CC BY
6
УДК 008; 316.7
РУССКИЙ ЛОГИК Н.А. ВАСИЛЬЕВ И СИМВОЛИСТСКОЕ ПОНИМАНИЕ КУЛЬТУРЫ
А.В. Марков
Российский государственный гуманитарный университет, г. Москва e-mail: markovius@gmail.com
В статье реконструируется, в том числе путем выявления случайно проговариваемого, общая интуиция культуры в трудах логика и психолога Н.А. Васильева. Несмотря на отсутствие отдельной концепции культуры, Васильев видел в культуре преодоление автоматизма восприятия и глубокую символизацию себя, выстраивание человеком другого себя, своего ментального образа, который прямее и реалистичнее соотносится с культурными формами бытия во всей их различности. Эта имплицитная концепция позволяет объяснить ряд противоречий в его теоретической психологии, на первой взгляд эклектичной. Символизм Васильева и делает ее полностью оригинальной и продуктивной для дальнейшего развития отечественной науки.
Ключевые слова: детерминизм, автоматизм, теоретическая культурология, действие в культуре, афазия, опечатка.
Николай Александрович Васильев (1880-1940) относится к тем русским гениям, которым было не столько тесно в какой-то одной науке, сколько вольготно в соседней, очередной, манящей своей ширью и возможностями. Историки философии хорошо изучили его наследие, существует монография [2], дающая представление о связи его жизненного пути с научными интересами. Также хорошо выявлены и его мировоззренческие кризисы [6], и встроенность его мысли в поиск науки о всеединстве [5]. Васильев известен двумя достижениями, которые на первый взгляд связать трудно: пионерским учением о функциональной асимметрии мозга и воображаемой (параконсистентной) логикой. Первое учение, которое хотя и было создано на основании отдельных наблюдений французской экспериментальной нейропсихологии [3, а 73-74], включая теорию афазии, обернулось для А.Р. Лурия поводом к созданию завершенной науки о полушариях мозга. Параконсистентная логика допускает нарушение базовых логических законов в ней, кроме «да и нет», может быть «и да, и нет», но при этом она не меньше
направлена на истинность, чем реальная логика, отражающая наши наблюдения. Ведь если отрицается закон исключения третьего, устанавливается закон исключения четвертого. Можно говорить, что «это и есть, и не есть так», но невозможно утверждать «и истинно, и ложно одновременно, что это и есть, и не есть так».
Параконсистентная логика, оставаясь наукой о законах мышления, переносит внимание на самого человека, на способность его отличать истинные суждения от ложных. Тот же самый вопрос о глубинном отличении Васильев ставит как нейропсихолог, обсуждая забвение у животных, и обучение заново различным навыкам после удаления отдельных лобных долей [3, с. 75-76]: должны ли мы говорить, что у животного страдают когнитивные функции, или же страдает восприятие, а когнитивные функции, напротив, напряжены, чтобы сохранить жизнеспособность животного. Васильев допускает оба варианта, воюя на несколько фронтов - Уильям Джеймс ему кажется лишенным той самой линейности, которая позволяет говорить об участии разума, а Вундт или эмпириокритицисты во главе с Авенариусом заменяют исследование реальной когнитивной работы изучением того, как система восприятия обеспечивает познание, что является началом такого перехода к познанию. Для Васильева существует только один принцип, восстановление равновесия, от удовлетворения аппетита до погашения волнения, тогда как познание возникает не в силу этого принципа, а в силу личного когнитивного действия.
Итак, внимание к личной разборчивости, а не процедурам добычи знания, отличает логику и психологию Васильева от других систем. Разборчивость разума состоит в том, чтобы видеть несовместимость собственной истины с собственной ложью, как и разборчивость чувств состоит, скажем, в том, чтобы не есть несъедобное, которое уже готово стать частью твоего тела. И уже этим Васильев напоминает о символистской эстетике, которая требует перейти от констатаций к пониманию того, что когнитивная напряженность как-то соотнесена с глубинными основаниями выбора именно этого, а не другого режима восприятия символов, в том числе символов реальности.
