленная самим писателем. Иными словами, «Дублинцы» представляют собой «сложносоставное художественное целое, которое, будучи эстетически единым произведением, семиотически представлено несколькими раздельными текстами»2.
Единство сборника достигается благодаря совокупности ряда внешних и внутренних принципов. «Внутреннее» сходство обеспечивается за счет сквозной идейно-художественной концепции, лежащей в основе всех составляющих «Дублинцы» рассказов. Под «внешними» признаками, объединяющими рассказы в единое целое, имеются в виду общность времени и места действия (город Дублин на рубеже XIX и XX веков), сквозная композиция (детство. юность, зрелость и общественная жизнь), отражающая жизненный цикл человека, сквозные герои и т. п. Наконец, сама словесная ткань произведения соответствует общей идее единства, цикличности и завершенности. Ситуационный «подхват» и повтор значимых лейтмотивов (паралича, маленького человека, смерти), повтор ряда слов из рассказа в рассказ, подхват заглавий контекстами последующих и предыдущих рассказов, подхват ключевых созвучий
- все это создает ощущение динамичного замкнутого единства.
При этом следует отметить, что внешнее и внутреннее тоже составляют одно целое, где внешнее является одним из важнейших спо-
собов выражения внутреннего содержания. Особенно отчетливо это проявляется именно на уровне лексики рассказов. На наш взгляд, одним из важнейших средств достижения эффекта единства рассказов на данном уровне служит полифония слова - такой прием, или шире, феномен речи, который основан на сохранении многозначности и многогранности слова при его реализации в произведении словесно-художественного творчества3. Более того, именно рассмотрение не отдельно взятого текстового фрагмента, а группы рассказов позволяет в полной мере раскрыть возможности многозначного слова при одновременной реализации нескольких его значений и выявить, таким образом, эстетико-познавательную функцию полифоничного слова. В связи с этим, нам представляется необходимым обратиться к трем рассказам сборника: «Сестры», «Встреча» и «Аравия», составляющим детский цикл, и проанализировать то, как полифонич-ное слово реализуется в них как в единой системе.
С точки зрения идейно-художественного содержания, все три рассказа передают мысль
о том, что ребенок, вступающий в жизнь, сталкивается с тем, что его внутренний мир находится в противоречии с окружающим его миром бездуховности и застоя. Сюжетные линии всех трех рассказов отличаются предельной простотой и ослабленной интригой. Герой произведения «Сестры» переживает смерть пожилого священника, с которым проводил много времени. Но как оказывается, большим разочарованием для него становится не смерть друга, а осознание несостоятельности отца Флинна как духовного наставника. В рассказе «Встреча» юные герои сбегают с уроков, чтобы провести день, путешествуя по окрестностям,
наслаждаясь свободой и приключениями. Их прогулка омрачается неожиданной встречей с незнакомцем, обладающим извращенными наклонностями. В «Аравии» герой отправляется на базар, пообещав принести подарок любимой девушке, но он оказывается не в состоянии выполнить свое обещание из-за черствости и невнимательности окружающих его людей. Во всех трех историях повествование ведется от лица безымянных мальчиков-рассказчиков.
Уже давно замечено, что важнейшие элементы содержания занимают в тексте места, где они будут особенно привлекать внимание читателя. К числу таких «сильных» позиций традиционно относят заглавие, эпиграф, начало и конец текста4. Начало художественного произведения вводит систему координат того мира, который будет разворачиваться перед читателем, в то время как концовка закрывает художественную систему, «запечатывает» ее. Значимость сильных позиций текста усиливается за счет того, что эти линейные отрезки текстового пространства, как правило, являются носителями ключевых знаков, или ключевых слов, художественного повествования. Ведущая функция таких ключевых текстовых элементов состоит в том, что они «одновременно предопределяют и отражают этапы развития мысли в тексте»5, тем самым помогая читателю в его интерпретации. По мнению В. А. Лукина, ключевое слово, будучи употребленным не единожды, может встретиться на любом участке текстового пространства, и далеко не каждое его употребление совпадает с сильной позицией, однако «любая сильная позиция содержит тот или иной ключевой знак»6. В связи с вышесказанным нам представляется необходимым начать анализ трех рассказов, составляющих детский цикл, с обращения к их сильным позициям - началу и концовкам.
