CC BY
29
ным был он. И воцарятся здесь такие же «мир и спокойствие», как в Чечне. И станет тогда Кадыров президентом всех вайнахов.
Кстати, о президенте всех чеченцев. Да-да, Кадыров - глава не только тех чеченцев, что строят и восстанавливают республику, добывают нефть, охраняют труд мирных соплеменников. Он президент и тех чеченцев, что одурманенные ваххабитами и соблазненные их долларовыми подачками прячутся по лесам, горам и схронам. Минируя дороги и машины, готовя смертников и развращая молодежь своими «подвигами». Первых - он защищает, вторых - должен обезвредить, наказать, по возможности перевоспитать.
К чему это? К тому, что в октябре 2007 г. было пятилетие захвата террористами из числа чеченцев Дома культуры на Дубровке, пресловутый «Норд-Ост». Три дня, которые потрясли не только Россию, но и всех честных людей во всем мире. Три долгих страшных дня, и сотни невинных жертв. В свое время президент Германии К. Аденауэр извинился перед народом Израиля за преступления против евреев тех немцев, что выступали под знаменем национал-социализма. Извинился, несмотря на то, что сам пострадал от нацистов. Хочется предложить президенту всех чеченцев «Герою России» Р. Кадырову в скорбный год пятилетия «Норд-Оста» приехать в Москву, к Дому культуры на Дубровке. И возложить цветы в этом печальном месте. А главное, и непременное - извиниться перед москвичами и всеми жителями России от имени всего чеченского народа - за Дубровку, за улицу Гурьянова, за взорванное метро, за Каспийск, за Будденовск, за Кизляр, за изнасилованное и выдавленное из Чечни русскоязычное население.
«Наше время», М., 2007г., № 41, октябрь.
Сергей Маркедонов, кандидат исторических наук «РУССКИЙ ВОПРОС» В СЕВЕРОКАВКАЗСКОМ ИЗМЕРЕНИИ
Серия трагических событий в Ингушетии в 2006-2007 гг. снова актуализировала «русский вопрос» на Северном Кавказе. К сожалению, проблемы русских в одном из самых сложных регионов России остаются сегодня вне фокуса внимания. Отечественные правозащитники, как правило, весьма чувствительные к проявле-
ниям ксенофобии этнического большинства в российских мегаполисах, практически не заметили трагедии в станице Орджоникид-зевская в июле 2007 г., не ставшей, в отличие от эксцессов в Ставрополе и Кондопоге, предметом оживленных дискуссий и споров. Впрочем, в начале 90-х российские правозащитники фактически «просмотрели» выдавливание русского населения из Чечни, Ингушетии, других северокавказских субъектов Федерации. Два года назад в одном из интервью Лидия Графова, председатель Форума переселенческих организаций (влиятельной российской правозащитной структуры, с 1990 г. занимающейся проблемами беженцев и временно перемещенных лиц), сделала весьма непростое признание: «Мы виноваты перед русскими беженцами из Чечни. Мы - это в целом правозащитное движение. Именно с нашей подачи общественное сострадание замкнулось только на чеченцев. Это, наверное, заскок демократии - поддерживать меньшинство даже ценой дискриминации большинства... И я должна признаться - мы искренне считали, что должны отдавать предпочтение им перед русскими. Потому что чувствовали перед ними историческую вину за депортацию. Большинство правозащитников до сих пор придерживаются этого мнения. Лично у меня постепенно чувство вины перед русскими перевесило. Я была в Чечне восемь раз, и с каждой поездкой мне становилось за них все больнее. Окончательно меня сразила одна старушка, которая сидела на табуретке посреди улицы. Когда она увидела меня, то достала из-за пазухи чайную ложечку из синего стекла и с гордостью сказала: “Моя!”. Это все, что у нее осталось».