Даже в самых зависимых от своего научного времени рассуждениях Васильев выступает как поэт, а не простой исследователь-экспериментатор, и ряд параллелей между его наукой и его поэзией уже
установлены [4]. Васильев начинал как символист, последовательный и строгий, хотя и не вполне умелый. В.Я. Брюсов в рецензии на первую книгу стихов Васильева [1] отмечал умение начинающего автора передавать в переводах поэтическую мысль, но пока что еще не поэтический строй со всеми его существенными особенностями формы, а оригинальные стихи порицал за иногда натянутый выбор слов и грубое столкновение абстрактных и конкретных образов, а также за книжные пересказы философских идей. Но в этой книжности и грубоватости не напоказ уже видна интроспекция, такое погружение в себя, которое было превращено из экспериментального метода в способ вынесения начальных суждений, о самых разных вещах - вычитанное в книгах уже стало частью твоего мыслящего тела, и разбираясь с ним, ты можешь воспроизвести и упрощенные формулы обобщения опыта. Критичность Васильева состояла не в систематических экспериментальных проверках, но в исследовании того, как такое выяснение отношений с собственным мыслящим телом может быть увидено извне и воздействовать на внешний мир.
По существу, Васильев человек уже чеховской и символистской, а не реалистической эпохи. Онн выясняет, как подводные течения мысли, определяющей в том числе телесное присутствие человека в мире, оборачиваются судьбами человека, стремящегося рационально освоить и подчинить себе мир. Такая чеховская коллизия, конфликта между преобразовательным рационализмом и механикой судеб, в которой есть заведомое непонимание и абсурд, подмена счета и учета образностью и интуитивным поспешным схватыванием происходящего, и составляет сюжет курса Васильева по психологии [3]. В настоящей статье мы выясняем, как именно этот сюжет реализуется в норме экспериментальной психологии, от которой Васильев никогда не отказывался.
Для Васильева психологические процессы могут быть сложны, но в целом они линейны. Такое понимание линейности проявляется и в аллегорическом истолковании искусства, например, «Тайную вечерю» Леонардо Васильев прочитывает как прямую аллегорию Разума-Христа и Страстей-Апостолов [3, с. 42], имея в виду патетические их позы. Тем самым считывание картины буквально линейно, мы видим страсти, они нас захватывают, но последовательное чтение не позволяет пройти мимо
Разума, который и показывает власть над страстями, так что к концу рассматривания произведения они уже нами познаны. Счет и учет имеют преимущество перед погружением в образ и вскрытием в нем жизненной силы или ассоциативной мощи, - перед всем тем, что Васильев уличает у Джеймса с его «потоком сознания» или Авенариуса с его культивацией опытного познания.
Васильев говорит о сгущении сознания у разумных существ благодаря нервной системе [3, с. 120], и в этом смысле сознание действует так, как изображенный на фреске Разум: мы понимаем, что прежние линейные впечатления не просто побуждают к чему-то, но могут быть осознаны как уже пережитые побуждения, учтены как бы не только теоретической, но и практической памятью (хотя Васильев эти термины не употребляет). Итак, психические процессы могут быть выстроены как бы по линейке, они строчны, с определенным рассеиванием внимания как при чтении, и поэтому счет индивидуальных вещей препятствует такому рассеиванию памяти и представляет собой высшую функцию разума. Индивидуализация вещей стоит не в начале, как предпосылка познания, но в конце, как способ сохранить отношение к вещи, не сведя ее к ее функциям, как переписка позволяет нам сохранить хорошее отношение к семье, дому и ситуациям, не сведя это отношение к отдельным аффектам.
Если работу психики Васильев сопоставляет с чтением, а не с двухсторонней перепиской, то только в одном месте своей книги, где говорит об опечатках. «При чтении Вы обычно вместо неверно напечатанной буквы воспроизводите в памяти ту букву, которую бы следовало напечатать, и потому не замечаете опечатки» [3, с. 38]. Прописное Вы тогда допускалось только в личных письмах - и для Васильева, в отличие от современных ему психологов, когнитивный процесс устроен не как лаборатория или какая-либо организация, но как письмо с запросом, требующее известить, восстановить спокойную картину мира.