При сравнительном рассмотрении начальных и заключительных фрагментов трех последовательно идущих рассказов обращает на себя внимание то, что начала всех трех произведений характеризуются наличием сквозного семантического стержня-лейтмотива, который создается за счет полного и/или синонимического повтора лексических единиц ‘idle’ и ‘blind’. Этот факт позволяет предположить, что данные слова являются ключевыми для всех трех рассказов детского цикла.
Прилагательное ‘idle’ фигурирует в первом абзаце рассказа «Сестры» в следующем контексте: “He had often said to me: “I am not long
for this world”, and I had thought his words idle”. Первый абзац второго рассказа содержит словоформу с идентичным корнем: “He and his fat young brother Leo, the idler, held the loft of the stable while we tried to carry it by storm”. В начале третьего рассказа прилагательного ‘idle’ не обнаруживается, однако читателю встречаются два слова, обладающие схожей семантикой
- ‘waste’, ‘useless’: “Air, musty from having been long enclosed, hung in all the rooms, and the waste room behind the kitchen was littered with old useless papers”. Кроме того, позднее на страницах рассказа «Аравия» встречается глагол, образованный по конверсии от прилагательного ‘idle’: “I watched my master's face pass from amiability to sternness; he hoped I was not beginning to idle”.
Схожая ситуация наблюдается и с ‘blind’. Первый абзац рассказа «Сестры» содержит предложение: “If he was dead, I thought, I would see the reflection of candles on the darkened blind for I knew that two candles must be set at the head of a corpse”. В рассказе «Встреча» ‘blind’ не встречается, однако в третьем рассказе цикла оно обнаруживается в самом первом предложении текста: “North Richmond Street, being blind, was a quiet street except at the hour when the Christian Brothers’ School set the boys free”. Помимо того, ‘blind’ повторяется в рассказе еще два раза в следующих контекстах: “An uninhabited house of two storeys stood at the blind end, detached from its neighbours in a square ground”, и “The blind was pulled down to within an inch of the sash so that I could not be seen”.
В концовках трех произведений нет повторяющихся слов, однако заслуживает внимания тот факт, что все три заключительных абзаца содержат лексические единицы со значением ‘тщетность, суетность, бесполезность’. Это прилагательное ‘idle’ в рассказе «Сестры», его синоним, прилагательное ‘paltry’ в рассказе «Встреча» и существительное ‘vanity’ в рассказе «Аравия». Этот факт еще раз убеждает нас в особой метасемиотической значимости лексической единицы ‘idle’ в контексте данного цикла рассказов.
Рассмотрим подробнее ключевые единицы ‘blind’ и ‘idle’. На наш взгляд, их способность выступать в качестве лейтмотивов обусловлена, в первую очередь, особой семантической емкостью, которая достигается посредством актуализации сразу нескольких значений.
Webster’s Third New International Dictionary (в дальнейшем - WTNID)8 определяет и рас-
пределяет значение прилагательного ‘idle’ следующим образом:
1) a. lacking worth or basis, leading to nothing, useless; b. having no particular reason for existing or occurring, light, casual and superficial;
2) a. of a person : not occupied or employed; b. of a period of time: marked by want of activity, esp. of a useful or constructive nature; c. of a thing: not turned to normal or appropriate use; d. of a person : seeking to avoid labor or employment;
3) ight-headed, foolish (WTNID:1124).
Для глагола ‘idle’ предлагается лишь одно значение:
1) to lose or spend time in idleness (WTNID: 1124).
Семантика прилагательного ‘blind’ имеет следующую структуру:
1) lacking the sense of sight by natural defect or by deprivation;
2) lacking in intellectual light: unable or unwilling to judge rationally;
3) made or done without sight of objects or knowledge of facts comprising the chief or usual means of guidance or judgment;
4) dark, unlighted, dull;
5) having but one opening or outlet, closed at one end (WTNID:233).
