CC BY
33
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2017. № 1
ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ
А.В. Иванов*
СЕКТАНТСКИЕ ПЕЩЕРЫ СОВРЕМЕННОЙ ФИЛОСОФИИ
Статья посвящена исследованию феномена сектантства в современной философии. Исследуются его атрибуты и причины возникновения, намечаются средства его преодоления на путях бережного и творческого отношения к классическому философскому наследию, в том числе к русской религиозной философии.
Ключевые слова: философия, сектантство, традиция, культура, истина.
A.V. I v a n o v. Sectarian caves of modern philosophy
The article is devoted to the study of the phenomenon of sectarianism in modern philosophy. The author researches its attributes, causes of origin and the means of its overcoming in the ways of careful and creative attitude to classical philosophical heritage, including Russian religious philosophy.
Key words: philosophy, sectarianism, tradition, culture, truth.
Разделение на различные школы и течения всегда существовало в философии начиная с момента ее возникновения. Здесь достаточно вспомнить полемику Сократа и софистов, платоников и последователей Демокрита, неоплатоников и гностиков в античной традиции; противоборство ортодоксальных и неортодоксальных философских школ в Индии; сложные взаимоотношения между даосами и конфуцианцами в Китае. Оппозиции светского и религиозного философствования, материализма и идеализма, рационализма и эмпиризма, реализма и конструктивизма, монизма и плюрализма (этот перечень можно продолжить!) пронизывают всю историю философии как Запада, так и Востока. Борьба конкурирующих философских программ не раскалывала философию, не разводила ее по изолированным интеллектуальным кельям, а, наоборот, служила источником новых идей и аргументов, позволяла в полемике с носителями иных философских мировоззрений шлифовать и конкретизировать собственную позицию. Здесь каждая из сторон, даже при крайнем неприятии оппонента, все же умела слушать его и рассматривала, говоря языком Гегеля, как
* Иванов Андрей Владимирович — доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой философии Алтайского государственного аграрного университета, тел.: 8 (385) 266-93-70; e-mail: [email protected]
«свое иное», без которого нельзя обрести и собственного полновесного философского бытия. Даже в условиях господства в СССР одной «единственно верной философии» — диалектического и исторического материализма — «буржуазная» теоретическая мысль все же трактовалась как часть единого мирового философского процесса, которую, конечно, надо беспощадно критиковать, но которую при этом необходимо профессионально знать. Не случайно советские философы знали западные философские течения гораздо лучше, чем их западные коллеги русскую и советскую философию. В любом случае, философия вплоть до последнего времени оставалась единой рекой со множеством русел, то сходящихся, то вновь отдаляющихся друг от друга. Здесь разногласия и яростные споры были живительными и никто не замыкался в раковине исключительно собственных концептуальных построений. Никто не считал философскую позицию оппонента «недофилософией» или «псевдофилософией».
Со второй половины ХХ в. начала набирать силу совсем иная, в подлинном смысле слова сектантская установка, когда философской объявлялась исключительно собственная позиция, а все другие стали рассматриваться не просто как ложные или неподлинные, а на них просто перестали обращать внимание. Роковую историческую роль здесь сыграл прежде всего Э. Гуссерль и заложенная им феноменологическая традиция. Если Кант, его непосредственный идейный предшественник, провозгласил свой критический метод «коперниканским переворотом» в философии, но при этом он отнюдь не отрывал себя от историко-философской традиции и не противополагал себя ей, как впоследствии не противополагали себя ей ни Гегель, ни Шопенгауэр, ни даже Ницше, то Гуссерль, ничтоже сумняшеся, счел вправе объявить себя создателем единственно научной («строгой», по его словам) философии со своим доселе неизвестным методом, языком и проблемным фондом. Вот, например, что пишет Э. Гуссерль В. Дильтею, вызывая у последнего искреннее недоумение, если только не прямую обиду. «Я, как мне кажется, — пишет основоположник феноменологии, — могу утверждать, что за полностью рассмотренными проблемами бытия, т.е. проблемами, включающими в себя «конституирование» бытия в сознании, уже не может скрываться никаких осмысленных проблем, что за феноменологически расширенной и обоснованной (универсальной) наукой о наличном бытии (которая включает в свою работу все естественные науки о наличном бытии) не может стоять никакая другая наука, — иначе говоря, абсурдно говорить еще о каком-то скрытом принципиально непознаваемом бытии» [Переписка Вильгельма Дильтея с Эдмундом Гуссерлем, 1999, с. 148].
