Салмин: in memoriam (материалы специального заседания семинара«Полития», посвященного 60-летию со дня рождения А. М. Салмина) (А. А. Галкин, Ю. С. Пивоваров, Б. И. Макаренко, Ю. П. Сенокосов,Т. А. Алексеева, С. И. Каспэ, игумен Филипп (Рябых)) Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

А.А.Галкин У полосы неопределенностей и потрясений

_____________________Асюспт____________________

САЛМИН: IN MEMORIAM

Материалы специального заседания

СЕМИНАРА «ПоЛИТИЯ», ПОСВЯЩЕННОГО

60-летию со дня рождения А.М.Салмина

От редакции. 18 февраля 2011 г. основателю нашего журнала Алексею Михайловичу Салмину исполнилось бы 60 лет. Носящий его имя семинар «Полития» провел (при поддержке ИНИОН РАН, Фонда Розы Люксембург и Центра общественно-политических исследований) приуроченное к этой дате специальное заседание: «Салмин: in memoriam». Оно не было вечером воспоминаний; оно прошло в традиционном для мировой науки жанре оммажа. Участники семинара представили доклады, так или иначе соотносящиеся с научными интересами Салмина, развивающие его идеи и гипотезы, возвращающие их в активный научный оборот. В этом номере мы публикуем основную часть прозвучавших докладов; еще несколько текстов, выросших в полноценные статьи, увидят свет в следующем выпуске «Политии».

Ключевые слова: Салмин, политическая наука, социально-гуманитарное знание, научные интересы

Обозревая обширное, но плохо окученное наукой поле современных реальностей, я все чаще вспоминаю свои долгие вечерние беседы с тогда еще совсем зеленым аспирантом, а затем свежеиспеченным кандидатом наук Алексеем Салминым. Несмотря на существенные различия и в возрасте, и в научном статусе, разговор велся исключительно на равных. Алексей уже в те годы был вполне сложившимся специалистом с оригинальным складом ума, и то, что он говорил, было, без всяких оговорок, значительно и интересно.

Предметом разговора был широкий круг проблем, с которыми сталкивалась тогда едва приходящая в чувство политическая наука, в том числе наиболее очевидные ее изъяны. Среди тем, подвергавшихся обсуждению, заметное место занимали две слабости, свойственные политологии, как, впрочем, и большинству других гуманитарных штудий: с одной стороны, склонность к преувеличению едва наметившихся тенденций, с другой — приверженность к воспроизведению оценок,

HOAIHTIKT № 2 (61) 2011

5

___________________________кютш________________________________

возникших в другое время, при иных обстоятельствах и неприложимых к изменившейся ситуации.

Психологически объяснить эти слабости нетрудно. Исследователь, обнаруживший некие принципиально новые тенденции, эмоционально к ним как бы прикипает. Он невольно стремится преувеличить их значимость, ищет их проявления в смежных сферах, мысленно экстраполирует их на ближайшее будущее. Так, например, произошло в свое время с модной по сей день концепцией «постиндустриального общества», которая, отражая отдельные существенные сдвиги в системе производства и в общественной структуре наиболее развитых стран, неоправданно гиперболизировала их, принижая (а иногда и перечеркивая) значимость материального производства и создавая тем самым искаженное представление о действительности и ближайших перспективах развития.

В свою очередь, сложившиеся в прошлом взгляды, обладая немалой инерцией, оказывают мощное тормозящее воздействие на выводы исследователя, которое тем сильнее, чем выше репутация ученого, впервые их высказавшего. Отсюда неоднократные попытки доказать оправданность этих взглядов при изменившихся обстоятельствах, искажая во имя этого реальную картину жизни.

С тех пор миновало немало лет. Произошли изменения, о которых тогда мало кто думал. А слабости политической науки, о которых мы говорили, никуда не делись. Качество знаний о происходящем страдает от них не меньше, а, быть может, и больше, чем прежде. Это особенно опасно в ситуации глубоких перемен, перед лицом которых мы все пребываем.

Появились глобальные вызовы, которые требуют от человечества новых принципиальных решений. Полвека тому назад они выступали лишь как слабые, едва наметившиеся тенденции. Завышенная оценка их значимости, бытовавшая в научных кругах, но не находившая отражения в повседневной действительности, породила скептически-иронич-ное отношение к ним широкой общественности. Теперь эти тенденции обернулись серией реальных угроз. Сейчас их ощущают уже миллионы. Между тем отношение к ним публики изменилось недопустимо мало.

Для иллюстрации приведу несколько примеров. О противоречиях между человечеством и окружающей его средой много говорилось и писалось и в прошлом. Но поскольку они представали тогда лишь в качестве тенденции, разговор шел прежде всего о том, что как бы лежало на поверхности: об опустынивании сельскохозяйственных земель, о сведении лесов, о загрязнении рек, о возможном исчерпании ряда естественных ресурсов. При всей важности названных явлений было очевидно, что при желании их можно минимизировать, а то и устранить вовсе, выделив необходимые — большие, но отнюдь не фантастические — средства.

Теперь, когда тенденции превратились в нечто совсем иное, становится понятно, что речь идет не только о том, чтобы пропылесосить

6

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

__________________________кютш_______________________________

полы в нашем несколько запущенном общем доме. Этот дом нуждается в капитальном ремонте.

Под угрозой оказалось такое кардинальное условие человеческого существования, как климат. Если не приложить совместных усилий, способных остановить уже начавшиеся его изменения, поднявшийся океан затопит многие густонаселенные территории, значительные части земного шара окажутся непригодными для проживания, а изменившиеся температурные условия сделают жизнь оставшихся в живых людей, мягко говоря, не очень комфортной.

Со своей стороны, участившиеся сдвиги литосферных плит, сопровождающиеся мощными землетрясениями и катастрофическими океаническими приливами, а следовательно — человеческими жертвами, побуждают задуматься о том, не связано ли это явление с прогрессирующим давлением человечества на окружающую среду, а если да, то что можно сделать, чтобы такое давление уменьшить. А это опять-таки требует действий глобального порядка.

Другой пример. В сравнительно недавнем прошлом, реагируя на наметившуюся тенденцию и иллюстрируя гипотезы, циркулирующие в научной сфере, писатели-фантасты сериям издавали научно-фантастические повести и романы, повествующие о бунте машин против своих создателей — людей. Всерьез эту идею публика не воспринимала, хотя и читала данные произведения с интересом.

До этого дело пока не дошло. Однако, став реальностью, указанная тенденция уже привела к принципиально возросшей, крайне опасной зависимости человека от техники. Сегодня в более или менее развитых странах ее ощущает практически каждый. Любой сколько-нибудь серьезный сбой, прерывающий снабжение электроэнергией или парализующий транспортные сети, вызывает реальную катастрофу. Невозможно добраться до дому, попасть в свою квартиру, согреться самому и согреть пищу, купить необходимые продукты, умыться, достать питьевую воду. Хорошо, если это продолжается несколько часов. А если целые дни, недели, месяцы? И как будет выглядеть эта зависимость в недалеком будущем?

Между тем частота и масштабы технологических катастроф существенно возрастают. Наиболее мощные из них вроде взрыва ядерного реактора в Чернобыле или катастрофы на ядерных реакторах в Фукусиме у всех на слуху. А какая их часть не получила такой прессы и известна лишь местным жителям? И кто считал сотни и тысячи крупных предприятий, уже находящихся в «предынфарктном» технологическом состоянии? Как быть со всем этим?

В последние годы четко обрисовались и другие вызовы — не столь обсуждаемые, но не менее важные. В их основе лежит углубляющийся разрыв между обществом и общественно-политическими институтами и структурами.

Обратимся для начала к международной ситуации. Реализуемая ныне модель глобализации катастрофически расширила разрыв между

ИОЛ1ШКГ № 2 (61) 2011

7

___________________________кютш_______________________________

экономической и политической сферами. Немалая часть элементов первой подверглась существенной интернационализации, вторая сделала в этой области лишь первые шаги. В результате пребывающие на глобальном уровне экономические силы в значительной степени вышли из-под политического контроля. Тем самым оказались во многом девальвированы плоды общественных, демократических завоеваний, характерных для развития в ХХ в.

Глобализация сделала жизненно необходимым внедрение в систему межгосударственных отношений упорядочивающего начала, опирающегося на международное право. В действительности под воздействием ряда причин, заслуживающих специального рассмотрения, произошло нечто противоположное. Международные институты, созданные в рамках так называемой Ялтинской системы, все заметнее теряют свое влияние, скатываясь до уровня пустопорожних говорилен. Размываются основы международного права, зиждившиеся на запрете применения силы и угрозы ее применения в отношениях между государствами. Их место постепенно занимает господствовавший в прошлом и отвергнутый в Новейшее время противоположный принцип, исходящий из «права сильного», маскируемый ныне лицемерными ссылками на оправданность «гуманитарной интервенции». Неизбежным следствием подобной подмены, несомненно, станет рост взаимного недоверия и инициированный им новый всплеск гонки всевозможных, в том числе ядерных, вооружений.

В сфере внутренней политики налицо очевидное несоответствие между интересами современного все более образованного и требовательного к условиям существования людей общества, с одной стороны, и институтами власти, явно устаревающими (или устаревшими) как по форме, так и по содержанию, — с другой. И если старшие поколения в большей или меньшей степени готовы мириться со сложившейся ситуацией, то у молодых такая готовность в явном дефиците.

Протестный пожар, охвативший весь арабский мир, — убедительное свидетельство наличия взрывного потенциала, порожденного описанной ситуацией. Но имеет ли смысл сводить происходящее лишь к событиям в этом регионе? Разумеется, формы протеста будут различаться. Но его вряд ли удастся избежать даже самым развитым и внешне благополучным странам. Ведь и у них «тучные годы» уже сменились «тощими». Следовательно, «раздачей слонов» уже не обойтись (тем более что «слонов» на всех не хватит).

Подводя итог сказанному, невольно приходишь к заключению, что род человеческий находится сейчас на пороге полосы (если не эпохи) неопределенностей и потрясений.

Не является ли данное заключение проявлением склонности придавать чрезмерное значение едва наметившейся тенденции, то есть той слабости, о которой говорилось выше? Такая вероятность, видимо, существует. Однако клубок накопившихся противоречий настолько очевиден, что она представляется не очень большой.

8

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

_______________________кютш___________________________

Основанная на прошлом, сравнительно недавнем опыте развитых стран надежда на то, что все в конечном счете уладится, что в случае дальнейшей непредвиденной детонации взрывная волна уйдет в песок, вряд ли оправданна. Как уже отмечалось, инерция опыта нередко рисует искаженную картину.

Впрочем, поживем — увидим.

Ю.С.Пивоваров В моих многочисленных беседах с Салминым (особенно в 1980-е

Методологический годы) тема методологии социально-гуманитарного знания являлась од-фрагмент ной из центральных. Для Алексея Михайловича были в высшей степени характерны методологическая обеспокоенность, методологические сомнения. Будучи человеком грандиозной учености, образованности, он, безусловно, искал свой путь в науке. И этот поиск был связан со стремлением к постоянному совершенствованию методологического инструментария.

