CC BY
82
Примечания
1. Большая топонимическая энциклопедия Санкт-Петербурга: 15 000 городских имен / авт-сост. А. Г. Владимирович, А. Д. Ерофеев, А. Б. Рыжков и др. СПб.: Информа.-изд. агентство «ЛИК», 2003.
2. Там же. С. 33.
3. Беляева Г. И. Прогулки по старой Коломне. М.: Центрополиграф, 2009. С. 272.
4. Никитенко Г. Ю., Соболь В. Д. Дома и люди Васильевского острова. М.: ЗАО Изд-во Центропо-лиграф, 2013. С. 135.
5. Ходанович В. И. Леопольд Егорович Кениг -виднейший петербургский предприниматель XIX века // Университетский журнал. 2012. № 2. С. 158-159.
6. Вишняков-Вишневецкий К. К. Иностранные предприниматели в Нарвской части Санкт-Петербурга (конец 1850-х - начало 1880-х гг.) // Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. 2013. № 1. С. 35.
УДК 81+008+130.2
И. Е. Фадеева
РУССКАЯ МАТРЕШКА, ИЛИ «БЕЗДНЫ ДУХА» (К ВОПРОСУ О РУССКОЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ КОНЦЕПТОСФЕРЕ)
В статье рассматривается русская национальная концептосфера. Автор выделяет три ее уровня: концепты повседневного сознания (протоконцепты), художественные, философские концепты. Основная направленность статьи заключается в переосмыслении идеологических стереотипов и в попытке обосновать значимость для отечественной культуры философской и художественной концептуализации.
The article discusses the Russian national conceptosphere. The author distinguishes three of its levels: the concepts of everyday consciousness (proto-concepts), artistic, philosophical concepts. The main thrust of the article is to rethink the ideological stereotypes and justifying the significance of philosophical and artistic conceptualization.
Ключевые слова: концепт, символ, национальное сознание, индивидуальное сознание, экзистенциальный опыт.
Keywords: concept, symbol, national consciousness, individual consciousness, existential experience, cognitive space.
Ключевое значение исследований национальной концептосферы и механизмов концептуализации сегодня связано с затронувшими все слои социального, экономического и культурного бытия процессами модернизации. Включенное во множественные контексты плюралистической вселенной, интеллектуальное и социальное состояние индивида в существенной мере обеспе-
© Фадеева И. Е., 2013
чивается развитием его концептуального мышления, предполагающего, в свою очередь, нестандартное решение новых задач, основанное на системе интеллектуальных практик, не повторяющих, а, напротив, опровергающих сложившиеся стандарты и 11аЬкш'ы.
Русская концептосфера - предмет многочисленных исследований: стремление разглядеть национальную ментальность и культуру сквозь призму языковых концептов - «сгустков культуры в сознании человека» (Ю. С. Степанов), начиная с Д. С. Лихачева и А. Вежбицкой, - породила несметное количество статей и монографий. Все имеющиеся сегодня позиции можно условно разделить на два противостоящих лагеря - отнюдь не новых в поле русского самосознания и национальной идентичности. С одной стороны, это приписывание национальному сознанию свойств энтропийности, фатализма, неопределенности (согласно, например, известной точке зрения А. Вежбицкой). С другой - истолкование тех же черт как некоторой, якобы исконно присущей русскому человеку, душевности, совестливости, духовной сложности. Крайности, как известно, сходятся: обе позиции исходят из негласно принятого допущения фольк-лорно-этнографического характера русской кон-цептосферы, представленной преимущественно в повседневных языках и кодах. Однако при отсутствии этой вызывающей сомнения, но внятной идеологической платформы выявление опорных концептов («ключевых идей») отечественной культуры становится частичным, неполным, так или иначе отягощенным субъективной позицией исследователя, а также циркулирующими в современном социуме мифологемами или идеологическими стереотипами. Дело в том, что кон-цептосфера - не готовый набор устоявшихся концептов и семиотических единиц, а амбивалентный процесс концептуализации/деконцептуали-зации. Отсюда невозможность собственно лексикографических описаний: обнаруживая не только полисемантичность, но и семантическую амбивалентность, двойственность, постоянную открытость к смысловым, синтаксическим или метафорическим переносам и перевертышам, именно концепты национальной культуры выявляют ее сложный, сверхсистемный характер.