Даже, подчеркну это еще раз, марксизм со всем своим радикализмом не доходил до того, чтобы разделить историко-философский процесс на эпоху «до» и «после» работ какого-то мыслителя и считать себя единственной универсальной философской наукой.
Поэтому совсем не случайно, что именно феноменологическая традиция, набрав за сто лет изрядные силу и авторитет, в наибольшей степени воплощает дух современного философского сектантства. У феноменологов есть свои бесспорные авторитеты и кумиры во главе, естественно, с самим Гуссерлем и его многотомной, до сих пор еще издающейся «Гуссерлианой» («Нш8егНапа»). Феноменологи читают и ссылаются в основном на самих себя и близких к ним авторов. Они говорят на своем собственном, одним им до конца понятном, философском языке; публикуются во вполне определенных философских журналах и имеют свой достаточно узкий круг философского общения. Не случайно у нас в стране защита любой диссертации, особенно докторской, в русле феноменологической традиции вызывает колоссальные проблемы с поиском квалифицированных оппонентов и ведущих организаций. Это вовсе не означает, что мое отношение к феноменологии сугубо отрицательное: в ее рамках были получены и определенные ценные результаты, связанные, например, с анализом сознания и присущих ему фундаментальных свойств типа временности, интенциональ-ности и т.д. Феноменологи, начиная с Э. Гуссерля, поставили ряд новых нетривиальных проблем типа неявных предпосылок любой культурной и познавательной деятельности, что отразилось в знаменитом понятии «жизненного мира» у позднего Гуссерля. Наконец, именно феноменологи на новом уровне обосновали знаменитый постулат Декарта о неустранимой первичности собственного сознания по отношению к любой другой познаваемой предметности (знаменитый принцип соgito), которая может быть объектом нашего познавательного опыта. Считая феноменологию влиятельным и самобытным философским течением, я, тем не менее, категорически не принимаю ее претензий на философскую исключительность и отказ обсуждать целый спектр классических философских проблем, например, возможность надперсонального бытия идеальных формообразований сознания в духе классического платонизма или природы, способной существовать «до» и «без» всякого человеческого сознания. У феноменологов поражает также какая-то их удивительная вера во всевластие собственных феноменологических методов исследования сознания. Так, они отметят десятки и сотни публикаций своих коллег-феноменологов по этой проблеме, но при этом редко когда упомянут научные психологические и психофизиологические труды, без которых современный квали-
фицированный разговор о сознании попросту невозможен. Любопытно и какое-то буквально магическое воздействие на сознание феноменологов их собственного языка. Иногда возникает ощущение, что они сами не знают, какие смыслы стоят за их речевым потоком. Сколько раз на защите дипломов и кандидатских диссертаций по философии, выполненных в феноменологическом ключе, автор, имевший долгий опыт преподавания на философском факультете МГУ имени М.В. Ломоносова, сталкивался с тем, что в ответ на просьбу выразить свою мысль на общезначимом категориальном философском языке или попросту изложить ее другими словами соискатель-феноменолог приходил в замешательство, производя впечатление человека, ставшего в буквальном смысле слова «рабом собственного языка». Эту магическую зачарованность вполне определенной терминологией можно считать одним из главных атрибутов философского сектантства.
Сектантские установки можно обнаружить, конечно же, не у одних только феноменологов. Этим грешат и те же последователи Маркса, и постмодернисты, и представители аналитической традиции в англоязычных странах. У последних меня всегда поражали, в частности, обилие ссылок на современных им авторов (очень часто коллег и друзей!) и одновременно колоссальные пробелы в классическом историко-философском образовании, когда Канта знают в основном в интерпретации П. Стросона, а, например, русскую религиозную философию рубежа Х1Х—ХХ вв. не знают вовсе. Что касается «трудной проблемы сознания», вокруг которой сконцентрированы научные интересы многих аналитиков последних десятилетий, то здесь больше всего не повезло платонической программе, признающей возможность бытия феноменов сознания за пределами «индивидуальной головы». В категорическом сектантском нежелании даже обсуждать платонические ходы теоретической мысли в философии они вполне согласны с феноменологами при всем различии их исходных метафизических предпосылок. Категорическое неприятие платонизма — еще один из атрибутов философского сектантства. Это во многом понятно: именно платонизм воплощает радикальное отрицание эгоцентрической установки в философии (или «Я-философии», если использовать терминологию С.Л. Франка), постулируя наличие объективно сущего мира чисел и смыслов, а также иерархии сознаний, по-разному с этим эйдетическим миром взаимодействующих. Чтобы к этому светоносному «умному миру» интеллектуально приобщиться, необходимо в первую очередь покинуть платоновскую пещеру, т.е. выйти «за» границы субъективного философского схемотворчества, в которых так уютно пребывать, но которые несовместимы с любовью к мудрости.