Если же говорить о представителях российского «патриотического движения», то их отношение к «русскому вопросу» на Северном Кавказе можно определить следующей формулой: «Много слов и бравады - мало конкретных дел». Увы, но за весь постсоветский период политики и общественные деятели, позиционировавшие себя как защитники «русского дела», для «кавказских русских», не по своей воле вынужденных оставить места проживания, так и не сделали ничего реального: ни программ социальной реабилитации и социальной адаптации, ни эффективного правового консультирования их на уровне гражданского общества. Вся помощь была ограничена ура-патриотической пропагандой в печати (с очень сильным расистским душком) и выдвижением нереалистичных проектов (типа создания Терской казачьей области на территории северокавказских национально-государственных образо-
ваний). Что же касается государства, то российские власти (как в начале 90-х, так и сегодня) предпочитают хранить молчание по данному вопросу, поскольку в ином случае придется признавать собственные провалы и ошибки, а также расписываться в бессилии или некомпетентности.
Между тем «русский вопрос» на Северном Кавказе требует не разговора «для проформы», а содержательного обсуждения, которое могло бы иметь как академическую пользу (проблема недостаточно изучена современными политологами), так и прикладное значение (сегодня многие интеллектуалы и политики в регионе считают русских необходимым «интернационализирующим» и «модернизирующим» элементом). «Русский вопрос» на Северном Кавказе имеет два «измерения»: политическое и гуманитарное. Главное отличие «русского вопроса» от других этнополитических проблем региона в том, что два его «измерения» разнесены друг от друга по времени. Они имеют четкую хронологическую привязку. «Русский вопрос» на Кавказе прошел «политическую» фазу в начале 90-х, к их середине перейдя в фазу «гуманитарную». Сегодня в российских средствах массовой информации (особенно в так называемых «русских регионах» Южного федерального округа) принято писать, что русские стали в массовом порядке покидать республики Северного Кавказа в конце 80-х, а к середине 90-х годов их выезд превратился в фактическое бегство. На первый взгляд, против такого тезиса невозможно спорить. Эмпирические данные говорят о количественной «дерусификации» региона.
В межпереписной период (1989-2002) только число русского населения Адыгеи практически сохранилось на прежнем уровне -до распада СССР (в 1989 г. - 447 тыс., в 2002 г. - 445 тыс.). В Северной Осетии, которую считают, в том числе и на официальном уровне, российским форпостом, русское население значительно сократилось (в 1989 г. русские составляли 29,9% населения республики, в 2002 г. - 23,4%). Одними из самых «дерусифи-цированных» республик Северного Кавказа являются Ингушетия и Чечня. В Ингушетии в межпереписной период (1989-2002) численность русских сократилась в 6,5 раза. Между тем, по данным Всесоюзной переписи 1989 г., на территории Сунженского района проживали 19,3 тыс. русских (31,1% населения района), в то время как ингушей - 26,6 тыс. (42,9%), а чеченцев - 13,3 тыс. (21,5%). С 1991 г. Чечню покинуло более 200 тыс. представителей русского этноса. В столице Чечни Грозном, по данным на 2005 г., русских
осталось всего 500 человек, не считая чиновников. В Кабардино-Балкарии с 1992 г. число выезжающих русских неизменно стало превышать количество новоприбывших. В 1993 г. республику покинули 17 252, в 1994 г. - 15 094, а в 1995 г. - 14 951 человек. В межпереписной период в Карачаево-Черкесии (КЧР) русские из первой по численности этнической группы (42% населения в 1989 г.) стали второй (33,6% в 2002 г.; для сравнения: число карачаевцев в том же году стало 38,4%). В Дагестане русское население сократилось наполовину (10% населения в 1989 г. и 5% - в 2002 г.).
Однако ограничить рассмотрение динамики «русского вопроса» одними количественными параметрами было бы по крайней мере некорректно. Так почему же русские Северного Кавказа перестали связывать свои перспективы с этим регионом? Требуются объяснения истинных причин безоглядного «бегства» русских -и не в эмоциональном тоне, тем более не в рамках дискурса «наших бьют». Более того, принять безоговорочно тезис о массовом исходе русских с Северного Кавказа означало бы согласиться с другой, по крайней мере спорной, мыслью об имманентной пассивности и долготерпении русского народа. Между тем русские на Северном Кавказе вовсе не были пассивными созерцателями, ожидавшими решения своей участи в кабинетах республиканских властей и на многочисленных митингах. В начале 90-х было предпринято немало попыток сформировать русское политическое движение на Северном Кавказе как реакцию на распад Советского Союза, «парад суверенитетов», рост этнического национализма. Серьезный и содержательный анализ динамики «русского вопроса» вовсе не означает призыв игнорировать и многочисленные факты дискриминации по отношению к русским на Северном Кавказе, и случаи нарушения их гражданских и политических прав. Наша задача - дать ответ на вопрос: почему «русский проект» в регионе не стал серьезным (и самое главное - конструктивным и стабилизирующим) фактором развития?