Убежден, что ученики Салмина (а, несмотря на принадлежность к одному поколению, я всегда считал и ныне считаю себя в известном смысле его учеником) не должны оставлять вне своего внимания вопросы методологии. Ведь главная задача русской науки (и для меня это ясно как Божий день) состоит в изучении русского ХХ в., а это невозможно без обретения нового методологического знания. Очевидно, что привычные для отечественной науки подходы, еще недавно как будто бы всех устраивавшие, на глазах становятся контрпродуктивными, теряют свою объяснительную силу. Видимо, изменился Zeitgeist, и эти подходы перестали ему соответствовать. Ну и, наверное, феномен «СССР» настолько феноменален, что требует методологической ревизии, методологической перемены, методологического расширения (почему выделено это слово, станет ясно чуть позже).

Итак...

Исследователи, наблюдатели, современники не могут понять, что происходит в России: то ли строится какое-то новое общество (тогда какое?), то ли возрождается советское (но в каких обличиях?), то ли появился некий микс «старосоветского» и нового. Все настолько противоречиво, что ничего не ясно: у нас рыночная экономика или превалирует государственное регулирование? мы свободны или нет? мы советские люди или какие-то другие? бедные мы или богатые? и т.д. Есть масса доказательств в пользу как одного, так и другого.

Такая противоречивость, вероятно, присуща всем современным обществам. Дело лишь в характере противоречий.

Но наша проблема — в другом. Русская история, помимо всех своих известных традиций и закономерностей, даже «повторяемостей», обладает еще одним свойством — константой социального бытия, сохраняемой вопреки всем изменениям. Россия не решает свои ключевые вопросы (не находит решение, ключ), а изживает их. На это ее качество, с моей точки зрения, обращается недостаточно внимания, хотя

ИОЛ1ШКГ № 2 (61) 2011

9

KfDtm

оно является очень важным для понимания некоей русской «энтелехии»: того, что можно назвать «русским» (по аналогии с немецким, французским, польским).

Поясню, что я имею в виду. Во второй половине XIX — начале ХХ в. главной проблемой России был «аграрный кризис». Страна не сумела его преодолеть, несмотря на героические, гигантские шаги и меры. Он был изжит. Образно говоря, произошло так: история пинком вышибла аграрный кризис из повестки дня и, сказав: «будет так», устроила все на совершенно иной лад. Не община, хутора/отруба — а колхозы/ совхозы. Потом и последних не стало; общество вычеркнуло из повестки дня аграрную проблематику. Другие примеры. Ввели демократию — не получилось; вводим управляемую демократию. Стали строить социализм — запутались в противоречиях. Ну его! Будем строить капитализм. Это важнейшее русское качество, это — «русское».

Так почему же Россия не может решить своих главных вопросов? На мой взгляд, причина в том, что у нас по сей день не произошел тот перелом в сознании, в ментальности, который давно уже случился в более «удачливых» христианских странах.

В средние века и раннее Новое время в Европе сформировался современный тип сознания — абстрактное рациональное мышление. Естественно, что европейцы этих эпох его не придумали. Они лишь завершили строительство того здания, которое возводили столетиями в рамках сначала греко-римской, а затем христианской традиции.

В основе сознания нового типа лежит принцип соединения несоединимого — единичности и всеобщности (например, когда мы говорим «стол» — это и конкретный стол, который стоит перед нами, и категория для обозначения всех возможных столов). Конечно, не случайно, что появилось оно в христианском мире: сама идея Троицы подразумевает единство единичности и всеобщности, обозначает и какую-то одну сущность, и три разные сущности. И это ни в коей мере не является противоречием — или это то противоречие, которое дает жизнь.

Такая трансформация сознания не только обусловила прогресс науки начиная с XVII в., когда был найден инструмент для изучения и описания мира, — она привела к изменению типа общества. Произошел переход, условно говоря, от традиционного социума к современному, в котором мы живем.

Утверждение данного типа сознания сопряжено с утверждением альтернативно-целостного мышления. Целостность строится на принципе альтернативности; альтернативность есть обязательное следствие целостности. И такая установка находит прямое отражение в устройстве общества. Оно целостно, поскольку хаос, анархия, смута, распад, которые ему постоянно угрожают, постоянно же преодолеваются (во всяком случае, тенденция такова). Но целостность общества обязательно предполагает наличие относительно автономных сфер жизнедеятельности человека — политики, экономики, права, культуры, религии, эстетики

10

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

___________________________кютш________________________________

и т.д., — а также различных социальных, профессиональных, конфессиональных и тому подобных групп.

И вот что самое важное: самостояние и целостность европейскохристианского человека необходимо включает в себя множество идентичностей. Это означает, что один и тот же индивид одновременно и сторонник той или иной политической партии, и член той или иной экономической группы, того или иного религиозного объединения, и носитель тех или иных жизненных идеалов. То есть, человек представляет собою совокупность различных идентичностей, и ни одна из них не является определяющей. Определяющей является их неповторимо индивидуальная совокупность — у каждого своя.

Конечно, человек как комбинация идентичностей в различных социальных сферах не раб этой комбинации. Она может меняться в процессе его жизни: переход в другую конфессию, обретение нового экономического статуса и социального положения и т.д. Но еще раз подчеркну: именно плюральность (или плюрализм) обеспечивает единственность и единство, неповторимость человека, его устойчивость как общественного индивида — и, соответственно, устойчивость всего общества. Плюральность — залог развития общества, его движения, того, что оно не застынет в раз и навсегда «данных» ему формах. Общественное развитие предполагает перманентное изменение идентичностей у человека и социума, которое может происходить как в драматических революционных формах, так и в более мягких, эволюционных.

Здесь я подхожу к главному для рассматриваемой темы вопросу. Человек в таком обществе обречен на постоянный выбор. Выбор — ключевое слово для современной личности. Если хотя бы в одной из сфер своей жизнедеятельности она лишена права выбора, начинается разложение всего общества — именно потому, что все общество построено на выборе.

Но обратите внимание: речь идет о выборе христианско-европейского типа. С одной стороны, это выбор в рамках той или иной сферы (религиозной, экономической, политической); с другой — выбор во все расширяющемся пространстве общества. Под расширяющимся пространством общества — и это тоже одно из свойств западного социума — имеется в виду не пространственное или количественное расширение (хотя возможно и это), а прежде всего расширение, так сказать, качественное — умножение его качеств.

Например, ХХ столетие последовательно привнесло в общество целый ряд новых важных для него сфер: сферу взаимоотношений мужчины и женщины, где утверждается равенство полов; электронную сферу, целый электронный мир, в котором человечество реализует себя (электронное правительство, электронный документооборот и т.д.), и др. И во всех старых, традиционных и новых сферах человек стоит перед выбором.

При этом происходит усложнение индивида, поскольку увеличивается количество сфер, где он обязательно должен сделать выбор.

ИОЛ1ШКГ № 2 (61) 2011

н

__________________________кютш______________________________

И природа этого выбора так же сложна, как и природа самого общества. Во-первых, выбор постоянен. Во-вторых, он сам предполагает возможность смены предпочтений. В-третьих, выбор не может разрушать целостность ни конкретной сферы, ни всего общества. Выбор, ведущий за пределы данной сферы, данного общества, самоубийствен как для индивида, так и для общества. Именно поэтому в социуме существуют различного рода защитные механизмы — религиозные, культурные, правовые и т.д., — которые запускаются, как только начинает разрушаться равновесие между плюрализмом и целостностью.

Типичный пример современного человека — герой кинофильма «Красотка», который постоянно покупал разорявшиеся компании, помогая их банкротству, а затем продавал их по частям и получал прибыль. То есть, это человек, повседневность которого сопряжена с постоянным выбором, однако этот выбор ограничен внятными официально-правовыми правилами игры (происходит только в их рамках) и принципом экономической эффективности. В случае нарушения правил деятельность этого человека станет невозможной и ненужной обществу. Далее, его выбор «связан» культурными и этическими нормами, господствующими в обществе. Условно говоря, экстремизм выбора человека купируется здоровым консерватизмом окружающей его среды, ее коллективным бессознательным, блокирующими излишество и чрезмерность того или иного выбора.

То же самое в других социальных сферах. Человек владеет собственным телом, а значит, своим физическим здоровьем, психикой и т.д. Но если какие-то группы выбирают алкоголизм и наркотики, общество тотчас начинает борьбу с этим саморазрушительным выбором.

Или проблема конфессиональной принадлежности и свободы совести. Человек может быть убежденным католиком, потом в силу каких-то причин стать атеистом. Но он все равно останется в пространстве религиозно-христианского выбора и в пространстве культуры, то есть в поле действия христианского понимания того, что есть добро и зло, что можно и чего нельзя.

Какой же вывод из всего этого может извлечь отечественная наука? Какой методологический подход «вычитывается» из вышесказанного? Отвечу коротко: поссибилитистский (от английского «possibili-ty» — возможность). Далее я попытаюсь раскрыть, в чем, на мой взгляд, его суть. При этом мне придется повторить ряд уже выдвинутых положений. Такой повтор необходим не для заучивания, а для усиления контекста.

Советско-русский марксизм (ленинизм), по-прежнему сохраняющий неплохие позиции в нашей науке, утверждает: место человека в обществе определяется его классовым положением. Ты — пролетарий, ты — буржуй etc. Всё, на этом точка. Тебя — на руководящую работу, тебя — к стенке. Индивид обладает одной идентичностью (если даже допускаются еще какие-то, то в качестве третьестепенных, несерьезных, неважных), и она детерминирует его судьбу. Классовая принад-

12

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

__________________________кютш_______________________________

лежность была пришпилена к человеку намертво, что оказалось похуже античного рабства, средневекового крепостного права, североамериканского рабовладения. Она была безвыходной, безвыборной.

Но возможен и принципиально иной подход: именно возможен, поскольку он возможностный, причем в двух смыслах. Первое. Данный подход предполагает у субъекта несколько идентичностей (мы уже это обсуждали). К примеру: житель ЕС, француз, католик, предприниматель, мужчина, член такой-то партии, член общества по охране окружающей среды и т.д. В каждом отдельном случае человек может выбирать себе преобладающую идентичность. И главное здесь — сам факт выбора. Свобода выбора есть онтологическое качество человека. Вместе с тем следует помнить: выбор всегда ограничен. Это то, что создает непреодолимый барьер для социальной энтропии (и это тоже уже обсуждалось). Конечно, история знает примеры преодоления этого барьера — однако выход за пределы, скажу мягко и нейтрально, культуры, как правило, есть самоубийство индивида и(или) социума. Христианство является нагляднейшей демонстрацией и онтологичности свободы выбора, и гибельности отказа от этой свободы, и самоубийственности игнорирования «барьеров», «рамок».

Второе. Возможностный подход означает принципиальную необходимость различных, с разных позиций, теоретических описаний исследуемого предмета. Почему? Здесь несколько резонов. Сначала отвечу околично. Вспомним уравнение Эрвина Шрёдингера и его принцип дополнительности, квантовую физику, теорию относительности Альберта Эйнштейна, построения Ильи Пригожина, концепцию лингвистической относительности Эдварда Сепира и Бенджамина Ли Уорфа. Вспомним, что писал в своем послевоенном дневнике сумрачный германский гений Карл Шмитт: «Квантовая физика... родилась... из понятий неокантианства»; «Сегодня каждый физик знает (раньше это было ясно только хорошим теоретикам познания), что наблюдаемый объект меняется в процессе наблюдения над ним». Ну и так далее.