Отсюда еще один атрибут философского сектантства — отказ от понятия истины и подмена процедуры обоснования высказыванием частного мнения, собственной философской «точки зрения». Не случайно в современной философии так мало монографий, посвященных классическим метафизическим проблемам и категориям. Например, в 2016 г. в ходе защиты магистерских работ по философии в Новосибирском университете, когда обсуждалось исследование по «дефляционной теории» истины на материале современных англоязычных текстов, преподаватели попытались вспомнить хотя бы одну отечественную авторскую монографию по теме истины за последние лет двадцать-тридцать, и... все вспомнили только старую добротную монографию Э.М. Чудинова «Природа научной истины».
Отказ от конструктивного обсуждения темы истины закономерно влечет за собой и утрату воли к ее философскому поиску, и явный дефицит бескомпромиссной творческой полемики на страницах журналов, и потерю общей культуры философской аргументации. Зато в моде «оригинальность» изрекаемого суждения, авторские философские модели, ссылки на идейно близких авторов и взаимно лояльные обсуждения частных проблем в кругу философских единомышленников. Философия стала камерной и кулуарной. Оппоненты и идейные противники в ней словно перевелись.
Конечно же, так спокойнее и экзистенциально уютнее — рассматривать себя и мир из автономной философской раковины; конструировать концептуальную реальность, в которой тебе и твоим товарищам по цеху привычно и комфортно. А то, что «выламывается» за границы этого жизненного философского мирка, проще или вовсе не замечать или заклеймить как какую-нибудь «классическую рациональность», «устаревшую метафизику», «философию модерна» и т.д., на которые даже отвлекаться как-то неприлично.
Но ведь созданная в результате подобных сектантских усилий замкнутая концептуальная реальность — это типичный мир платоновских теней (философских квазитем и квазипроблем), которые малоинтересны носителям иных типов философского мировоззрения. На каждую такую философскую пещеру найдется с десяток других — столь же замкнутых и самодостаточных, где можно до бесконечности играть в философский интеллектуальный бисер.
Стоит ли удивляться, что попытки простых граждан обратиться к современным философским текстам в поисках ответов на вечные проблемы человеческого бытия оборачиваются глубоким разочарованием и раздражением: «птичий язык» и заумь надолго отбивают у них охоту заниматься философией. Итогом любого сектантского сознания — неважно, является ли оно религиозным, национали-
стическим, художественным или философским — становится его изоляция от реальности. Не только сложный и многомерный мир не нужен сектанту, но и он сам не нужен миру.
Часто можно встретить следующий философский аргумент, вроде бы оправдывающий сложность философского языка и глубоко своеобычное положение философии в культуре: она противостоит естественной установке сознания, эмпирическому — обыденному и научному — образам мира, не отягощенным глубокой рефлексией. Философия — особый тип интеллектуального опыта, особая духовная практика, вся сила и значение которой в культуре, как сказал когда-то Х. Ортега-и-Гассет, состоит в ее принципиальной практической бесполезности. Частичная правота в такой позиции есть. Но, во-первых, философия отворачивается от привычного эмпирического образа мира, чтобы рано или поздно туда возвратиться, ведь живущим во мраке кто-то должен принести светоносное истинное слово, даже если это чревато непониманием и ненавистью, если продолжить современное осмысление знаменитого платоновского мифа. Да и в целом ноуменальную и феноменальную реальность бытия еще никому и никогда не удавалось полностью разорвать, разве что опять-таки в сектантском замкнутом сознании. И, во-вторых, самым парадоксальным образом философское сектантство догматизирует... именно предрассудки обыденного сознания. Главный из них, единодушно разделяемый практически всеми современными философскими направлениями, — это тезис об усредненном субъекте познания, где структура сознания более или менее одинакова у всех людей, а различия в познавательных способностях количественны, но не качественны.