Прежде всего нам следует отказаться от некоторых не вполне корректных оценок. Наиболее распространенным заблуждением (тиражируемым из публикации в публикацию) является представление о том, что «исход русских» из республик Северного Кавказа начался после 1985 г. Между тем они стали покидать Кавказ еще до горбачёвской перестройки. В 70-е численность русских в Чечено-Ингушетии сократилась на 8,4% (в городах - на 4,4%, а в сельской местности - на 19,6%). Таким образом, республику еще до начала
разного рода «контртеррористических» операций покинуло около 100 тыс. (с 1959 по 1989 г.) человек. С конца 1970-х наметился отток русского населения из КБР (с 1979 по 1989 г. удельный вес русских сократился с 35,1 до 32%). Это объясняется несколькими причинами.
Во-первых, «национализацией коммунизма» в республиках и автономиях тогдашнего СССР. До 80-х - начала 90-х партийное и советское руководство в республиках Северного Кавказа было сосредоточено главным образом в руках «русских кадров». Однако второй и третий эшелоны партхозноменклатуры активно замещались «национальными кадрами». Известный исследователь истории Чечни XX столетия Джабраил Гакаев говорит о формировании чеченской «постдепортационной» номенклатуры в 60 -70-х годах. Процесс «национализации» затронул и интеллектуальную элиту. В двух вузах Грозного (Нефтяном и Чечено-Ингушском государственном университете им. Л.Н. Толстого) в 70-е годы обучались 12 тыс. студентов. Кстати, с 1957 г. (то есть времени восстановления упраздненной Сталиным Чечено-Ингушской АССР) по 1975 г. численность чеченцев с высшим образованием выросла в 70 раз! К 70-м «в Кабардино-Балкарии функционировало восемь научноучебных и исследовательских структур (около 900 научных работников), в Северной Осетии - 12 (более 2 тыс. человек), в Чечено-Ингушетии - более 10 (около 2 тыс. человек), и, наконец, в Дагестане, располагавшем самой разветвленной научной инфраструктурой в пределах Северного Кавказа, более 20 (свыше 2 тыс. научных работников)». При этом наряду с получением высшего образования новые интеллектуалы быстро усваивали и националистические воззрения (которые довольно удобно было прятать под марксистско-ленинской фразеологией о «национально-освободительной борьбе» против «России - тюрьмы народов», а также о борьбе «народов Кавказа против белоказачества» в годы Гражданской войны). Достаточно вспомнить, что в конце 80-х - начале 90-х годов интеллектуальными вожаками этнонационалистических движений Кавказа стали студенты и аспиранты гуманитарных факультетов «застойного периода». Конфедерацию горских народов Кавказа возглавил экс-преподаватель научного коммунизма Юрий (Муса) Шанибов. Идеологом сепаратистского движения в Чечне стал поэт Зелимхан Яндарбиев, выпускник филфака ЧеченоИнгушского государственного университета им. Л.Н. Толстого. Одним из лидеров карачаевского движения «Джамагат» оказался
преподаватель философии Казбек Чомаев. Некоторые негативные тенденции сам Кремль «застойных лет» и провоцировал. Среди них: «приватизация власти» региональными национал-коммуни-стическими элитами, стремление националистически настроенной интеллигенции к государственному самоопределению. Преференциальная национальная политика «партии и правительства», с одной стороны, формировала предикаты национальных государств (в форме ЦК республиканских компартий и обкомов автономий), с другой - воспитывала их будущих идеологов (посредством создания льготных условий для «национальных кадров»). В период перестройки и политической либерализации, а также середины 80-х национальная партхозноменклатура начала конвертацию «пролетарского интернационализма» в этнонационализм и собственность. Уже в 1985 г. при проверке Адыгейского обкома КПСС по линии «партийного контроля» обнаружилось, что руководство Адыгейской АО Краснодарского края сосредоточило в высших эшелонах области до 80% представителей «титульной нации». О восприятии этого процесса массами прекрасно написал упомянутый нами выше Д. Гакаев: «Избрание Завгаева первым секретарем обкома (ЧеченоИнгушского) КПСС было воспринято как победа национальнопатриотических сил и отмечалось как народный праздник». Естественно, подобного рода «праздники» не могли не сказаться на настроениях «русской улицы».