Теперь без околичностей и совсем просто. Попытки понять предмет изучения, взглянув на него под разными углами зрения, исходя из различных теоретических оснований, дают стереоскопическое видение. Как бы омывшись в различных водах, этот предмет предстает и таким, и этаким.

Главное же: возможностный подход обеспечивает возможность выбора, свободу выбора идентичности. Пример: бесконечный и бесплодный (в определенном ракурсе) спор о том, является ли Россия частью Европы (отсталой, особой) или самостоятельной цивилизацией. Эта дискуссия измотала, обескровила русскую мысль (одновременно — это ее фирменный знак, ее блеск и завораживающие прозрения). Воз-можностная позиция переводит спор в иную плоскость. Можно выбирать: европейскую идентичность и русскую идентичность. Именно «и», а не «или». За нами и Россией свобода выбора, чем мы хотим быть или стать, чем являемся и чем нет. При этом, повторю, возможно «и».

ИОЛППКГ № 2 (61) 2011

13

____________________________кютш_______________________________

Другими словами (открываю карты), свобода выбора идентичностей и есть важнейшая из идентичностей, и есть онтология историософии, самопознания.

Еще раз: Россия («мы») может выбирать. В этом — главное. У меня есть статья — «Россия: между Европой и Евразией». Странное, казалось бы, название. Неужто автор полагает, что между Европой и Евразией имеется какое-то «место», «положение» — географическое (пространственное), смысловое, социоисторическое, культурное etc? Во-первых, да. Как раз сегодня, да. Как только Россия сократится до Урала (тенденция просматривается явственно), Сибирь и Дальний Восток престанут быть евразийскими. Они станут североазиатскими. Мы вновь сосредоточимся на Русской равнине. Мы окажемся между Европой (куда войдут и Украина, и Белоруссия) и наступающей Северной Азией (бывшим востоком Евразии), а также наличной Средней Азией. И наш путь будет отличаться от пути и тех, и других, и третьих.

Во-вторых, у России всегда есть выбор ориентации: на Европу или на евразийский путь. В-третьих, России вообще как будто нет. Она и не Европа, и не Евразия, а поскольку те плотно прижаты друг к другу, то ей и места нет. В-четвертых... в-пятых ...

Понятно, что все это игры ума. Но «поиграв» так, мы неожиданно открываем для себя новые возможности не только для расширения и углубления нашего знания о России (а это есть задача науки), но и для ее самоопределения, самоидентификации.

И последнее. Не только в науке, но и в повседневном сознании людей господствует убеждение: человек везде и всегда в общем-то равен самому себе. Он рождается, растет, стареет, умирает. Он подвержен болезням, страхам, надеждам. Он хочет есть, пить, получать удовольствие, реализовывать сексуальные потребности; он продолжает род и т.д. Так ли это? Конечно, так. Несмотря на громадное различие исторических, цивилизационных и прочих типов человека, последний всегда остается человеком. Это, так сказать, первый уровень понимания. На его основе делается вывод, что социальный порядок в общем и целом тоже один. Разумеется, существуют исторические, цивилизационные и прочие разновидности этого порядка — но, повторю, речь идет о разновидностях одного порядка. Именно это дает возможность строить общую для всех эпох и народов социальную науку (теорию).

Однако имеется и второй уровень понимания человека — культурологический. Он исходит из того, что существуют разные «человеки культурные» — с разным отношением к жизни, смерти, Богу, еде, природе, сексу, власти, производительному труду, эстетике, этике, «деньгам» и т.д. И здесь общая для всех социальная теория не годится. Для каждого «человека культурного» нужна своя социальная теория. А затем — и своя социальная инженерия.

Все это мысли небогатые, тривиальные. Однако боюсь, что наша история и социальная практика стали заложниками ментального misunderstanding. Вот пример. Михаил Горбачев говорил: «Хрущев

14

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

__________________________кютш_____________________________

сделал ошибку. Он пытался проводить экономические реформы, не трогая „политику11. Мы же начнем с „политики11 („демократизации11)». Обоим история сделала укорот. Оба (точнее, их советники, идеологи, теоретики) не знали русского «человека культурного» и русскую культуру. Так, они не догадывались, что в рамках русской системы «политика» не отделена от «экономики». Что существует некая социальная целостность, куда они — и не только они — входят. И реформировать порядок можно, лишь опираясь на знание об этой русской эссенции...

Б.И.Макаренко Политика как искусство жить в городе

1 См., в частности, Schmitter, Karl 1991.

Несколько лет назад, будучи вместе с Алексеем Салминым на конференции в Белокурихе (Алтайский край), я готовился к выступлению по российской политике и спросил Алексея Михайловича, правильно ли я понимаю этимологию слова «политика» как искусство управлять городом. Подумав, он ответил: «Нет, это скорее — искусство жить в городе». В арабском языке тоже есть слово для обозначения политики — 4_uiLiui, «сияса», — этимологически восходящее к корню, означающему «скотоводство». Вот оно — столкновение цивилизаций. Конечно, хороший скотовод заботится о своей скотине, следит, чтобы она была сыта и здорова — дабы в изобилии поступали молоко, шерсть и мясо. Но скотина скотиной и остается и, когда надо, покорно идет на забой. Европейская политика, даже современная, не всегда соответствует духу аристотелевского определения, но идеальная мысль, заложенная в этом слове, вошедшем во все европейские языки, — необходимость компромисса и мирного разрешения конфликта с соседями во имя покоя и процветания полиса или политии.

Россию с арабским миром роднит одна институциональная черта — незавершенная модернизация, при которой экономика и социальный уклад развиваются (может, не оптимальным образом, но явственно), а политические институты заморожены в архаичном состоянии, делающем политику «сиясой». Но даже арабский Восток в эти месяцы демонстрирует попытку изменить эту ситуацию: выходя на улицу, протестуя против «скотовода», подданные становятся гражданами.

Современная политология определяет демократическую политику как «игру по известным правилам с непредрешенным результатом» (что это, как не салминское «искусство жить в городе»?). Эту красивую, но не вполне понятную формулу лучше всего проинтерпретировали американские политологи Филипп Шмиттер и Терри Карл1. В их трактовке, при демократии необходима неопределенность, но «ограниченная» (limited), «связанная» (bounded) или «допустимая» (affordable). Таким ограничителем выступает не только верховенство права (включающее и гарантию прав собственности), но и выработанные в политической борьбе «правила игры», устанавливающие границы возможных перемен. Иначе говоря, демократия есть взаимное принуждение оппонентов к взаимодействию и консенсусу по некоему кругу вопросов.

ИОЛ1ШКГ № 2 (61) 2011

15

__________________________кютш_______________________________

Шмиттер и Карл специально предостерегают от искушения обуславливать эти ограничения неопределенности становлением демократической политической культуры — культуры терпимости, взаимного доверия, «честной игры» и уважения к власти. Все это — важнейшие свойства демократического общества, но «такие привычки проникают вглубь общества и укореняются медленно — процесс может занять целое поколение... Обязывающее согласие и ограниченная неопределенность могут возникнуть из взаимодействия антагонистичных и с подозрением относящихся друг к другу акторов, и благодетельные и укорененные нормы гражданской культуры следует считать продуктом, а не производителем демократии».

Заявления о «готовности» или «неготовности» общества к демократии справедливы лишь до известного предела. Никто не готов к отцовству или материнству, пока в доме не появился пищащий сверток, пока человек не научился менять пеленки и по полночи баюкать младенца. Трудно ожидать, что хорошим родителем станет пятнадцатилетний подросток, алкоголик или наркоман, но любой нормальный взрослый человек может стать хорошим родителем — иначе бы человечество вымерло.

Так и с демократией: трудно ожидать ее в стране нищей или разорванной гражданской войной, да и то — кто бы 20 лет назад поверил, что выборы и смена власти станут привычным делом в полукочевой Монголии или аграрной, пережившей гражданскую войну Молдавии, а не в более благополучных России или Белоруссии? Впрочем, и причины, и глубокие встроенные пороки монгольской и молдавской протодемократий вполне поддаются рациональному политологическому анализу, но об этом как-нибудь в другой раз. А сейчас попробуем проследить, как сжимались и разжимались границы «ограниченной неопределенности» в новейшей истории России. Уж у нее-то были все предпосылки для постепенного воспитания «культуры неопределенности».

Новый строй в России рождался в борьбе антагонистов. Исход ее пришлось определять с помощью танков, стрелявших по Верховному Совету (напомню: Салмин и его коллеги в те дни с радостью принимали, кормили и поили в «Клубе-93» своего политического оппонента, советника мятежного вице-президента, вырвавшегося на заседание «Клуба» из подвалов осажденного Белого Дома). После этого родилось и первое ограничение неопределенности — табу на гражданскую войну. Именно оно удержало страну в первые месяцы 1996 г., после победной эйфории выигравших парламентские выборы коммунистов и искушения Ельцина разогнать Думу и запретить Компартию. Следующее сужение неопределенности — поражение реставраторской программы КПРФ на президентских выборах 1996 г. После этого, когда угроза «большой неопределенности» от прихода к власти КПРФ миновала, стали возможны и сосуществование президентской власти с оппозиционной Думой, и победы «красных губернаторов» в десятках областей, и даже — на период кризиса — навязанное оппозицией правительство

16

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

___________________________кютш______________________________

с первым вице-премьером от КПРФ. Впрочем, оборотной его стороной оказался жесткий отпор попыткам — нет, не переделить собственность, но хотя бы поставить вопрос о таком переделе. Это объясняет и отставку Примакова, и разгром губернаторской фронды вроде бы безнадежно слабеющим Кремлем.

Неопределенность сокращалась до приемлемых масштабов — не всегда джентльменскими способами, но вполне зримо. Степень антагонизма в обществе тоже снижалась: во втором десятилетии посткоммунистического развития идейные коммунисты и либералы превратились в абсолютное меньшинство, а посередине возник широкий консенсус, часто именуемый «путинским». Он — вполне предсказуемо — стал госу-дарственническим и патерналистским. Казалось, это создавало условия для развития политического плюрализма: вы чуть левее — мы чуть правее, вы социальнее — мы технократичнее, а по бокам от нас с вами раздаются призывы мыть сапоги в Индийском океане, развеваются красные флаги и растут «яблоки». Не нравится губернатор или партийный начальник — иди в другую партию. Лафа. То есть демократия.

Увы, так не получилось, потому что система вошла во вкус сужения неопределенностей и, засучив рукава, продолжала их сокращать. Выселили губернаторов из верхней палаты и заменили их лоббистами: последние менее непредсказуемы. «Равноудалили» бизнес, послав ему недвусмысленные сигналы, кого можно спонсировать, а кого лучше не надо. Навязали полную предсказуемость федеральным телеканалам: почти исчезла неопределенность как с тем, кого покажут, так и с тем, кто что скажет. Подчеркну: все эти шаги не бессмысленны; во всех этих сферах действительно надо было переходить от «правил игры» 1990-х годов к чему-то более соответствующему новой, неконфронтационной повестке дня российской политики — ни «региональная вольница», ни непрозрачное финансирование выборов, ни «телевойны» между олигархами во благо демократии не идут. Только вот каждый раз решение было максималистским, не вовлекающим оппонентов в обязывающие договоренности, а отгоняющим их от площадок цивилизованной политики.