Почему же эта трансценденталистская посылка была так единодушно и некритически принята? Потому что без нее рушатся, например, все феноменологические построения, ибо как иначе выведывание структур собственного сознания может претендовать на общезначимость? Без принятия этой посылки «подвисают» и все разговоры о «коммуникативной рациональности», ибо как же вырабатывать принципиальный социальный консенсус относительно субъективно порожденных образов бытия, различных языковых и жизненных практик? Как, наконец, без этой посылки сохранять веру в состоятельность и значительность той картины мира, которую породило твое собственное философское сознание, если ты, скажем, какой-нибудь «социальный конструктивист»?
Однако именно теоретический философский анализ многообразного эмпирического материала из области психологии, религиоведения и культурологии неопровержимо доказывает, что существует именно качественное различие сознаний, их восходящая
иерархия, где между сознанием Моцарта, П.А. Флоренского и В.И. Вернадского и психическим миром простого человека лежит настоящая пропасть. Сохранились достоверные свидетельства, что, например, тот же Моцарт мог слышать будущую симфонию сразу и целиком; Флоренский видел целиком ряд Фурье; учение о живом веществе биосферы открылось внутреннему взору Вернадского еще в 1920 г. [В.И. Вернадский, 1988, с. 112—115]. То, что видят великие художники, ученые, философы и религиозные подвижники, никогда лично не увидит и не познает обыватель, а картина мира, в которой он живет и в которую верит, во многом конструируется именно творчеством гениев. Это они вводят в науку и философию общезначимые категории и понятия, высказывают фундаментальные идеи, созидают общекультурные символы (типа того же гениального платоновского образа пещеры или понятия ноосферы В.И. Вернадского), которые открывают новые грани вселенской истины и утверждают вечные и объективные ценности, как бы эти словосочетания ни противоречили современному слуху. Творения тех же философских гениев, которые читаются всегда критически и вокруг которых столетиями не утихает творческая полемика, противостоят сектантским субъективным схемам и точкам зрения (последние в подавляющем большинстве случаев отмирают вместе с их носителями) и служат неисчерпаемым источником философского вдохновения.
Чувствуя в классическом наследии врага, философское сектантство сознательно или бессознательно принижает подлинные и поднимает на щит ложные философские авторитеты. Отсюда еще одна крайне неприятная его черта, особенно проявившаяся в 70-90-е гг. прошлого века в условиях расцвета постмодерна: крайне пренебрежительное общее отношение к классическому идейному наследию, особенно к его религиозной и платонической традициям, о чем я уже говорил. В лучшем случае за ними признается историко-философская, но отрицается теоретическая и эвристическая значимость. Гении не нужны сектанту в качестве вечных спутников и собеседников; ему нужны псевдоавторитеты и вечная новизна порождаемых текстов для того, чтобы скрывать отсутствие подлинного метафизического содержания. Как результат, история философии из живого достояния культуры или становится мертвым архивом идей, в котором одиноко копаются только профессиональные историки философии, или превращается в объект поверхностной и предвзятой сектантской критики1.
1 В качестве примера подобной критики классического философского наследия (особенно Платона) укажу на работу Ж. Делёза «Логика смысла», едва ли не эталонного образца постмодернистского философского сектантства.
И последняя черта современного философского сектантства — какое-то болезненное теоретическое неприятие традиций русской религиозной философии и особенно русской метафизики всеединства2.
Одна из причин этого состоит, по-видимому, в том, что русская религиозная философия категорически не признает основных сектантских идейных догм и шор, которые задают жесткие (до нетерпимости к философскому инакомыслию) границы интересного и неинтересного, подлинного и неподлинного, дозволенного и недозволенного в философии. Напротив, она принимает от немецкой классической философии эстафету систематического и синтетического философствования с направленностью на снятие крайних теоретических позиций, на преодоление полярностей философского мировоззрения. Эта идущая от славянофилов и В.С. Соловьева линия на обретение теоретической и жизненной цельности, на преодоление ложных идейных альтернатив3 является прямой оппозицией философскому сектантству и культу частностей. Здесь, на мой взгляд, заложены живительные идеи и установки философствования, столь значимые в современную эпоху4. При этом понятно, что элементы агрессивного неприятия каких-то имен и идей, нежелание не то что полемизировать, но даже упоминать их, свойственно и ряду течений русской религиозной мысли. Например, духом агрессивного ортодоксального православно-богословского сектантства пронизан, на мой взгляд, известный труд Георгия Флоровского «Пути русского богословия».