В то же время очевидно, что любые прочтения отечественной ментальности в ее точном, хотя и постоянно мерцающем, зыблющемся зеркале - в русской концептосфере обнаруживают не только зависимость от идеологических установок наблюдателя, но и от понимания природы концепта.
Являясь калькой термина «понятие», в современном русском научном дискурсе термин «концепт» все более уходит от своего первоначального значения. В частности, именно на противо-
доставлении их семантики основана, по словам В. 3. Демьянкова, общая концепция нового семантического словаря русского языка под редакцией Н. Ю. Шведовой [1]. Противопоставляя концепт и понятие, С. С. Неретина отмечает такие его характеристики, как взаимоинтенциональ-ность, обусловленную встроенностью в коммуникацию, и поэтому нагруженность интерпретациями, многомерность, «смысловую напряженность». В отличие же от концепта, понятие характеризуется логическим значением, не зависящим от естественного языка [2].
Концептосфера - это открытая система, постоянно воспроизводящая себя посредством деятельности индивидуального сознания: не результат, а процесс концептуализации. С этим связана проблематичность любой тематической или семантической типологии концептов: уровни кон-цептосферы определяются различием интеллектуальных практик производства смыслов. Поэтому нужно говорить, вслед на С. С. Неретиной, о субъектности концепта, поскольку пространство его формирования (в частности, согласно средневековой западной философии - а именно такое понимание, по мнению Неретиной, становится актуальным сегодня) - это «пространство души» [3]. Но признание субъектности концепта влечет за собой важный вывод: производство концеп-тосферы - реализация письменной, а не устной культуры, текстовой деятельности, а не устной традиции (речевых стереотипов или ритуально-фольклорных формул, в том числе и нарративных). Фиксируя выход субъекта за пределы собственного я в иное - в текст, письменность является формой существования интеллектуальной рефлексии, способом представления экзистенциального опыта. И, в отличие от устного слова, - «выходом за рамки означивания» [4].
Из сказанного следует и признание уровне-вого строения национальной концептосферы: степень вовлеченности субъекта в формирование концептов определяется степенью вовлеченности в производство текстов (степенью превращения умений и навыков письма в экзистенциальную потребность письма). Это согласуется с представлением об уровневом строении человеческого сознания и, что особенно значимо, с идеей Ю. М. Лотмана об уровневом характере семи-осферы, включающей в себя ядро и периферию. Однако если в случае семиосферы «ядро» представляют наиболее значимые для культуры тексты, то для концептосферы значим другой аспект. Это степень участия субъекта в открытии («схватывании») нового смысла. При этом ситуация противоположна и собственно языковой ситуации. В частности, если лексическое богатство национального языка предполагает наличие базового стереотипного «ядра знаний» [5], то
«ядро» концептосферы отнюдь не обязательно совпадает со стереотипными знаниями большинства, а часто и просто противоположно его стереотипам и общепринятым представлениям. В отличие от негласно признанной модели, приписывающей «народу-языкотворцу» ключевые позиции в формировании концептов и концептосферы (по схеме «народ - языковой концепт - национальная концептосфера/культура»), следует признать все большую актуальность противоположного пути: «индивид - индивидуализированный концепт -культура». Концептосфера не совпадает в своих границах со сферой языковой семантики, но выстраивается над ней и перестраивает ее. Иными словами, качественные характеристики концептуального пространства национальной культуры и его проекции в область массового сознания посредством образовательных практик и информационных технологий определяются индивидуальными интеллектуальными усилиями и продуцируемыми ими концептами.