Далее сужение неопределенности нарастало как снежный ком.

Отменили всенародные выборы губернаторов: теперь в Кремле ни у кого не болит голова по поводу того, кто выиграет в далекой сибирской области. Выиграет тот, кого назначим. Правда, возникает другая неопределенность: что делать, если назначенный «не тянет», и на кого ляжет вина за неправильное назначение? На глупый народ уже не спишешь.

Отменили выборы в Госдуму по одномандатным округам. Теперь если какой-то губернатор или олигарх захочет протолкнуть своего человечка в Думу, ему придется бежать в высокий московский кабинет и уговаривать включить того в список. А плохо будет себя вести — в следующей Думе останется без лоббиста. Исчезла неопределенность с тем, насколько послушным будет уверенное большинство «партии власти».

ИОЛ1ШКГ № 2 (61) 2011

17

__________________________кютш_______________________________

Правда, одна неопределенность обернулась другой: как заставить этих «послушных» ходить на заседания Думы? Делать им там по большому счету нечего — специально обученные «творцы определенности» быстренько нажмут кнопки за тех, кто может ошибиться. И еще одной определенности нельзя добиться: откуда возьмется уважение к парламенту и парламентарию у зрителя, который видит в телевизоре пустой зал и судорожно лупящих по кнопкам «партийных уполномоченных»? Президент мягко журит за это Думу, а она в ответ «секретит» список прогульщиков и даже лояльнейшей Общественной палате не дает его обнародовать. Борьба с неопределенностью достигла своего предела и рискует обратиться против собственных создателей.

Понавтыкали рогаток на пути оппозиции к выборам: подписи собери так, чтобы ни один чиновник не придрался (все равно придерется и насчитает 101% брака), а если тебе подписи собирать не надо (твоя партия уже в парламенте), то можно придраться к протоколу партконференции, которая тебя выдвигала. Отсекающий барьер подняли до 7%, потом под него прорыли маленькую лазейку: за 5% — один мандат, а за 7% — как минимум 32. У «творцов определенности» своя арифметика. А на региональных выборах мандаты все чаще распределяются по делителям Империали. Тоже «фактор определенности». Победившую партию этот делитель обидеть не может никак, зато у малых отнять мандат-другой в пользу победителя может, если цифры так лягут. Любое сомнение трактуется в пользу сильнейшего. И вот во всех парламентах две трети кресел занимает послушная и подконтрольная «партия власти» — и пусть оппозиция попробует создать хоть какую-то неопределенность. Что хотим, то и делаем. Сегодня приняли закон о транспортном налоге, завтра сами же его и отменили, свалив на регионы. А когда в Калининграде люди вышли против этого налога протестовать, заклеймили данную неопределенность как происки некоего коварного «центра».

«Мания определенности» не знает никаких границ. Вот в правила дорожного движения вносятся поправки: они, с одной стороны, подтверждают обязанность водителей пропускать пешеходов на переходах, с другой — обязывают пешеходов пропускать (даже на переходах) машины со спецсигналом. Недавно переходил я (на зеленый, естественно) улицу Лобачевского, и один «мерс» с невключенной мигалкой развернулся на «зебре» прямо перед моим носом. Так ведь высокий чиновник может потерять время, если я от его мигалки не успею увернуться... Вот и обеспечили. Пусть теперь пешеходы шарахаются от мигалок даже на зеленый свет. Тогда неопределенности не будет. Но непременно будут «Синие ведерки».

Заигравшись в «определенность», власть утрачивает способность к адекватному восприятию реальности. Угрозой кажется не только мирная и легальная демонстрация в Калининграде, но даже неудобный вопрос Юрия Шевчука о «маршах несогласных». Неудобен он тем, что на него нельзя дать «определенного» ответа. Сказать, что маршировать нельзя, — Конституция не велит, сказать, что можно, — крыша поедет

18

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

Ю.П.Сенокосов От гражданского чувства к гражданскому обществу

2 Салмин 2009: 15.

__________________________кютш_____________________________

у милиции и региональных властей, привыкших разгонять подобные марши. Тем более, как на грех, от Триумфальной площади до ближайшей больницы как минимум метров триста (если глазная в Благовещенском) или семьсот (если до Филатовской), а в понедельник вечером через Триумфальную площадь дачники почему-то караванами не едут.

Вся эта «мания определенности» порождает два вопроса. Первый: какой именно неопределенности мы боимся? От кого страхуемся? У меня до сих пор перед глазами один немаленький чиновник, который в ответ на так сформулированный вопрос с драматизмом ответствовал: «О-о-о, Борис Игоревич, Вы себе даже представить не можете, что это за люди!». С тех пор я пребываю в тайном страхе и порой оглядываюсь по сторонам, не подкрадываются ли супостаты в ярко-оранжевых доспехах и с синими ведерками на голове к твердыням нашей власти. Пока не увидел («несогласные» под 31-м номером что-то страха не вызывают), но озадаченность сохраняется — ведь там, наверху, продолжают бояться. Или просто пользуются «страшилкой» для широких аудиторий, чтобы не допустить расширения неопределенности?

Второй вопрос: а нет ли у нашей определенности и другой стороны? Ведь не создав стимулов к плюрализму и не научившись использовать его для разрешения общественных и элитных конфликтов, мы рискуем гораздо больше, причем при любом сценарии будущего страны. Если модернизация станет реальностью, по ходу ее развертывания появятся новые конфликты: между ее сторонниками и противниками, между теми, кто получает от модернизации дивиденды (не обязательно денежные — может, просто в виде более комфортной среды для бизнеса и карьеры) сразу, и теми, кто может рассчитывать на них лишь в виде отдачи от общего улучшения экономической и социальной ситуации в стране. Разрешение конфликтов есть искусство управлять неопределенностью, а оно категорически утрачено. А если модернизация не состоится, то именно потому, что все уже «определили» в чью-то пользу. Ему и так хорошо. Зачем ему искусство жить в городе?

Совесть, благородство и достоинство —

Вот оно, святое наше воинство.

Протяни ему свою ладонь,

За него не страшно и в огонь.

Булат Окуджава

Свои заметки, посвященные памяти Алексея Михайловича Сал-мина, я начну словами Святослава Каспэ из его предисловия к последнему изданию книги А.М. «Современная демократия»: «Он знал и любил многие политии; но глубокое гражданское чувство — как все подлинные чувства, не предназначавшееся для демонстративного употребления, — связывало его с Россией»2.

ИОЛ1ШКГ № 2 (61) 2011

19

3 Салмин 2010а: 179.

4 Там же: 190—191.

5 Там же: 183.

6 Там же: 190.

___________________________кютш______________________________

Салмин вел независимый образ жизни и служил обществу. Он был свободным человеком, ясно понимавшим свое призвание, как и подобает гражданину. Это был аристократ в классическом смысле этого слова, когда честность приобретает характер личной чести. И, конечно, ученый, для которого смысл научных штудий заключен в них самих, и поэтому бессмысленно спрашивать, зачем человек занимается наукой. Помимо голоса призвания, ученым движет мысль, подобно тому, как влюбленным движет страсть, не гарантирующая взаимности, но придающая переживанию любви особую ценность. Движение мысли тоже не гарантирует успеха, но поскольку ответ на вопрос «зачем?» очевиден, ученый, исследующий общественную жизнь, занят поисками ответа на другой вопрос: почему происходят те или иные события, совершаются преступления, возникают конфликты или, наоборот, люди стремятся к миру и эффективному взаимодействию? И каким бы трудным ни был процесс познания, он живет именно этим — поиском и анализом причин и следствий конкретных исторических событий и фактов. Ведь объяснить их, то есть перевести нравственный пафос гражданского чувства на рациональный язык социального знания, чему посвятил свою жизнь А.М., — значит сделать неизвестное понятным и тем самым придать ему смысл, ибо только понимание наделяет объекты социокультурной реальности смыслом.

Вся русская культура с конца XVIII в. была пронизана страстным гражданским чувством, которое находило свой выход в волнениях, беспорядках, заговорах и, наконец, революциях. Причину этого А.М., судя уже по его ранним работам, когда он решил заниматься политологией, видел в отсутствии социальной формы. А в 1990-е годы, после распада Советского Союза, он стал размышлять о правопреемстве (или, выражаясь его словами, «органическом правовом развитии», которое было прервано в 1917 г.) и водоразделе «между беззаконным обычаем и правовой традицией, между... стремлением к легальности и императивом легитимности»3. По его убеждению, попытки «утвердить легальные институты, забыв как про требования легитимности и правопреемства, так и про реальную историю страны... лишь профанируют и обесценивают саму эту легальность», ибо «любая государственная форма, чтобы укорениться, требует своей, но непременно исчерпывающей наличные культурные пласты политической философии и, конечно, некоторого общественного согласия и политической воли»4. А значит, проблему правопреемства и легитимности власти не следует понимать упрощенно, как призыв к восстановлению монархии. Ведь еще «никому и никогда не удавалось вернуться в прошлое», и задача, «стоящая перед страной, совсем не в этом»5.

«...Путь к обретению Россией твердых основ государственного и правового строя не будет ни легким, ни слишком коротким»6, — считал Салмин. С какими же трудностями мы столкнемся? Прежде чем пытаться дать ответ на этот вопрос, остановлюсь на использованных в процитированной статье А.М. терминах «легальные институты» и «традиция».

20

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

7 См., в частности, Иншаков, Фролов 2010.

8 Алексеев 2003: 475.

__________________________кютш______________________________

По образному выражению Людвига Витгенштейна, «человек, лишенный традиции, но жаждущий иметь ее, похож на несчастного влюбленного». Действительно, традицию, если она сломана, не так-то просто восстановить. Но поскольку слово «восстанавливать» имеет в русском языке два значения (реставрировать, приводить в прежнее состояние разрушенное или пришедшее в упадок здание и восстанавливать забытое, восстанавливать силы, дружеские связи), у нас есть возможность, подобно тому, как из золотоносной жилы извлекается золото, из существующего богатства языка извлечь мысль (ибо именно язык является ее носителем). И ответить сразу еще на один вопрос: как нам быть с зависимостью от недавно пройденного пути, то есть с эмоционально обостренным отношением к советскому прошлому?

Следуя Флоберу, я бы сказал так: эмоции и чувства нас могут обманывать, следовательно, надо учиться понимать их язык. И, восстанавливая традицию, различать такие понятия, как «институт» и «институция», «закон» и «право», «знание» и «сознание». Потому что, только понимая их действительный смысл, можно перевести гражданское чувство на язык рационального анализа актуальных общественных проблем.