Во-вторых, выезд русского населения за пределы Северного Кавказа был детерминирован процессами сложной интерпретации (не столько официальной, сколько «повседневной») сталинских депортаций и реабилитации «наказанных народов». При этом необходимо вести речь об интерпретациях с двух сторон. По справедливому замечанию российского исследователя Д. Фурмана, «до конца советской эпохи чеченцы оставались для Советской власти народом “неблагонадежным” и “подозрительным” (это естественно - после того как ты причинил кому-то много зла, доверять ему ты уже не можешь). И не только в глазах власти».
В-третьих, важным фактором «дерусификации» региона стало формирование «раннекапиталистических отношений» в рамках советской командно-административной экономики (подпольный характер которых обеспечивал преимущества кланово-родственным структурам). По справедливому замечанию грузинского социолога Г. Нижарадзе, «советская теневая экономика - порождение советской дефицитной экономики. Ей чужд главный регулятор
экономики рыночной - конкуренция. Соответственно, “советский капиталист”, или комбинатор, совершенно лишен характерных свойств западного предпринимателя, из его системы ценностей заведомо исключается понятие “честный бизнес”. Ввиду того что любая коммерческая деятельность является незаконной, каждый вовлеченный в нее человек автоматически попадал в категорию “нечестных”». Поскольку же формальные принципы (членство в КПСС, ВЛКСМ или профсоюзах) в организации «теневого капитализма» не работали (им, напротив, препятствовали), оставалось уповать на другие факторы (клановый, этнический). По словам Г. Дерлугьяна, «на менее индустриализованном и, соответственно, менее советском Кавказе теневые капиталисты возникли задолго до распада СССР и давно срослись с местными властями, помогая бюрократии конвертировать ее административную власть в денежное богатство и осязаемые материальные блага. Этничность играла в этой системе стержневую роль: во-первых, распределение управленческих должностей происходило в соответствии с советской национальной политикой (в Чечено-Ингушетии этот принцип нарушался местной номенклатурой); во-вторых, коррупция требует скрытности и взаимных обязательств, что намного легче достигается внутри своего этнического круга».
Таким образом, еще задолго до перестройки «русский вопрос» оказался на повестке дня. Однако КПСС, прикрываясь официальными мифологемами о «дружбе народов» и «интернационализме», не пыталась если не понять, то хотя бы проанализировать этот политический вызов. Например, массовые выступления русских в Грозном в августе 1958 г. были интерпретированы как проявление «контрреволюционности» и «великодержавного шовинизма». В ходе судебных разбирательств был осужден 91 участник акции. Официальная власть ни на уровне ЦК, ни на уровне обкома КПСС не пыталась дать строгий объективный анализ сложившейся ситуации, ограничившись повторением хорошо знакомых пропагандистских клише.
В конце 80-х - начале 90-х годов в условиях политической либерализации «русское движение» на Северном Кавказе стало одним из проявлений процесса этнонационального «возрождения». Практически во всех республиках региона активисты «русского движения» пробовали найти альтернативу новым политическим и социально-экономическим реалиям. Во время борьбы за «суверенизацию» Адыгеи депутаты Майкопского городского Совета, а
также Майкопского и Гиагинского районных советов активно выступали против выхода тогдашней Адыгейской АО из состава Краснодарского края, утверждения так называемого паритета (пропорционального представительства в республиканском парламенте адыгейцев и «всех остальных»). В начале 90-х годов «неоказачье» движение в Сунженском районе тогдашней Чечено-Ингушетии объявило о своих правах на спорный Пригородный район, обосновав это необходимостью восстановления справедливости, нарушенной большевистской политикой «расказачивания». Более того, «неоказаки» выступали за воссоздание Сунженского округа как «автономной административной единицы» (существовавшей в 1921-1928 гг.). Однако значительной политической роли «неоказа-чье» движение в Чечено-Ингушетии не сыграло. Убийство атамана Сунженского отдела Терского казачьего войска Александра Под-колзина (7 апреля 1991 г.), а также столкновения между ингушами и казаками в станице Троицкая Сунженского района тогдашней Чечено-Ингушетии (27-28 апреля 1991 г.) способствовали не политической активизации, а выезду русского населения за пределы Ингушетии. В результате столкновений были убиты пять человек, 53 получили ранения. В 1992 г. «неоказаки» поддержали руководство Северной Осетии в его конфликте с Ингушетией. В КЧР представители «русского движения» выступили наиболее активно. Они даже провозгласили самостоятельные «казачьи республики». По словам атамана Баталпашинского отдела Всекубанского казачьего войска (на сентябрь 2004 г.) П. Запорожца, провозглашение казачьих республик стало ответом на «парад суверенитетов» национально-государственных образований.