Концептосфера - это иерархизированная открытая система, существующая в качестве подвижного, постоянно воспроизводимого индивидом процесса концептуализации, и поэтому не поддающаяся семантико-тематической типологии: ее уровни определяются различием интеллектуальных практик продуцирования и коммуници-рования смысла.
Предлагаемая нами модель уровневого строения концептосферы [6] основана на степени участия в производстве концептов субъекта - индивидуально выработанных им интеллектуальных практик и экзистенциального опыта. Базовыми для любой национальной культуры, на наш взгляд, являются следующие уровни: уровень протокон-цептуализации в формах обыденного языка, художественная и философская концептуализация. К этому можно добавить сферу религиозной концептуализации. Являясь промежуточной между художественной и собственно философской (или, напротив, их синкретически-нерасчлененным прообразом), эта сфера составляет отдельную концептуальную область, связанную с религиозными практиками и рефлексией индивидуального религиозного (экзистенциального, мистического, интеллектуального) опыта.
Периферию национальной концептосферы в ее синхронном измерении составляет протокон-цептуализация, закрепляемая в языке повседневного общения. Это сфера обыденного сознания и наивной картины мира, включающая в себя этнические, фольклорные, архетипические образы и представления. Это сфера «здравого смысла», который, по словам Ж. Делеза, «играет главную роль в сигнификации, но не играет никакой роли в даровании смысла» [7], не только не совпадающего с индивидуальным, но и враждебного ему.
Но это и место существования символических миров - дорефлексивных и амбивалентных [8], но требующих рефлексивного означивания - то есть трансцендирования в иное посредством перевода в метафорические образы, в метаязыко-вые описания, во вторичную символику искусства. Уровень протоконцептуализации представляет собой аморфное, не структурируемое целое, тонущее в подвижных, симультанных коммуникативных практиках, затвердевая в устойчивых формулах фольклора или обрядовых стереотипах. С легкой руки романтиков повторяющиеся языковые формы фольклора оказались конвертированы в метаязык научного описания, породив странный вариант фольклорно-этнографичес-кой русской ментальности, представленной, однако, не в устной речевой коммуникации, а в письменных научных текстах, осуществив в дальнейшем обратное движение: проекцию на мен-тальность народа и его, понимаемую как архети-пичную, аксиосферу. Причем результатом такого попятного движения стало формирование представлений о ментальности русского человека как о наивной, упрощенной, нон-интеллекту-альной, досубъектной. Символом ее могла бы стать стилистика матрешки - «экспортный» вариант русской культуры, не учитывающий ее интеллектуальной насыщенности и исторической многоплановости.
При очевидной утопичности такого подхода бесспорной является формируемая в недрах русской гуманитарной мысли XIX столетия мысль о корреляции ценности и концепта - корреляции, которая прослеживается на всех этапах историко-культурного процесса: концептосфера находится с аксиосферой в отношениях изоморфизма и взаиморефлексии. Однако обнаружение релевантных той или иной культуре концептов, опираясь на априорно принятую систему ценностей, оказывается в прямой зависимости от обнаружения ценностей на основании выделяемых концептов: концепты определяются ценностями, но ценности, в свою очередь, определяются концептами. Этот замкнутый круг несложно разомкнуть, приняв во внимание исторически изменчивый характер взаимодействия концептов и ценностей, промежуточный, «не готовый» характер фольклорно-этнографического уровня концептуализации (завершаемого посредством теоретического описания исследователем-наблюдателем), а также изменяемость архетипического пласта ак-сиосферы, что обусловлено постоянно действующей деконструкцией текстов культуры.
Без учета этих факторов создаваемая модель русской национальной концептосферы обретает «матрешечный» характер и в плане своей структуры: речевая коммуникация оказывается спрятанной в «матрешке» научного (романтического
или славянофильского) метатекста, образуя с ним идеологизированный симбиоз, также по своей сути напоминающий матрешку. Так, признанными лингвоспецифичными концептами русской культуры стали «тоска», «скука», «судьба», «удача» (и ряд других), определение которых в качестве ключевых во многом стало повторением идеи А. Вежбицкой о характерологических чертах русского национального менталитета. Преобладание эмоционально окрашенной лексики в русском языке (Г. Л. Тульчинский называет цифру 40% [9]) дает основания говорить о значимости ценностей «сердечности», «душевности» (коррелирующих, в свою очередь, с концептами «душа», «сердце» и подобными). Надо сказать, что это наблюдение вполне согласуется с идеологией славянофилов, противопоставивших рационализм и индивидуализм западной культуры отечественной соборности.