Существительное ‘blind’ имеет три значения:
1) smth to hinder sight or to keep out of light;
2) a place or means of concealment;
3) a trick or excuse to stop someone from discovering the truth (WTNID:233).
Сопоставляя эти две словарные статьи, можно прийти к ряду выводов. Во-первых, лексические единицы ‘idle’ и ‘blind’ обладают достаточно емкой, но не слишком разветвленной семантикой. Во-вторых, данные лексемы способны выступать в качестве опорных слов сразу нескольких синонимических рядов: idle - groundless, useless, vain; idle - unemployed, lazy, trifling, inactive; idle - light-headed, foolish. Blind - sightless, unseeing, visually impaired; blind - uncritical, unaware of, insensible to, mindless, naive; blind
- dark, unlighted, dull; blind (n) - screen, shade, curtain, shutter, awning, drapery, jalousie, canopy. В-третьих, коллокационные и коллигационные модели рассматриваемых слов немногочисленны. Таким образом, можно заключить, что семантические особенности указанных слов как единиц языка сами по себе способствуют тому, что в произведении словесно-художественного творчества слова приобретают особую выразительность и емкость.
Обращаясь к конкретным контекстам словоупотребления прилагательного ‘idle’ в рассказах детского цикла, мы обнаруживаем, что в микроконтексте ‘I had thought his words idle’ («Сестры») прилагательное реализует первое, номинативное значение ‘having no particular reason for existing or occurring, light, casual and superficial’. Главный герой рассказа не воспринимает всерьез слова отца Флинна о скорой кончине, считает их пустыми, безосновательными, и ошибочность своих суждений осознает лишь после его смерти: “Now I knew they were true”. Очевидно, что то же самое значение фигурирует в микроконтексте ‘an idle chalice on his breast’ («Сестры»), однако семантической доминантой в данном случае становится ‘useless’.
В случае с рассказами «Встреча» и «Аравия» (young brother Leo, the idler и he hoped I was not beginning to idle) на первый план выходит значение ‘lazy, seeking to avoid labor or employment’. В то же время, есть основания предполагать, что в словосочетании ‘young brother Leo, the idlef присутствуют значения ‘light-headed, foolish’ . На это, в частности, косвенно указывает фамилия героя - Leo Dillan - в чем-то созвучная английскому глаголу ‘to dilly-dally’ (‘to waste time, because you can not decide about something’ (WTNID:633), который, в свою очередь, оказывается связан с исходным прилагательным ‘idle’ средствами парадигматической паронимической аттракции. Наконец, нельзя исключать того факта, что первое значение прилагательного ‘idle’, отчетливо проявляющееся в рассказе «Сестры», накладывает определенные ассоциации на все последующие употребления данного слова и его омонимов в текстовой ткани «Дублинцев». Целостное присутствие микросистемы многозначного слова в языковом сознании подтверждается стилистическими исследованиями, которые показывают, что при актуализации одного из значений слова в речи «остальные значения устраняются не полностью, а существуют как некий стилистический фон»9. По словам Л. С. Выготского, это явление «составляет основной закон динамики значения»10.
Аналогичным образом складывается ситуация с ‘blind’, которое употребляется в рассказах детского цикла в следующих пяти контекстах: ‘the reflection of candles on the darkened blind’; ‘the lace end of the blind’; ‘North Richmond Street, being blind, was a quiet street’; ‘house of two storeys stood at the blind end’; ‘the blind was pulled down’.
Приведенные контексты можно разделить на две группы: 1) контексты, описывающие наблюдения рассказчика за кем-либо или чем-либо; 2) контексты, описывающие улицу Дублина. В первом случае ‘blind’ является существительным и реализует значение ‘smth to hinder sight or to keep out of light’, в то время как во втором реализуется прилагательное со значением ‘having but one opening or outlet, closed at one end’.