В августе 1991 г. в местах компактного проживания русских был проведен опрос населения о создании казачьей республики, и почти 65% опрошенных ответили положительно. В Черкесске 10 августа была провозглашена Баталпашинская Республика, а 17 августа - Зеленчукско-Урупская Республика (на территории Зе-ленчукского и Урупского районов). В декабре 1991 г. казачий круг даже провозгласил восстановление Баталпашинского отдела в границах 1917 г. (тогда он входил в состав Кубанского казачьего войска). Впоследствии в Зеленчукском районе в течение полугода продолжалось двоевластие (атаман, избранный казачьим кругом, и назначенный официальной властью КЧР глава местной администрации). Таким образом, на территории республики в течение полу-года действовало «непризнанное государство». Вопрос о присо-
единении Урупского и Зеленчукского районов к Краснодарскому краю даже рассматривался на заседаниях крайсовета Кубани, но был отложен с формулировкой «вернуться к рассмотрению вопроса» в случае обострения межэтнической напряженности. По словам одного из лидеров «неоказачьего» движения в КЧР Н. Ляшенко, активисты русского движения в КЧР «объявили Зеленчукско-Урупскую казачью республику. Создали свое правительство, свой Верховный Совет. Я лично возил эти документы в Верховный Совет, встречался с Хасбулатовым, с Ельциным... С кем мы только ни встречались. И всё всё спустили на тормозах».
В Кабардино-Балкарии в самом начале 90-х активисты «русского движения» выступали за «сецессию» районов с компактным проживанием русских (Майский и Прохладненский районы). В 1993 г. лидеры «русского движения» Кизлярского и Тарумовско-го районов не раз обращались к властям Дагестана с просьбой восстановить казачье самоуправление в двух северодагестанских районах, а также прекратить миграцию горцев. В июне 1993 г. «неоказаки» Кизлярщины обратились к российской федеральной власти с просьбой о создании отдельного национально-государственного образования на Севере Дагестана. Кизлярский горсовет выдвинул инициативу о придании двум северодагестанским районам «полномочий особой социально-экономической зоны с учетом реабилитации казачества и возрождения его традиционных методов хозяйствования». Перечисленные выше факты (и это далеко не все) вовсе не формируют картины тотальной пассивности среди русского населения региона. А впереди еще будут попытки укрепления «неоказачьих» структур, лоббирования идеи создания особого субъекта РФ - Терской области.