Невозможно не признать, тем не менее, идеологизированный, манипулятивный характер таких построений по двум причинам. Во-первых, национальная концептосфера не может быть рассмотрена на лексикографическом уровне, поскольку концепт, являясь сложным смысловым образованием, не укладывается в границы слова, реализуясь и продуцируясь в процессе порождения и понимания текста. Во-вторых, за тенденцией выявления «ключевых» идей и базовых ценностей всегда стоит определенная идеология. При этом неважно, как оценивается русская ментальность: как энтропийная, фаталистическая, не творческая, в случае Вежбицкой, или как наделенная особой душевностью - в неославянофильском варианте, или, в варианте Д. С. Мережковского или Н. А. Бердяева, включающая в себя «две бездны», в том числе «бездну духа» [10]. Определение русской аксио- и концептосферы как основанных на мироощущении, «которому свойственны чрезвычайно высокое нравственное чувство, этика предуготовления к вневременному спасению, дизмотивация к жизни в реальном мире и ее проявлениям (собственности, здоровью, своему и чужому труду), их правовым гарантиям» [11], должно быть если и не оспорено, то по крайней мере дополнено. При этом следует согласиться с его автором Г. Л. Тульчинским в том, что русская культура - это культура не этническая, а имперская: надэтническая. Но именно поэтому русская концептосфера - это порожденная русской идеей империи и свободы (используя выражение Г. Федотова) система личностно ориентированных, рефлексивных концептов, основанных на эмоционально-оценочном переживании экзистенциальных вопросов и ценностей. Можно с уверенностью утверждать, что концепты обыденного сознания являются вторичными по отношению к концептам письменной культуры и возникают в результате вторичного конструирования со
стороны последней, зависимой от доминирующих идеологизированных кодов.
Но говоря о современных языковых процессах (отражающих исторические метаморфозы сознания и трансформации национальной кон-цептосферы), следует указать на вымывание целого пласта лексики, связанной с обозначением чувства [12]. И потому же - в силу того, что русский язык «тропирован, а не термирован» [13], концептуализация иных ценностей, связанных с интеллектуальными практиками в усложняющемся модернизационном мире, происходит на основе символико-метафорических сгущений.
Еще раз подчеркнем, уже в новом контексте: концептуализация как продуцирование концептов и их смысловая динамика в процессе интеллектуальной и коммуникативной деятельности может осуществляться исключительно в рамках письменной культуры, которая не является простым продолжением дописьменной традиции, а представляет собой столь же первичное по отношению к коммуникации начало, как и речь устная. Письмо в этом контексте - не акт вторичного означивания устной речи, а самостоятельная форма интеллектуальной деятельности, определяющая - в ситуации письменной культуры - устные формы, хотя вымывание культуры письма и прекращение доминирования письменных текстов в современном российском образовании и, соответственно, в социуме приводит к возврату в дописьменную - устную - стихию. Характерный для современной отечественной культуры постимперский разлом стал разрушительным не только для имперской системы ценностей и концептов, но и для тех концептов и ценностей, которые традиционно были обозначены как традиционные, именно потому, что они были производными от интеллектуальных практик письменной культуры.
Фольклорно-этнографический протоконцепту-альный субстрат перестал действовать, равно как и надэтнический - имперский, свидетельствуя еще раз о деструкции национального семиозиса.