В принципе, соблазн сектантства в философии есть всегда: тонка грань между полемикой с оппонентом и полным неприятием его идей, между убежденностью в истинности своей позиции и интеллектуальным снобизмом. Но с этим сектантским соблазном в философии необходимо решительно бороться, по крайней мере, важно ясно осознавать его наличие. Сектантство для философии попросту губительно, является ее полным и последовательным отрицанием, фактически самоуничтожением.
2 Ссылок на русских религиозных философов в конструктивно-сочувствующем ключе найти у философских сектантов всех мастей крайне трудно. Возникла даже мода вычленять в русской философской традиции так называемую «научную русскую философию», куда, естественно, попадают отечественные мыслители исключительно светской и западнической ориентации типа Г.Г. Шпета или Б.В. Яко-венко.
3 Образцом подобного синтеза до сих пор, на мой взгляд, остаются соловьевская «Критика отвлеченных начал», франковский «Предмет знания» и «Смысл идеализма» П.А. Флоренского.
4 Более подробно со взглядами автора на эвристический потенциал русской религиозной философии можно познакомиться в монографии: [А.В. Иванов, И.В. Фо-тиева, М.Ю. Шишин, 2012].
Во-первых, это всегда агрессивный культ частного и особенного, что прямо противоречит всеобщности философского знания, его ориентированности на поиск универсального в мировом и экзистенциальном бытии. От философии, как бы нас порой не стремились убедить в обратном, всегда ждали и ждут помощи в выработке цельного рационального мировоззрения, а здесь она в лучшем случае предлагает набор частных концептуальных схем и обсуждение тем, весьма далеких не только от простого человека, но и от представителей наук, особенно естественных. Не случайно современную философию ученые часто и справедливо упрекают в бесплодной гуманитарщине, в нежелании знать и использовать результаты современных естественных наук.
Во-вторых, философия призвана утверждать и обосновывать какие-то вечные ценности, сподвигая человека к осмысленному построению собственной жизни. Сегодня же она учит всеядной толерантности и отрицает наличие всеобщих и объективных ценностных содержаний. От философии ждут общезначимого и твердого жизненного суждения в условиях нынешней тотальной идейной смуты, а она соблазняет изощренной интеллектуальной игрой, оправдывает «закукливание» в мире текстов и субъективных абстрактных схем, далеких от реальностей жизни. Это делает философа вроде как экзистенциально самодостаточным, но, повторюсь, совершенно не нужным обществу.
В-третьих, любая секта — это всегда круг «своих», внутри которого легко и комфортно. От контактов с другими сектантский дух мечтает укрыться, возводя максимально высокие стены. Но любая жизненная и интеллектуальная закрытость противоречит самому духу философии как предельно открытого типа знания, живущего со времен Античности готовностью к диалогу и к свободной полемике с оппонентами.
Высший пилотаж в философии — это как раз осуществление синтеза позиций, которые до этого казались несовместимыми. Именно этим отличаются великие философские системы, когда, например, Плотин предпринимает гениальную попытку синтеза позиций Платона и Аристотеля, Николай Кузанский — христианской и платоновско-пифагорейской традиции, Лейбниц — эволюционистских и креационистских идей, И. Кант — эмпиризма и рационализма, В.С. Соловьев — религии, философии и науки. Понятно, что подобный уровень синтеза — удел философских гениев, но их появление подготавливается трудами многих профессионалов, создающих соответствующую культурно-философскую жизненную ауру. Их интеллектуальная открытость, нацеленность на поиск истины и активное участие в делах мира помогает выводить
философию из темных пещер сектантских «концептов» и «нарра-тивов» в солнечное царство творческих и живых идей, как бы по-разному мы ни трактовали природу последних.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Вернадский В.И. Из дневника (февраль—март 1920 г.) // Прометей. М., 1988. Т. 15.
Иванов А.В., Фотиева И.В., Шишин М.Ю. Человек восходящий: философский и научный синтез «Живой Этики». Барнаул, 2012.
Переписка Вильгельма Дильтея с Эдмундом Гуссерлем // Вопросы философии. 1999. № 10.