Известно, что многие слова входят в язык в результате заимствования. Именно так в русском языке появилось, в частности, слово «институт». Будучи позаимствовано из французского в начале XIX в., оно первоначально означало учебное, воспитательное или научное заведение. Сегодня это понятие по-разному определяется в экономике, социологии, политологии, юриспруденции и других общественных науках, но при этом часто отождествляется с понятием «институция». Между тем институция — это скорее образ действия, обычай, наставление, а институт — некий заведенный порядок, уже закрепленный в форме закона или учреждения. Их различение особенно важно в современной России, где ввиду отсутствия разработанной институциональной теории появились «новые» институты, выстроенные по принципу вертикали и опирающиеся на власть денег, а не на дух права (равенство всех перед законом)7.

Таким образом, отнюдь не случайно, что в стране не просто произошла реставрация старых, хотя и подвижных политических институтов, но и вернулось в оборот понятие эпохи сталинского юридического волюнтаризма — «диктатура закона». Поэтому так трудно оспорить заключение нашего отечественного правоведа Сергея Алексеева, который заметил, что в России «власти не потребно право — ей достаточно зако-на»8, имея в виду, что для чиновника закон в его инструментальной форме важнее статей Конституции, где говорится о неотъемлемых правах человека.

При переходе общества из одного состояния в другое остро встает проблема не только «взаимоотношений по вертикали между верховной властью, политической и административной организацией и гражданским обществом», но и устроения «самого гражданского общества в его

ИОЛППКГ № 2 (61) 2011

21

9 Салмин 2009: 280.

110 Салмин 20106: 502.

____________________________кютш________________________________

отношениях к власти и, шире, к обществу политическому»9. Об этом Салмин писал в 1990-е годы, а в начале 2000-х, рассматривая альтернативные модели взаимодействия между гражданским обществом и государством, пришел к выводу, что решение названной проблемы «зависит от того, удастся ли [обществу] вовлечь в плодотворную игру... реальное государство, а не собственное — правильное или неправильное — представление о нем»10.

В приведенной цитате фигурируют слова «вовлечь в игру» и «представление», на которых я хотел бы в заключение остановиться, поскольку они имеют непосредственное отношение к теме настоящих заметок, и попытаться понять, какой смысл вкладывал в них сам автор. (Исходя из долгого опыта общения с ним льщу себя надеждой, что нижеследующий комментарий не вызвал бы у него иронической улыбки.)

Ясно, что любая игра подразумевает определенные правила, но когда их устанавливает один игрок, исходя из своего представления о правилах, и полагает, что им будут следовать другие игроки, часто оказывается, что не все идет так, как было задумано. Иначе говоря, именно отсутствие понимания того, что такое представление, является причиной несоблюдения правил игры и главным препятствием для перевода языка чувств и желаний (а это тоже язык) на язык рационального знания и поведения. Ибо дело не в том, как я уже сказал, что наши желания и чувства могут нас обмануть, а в том, чтобы понимать их язык.

Так откуда же тогда взялось слово «представление» и можно ли его действительно понять (как и греческое слово «идея», переведенное когда-то на русский язык как понятие, представление), если оно существует только в языке, как нечто воображаемое, то, чего люди стремятся достичь (не важно в какой области: в политике, науке, искусстве или жизни вообще)? Например, когда человек совершает нравственный поступок, это означает, что мораль существует. Но передаваемо ли это знание, а точнее, понимание морали другому человеку?

Можно сказать, что это имеет отношение к сознанию, что человек в таком случае поступает сознательно, по совести. Ведь язык наш не случайно соединил в слове «совесть» приставку «со» с указанием на некую весть. А откуда эта весть, ставшая совестью (как, кстати, и знание, когда мы говорим о сознании)? Значит, то, что мы слышим или видим, мы воспринимаем физически, благодаря нашим органам чувств, а представляемое понимаем благодаря смыслам, заключенным в понятиях. Это свидетельствует о том, что наше знание о таких мыслимых понятиях, как мораль, гражданское общество, свобода, не является предметным и причины их появления кроются в конечном счете в тайне происхождения человека и гения языка.

Тем самым мы возвращаемся к вечным, философским вопросам: что такое истина? почему человек продолжает верить в добро? что такое демократия и язык гражданского общества? Салмин думал о них постоянно, так как был убежден, что если об этом думать, в общество вернется сознание, и мы вспомним о совести, благородстве и достоинстве.

22

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

Т.А.Алексеева Государство как корпорация: парадоксы неолиберальной модели

11 Харви 2007. 12 Там же.

__________________________кютш_______________________________

В «Краткой истории неолиберализма» Дэвида Харви глава о неолиберальном государстве начинается с жесткой констатации: «Роль государства в неолиберальной теории определить несложно»11. И хотя автор тут же отыгрывает назад и признает, что «в процессе развития теории инструменты и стратегии неолиберализма стали намного отличаться от того, какими они были задуманы изначально»12, остается только позавидовать наивной уверенности тех, кто полагает, что в нескольких тезисах можно отразить все богатство и противоречивость неолиберальной мысли. Бог, как известно, в деталях. И эти детали заставляют усомниться в расхожей одномерной трактовке неолиберальных воззрений на государство.

Начну с уточнения самого понятия «неолиберализм».

Либерализм, о котором много и подробно писал Алексей Салмин, относился к числу наиболее мощных идеологических течений, во многом сформировавших политическую традицию Запада. Безусловно, он был продуктом разложения феодализма и развития капиталистического рынка. Ранний либерализм отражал устремления растущего «среднего класса» (буржуазии), отсюда — изначальная, даже генетически тесная взаимосвязь между либерализмом и капитализмом.

Либералы рассматривали человека прежде всего как индивида, обладающего разумом, и исходили из того, что единственным ограничителем его свободы должна быть свобода других индивидов. Суть либерализма, таким образом, состоит в обеспечении максимально возможной свободы индивида в обществе и государстве. Признавая, что все люди рождаются равными в том смысле, что они равны перед Богом и должны обладать формальным равенством и равенством возможностей, либералы вместе с тем были убеждены, что вознаграждение людей должно зависеть от их талантов и работоспособности, то есть отстаивали принцип меритократии. Сущность человека, согласно либералам, тождественна его интересам, люди в преобладающей степени самодостаточны, опираются на собственные силы, несут ответственность за свою жизнь и ее обстоятельства. Либеральное общество, в их оптике, характеризуется разнообразием и плюрализмом и в политическом плане строится на двух базовых ценностях — согласии и конституционализме (либеральная демократия).

Либерализм в классической его интерпретации отличает приверженность «минимальному» государству, функции которого сводятся к поддержанию порядка внутри страны и обеспечению личной безопасности граждан (государство — «ночной сторож»). Еще на рубеже XVII— XVIII вв. английский философ Джон Локк сформулировал четыре основополагающих принципа либерализма: естественное равенство людей, свобода, собственность как результат хозяйственной деятельности индивида и, наконец, право человека защищать равенство, свободу и собственность. Адам Смит дополнил сказанное учением о «невидимой руке» рынка, естественным образом регулирующей обмен товарами, произведенными в условиях частной собственности. Экономическая

ИОЛ1ШКГ № 2 (61) 2011

23

13 Володин и др. 2009: 14.

__________________________кютш______________________________

доктрина либерализма подчеркивает достоинства саморегулирующегося рынка, трактуя государственное вмешательство в экономику не только как ненужное, но даже как чреватое нарушениями в его работе.

Таков в самом общем виде классический либерализм. Что касается современного либерализма (неолиберализма), то здесь мы видим совершенно иную картину.

В конце XIX в. впервые появился социальный либерализм, который более благосклонно относился к государству. Согласно представлениям сторонников этого течения, нерегулируемый капитализм создает новые формы несправедливости, и государственное вмешательство может расширить свободу, обеспечив индивиду защиту от социального зла. Если классические либералы понимали свободу в сугубо негативном ключе — как отсутствие ограничений для индивида, то новые либералы связывали ее с развитием и самореализацией личности. По сути дела речь шла о частичном наложении друг на друга двух идеологий — либерализма и социал-демократизма. Это был первый знаковый шаг к разрушению классического либерального государства.

Мне кажется обоснованной точка зрения российского исследователя Станислава Макаренко, согласно которой подъем неолиберализма был тесно связан с политикой «коллективного Запада», стремившегося восстановить свой авторитет после «отступления» 1950—1960-х годов (распад колониальной системы, Карибский кризис, ракетно-ядерный паритет с СССР и т.д.) и добиться политического и идейного влияния, адекватного своему объективному экономическому и технологическому превосходству. Вне всякого сомнения, эта попытка во многом удалась. Как справедливо замечает Макаренко, «рассуждая о „китайском чуде“, о странах БРИК, нельзя забывать, что их подъем (который многим хотелось бы объяснить „концом либерализма11) только на экономическом либерализме Запада и был основан. Да и сейчас успех китайского роста (на который молятся финансисты всего мира) зависит от того, что Америка сможет у Китая купить. Это — не отрицание успехов китайской и индийской экономики, а постановка их в глобальный контекст»13. Другое дело, что издержки этой политики также оказались немалыми (от надувания «финансового пузыря» до колоссального разрыва в уровне экономического развития и благоденствия между богатыми и бедными странами). Не меньшее значение имела и «перегруженность» наиболее развитых государств «социальностью» (социальной ответственностью) — отсюда их отказ от целого ряда некогда принятых на себя обязательств под лозунгом «высвобождения рынка».

С позиций неолиберализма государство — это прежде всего «защитник», «гарант», «страховщик», чья задача заключается в первую очередь в том, чтобы создать условия для мира и социального порядка, в рамках которых граждане могут строить свою жизнь как им будет угодно. Неолибералы вновь обеспечили государству легитимность, обратив внимание на то, что у него есть и свои собственные интересы, отличные от интересов общества и функционирования экономики.

24

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

14 См. Лебедева 2009: 17—18.

15 Caroll 2004: 171.

16 Бек 2004.

__________________________кютш______________________________

Используя для характеристики международных отношений метафору рынка, неолибералы рассматривают внешнеполитическую деятельность государств как конкуренцию и обмен между корпорациями. Таким образом, при сохранении базовых либеральных ценностей как микропроекта в центре неолиберального макропроекта оказываются не отдельные индивиды, а корпорации, что отчасти сближает неолиберализм с долиберальной меркантилистской экономической теорией.

Впрочем, у этой проблемы есть и другая сторона. Имеются эмпирические данные, свидетельствующие о том, что в мире происходит некоторое перераспределение власти между национальными государствами и крупными бизнес-корпорациями. Последние, отличаясь большей мобильностью и действуя в масштабах глобальных сетей, обладают определенными преимуществами перед государствами при решении ряда международных вопросов, хотя и в более узком проблемном поле. Конечно, в ситуации серьезных катаклизмов (в частности, когда требуются меры, направленные на защиту национальной экономики) государство — незаменимый инструмент. Вместе с тем национальные государства — основные субъекты международных конфликтов и противостояния, что существенно снижает их способность к сотрудничеству. Бизнес-корпорации в этом смысле обычно обладают большим пространством для маневра. В ряде случаев они даже используют напряженность между государствами в своих интересах и провоцируют ее.