К книге Васильева приложен большой список опечаток, но одна опечатка была им не выявлена. Она появляется тогда, когда он говорит об ассоциации нескольких идей, каждая из которых находит себе место в памяти. Мы строим суждение как ряд воспринятых идей, каждая из которых должна обрести необходимую ясность, запомниться, и только
тогда мы получим завершенное суждение. В чем-то описанный им процесс напоминает сочинение стихотворения. В качестве примера такой ассоциации, ставшей фразой для чтения и обсуждения, Васильев приводит такую: «Великая человеческая трагикомедия была до сих пор одной бесконечной целью насилия и надувательства» [3, с. 30]. Хотя он ее дважды повторил членораздельно, но не заметил, что по смыслу должно быть «цепью». Для него целесообразность действия и позволяет что-то запоминать, и получается, что в человеке есть усталость, которая рассеивает и требует отдыха для собранности, но есть и некоторое автоматическое запоминание, которое всегда имеет в виду цели всего, что запоминаешь. Здесь Васильев так запомнил свое учение о целеполагании, которое существеннее отдельных образных представлений, даже самых ярких, как звучные цепи, что уже как бы отправил фразу как письмо и не мог вычитать и исправить опечатку.
Особое целеполагание Васильев предполагает в переписке главных героев романа в стихах А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Васильев изображает дело так, что если говорить о романе в реалистическом ключе, то он полностью будет подтверждать гипотезу о психическом автоматизме, согласно которой все наши слова и поступки вызваны накоплением приходящих извне и оседающих на время в памяти раздражений. Но как раз анализ поведения героев переписки позволяет Васильеву указать, что хотя гипотеза психического автоматизма непротиворечива, как, добавим, непротиворечива и реалистическая поэтика, она недостаточна, чтобы объяснить объяснение героев на Вы в переписке.
Работу разума Васильев понимает реалистически, как торможение природных порывов и реакций, которые вполне могут быть объяснены теорией психического автоматизма [3, с. 98]. То есть разум автоматизирован только в одном отношении: он ведет учет физиологическим процессам, после задержки рефлексов - ссылаясь на опыты Сеченова [3, с. 83], Васильев говорит, что разум угнетает рефлексы, экономя «топливо» мозга для более взвешенных и расчетливых решений. Дело в том, что это учение о торможении не противоречит никакой ассоциативной психологии, ни Джеймсу, ни Вундту - можно вспомнить рассказ К. Чапека «Эксперимент профессора Роусса» (1928) о торможении как причине свободных ассоциаций.
Васильев находит некоторые области жизни, где простое действие реакций, восприятие образов, может стать поводом для создания вполне рационального расчета - это политэкономия. Богач не заметит исчезновения миллиона, тогда как бедняку дорог любой рубль, потому что он знает разницу потенциалов, такую как голод. В таком случае можно просчитать налог для каждого отдельного лица, опираясь уже не на общий образ платящего человека, но расчетом приводя в правильное состояние людей как обращенных к будущему общему благу. В таком случае цепочки ассоциаций уступят место целям устройства общего блага, и равновесие будет достигнуто уже как факт культуры, а не только факт индивидуальной психической жизни.
Васильев излагает сюжет романа так, что Евгений Онегин, драматически воспринимая светский успех Татьяны, просто показал свою боль об утрате и вызванное этим сверхвозбуждение, что и потребовало добиваться встречи с Татьяной для восстановления равновесия. Мы можем назвать Татьяну в деревне и Татьяну в столице, соответственно, Татьяна1 и Татьяна2, хотя такие термины у Васильева невозможны. Согласно Васильеву, увидев необычную Татьяну2, Онегин впечатлился и раздражение, сила тревожащего впечатления, достигла дремлющих нейронов, где была в памяти Татьяна1. Онегин пытается вернуть равновесие механически, через «безумства, жалобы и клятвы», используя все подручные инструменты, чтобы восстановить так поколебленное равновесие.
Шантаж «что с Вами днем увижусь я» тогда «можно объяснить чисто механически, через соединение рефлексов и автоматических актов, которыми нервная система боролась с своим неравновесием, с расстройством своего питания». Опять перед нами возникает Вы с прописной буквы, которое мы не находим в изданиях «Евгения Онегина», но которое так же имеет в виду воспроизведение в памяти, Онегин воспроизводит Татьяну в памяти, причём уже Татьяну2, проецирует ее на Татьяну1, и исходя из механики переписки, ставит себе цели, считая при этом, что он просто находится в цепи обстоятельств и принуждая обстоятельства подчиниться себе. При этом получается, что как раз Татьяна1 вела себя несвободно, как раз иллюстрируя автоматизм, а Татьяна2 не просто реализует свободу воли, но доказывает свободу воли. Как только появляется подсчитывающий разум одного, так
появляется свобода воли другого, и здесь уже Васильев выступает как теоретик культуры, в которой целеполагания связаны уже не с практическим интересом, как у его оппонентов, но с фактом свободы.