Вместе с тем следует признать, что нигде на Северном Кавказе не получилось «второго Приднестровья», а «русские проекты» - от казачьих республик до попыток создания миграционных «кордонов» - не увенчались успехом. Выезд русского населения из республик Кавказа к середине 90-х значительно интенсифицировался. В 2002 г. из 89 пунктов Кизлярского района русские, к 1989 г. составлявшие около 50%, не проживали в 22; из 24 пунктов Тарумовского района русских не было в пяти; в 12 - их численность незначительна. С этого же времени «русское движение» как политический проект на Кавказе стало достоянием истории. Весьма показательно в этом плане изменение политического языка представителей «русского движения» на Кавказе. Язык требований
был полностью вытеснен языком просьб и прошений. Красноречиво свидетельствует об этом Обращение жителей станицы Ассинов-ская Сунженского района к Президенту России Б. Ельцину, подготовленное в мае 1994 г.: «В течение двух последних лет с приходом чеченской полиции на территории станицы Ассиновской царит полнейший разбой, грабеж, нет общественного порядка, полный произвол, безвластие, бесконтрольность... Два года тому назад русское население казачьей станицы было 7 тыс. 200 человек, а в настоящее время русского населения осталось 2 тыс. 400 человек. За эти два года те, кто имел возможность, покинули родные места, а оставшаяся часть населения не имеет материальной возможности выехать, и над оставшимся населением продолжаются разбои, грабежи, есть случаи изнасилования. 25 апреля 1993 г. назначен референдум Российской Федерации, он был сорван в нашей станице с чеченской стороны. Списки и бюллетени были изъяты у главы администрации В.В. Болотова под дулом автомата. 12 декабря 1993 г. назначен референдум по принятию Конституции Российской Федерации и выборы в Государственную думу. Полиция, вооруженная автоматами, пистолетами, насильственно вышвырнула людей из автобусов, при этом оскорбляя и унижая их, не дав населению поехать на избирательные участки в районный центр, станицу Орджоникидзевская исполнить свой гражданский долг, а нам судьба России небезразлична. Просим обратить внимание на то, что в течение нескольких лет на территорию станицы Ассиновской очень много привезено бичей (бомжей. - С.М) из России (в основном это люди русской национальности). Их можно встретить во многих семьях. В каких условиях они живут, известно всем. В данное время эти люди-рабы лишены всего в жизни».
Так почему же у русских не получился свой «парад суверенитетов»?
1. Во-первых, «русское движение» не смогло найти ни стратегических, ни ситуативных союзников. Казалось бы, в начале 90-х у русских и ногайцев в Северном Дагестане было немало точек соприкосновения (дошло даже до провозглашения Казачье-Ногайской Республики в ноябре 1990 г.), однако стремление поставить «чистоту крови» выше прагматизма сыграло с «русским проектом» злую шутку. Русские активисты на Кавказе не смогли оценить и до конца понять статусную эволюцию в регионе. Русских перестали рассматривать как «старшего брата». Более того, по отношению к ним стали преобладать реваншистские настроения.
В данной ситуации «русский проект» не должен был строиться как конфликтогенный. Увы, но в начале 90-х он оказался именно таким. Ставка на такие исторические символы, как казачество, и апелляция к славному прошлому «рыцарей Терека» отталкивали от «русского проекта» и его потенциальных союзников - осетин или тех же ногайцев. К сожалению, «русский проект» выглядел слишком «историчным». Он был обращен не в будущее, а в прошлое, поэтому не имел ни малейшей перспективы, поскольку процесс советизации затронул русское население Северного Кавказа гораздо глубже, чем «титульные» этнические группы. Весьма интересное наблюдение автор настоящей статьи зафиксировал, интервьюируя вынужденных переселенцев из Ингушетии (проживающих сегодня в Орловской области). По словам бывшего жителя Карабу-лака А. Мирошниченко, «в школьные годы мы, бывало, дрались с ингушами и чеченцами. Так вот, мы были в этих драках не вооружены. Мы и понятия не имели, что мы - казаки. Меня воспитывали как пионера, комсомольца (отец Мирошниченко был профсоюзным деятелем. - С.М.). А они дрались с нами именно как с казаками». Следовательно, мобилизация «казачьей истории» изначально превращала «русский проект» в конфликтогенный, а к масштабному конфликту лидеры «новых казаков» были не готовы. Достаточно почитать репрезентативный сборник материалов и воспоминаний о «возрождении казачества», подготовленный А. Озеровым и А. Киблицким, где подробнейшим образом освещаются события 1991 г. на Сунже (убийство атамана Подколзина и столкновения в станице Троицкая). Ни в 1991 г., ни позже активисты «русского движения» не были готовы перейти некий «порог жертв».