В то же время оба значения соотносятся со значением физической невозможности что-либо увидеть (и жалюзи, и тупик ограничивают зону восприятия). Таким образом, мы обнаруживаем здесь параллели с номинативным значением прилагательного ‘blind’ ‘lacking the sense of sight by natural defect or by deprivation’. Между тем, очевидно, что в контексте представленных рассказов речь идет не о физической слепоте героев, а о невозможности реально видеть и оценивать происходящее вокруг. Это предположение подтверждается образом открытых глаз, прозрения, которое создается Дж. Джойсом в конце последнего рассказа детского цикла: “Gazing up into the darkness I saw myself as a creature driven and derided by vanity”. Таким образом, значение ‘lacking in intellectual light: unable or unwilling to judge rationally’ становится доминантным среди прочих значений слова ‘blind’ во всех случаях его употребления.
Подводя итог вышесказанному, можно заключить, что особенности употребления ключевых полифоничных слов ‘blind’ и ‘idle’ в рассказах о детстве позволяют читателю проследить динамику отношений между юными героями и окружающим их миром. В начале рассказов персонажи полны надежд и ожиданий, они не способны трезво оценивать действительность, вся неприглядность которой познается к концу повествования. Небезосновательно в эпифаниях всех трех рассказов присутствуют слова с семантикой ‘тщетность’: ‘idle, paltry, vanity’. Они подчеркивают, что надежды бесплодны, и героям не преодолеть уже сложившегося порядка вещей.
Набор полифоничных слов трех рассказов детского цикла не исчерпывается лексическими единицами ‘blind’ и ‘idle’. Обратимся к другим словам, характеризующимся семантической емкостью.
Из всех ключевых слов сборника «Дублинцы» ‘paralysis’ (паралич) является, безусловно, доминантным. Это слово само по себе служит воплощением авторского замыс-
ла, смысловым центром, вокруг которого конструируется весь текст сборника. Несомненно, что семантический потенциал данного слова далеко выходит за рамки того значения, которое предлагается прямым контекстом рассказа «Сестры», где пожилой священник умирает от паралича (“I remembered that it had died of paralysis”).
‘Paralysis’ появляется на первой странице книги, когда юный рассказчик, не сводя глаз с окна умершего отца Флинна, заворожено повторяет это слово. Книга завершается образом Ирландии, замершей под покровом снега. На протяжении всего повествования перед глазами читателя проходят герои (отец Флинн лишь первый из них), пораженные «параличом», не желающие менять свою жизнь, не способные использовать открывающиеся перед ними возможности или предпринимать какие-либо действия.
Слово ‘paralysis’ в «Дублинцах», несомненно, объединяет в себе прямое номинативное ‘a complete or partial loss of the power of motion or of sensation in any part of the body’ и номинативнопроизводное ‘a state of being unable to take actions, make decisions, or operate normally’ значения (WTNID:1637). При этом прямое номинативное значение представляется доминантным лишь в узком контексте, тогда как номинативнопроизводное раскрывается в более широком «лингвопоэтическом» контексте, когда «анализ идет не от слов к их окружениям, которые помогают установить конкретные значения этих слов, а начинается “сверху”», с «образнотематически выделенных частей текста и даже всего произведения целиком»11. Именно в лингвопоэтическом контексте слово поворачивается новыми гранями, раскрывается во всем богатстве своих значений.
Примечательно, что слово ‘paralysis’ словно «обрастает» в тексте негативными коннотациями, важную роль в создании которых играют фонетические ассоциации. Слова и словосочетания ‘maleficent’, ‘sinful being’, ‘filled me with fear’, ‘lips were so moist with spittle’, ‘smiling feebly’, ‘simoniac of his sin’, характеризующиеся ингерентно негативными коннотациями, связывает со словом ‘paralysis’ не только их соположение в пределах близкого контекста, но и фонетическая логика. Обращает на себя внимание настойчивый, в какой-то мере анаграмматический, повтор звуков И, [s] и [i], которые воспроизводят звуки центрального в смысловом отношении слова ‘paralysis’.