На наш взгляд, основным уровнем русской национальной концептосферы следует признать уровень текста как формы существования письменной культуры, включающей в себя фигуративный пласт и в то же время интерпретируемой в критических, научных, публицистических метатек-стах. При этом письменная концептуализация, представляя собой процесс, а не результат, основанная на динамическом взаимодействии текста и интерпретации, в современном литературном тексте включает в себя интерпретативные модели не только посредством гипер- и интертекстуальных отсылок и вкраплений, но и в результате гиперрефлексивности самого текстуального пространства. Художественный концепт как бы соединяет
философскую и обыденную дискурсивность. Однако это соединение иллюзорное, кажущееся: художественная концептуализация - не синтез, а выход за пределы, открытие иного смысла - смысла субъективности. Художественный концепт диалогичен по своей природе, поскольку включает в себя не только направленность на адресата, но и диалог с традицией, не только рефлексию автора (диалог с собой), но и его «диалог» со временем, причем двойная рефлексия, лежащая в основании художественных концептов, выводит их за пределы классической рациональности - являясь путем к рациональности неклассической и постне-классической. И особенно это важно для русской культуры, поскольку художественный концепт с его нацеленностью на понимание (которое не может быть развернуто «в линейной последовательности рассуждения», единицей которого является предложение [14]) связывает русскую классику с постнеклассическим интеллектуальным пространством. Можно утверждать, что русская классическая литература, основанная к тому же на «тро-пологичности» русского языкового сознания, на излете прошлого столетия стала основанием сущностных изменений природы концепта.
Центральное место в концептосфере занимает философская концептуализация, без которой культура теряет свою внутреннюю «арматуру» (если философия, согласно Цицерону, - это культура души, то и бытие культуры определено и «армировано» наличием философии). Способом существования философских концептов является уже не собственно текст, а «письмо» как постоянно воспроизводимая деконструкция, или, используя выражение Ж. Деррида, «бытие-в-де-конструкции» [15].
И художественная, и философская концептуализация являются продуцированием смысла -смысла как выхода за пределы общеизвестного. Но в процессе социокультурной интеракции, будучи встроенными в системы образования или СМИ, концепты философских или художественных текстов и дискурсивных практик совершают попятное движение: трансформацию в стереотипы здравого смысла и обыденной (традиционной, или квазитрадиционной) рациональности. Собственно же протоконцептуальный уровень становится предметом художественной и философской рефлексии и обретает самостоятельное бытие, пройдя через завершающее сознание исследователя (с его идеологемами, пресуппозициями, предпочтениями) или художника (с его экзистенциальными интенциями и художественными пристрастиями). Но при этом являясь более или менее точным слепком, более или менее зыбкой тенью когда-то вброшенных в интеллектуальное пространство философских или художественных интуиций. Зафиксированные в письмен-
ных текстах концепты обыденного сознания становятся стереотипами, все более обнаруживая свойства симуляции и симулякра.
Убедительным примером сказанному служит анализ выделяемых в современных лингвокуль-турологических исследованиях ключевых концептов или «ключевых идей» русского языка, основанных на негласно принятом допущении совпадения культуры и лексики. Формируемый на протяжении XIX в. концепт «русскости» на деле оказывается философско-эстетическим конструктом, обоснованным мифо- и идеологемами начиная с теории официальной народности и заканчивая идеализацией крестьянской общины славянофилами и народниками. Пропущенная через собственный экзистенциально-религиозный опыт теоретиков славянофильства, рефлексия «русскости» предстала посредством концептов соборности, душевности, нерациональности, противопоставленных индивидуализму и рационализму западного человека, вернувшись позднее в коллективное самосознание в виде штампов и стереотипов. Основанное на этом попятном движении, лексикографическое описание национальной кон-цептосферы становилось описанием фольклор-но-этнографических проекций, формируемым метаязыком соответствующих научных дисциплин, приводя к имитационным заменителям реальных социокультурных процессов.