Разумеется, все это имеет место только в тех случаях, когда и государства, и бизнес-корпорации действуют на международной арене в качестве активных игроков. Поведение государств, особенно входящих в состав каких-либо интеграционных объединений, начинает обнаруживать немалое сходство с поведением бизнес-корпораций14. Платой за это, безусловно, становится некоторое снижение суверенитета, приобретающего «дырявый» характер. Говоря словами канадского исследователя Уильяма Кэролла, «неолиберальная гегемония предполагает смешение национальной гордости с дисциплинированным (основанном на рынке) космополитизмом»15.

Отсюда можно сделать вывод, что стратегии, направленные на развитие межгосударственного сотрудничества, одновременно служат углублению конкуренции между бизнес-корпорациями и наоборот: углубление конкуренции на хозяйственном поле ведет к укреплению межгосударственных связей. В этом смысле, хотя влияние неолиберализма ограничивает реальную силу государства, в потенциале она многократно возрастает. Более того, можно предположить, что в условиях глобализации возможности государства существенно расширяются. То есть, как отмечает Ульрих Бек, «...ограничение суверенитета посредством делегирования его в пользу наднациональных институтов не сокращает... способности [правительств политически контролировать происходящие в стране события] — напротив, это укрепляет суверенитет отдельного государства»16.

ИОЛ1ШКГ № 2 (61) 2011

25

17 Богатуров (ред.)

2009: 64.

18 Харви 20)07.

__________________________кютш_____________________________

Неудивительно поэтому, что теоретики неолиберализма с изрядной долей подозрительности относятся к демократии как способу управления обществом (и это в условиях, когда начинает обосновываться и распространяться неоинтервенционизм, настаивающий на повсеместном экспорте демократии17). Видя в правлении большинства угрозу правам личности и конституционным свободам, неолибералы выступают за верховенство права в сочетании с жесткой исполнительной властью. Демократия рассматривается ими как режим, способный действовать лишь в экономически развитых обществах с сильным средним классом. Это своего рода знак успеха данного общества. Оборотной стороной такого подхода становится стремление в целях защиты общества от потенциальных угроз, которые несут в себе коммунизм, фашизм, авторитарный популизм и аналогичные идейные течения, усилить ограничения на демократическое управление, передав решение вопросов, связанных с регулированием рынка, недемократическим институтам (например, МВФ). Отсюда неолиберальный парадокс — «серьезное вмешательство государства, правление элиты и „экспертов11 в мире, где государство не должно ни во что вмешиваться»18.

Тридцатилетнее доминирование принципов неолиберальной экономики не привело к сокращению государственных расходов в тех масштабах, в которых это первоначально планировалось. Более того, имеются свидетельства заметного роста мощи и влияния лидеров мирового развития. Существенно возросло их вмешательство в экономику менее развитых стран, то есть, «убрав» собственные государства этих стран, они мгновенно заполнили освободившееся место своими, причем это относится не только к бедному «Югу», но и к постсоветскому пространству, а также к слабейшим членам ЕС.

Неолиберальная политика отнюдь не покончила с государственной бюрократией — она лишь реорганизовала ее. Хотя в результате приватизации участие государства в производстве товаров и услуг во многих случаях сократилось, этот процесс сопровождался созданием новой системы регулирования, призванной обеспечить благоприятную среду для приватизированных производств. Несмотря на широко разрекламированный уход государства из экономики, оно по-прежнему занимает важное место в процессе производства, распределения и обмена — и не только через формирование налоговой политики, определение учетной ставки (там, где не были созданы независимые центральные банки), предоставление субсидий и государственных заказов, установление стандартов защиты окружающей среды, финансирование инфраструктуры и т.д. В этих секторах, а также в сферах образования и здравоохранения появляются все новые и новые институты. Кроме того, заметна тенденция к усилению репрессивных функций государства как в целях сдерживания растущего публичного протеста против неолиберализма, так и под предлогом распространения терроризма. Иными словами, «маленькое» неолиберальное государство обнаружило выраженную склонность к мимикрии и расползанию. И это, по-видимому, общемировая тенденция.

26

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

С.И.Каспэ Партийность как форма вертикальной организации общества

19 Салмин 2009: 227—280.

220 Каспэ, Салмин 1999/2000: 23—53.

21 Каспэ, Салмин 2000: 5—54.

22 Салмин 1984.

23 Салмин 2009: 255.

22 Шумпетер 1995: 342—348.

25 Манен 2008: 280.

26 Салмин 2009: 256.

___________________________кютш______________________________

Среди направлений политической мысли, намеченных Салминым и допускающих дальнейшее развитие, одним из важнейших мне кажется взгляд на партийность как на механизм вертикальной организации общества. Я попытаюсь, во-первых, его реконструировать, во-вторых, поделиться некоторыми соображениями о том, что из него следует.

Прямых источников тут, с одной стороны, меньше, чем хотелось бы. Это седьмая глава «Современной демократии»19, в которой находится краткий набросок представления о партиях как об «оплотнившихся идеологемах»; чуть позже я приведу некоторые цитаты из нее. Это лекции по сравнительной политологии, читанные в Высшей школе экономики в 2000 г., — на них я имел возможность присутствовать в качестве заместителя Салмина по кафедре общей политологии. И, конечно, частные беседы — в основном имевшие место в ходе подготовки разрабатывавшегося нами совместно лекционного курса и в процессе работы над циклом статей, посвященных российской партийности (наиболее важны в этом цикле «Граждане — электорат — фракции»20 и «Измерения свободы»21). С другой стороны, салминское видение партийности как бы разлито по многим его текстам, начиная с еще подцензурных (и тем не менее ставших легендой) «Промышленных рабочих Франции»22. В чем оно состоит?

Первая важная цитата: «Обычное заблуждение вульгарного социологизма — представлять себе партию как организацию, выражающую какие-то интересы. Любая партия — часть не только политического мира в узком смысле слова, но и общества в целом. В этом смысле она первична по отношению к любому интересу, в отстаивании которого ее подозревают»23. Салмин жестко противостоит наиболее распространенному сейчас пониманию партийности как организационного способа выражения тех или иных прагматических интересов, более того, противостоит самому образу политического мира как рынка, на котором партии — всего лишь предлагаемый к потреблению товар (замечу в скобках, что здесь он придерживается линии, намеченной в свое время Йозефом Шумпетером24 и продолжаемой сейчас, например, Бернаром Маненом25, блестящая книга которого недавно наделала у нас немало шуму). Вторая важная цитата: «В сущности, партия — одна из форм вертикальной организации общества и, в частности, один из каналов вертикальной мобильности. В реальных обществах партии соседствуют с родовыми структурами, иерархиями, а также с бюрократиями, тесно переплетаясь и частично срастаясь с ними»26.

Пока проследить ход салминской мысли довольно легко. Действительно, закономерно предположить, что общество — то есть обладающий сложной топологией ансамбль социальных позиций, статусов и ролей — нуждается в тех или иных механизмах интеграции составляющих ансамбль элементов (будь то сами роли или их ситуативно сменяющие друг друга исполнители). Точнее будет сказать — дабы уклониться от распространенной опасности одушевления социальных систем, — что общество, в котором такие механизмы вовсе отсутствуют, даже и

ИОЛ1ШКГ № 2 (61) 2011

27

22 См. — без лишних слов — в качестве социологически безупречной иллюстрации фильм «Крестный отец-I».

28 Джанда 1997: 92.

__________________________кютш______________________________

немыслимо (как contradictio in adjecto), а большая или меньшая функциональность механизмов вертикальной организации прямо пропорциональна способности общества к самосохранению и, стало быть, к сохранению самого предмета социальных и политических наук. Судя по всему, где-то тут и следует искать ответ на знаменитый зиммелевский вопрос: «Как возможно общество?»... Закономерно предположить, далее, что решающие эту задачу механизмы должны выполнять, каждый по-своему, две взаимосвязанные функции: а) поддерживать продуктивное, обоюдно выгодное взаимодействие между обладателями разных (разновысоких) социальных статусов; б) легитимировать сам факт статусного неравенства. «Должны» не в смысле нормативного вменения, а опять же в том смысле, что если такое взаимодействие отсутствует, а статусное неравенство нелегитимно, то само существование общества оказывается проблематичным и, скорее всего, в недолгом времени прекратится. Разумеется, баланс вклада различных механизмов, выполняющих эти функции, в поддержание стабильности социальной системы может различаться; но ведь и впрямь трудно отыскать достаточно сложно организованное общество, в котором какой-либо из перечисленных Салминым институциональных комплексов вовсе не был бы представлен, пусть иногда в не сразу опознаваемом обличье.

В самом деле: родовые структуры, опирающиеся на «принцип крови» как норму социальной связи, а особенно родовые структуры в превращенном и благодаря этому превращению расширенном виде, известном как патрон-клиентные взаимоотношения, функционально именно таковы27. И иерархии — в своем изначальном смысле «священ-новластия» — делают то же, легитимируя факт статусного неравенства различиями в уровне доступа к сакральному началу и одновременно обеспечивая проникновение харизмы (буквально — священных даров) в социальную ткань, в том числе в наиболее периферийные ее сегменты, «пропитывание» (saturation) центром периферии, как называл этот процесс Эдвард Шилз. И бюрократия решает ту же задачу, рациональным образом организуя и рациональным же образом легитимируя взаимодействие начальников и подчиненных (в том числе суля последним ясную или, как теперь принято выражаться, транспарентную перспективу вертикальной мобильности).

Партийность тоже укладывается в этот контекст — как лезвие в ножны. Партийность гарантирует сотрудничество партийного вождя и рядового активиста (и просто сторонника) в деле реализации определенного видения «общего блага», то есть некоторой суммы взглядов известной «части общества» на власть и по поводу власти, причем отстаиваемой не просто уличными беспорядками, кухонным бурчанием, матом в очередях или рисованием половых органов в избирательных бюллетенях, а, в полном соответствии с определением Кеннета Джан-ды, «путем замещения правительственных должностей своими признанными представителями»28. Должности занимают, конечно, вожди, но от того их прямая и обратная связь с активистами, по крайней мере

28

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

29 Вебер 2006: 151—152.

__________________________кютш______________________________

в норме, не ослабевает, а укрепляется. Партийность легитимирует статусное неравенство естественным различием масштабов миссий вождя и активиста (тем более сторонника) — при сохранении постулируемой, испытываемой на прочность и вновь и вновь подтверждаемой общности их политически релевантных убеждений и воззрений.

Легко видеть, что реконструированная салминская трактовка феномена партийности возвращает нас к исходному значению слова «партия» (pars — часть) и, главное, позволяет и даже заставляет квалифицировать партийность как нечто имманентное, соприродное и современное политической организации как таковой. Салмин, кстати, как-то заметил, что считает самым ранним документированным свидетельством о феномене партийности тот пассаж из шумерской поэмы «Гильгамеш и Агга», в котором повествуется о разногласиях «старцев города» (Урука) и «мужей города» относительно целесообразности вооруженного противостояния притязаниям соседнего города Киш. «Партия мира» и «партия войны» — звучит вполне современно. «Гиль-гамеш и Агга» датируется XXVTI—XXVI вв. до н.э... Такой диахронически широкий взгляд важен и полезен, в частности, потому, что позволяет спокойно и даже отчасти юмористически относиться к регулярно входящим в моду словесным хлопотаниям о кризисе, упадке и смерти партийности как таковой. Все они суть не более чем light-версии «конца истории» (или, выражаясь более по-русски, очередные приглашения на похороны кота — рассылаемые, как водится, мышами).