Только так, теорией культуры как механизма переписки, сбивчивой, но создающей единственное настоящее доказательство свободы воли, можно объяснить то противоречие, которое мы называем противоречием между Животным1 и Животным2. В одном месте книги Васильев пишет, что животное автоматически совершает действия, которые нам кажутся разумными: «Замечателен такой факт: если прикоснуться к бедру капелькой уксусной кислоты, то лапка соответственной стороны станет стирать кислоту, если отрезать эту лапку ниже колена, то после нескольких бесплодных попыток стереть капельку удаленной лапкой, это будет исполнено здоровой лапкой противоположной стороны. Другими словами, обезглавленная лягушка поступает вполне целесообразно, точно также поступило-бы и разумное сознательное существо» [3, с. 66]. И далее Васильев объясняет это вполне механически: «прижигающее вещество будет продолжать действовать, нарушать равновесие нервных центров и тогда возбуждение перейдет на менее употребительные пути, ведущие к бедру и лапке противоположной стороны». Тем самым оказывается, что лягушка механически перераспределяет силы, и разумность состоит только в нескольких рефлективных попытках их перераспределить, она оказывается реалистической реализацией характерного перераспределения эмоций и благ.
Но в другом месте Васильев пишет уже как символист, что животные не глупее людей: «Ум животных несомненен, он того же свойства как и ум людей. Примеров очень много. Я приведу только случай с собакой, о которой говорит Джемс. Эта собака никогда не убивала дичи, но когда она поймала двух птиц, то, чтобы не упустить ни одной, она их задушила» [3, с. 93]. Мы бы сначала сказали, что это вовсе не ум, а как раз такая же экономия, как и в случае с лягушкой: постоянное возбуждение требует задушить одну птицу, а необходимость достичь равновесия - и вторую птицу. Но не надо торопиться обвинять Васильева в противоречиях. Можно понять его так, что Животное1 находится внутри цепей причин и следствий, и тогда реакция на раздражение ведет просто к механическим причинно-следственным связям, в которых достигается некоторое равновесие. Тогда как
Животное2 реализует свободу воли, вспоминаясь нам как именно напоминающее о прежней своей импульсивности, как раз именно совершая беспрецедентный поступок, как Татьяна явилась свободной и тем самым заставила Онегина полностью действовать по ее сценарию, в конце концов в открытом финале романа признавая и ее свободу.
Животное1 не имеет понятия о прогрессии: с этим связано рассуждение Васильева о том, что животные считают не хуже дикарей, потому что считают не прибавлением, а геометрическим воображением, реалистическим схватыванием образа. Так и дикари держат в памяти большое стадо, но не могут почитать иногда даже до 4, не сбившись, то есть не имеют понятия о прогрессии [3, с. 95]. Простец-пастух тогда ничем не отличается от собаки-пастуха, а растения неразумны потому, что не умеют составлять даже эти реалистические образы [3, с. 102]. Но как Животное2, уже символистское, а не реалистическое Животное1 осуществляет контроль над сколь угодно большим стадом как только начинает считать хотя бы до 2, выстраивать числовой ряд. Потому что подсчетом животное или человек свободно реализуют форму других, как Разум Леонардо - форму Апостолов-Страстей.
Подсчет позволяет символам-числам полностью войти в воображение, даже если воображению придётся возбудиться от этого чрезвычайно, потратить усилия, как собака Джемса потратила усилия на удушение птиц. И тогда посчитав то, что входит в воображение, животное открывает собственный разум, а не только телесные реакции, и открывает другого, а не только «реалистическую» ситуацию, и тем самым возникает свободный другой. Как Татьяна заставляет Онегина действовать по сценарию, когда он заставил ее быть связью между аффективными воспоминаниями, так и Животное2 заставляет другое животное, в том числе человека, посчитать добычу и тем самым открыть в себе разум, отличающийся от аффектов при добывании пищи. Так и возникает культурное отношение к происходящему, символистское, в отличие от реалистического природного отношения, и Васильев оказывается защитником символистского понимания культуры.