Полифоничное слово ‘paralysis’ «поддерживается» на страницах рассказов детского цикла еще целым рядом семантически емких слов, так или иначе связанных с темой паралича. Рассмотрим, в частности, существительное ‘sensation’ . В каждом из трех рассказов данное слово описывает состояние юных герое в те моменты их жизни, когда они чувствуют себя счастливыми. В рассказе «Сестры» герой неожиданно для себя ощущает себя свободным после смерти старого священника, который, казалось бы, был его другом: “I felt even annoyed at discovering in myself a sensation of freedom as if I had been freed from something by his death”. Во «Встрече» персонаж осознает, что настоящая жизнь, полная приключений, лежит за пределами школы: “But when the restraining influence of the school was at a distance I began to hunger again for wild sensations”. Для героя рассказа «Аравия» ‘sensation’ ассоциируется с любовью: “These noises converged in a single sensation of life for me: I imagined that I bore my chalice safely through a throng of foes”. В каждом из указанных случаев в семантике ‘sensation’ трудно разграничить два значения: ‘a feeling that is difficult to describe, caused by a particular event, experience or memory’ и ‘a state of excited interest’ (WTNID:2067), что уже свидетельствует о его полифонии. В то же время ‘sensation’ семантически образует своеобразную оппозицию с существительным ‘paralysis’: одно из значений ‘sensation’ - это ‘the ability to feel things’, в то время как номинативное значение ‘paralysis’ - ‘a complete or partial loss of the power of motion or of sensation in any part of the body’. Подобное переплетение смыслов позволяет автору донести до читателя идею о том, что юные дублинцы сопротивляются косности, охватившей мир вокруг них. Они открыты новым эмоциям, стремятся использовать открывающиеся перед ними возможности и бессознательно надеются вырваться из сонного царства Дублина.
Особую функциональную нагрузку в рассказах «Дублинцы» несет существительное ‘chalice’. Словарь фиксирует только одно значение данного слова: ‘a gold or silver decorated cup used, for example, to hold wine in Christian religious cervices’ (WTNID:371). Существительное ‘chalice’ появляется на страницах рассказов детского цикла четыре раза: три из них - в рассказе «Сестры» (“his large hands loosely retaining a chalice, that chalice he broke, an idle chalice on his breast”) и один раз - в «Аравии» (“I bore my chalice safely through a throng of foes”).
На первый взгляд, в рассказе «Сестры» существительное ‘chalice’ употребляется именно в том значении, которое и фиксирует словарь. Святая Чаша, или потир, в который перед Литургией вливается вино, символизирующее кровь Христову, считается одним из важнейших атрибутов католического богослужения. Как читатель узнает из текста рассказа, именно ее случайно разбил отец Флинн, что в дальнейшем наложило неизгладимый отпечаток на его характер и судьбу.
Однако употребление этого же существительного в рассказе «Аравия» заставляет читателя ретроспективно и уже несколько по-иному взглянуть на встречавшееся ранее слово. Фраза “I imagined that I bore my chalice safely through a throng of foes” из «Аравии» представляет собой аллюзию на легенду о Святом Граале. Мальчик воображает себя рыцарем, вступившим на тернистый путь поиска Священной Чаши во имя любви к прекрасной даме, воплощением которой является сестра Мангена. Следовательно, ‘chalice’ в «Аравии»
- это уже явно нечто большее, нежели некий физический объект. ‘Chalice’ приобретает новое метафорическое содержание, становясь символом духовных идеалов, надежд, полноты жизни. Подобная интерпретация лексической единицы порождает появление асимметрии между ее планом содержания и планом выражения, что, в свою очередь, ведет к «росту концептуального и эмоционального потенциала текста, к возможности его нового прочтения и «реинтерпретации»12. Пустая чаша для причастия, разбитая священником, означает потерю сакрального ирландской церковью и духовную пустоту ее служителей. Расширение семантического потенциала слова ‘chalice’ позволяет автору донести до читателя один из наиболее важных выводов всех рассказов детского цикла: у юных ирландцев с детства рушатся надежды, их «чаши» дают трещину от самого первого соприкосновения с действительностью.
Исследуя полисемантичные характеристики лексической единицы, «целесообразно не отрывать собственно многозначность от однозначности: их следует рассматривать как проявление одного и того же свойства слова - иметь одно или несколько значений. Однозначность выступает в таком случае как нулевая степень полисемии»13. Поскольку в основании художественной речи лежит образность, «поэтическое преподчинение смысла», любое моносеман-
тичное слово может оказаться потенциальным полисемантом в произведении художественной литературы.