2. Во-вторых, активисты «русского движения» оказались не готовы (почему - другой вопрос) к использованию правозащитного языка. Сделав акцент на этничности (только, в отличие от республиканских этнократов, на русской этничности), они не смогли вписать нарушения прав русских в общий контекст нарушений прав человека в России. Не смогли они и апеллировать к гражданскому национализму как противовесу разного рода «этнобесию» (термин Льва Аннинского). Все это сделало «русский проект» неконкурентоспособным в борьбе с этнократическими элитами Северного Кавказа. В этой конкуренции русские лидеры уповали на помощь Москвы. Со времен колонизации степного Предкавказья в конце XV столетия русские привыкли ощущать себя «авангардом империи». Начиная с 1991 г. такого сигнала (равно как и никакого дру-
гого) Москва посылать не стала. Лишенные поддержки «сверху» (и административной, и идеологической, и материальной), русские движения оказались не в состоянии противостоять региональным кланам. Федеральный центр, не заинтересованный в полноценной интеграции региона, ограничиваясь лишь внешним контролем над северокавказским «административным рынком», был готов не к патронированию «русского проекта», а к поддержке региональных бюрократических кланов. «Русский проект» оказался не в ладах и с демократией. Воспринимая политическую либерализацию и демократизацию как причину снижения социального статуса русских, лидеры «русского движения» не учли, что с помощью демократии они могли бы противостоять этнократической «приватизации власти» в республиках Северного Кавказа. Вместо этого многие из них предпочли, начиная с середины 90-х, пойти на службу этно-кратическим режимам, получить кусок «властного пирога» и свести «русскую проблему» к достойному представительству своей этнической группы у руля власти и при дележе республиканского имущества. Таким образом, многие лидеры «русского проекта» были готовы бороться не с принципами этнократии как таковыми, а лишь с «не нашей этнократией». Против «русского проекта» сработала и экономика. Крах советской индустрии (на которой и было занято большинство русского населения) и как следствие - закрытие крупных заводов и целых отраслей, а также массовые сокращения способствовали тому, что многие русские оказались в положении аутсайдеров, вынужденных искать лучшей доли за пределами Кавказа.
Итак, русские на Северном Кавказе не получили системной поддержки со стороны собственных лидеров, сделавших ставку на защиту их гражданских и политических прав. После 1995-1996 гг. «русский вопрос» ограничился задачей физического выживания, превратившись в гуманитарную (или скорее человеческую) проблему маргиналов-одиночек. «Русский проект» не стал ни программой по вхождению «русских кавказцев» в новые социально-политические и социокультурные реалии, ни современным ответом на современные же вызовы. Вместо этого на свет божий были извлечены исторические воспоминания генералов Засса и Бакланова, гонявшихся по горам за имамом Шамилем. В итоге произошла «дерусификация» Северного Кавказа. Процесс опасный, если принять во внимание несколько факторов. Во-первых, русские в наибольшей степени были втянуты в такие сферы, как фундамен-
тальная наука, технологичное производство, и в гораздо меньшей -в систему кланово-родственных отношений, поскольку многие из них имели не слишком большой стаж проживания в регионе. Во-вторых, в условиях полиэтничного региона и сильного укорененного «культа этничности» русские могли бы стать «цементирующим» элементом на Кавказе.
Процесс «дерусификации» опасен и тем, что внутренние «эмигранты» начнут (и многие уже начали) сведение счетов с представителями «кавказской национальности». Немало примеров тому мы можем найти в новейшей истории Ставропольского и Краснодарского краев, Ростовской области, где вчерашние беженцы из Грозного, выходцы из Кизляра и Моздока, Прохладного и Черкесска занимают вакантные должности в милиции и администрации. Таким образом, «русский вопрос» Северного Кавказа экспортируется вглубь страны. Однако «русскую проблему» Северного Кавказа невозможно разрешить без преодоления сложившегося регионального апартеида («Кавказ для кавказцев», «Кубань для казаков», «Москва для москвичей»), партикуляризма местной власти и национализации власти федеральной. Пока российская власть будет напоминать огромный бюрократический рынок, о правах человека и гражданина (русского - в Грозном, чеченца -в Москве) можно забыть!
«Свободная мысль», М., 2007 г., с. 120-131.
Г. Минасян РОССИЯ И США: СОПЕРНИЧЕСТВО НА КАВКАЗЕ И В ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ
Стремление России сохранить свое влияние в Кавказско-Каспийском регионе приходит сегодня в противоречие с интересами мировой сверхдержавы, а именно - Соединенных Штатов Америки. Дело в том, что через евразийское постсоветское пространство проходят важные транспортные сети, которые способны соединить наиболее коротким путем промышленно развитые районы Запада с богатыми полезными ископаемыми, но удаленными районами Востока, что крайне важно с геополитической точки зрения. Близ Каспия и в его акватории сосредоточены огромные запасы газа, нефти, золота, никеля, других цветных металлов. В