Заглянув в оригинал Джеймса [7, р. 368], мы видим, что Васильев ошибся в переводе. Джеймс пишет, что благовоспитанный ретривер никогда не кусал птиц, «но однажды ему пришлось нести двух птиц, которые, хотя и не могли уже лететь, были живыми и отбивались, и тогда
он намеренно укусил одну птицу до смерти, принёс хозяину другую еще живой и потом вернулся за первой». Джеймс отмечает, что невозможно поверить в том, что существо, связавшее три идеи, «живой» -«способный улететь» - «необходимо умертвить», то есть разнородные идеи обобщенного опыта, чувственного впечатления и императива, не является разумным.
В системе Васильева нет различия идей как у Джеймса, например, идей чувства и долга, и поэтому получается, что разум собаки только в умении посчитать предметы, а не просто представить их, отказаться от образа птиц или стада ради разумного подсчета, который не совершает лягушка. В этом собака превзошла дикаря, выступив как Животное2, имеющее дело с прогрессией, прямо как Татьяна2 имела дело с постоянной прогрессией воли Онегина, использующего всё новые инструменты, - и поняла, что необходимо эту прогрессию прервать открытым финалом романа. Это говорит о Н. Васильеве как человеке чеховской и символистской культуры, далеком от упрощенных реалистических обоснований поступков.
Эта теория культуры, в которой инструментом оказывается не только подручное тебе, но что использует другой, такой как Онегин для Татьяны, так что в конце концов весь роман начинает работать на открытие своего открытого финала - теория культуры, актуальная и сейчас. Васильев открывает особую свободу воли, не зависящую не только от принятых во внимание обстоятельств, но и от инструментов воздействия на обстоятельства. Для этого он отказывается от прежних дистинкций, вроде различия чувства и воли, и вводит единственное различие между образным реалистическим мышлением и символистской числовой интроспекцией, и из этого различения выводит все остальные различения. Тем самым мы лучше уточняем символистские истоки и современной нейропсихологии, и дискуссий о Другом в культуре.
Список литературы
1. Аврелий [=Брюсов В. Я.]. [Рец. на:] Васильев Н. Тоска по вечности. Стихотворения. Казань, 1904 / В. Я. Брюсов // Весы (журнал). - 1904. - № 6. - С. 64-65.
2. Бажанов, В. А. Н. А. Васильев и его воображаемая логика. Воскрешение одной забытой идеи / В. А. Бажанов. - Москва : Канон+, 2009. - 240 с.
3. Васильев, Н. А. Лекции по психологии, читанные на Казанских Высших Женских Курсах / Н. А. Васильев [на правах рукописи]. - 2-е изд. - Казань : Издание книжного магазина М. А. Голубева, 1914. - 226 с.
4. Кислов, А. Логика и поэзия: соприкосновение творческих миров Н. А. Васильева на фоне жизненных обстоятельств / А. Г. Кислов // Doxa/Doksa. - 2021. - № 35. -С. 169-180.
5. Прядко, И. П. В поисках логоса: Н. А. Васильев и П. А. Флоренский / И. П. Прядко // Вестник Московского государственного областного университета. Серия: Философские науки. - 2022. - № 4. - С. 20-31.
6. Тоноян, Л. Г. Воображаемая логика Николая Васильева в свете христианской гносеологии / Л. Г. Тоноян // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. - 2010. - Т. 11, № 2. - С. 170-184.
7. James, W. Text-book of Psychology / William James. - London : McMillan & Co, 1892. - 478 p.
RUSSIAN LOGICIAN N.A. VASILIEV AND SYMBOLIST UNDERSTANDING OF CULTURE
A.V. Markov
Russian State University for the Humanities, Moscow e-mail: markovius@gmail.com
The article reconstructs, including by identifying accidentally spoken, the general intuition of culture in the works of logician and psychologist N.A. Vasiliev. Despite the absence of a separate concept of culture, N.A. Vasiliev saw in culture the overcoming of the automatism of perception and the deep symbolization of oneself, the building of a person's other self, his mental image, which correlates more directly and realistically with cultural forms of being in all their diversity. This implicit concept allows us to explain a number of contradictions in his theoretical psychology, which at first glance is eclectic. The symbolism of Vasiliev makes it completely original and productive for the further development of Russian science.
Keywords: determinism, automatism, theoretical culturology, action in culture, aphasia, typo.