Анализ материала позволяет говорить о неограниченных возможностях слова реализовывать свой семантический потенциал в произведении словесно-художественного творчества, где слово выступает как целостная, полифоничная единица, которая может одновременно передавать весь комплекс значений, оттенков и ассоциативных связей. Содержание и выражение такого слова на семантическом уровне выступает как выражение для нового, метасемиотического содержания, определяемого идейно-художественным замыслом произведения.
Слова, обладающие наибольшей семантической емкостью, имеют тенденцию появляться в сильных позициях текста; определяя и отражая этапы развития мысли в произведении, они выполняют функцию ключевых слов. При этом в подавляющем большинстве случаев полифо-ничные слова неоднократно воспроизводятся в пределах одного рассказа и/или на протяжении всего цикла.
Полифония слова в полной мере раскрывается только с учетом синтагматических и парадигматических связей между словами. Эти связи проявляются как в плане содержания (семантическое подобие лексических единиц), так и в плане выражения (омонимическая и па-ронимическая аттракция).
При описании полифоничного слова в произведении художественной литературы следует различать собственно «лингвистический», узкий, контекст и контекст «лингвопоэтический». Если первый - это контекст, минимально необходимый для выявления семантики лексической единицы, то второй представляет собой такое словесное окружение, в котором слово художественного текста реализует все разнообразие смыслов, ассоциаций, коннотаций. Лингвопоэтический контекст значительно шире лингвистического, он не ограничивается рамками одного предложения или даже сверхфразового единства, и может охватывать все произведение.
Примечания
1 См.: Гениева, Е. Ю. Художественная проза Джеймса Джойса : дис. ... канд. филол. наук. М., 1972. 393 с.; Акимов, Э. Б. Поэтика раннего Джойса : дис. ... канд. филол. наук. Н. Новгород, 1996. 261 с.; Гильдина, А. М. Новеллистика Джеймса Джойса : контекст, текст, интертекстуальность : дис. . канд. фи-лол. наук. Челябинск, 2003. 188 с.
2 Тюпа, В. И. Анализ художественного текста : учеб. пособие для студентов филол. фак. высш. учеб. заведений. М. : Академия, 2006. С. 204.
3 См.: Морозова, А. Н. Равнозначность слов и речевая динамика : на материале англ. яз. : монография. Самара : ПГСГА, 2010. 124 с.
4 См.: Арнольд, И. В. Значение сильной позиции для интерпретации художественного текста // Иностр. яз. в шк. 1978. № 4. С. 23-31.
5 Черных, Н. В. Семантическая емкость слова в рамках теории семантического поля (на материале поэзии М. И. Цветаевой) : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Ростов н/Д, 2003. С. 10.
6 Лукин, В. А. Художественный текст : (Основы лингвистической теории). Изд. 2-е, перераб. и доп. М. : Ось-89, 2005. С. 183-184.
7 Здесь и далее цитируется по Joyce, J. Dubliners. Wordsworth Editions Ltd, 1993.
8 Здесь и далее словарные определения приводятся по Webster’s Third New International Dictionary of the English Language : unabridged / ed. by F. B. Gove. Cologne : K^emann, 1993. В скобках указаны страницы.
9 Ольшанский, И. Г. Лексическая полисемия в системе языка и текста : на материале нем. яз. / И. Г. Ольшанский, В. П. Скиба. Кишинев : Штимица, 1987. С. 96.
10 Выготский, Л. С. Мышление и речь. Психологические исследования. М. : Лабиринт, 1996. С. 347.
11 Задорнова, В. Я. Словесно-художественное произведение на разных языках как предмет лингвопоэтического исследования : автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 1992. С. 15.
12 Ольшанский, И. Г. Указ. соч. С. 101.
13 Тулдава, Ю. Проблемы и методы квантитативно-системного исследования лексики. Тарту : Изд-во Тартус. ун-та, 1987. С. 133.