Но есть еще одна интрига: а почему, собственно, Салмин назвал именно эти механизмы вертикальной интеграции? Почему их именно четыре и почему именно таких? Просто так случайно сказалось? Или все же нет, и тут какая-то неслучайная филиация идей?

Вопрос этот не оставлял меня все то время, пока я публиковал в ряде своих работ последних лет вышеизложенные соображения и наблюдения, собранные здесь вместе. И вот совсем недавно я вдруг сообразил, что салминское перечисление мне напоминает. Пока не знаю точно, что делать с возникшей аналогией дальше, — однако не могу вообразить себе лучшего случая для того, чтобы впервые изложить ее публично. А аналогия выстраивается интереснейшая — с хрестоматийными веберовскими типами социального действия.

Родовые структуры — равно как и дальнейшие производные «принципа крови», детерминированные уже не биологическим, а символическим родством, — соотносятся с действием традиционным. Показательно, кстати, что в веберовском описании традиционного господства (прямо релевантного традиционному действию) грань между буквально биологическим и символически родственным отношением к «господину» вообще не проводится: «Типичная администрация рекрутировалась: (I) ...из („патримониально рекрутируемых“) лиц, связанных с господином отношениями пиетета, как то: а) родственников, б) рабов, в) домашней прислуги, в особенности „министериалов“, г) клиентов, д) колонов, е) вольноотпущенников»29 (упоминается еще и категория

ИОЛ1ШКГ № 2 (61) 2011

29

KfDtm

30 Вебер 1990: 639—640.

31 Арон 1993: 556—557.

32 Deth, Scarbrough 1998: 24.

«экстрапатримониально рекрутируемых», впрочем, тоже являющихся прежде всего «личной прислугой господина», стоящей ровно в том же отношении к нему, что и представители первой категории).

Иерархии соотносятся с действием аффективным, то есть, по Веберу, наименее рациональным — ведь харизма, как и вообще инстанция сакрального, к которой она восходит, иррациональна per definitionem. Рационализация эффектов, произведенных контактом с сакральным и харизматическим, разумеется, возможна, да и неизбежна — но оборачивается расколдовывающей, раз-очаровывающей (Entzauberung) рутини-зацией исходного опыта, а в конечном счете — его полным выхолащиванием. Конечно, определения содержания и состава веберовских базовых понятий и типологий сильно различаются от текста к тексту (и даже в пределах одних и тех же текстов), вплоть до попытки логически развести «аффективные» и «религиозные» гарантии легитимности социального порядка30. Раймон Арон убедительно объясняет это отсутствие преемственной терминологической и категориальной строгости тем, что «Вебер не делает различия между чисто аналитическими и полуисторическими понятиями»; и он же констатирует, выявляя инвариантные элементы веберовских построений, что аффективное, «эмоциональное поведение... всегда присутствует в классификациях Вебера. В мире политики ему соответствует харизматический, или пророческий, тип»31.

Бюрократия соотносится с действием целерациональным — экспликация и аргументация этого тривиального тезиса совершенно излишни.

И тогда — методом исключения — обнаруживается, что партийность соотносится с действием ценностно-рациональным. При всей неожиданности этого вывода, помещающего партийность в гораздо более широкий контекст, чем это обычно принято, — разве он не согласуется с элементарной логикой, здравым смыслом и эмпирическими наблюдениями? Разве не представляет собой партийное политическое действие сочетание ценностно мотивированного определения цели с вполне рациональным выбором средств достижения этой цели, включая самые изощренные (а равно самые грубые) избирательные технологии? Разве не так устроена партийная политика — разумеется, настоящая, а не симулятивная? Разве не так была устроена российская партийная политика, например, в 1995—1996 или 1999—2000 гг.? И разве не сообразуется подобное понимание партийной политики с определением самой политической науки как «изучения образования и распределения ценностей»32?

Такой взгляд на феномен партийности, конечно, требует дальнейшего продумывания и проработки. Однако полагаю, что именно на этом пути надлежит искать ответ на вопрос о том, что происходит (точнее, чего не происходит) с российской партийностью, пребывающей в несомненно ничтожном состоянии. Думаю, что фундаментальная причина этого ничтожества — не в личных распрях и организационно-

30

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

33 Вебер 1990: 628. 34 Там же: 629. 35 Там же.

Игумен Филипп (Рябых) К вопросу о политической традиции православия: патриарх Константинопольский Фотий и его послание князю Болгарскому Михаилу о должности княжеской

________________________кютш__________________________

финансовых коллизиях, не в несовершенстве законодательства, не в «административном ресурсе» etc., а в дефиците нашей способности к ценностно-рациональному политическому действию. То есть такому действию, которое было бы основано, по Веберу, «на вере в безусловную... самодовлеющую ценность определенного поведения как такового»33, на высокой воле, «невзирая на возможные последствия, следовать своим убеждениям о долге, достоинстве, красоте, религиозных предначертаниях, благочестии или важности „предмета11 любого рода»34 — и при этом воплощать «„заповеди“ или „требования11, в повиновении которым видит свой долг... индивид»35, в рациональные политические стратегии. Причина — в неумении или сознательном отказе всего нашего политического класса вообще как бы то ни было сопрягать мир ценностей и мир политического (как вариант — в готовности немедленно и с совершенной легкостью разорвать их сопряжение в обмен на исчислимую компенсацию). Нечувствие к ценностям роднит сейчас российскую власть и оппозицию, российские элиты и массы — и делает российскую политику даже не вполне достойной самого имени политики (если, конечно, понимать под политикой не мышиную возню, а попечение об общем благе и конкурентное отстаивание разных его видений). А вот Салмин твердо знал, что политика — не мышиная возня, что мир ценностей и мир политического сопряжены тонкими, иногда рвущимися, но все же властительными связями. Мне кажется, это один из важнейших его уроков.

Так сложились обстоятельства, что я оказался последним аспирантом Алексея Михайловича Салмина. Он подписал отзыв на мою диссертацию «Участие Русской Православной Церкви в политическом процессе современной России» за один день до своей кончины. Несмотря на мое предложение сделать это после выхода из больницы, он настоял на подписании документа до госпитализации, как будто предчувствовал свой уход... Защита состоялась в МГИМО 21 сентября 2005 г., спустя несколько дней после его смерти.

В своей научной работе Алексей Михайлович уделял большое внимание изучению общественно-политических трансформаций. Полагаю, что задача политической науки заключается не только в постижении происходящего в политической сфере, но и в определении смысловых параметров, в рамках которых должны осуществляться политические преобразования. Для каждого политического сообщества жизненно важно, чтобы проводимые преобразования, отвечая критерию современности, одновременно удовлетворяли бы фундаментальным потребностям человеческой природы. Если первый ориентир задает некую переменную, то второй свидетельствует о наличии определенной константы. Если первый параметр требует вникания в обстоятельства времени и способности правильно распознать развивающиеся тенденции, то второй — умения продуманно и последовательно отстаи-

ИОЛ1ШКГ № 2 (61) 2011

31

__________________________кютш_____________________________

вать то, что является благом для человека во все времена. Убежден, что политологическое исследование, ориентированное на решение этих двух задач, способно привести к появлению творческих и продуктивных идей.

В данном случае я хочу сосредоточить внимание на втором из описанных параметров политологического исследования. Очевидно, что функцию накопления и воспроизводства знания о том, что является благом для человека, выполняет традиция. Она не только сохраняет универсальное представление о понятии блага, но также аккумулирует память об уникальном интеллектуальном и эмоциональном его переживании, символическое выражение и опыт его воплощения в рамках некого политического сообщества в историческом процессе. Смысл бережного изучения собственной традиции политической мысли заключается не в том, чтобы сакрализировать особый отечественный путь, а в том, чтобы глубже и полнее учитывать все особенности того общественно-политического организма, который подвергается изменениям, а значит — более успешно и результативно проводить необходимые трансформации.

Применительно к российскому контексту огромную роль играет традиция, развивающаяся на основе восточного христианства. Именно под его влиянием на протяжении веков закладывалось понимание блага, которое было и остается значимым для всех сфер частной и общественной жизни россиян. К сожалению, после десятилетий искусственного ограничения религии современные представители православной традиции еще только знакомятся с ней. Чтобы сформировать образ мысли, который был бы ориентирован на решение проблем современности и при этом имел бы преемственность с предшествующими интеллектуальными наработками и практическим опытом, чрезвычайно важно обратиться к рассуждениям на социальные темы святых отцов, обладающих высоким авторитетом в Церкви как выразители ее неизменяемых истин в приложении к меняющимся обстоятельствам.

Одним из таких бесспорных авторитетов в православном мире является патриарх Константинопольский Фотий (ок. 820—891), который был одновременно выдающимся церковным и государственным деятелем. В его эпоху были заложены основные представления о восточноправославной традиции, повлиявшие и продолжающие влиять на современную церковную жизнь. Кроме того, во времена Фотия проводились масштабные правовые и политические реформы императоров Василия I Македонянина (ок. 836—886) и Льва VI Мудрого (866—912), и есть веские основания полагать, что патриарх принимал деятельное участие в этом процессе или, по крайней мере, серьезно влиял на него. Патриарх Фотий активно поддерживал миссионерскую деятельность среди окружавших империю народов, в частности миссию святых Кирилла и Мефодия, и по праву считается защитником и ревнителем православия в полемике с Римом и армянами.

32

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

36 Чичуров 1990: 64.

37 Лебедев 2005: 281.

38 Ангелов 1980: 49—50.

___________________________кютш______________________________

Патриарху Фотию посвящено множество работ. Однако ситуация, на которую уже больше 20 лет назад обратил внимание известный отечественный византиист Игорь Чичуров, мало изменилась: «Обилие ученой литературы о выдающемся церковном иерархе, политическом деятеле и писателе при ближайшем с ней знакомстве обнаруживает лакуну в исследовании именно социально-политических аспектов мировоззрения Фотия — человека, своими интересами, темпераментом, судьбой и положением в государстве вовлеченного в самый водоворот общественно-политической жизни империи. Эта лакуна была бы абсолютной, если бы не обстоятельная статья А.П.Каждана, посвященная анализу социальных и политических взглядов Фотия»36.

Важнейшим документом, в котором раскрываются воззрения Фо-тия на государственное устройство и государственное управление, бесспорно, является его послание к болгарскому князю Борису-Михаилу «о должности княжеской» в связи с принятием князем и его ближайшим окружением христианства в 865 г.37

Конечно, послание появилось в определенной исторической обстановке и имело среди прочего тактические задачи. В то же время речь идет о памятнике, отражающем политическую мысль одного из выдающихся деятелей византийской цивилизации, которая существенно повлияла на славянский мир, в том числе и на российскую политическую культуру. Науке известны не только многочисленные славянские списки послания. Эти списки обнаружены также в ряде русских монастырей и епархий. Послание Фотия вошло и в великие Четьи-Минеи св. митрополита Макария, которые были составлены для царского пользова-ния38. К сожалению, до сих пор не существует перевода этого произведения на современный русский язык.

В послании патриарх обозначает цель государственной деятельности как созидание «доброго общества»: «Некоторые утверждают, что главное достижение правителя — сделать государство из малого великим. А я прибавлю еще: чтоб из худого добрым сделать» (§ 48). Ключевым принципом управления страной он считает человеколюбие ^iAav0p®rna). Но помещение этого принципа в основание государственной системы означает не сентиментальное отношение к человеческим слабостям и страстям, а определенное представление о человеке, его нуждах и целях жизни. Так, Фотий проводит четкое разграничение добродетелей и пороков, указывая на необходимость поддержки первых и борьбы со вторыми. Иначе говоря, человеколюбие не отрицает борьбы со злом. За принципом человеколюбия стоит убеждение патриарха, что любовь выступает основой миропорядка не в качестве этического принципа, а как объективный онтологический закон. Выражением любви в неодушевленном и неразумном мире являются красота (коорютпО и упорядоченность (таВД), а в человеческом обществе — человеколюбие.

Не менее важным принципом, согласно Фотию, выступает справедливость. Она выражается в соблюдении законности. Сама необходи-

ИОЛППКГ № 2 (61) 2011

33

__________________________кютш______________________________

мость существования закона обусловлена греховностью воли человека. Власть должна следовать закону, который препятствует греху и злу. Справедливость также проявляется во внимании к обидам слабых и защите правды вообще. Вместе с тем патриарх пишет о важности сочетания в государственных делах закона и человеколюбия. По его мнению, закон должен опираться больше на милосердие, чем на угрозы и кары. В своих рекомендациях святитель указывает, в каких случаях правильно поступать человеколюбиво, а в каких по справедливости, строя гармонию справедливости и человеколюбия на понимании меры и адекватности действий, необходимых для исправления общества.

Достижение высоких идеалов человеколюбия и справедливости невозможно без работы по внутреннему преображению душ и нравственному совершенствованию людей. При этом повышение нравственного уровня общества — не отвлеченная от дел управления государством задача, но тесно связанная с ними. Поэтому византийская модель «доброго общества» включает целый комплекс рекомендаций о духовном развитии каждого человека, независимо от его положения. В данном случае патриарх имплицитно ссылается на понятие духовно-нравственного совершенствования (коЛокауаВш), которое зародилось еще в античную эпоху, а в христианское время получило развитие в учении о добротолюбии. Греческое слово фйокака означает любовь к красоте, ко всему прекрасному и благому. Таким образом, в послании Фотия критерий красоты оказывается общим как для частной, так и для общественной жизни.

Патриарх полагает, что для исполнения своих функций правитель должен встать на путь духовного совершенствования, сопряженный с большими усилиями, чем требуется от других христиан. В системе ценностных координат Фотия стремление князя к нравственному совершенствованию не может вступать в противоречие с успешностью управления государством, поскольку, будучи правильно понятым, то и другое обусловливают друг друга. Красота (коо|дютпО и благо, к которым человек лично стремится, симметричны красоте и порядку, которых необходимо достичь при устроении государства. Это еще раз возвращает нас к идее о тесной взаимосвязи между нравственностью отдельных людей и бытием государства. А значит, успешное управление в существенной мере зависит от качества управленцев.

Согласно Фотию, на руководящие должности следует ставить людей добродетельных, а если таковых немного, то тех, кто совершает праведный суд. Немаловажным элементом системы управления патриарх считает также близкий круг друзей князя, на которых тот сможет опереться в государственном управлении. По его мнению, окружение князя должно формироваться не по принципу баланса сил, а на основе дружбы, доверия и верности. В своем мировоззрении Фотий чужд эгалитаризма. Он разделяет человечество на простецов и вождей, будучи убежден, что лишь немногие способны к «аскетическому деланию» и понимаю сути вещей. При оценке людей Фотий придает большое

34

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

___________________________кютш______________________________

значение такому качеству, как благородство, которое понимается им не как генетически наследуемая черта, а как совокупность свойств души, проявляющихся в высокой нравственности и ответственном отношении к делу. Функциональное и социальное назначение близкого окружения состоит в том, чтобы создать условия, когда правителю не приходится отвлекаться на внутренние интриги и он может направить свои силы на борьбу с врагами общества.

В своем послании Фотий уделяет большое внимание вопросу о способах реализации власти. В его рассуждениях заметно стремление максимально исключить насилие из государственного управления и повысить эффективность государства за счет использования разумных методов управления и создания привлекательного образа власти. Патриарх проводит четкое разграничение между правильным и неправильным использованием власти, характеризуя первое как царское (законное) правление, а второе — как тиранию. Главное, что отличает царское правление от тирании, — это отношение к обидам. Мудрый правитель спокойно относится к обидам в свой адрес, но активно борется с обидами, причиняемыми обществу. Принцип «разделяй и властвуй» Фотий прямо называет тиранством, полагая, что только тиранам выгодно поддерживать свары и разделения внутри народа.

Царская власть, по мнению патриарха, предполагает терпеливое созидание общества. Поэтому смертная казнь может быть только крайним наказанием. До применения смертной казни правитель должен испытать все возможные способы воздействия на человека, чтобы отвратить его от зла. Считая, что проявление жестокости свидетельствует о непригодности правителя, Фотий противопоставляет ей убедительность слов, последовательность действий и взыскательное отношение к собственному поведению. Насилие — это крайняя мера, к которой следует прибегать лишь в случае вынужденного противостояния злу. Патриарх подробно описывает, как должны устанавливаться наказания. Выделяя четыре метода воздействия на человека — возмездие, обличение, похвала, благодеяние, — он подчеркивает, что их использование должно зависеть от поведения человека, его нрава и поступков.

Если человек является кротким и добродетельным, он должен поощряться. Необходимо поощрять и тех, кто начал исправляться, какими бы ни были их прежние проступки. Легко согрешившие подданные подлежат обличению, враги же и неисправимые обидчики заслуживают возмездия. Фотий выделяет два типа подданных: одни любят правителя и не боятся его; другие боятся, но не любят. Лучшее средство воздействия на первых — это ответная любовь, а на вторых — устрашение и наказание, но применяемые не с удовольствием или гневом, а по долгу. Вместе с тем в бедствии и заключении правитель должен помогать всем подданным, не упуская ни малейшего шанса на спасение человека и отвращение его от злого пути. Для эффективного управления, считает патриарх, необходимо входить в нюансы ситуации, поскольку правитель имеет дело со сложной человеческой природой. А это подразумева-

ИОЛППКГ № 2 (61) 2011

35

Библиография

__________________________кютш______________________________

ет, что правитель должен быть скор на благодеяния и медленен на наказание.

Патриарх Фотий отстаивает реалистичный подход к управлению государством. Ценность его рассуждений для сегодняшнего дня обусловлена тем, что он концентрирует внимание не на специфической институциональной структуре власти (монархии), характерной для той эпохи, но на определении более широких принципов организации и управления.

В своих размышлениях о государственной деятельности Фотий пытается найти такую модель, которая соответствовала бы порядку мироздания, а значит, могла обеспечить стабильность общества и одновременно его развитие в стратегическом плане. В понимании Фотия стабильность не означает постоянного воспроизведения застывших форм. Раз за разом подчеркивая в послании неизменяемость христианской догматики и нравственных принципов, задающих константы человеческой жизни, патриарх вместе с тем указывает на значимость трудов по улучшению общества и приведению его в соответствие с этими нормами. Это привносит динамику в общественную жизнь и утверждает в ней идею прогресса, который зависит от постоянного соработниче-ства Бога и человека.

Согласно Фотию, важнейший элемент этого процесса — постоянная нравственная работа человека над собой, так как зло зарождается не в социальных структурах, а в пораженной грехом воле человека. Чтобы истребить зло в обществе, нужно истребить его в душе. Поэтому одним из важнейших направлений христиански обоснованной политики является активное воспитание нравственности и наделение ее носителей высокими полномочиями в различных общественных сферах. Именно здесь ключ к стабильности и успешному развитию общественной системы.

Алексеев С.С. 2003. Избранное. — М.

Ангелов Б. 1980. Послание патриарха Фотия Болгарскому князю Борису // Bizantinobulgarica. VI. — Sofia.

Арон Р. 1993. Этапы развития социологической мысли. — М.

Бек У. 2004. Трансформация политики и государства в эпоху глобализации // Свободная мысль — XXI. № 7. (http://postindustrial.net/ 2004/07/transformaciya-politiki-i-gosudarstva/).

Богатуров А.Д. (ред.) 2009. Современная мировая политика: Прикладной анализ. — М.

Вебер М. 1990. Основные социологические понятия // Вебер М. Избранные произведения. — М.

Вебер М. 2006. Традиционное господство // Прогнозис. № 1.

Джанда К. 1997. Сравнение политических партий: исследования и теория // Голосов Г.В., Галкина Л.А. (ред.) Современная сравнительная политология: Хрестоматия. — М.

36

ТЮАПТ1КГ № 2 (61) 2011

____________________________кютш_________________________________

Иншаков О.В., Фролов Д.Л. 2010. Лингвистика институциональной теории. — Волгоград.

Каспэ С.И., Салмин А.М. 1999/2000. Граждане — электорат — фракции: преобразования политических мнений на выборах в Государственную думу Российской Федерации в 1993, 1995 и 1999 гг. // Поли-тия. № 4.

Каспэ С.И., Салмин А.М. 2000. Измерения свободы: парламентский электоральный процесс в постсоветской России // Полития. № 3.

Лебедев А.П. 2005. История разделения Церквей. — М.

Лебедева М.М. 2009. Мировая политика: тенденции развития // Полис. № 4.

Володин А.Г. и др. 2009. «Господин Кризис, как Вас теперь называть?» //Полис. № 3.

Манен Б. 2008. Принципы представительного правления. —

СПб.

Салмин A.M. 1984. Промышленные рабочие Франции: К изучению сдвигов в политическом поведении. — М.

Салмин А.М. 2009. Современная демократия: Очерки становления и развития. — М.

Салмин А.М. 2010а. Пока не... О фундаменте здания, которое строили, начиная с крыши // Салмин А.М. Избранные статьи. — М.

Салмин А.М. 2010б. Метаморфоза российской демократии: от спонтанности к импровизации // Салмин А.М. Избранные статьи. — М.

Харви Д. 2007. Краткая история неолиберализма: Актуальное прочтение. — М. (http://i-u.ru/biblio/archive/harvi_kratkaja/01.aspx).

Чичуров И.С. 1990. Политическая идеология Средневековья. Византия и Русь. — М.

Шумпетер Й. 1995. Капитализм, социализм и демократия. — М.

Caroll W. 2004. Corporate Power in a Globalizing World: A Study in Elite Social Organization. — Oxford.

Deth J.W. van, Scarbrough E. 1998. The Concept of Values // Deth

J.W. van, Scarbrough E. (eds.) The Impact of Values. — Oxford.

Schmitter Ph.C., Karl T.L. 1991. What Democracy Is... and Is Not // Journal of Democracy. Vol. 2. № 3.

ИОЛППН

№ 2 (61) 2011

37