Особую важность для русской культуры представляет художественная концептуализация. Причиной этого является относительно позднее формирование собственно философских концептов, хотя именно появление философской концептуализации становится определяющей характеристикой национальной концепто- и семио-сферы, ее высшим и удерживающим все остальные уровнем - признаком сформированной национально-культурной идентичности (с этой точки зрения, развитие русского варианта философии марксизма в XX в. стало основанием идентификационных процессов, весьма успешно выразившихся в концепте советского человека). В русской культуре компенсаторным механизмом, замещающим философскую концептуализацию, стал литературный текст. Отсутствие философской мысли в средневековой Руси и характер русского философствования, основанного, по словам русского религиозного философа В. Ф. Эр-на, на «онтологизме» и «персонализме» [16], определили симбиоз русской философии XIX -начала XX в. и литературно-художественных и публицистических текстов, сделав русскую литературу преимущественным пространством русской концептосферы, сформировав «опережающий» характер концептуализации «по-русски». Сравнительно медленное оформление дискретно-понятийного способа философствования и
«нетерминологичность» языка стали причиной особой «символической» концептуальности в том значении, которое придавалось символу и символизму Н. А. Бердяевым или А. Белым и которую символисты находили в классической традиции XIX в. от А. С. Пушкина до Ф. М. Достоевского. Русская литература, приняв на себя функции иных сфер концептуализации, заняла тем самым место философии в культурной жизни России с конца XVIII и до начала XX в., образовав с собственно философией сложный, явно предваряющий постмодернистские стратегии, дискурс. Размытость, метафоричность, ассоциативность такой концептуализации, ее всегда незавершенный характер (тяготение не к однозначности понятия, а к бесконечной глубине символа) не разрушали концепт, а, напротив, выявляли его специфичные качества. В частности, художественный концепт в значительно большей мере, по сравнению с философским, характеризуется такими чертами, как амбивалентность, единичность, суггестивность, способность к репрезентации экзистенциального опыта, не всегда поддающегося рациональным формам означивания. Черты размытости в соединении с предполагающей целый спектр интерпретативно-ин-теллектуальных проекций точностью, например, приобретают в русском сознании и концепты, формируемые сегодня в рамках гуманитарной мысли и публицистики. Примером может служить концепт «русской власти» [17], трансформирующий понятие власти в символико-метафоричес-кий образ, предполагающий наличие метафизического смысла: обоснование русского «пути» (со всеми художественными коннотациями этого слова от А. С. Пушкина до А. А. Блока), политической истории и места России в мире.
Воплощая опыт индивидуального философствования, с одной стороны, и, с другой, имея, используя выражение Ж. Делеза и Ф. Гваттари, «подпись» [18] своего создателя, русский литературный текст связан, прежде всего, с этическим экзистенциальным опытом, и в то же время - с обыденным сознанием, выражая интуиции «схватывания» опыта коллективного. Наиболее известным примером может служить концептуализация «маленького», или «лишнего», или «подпольного» человека. Не менее убедительным представляется концепт «вечно бабьего» Н. А. Бердяева (созданный в результате двойной рефлексии: индивидуального повседневного опыта, с одной стороны, и рефлексивно-аналитического прочтения сочинений В. В. Розанова - с другой [19]). Заслуживает внимания и концепт «лени» как антитезы «трудности, ответственности, драматичности западной всемирной истории» [20], также основанный на прочтении Розанова. Увиденный сквозь двойную призму - экзистенциаль-
но-этического опыта Розанова и экзистенциальной рефлексии самого Бердяева, - концепт лени предстает как грань амбивалентной природы русского сознания и самосознания, где «мессианизм "лени" и частной скромности» соединен с «жаждой абсолютной жизни» и «невозможностью примириться на жизни относительной» [21]. При этом совершенно очевидно, на наш взгляд, что концептуализация лени не является формой национального самосознания как такового (достаточно вспомнить Н. А. Некрасова с совершенно иной концептуализацией труда и лени). «Лень» представляет собой вторичный концепт - акт схватывания экзистенциально пережитого исторического опыта (сквозь призму текстов) и прочтения рефлексирующего по собственному экзистенциальному поводу В. В. Розанова. Но тот же концепт «лени» в рамках теории русской языковой ментальности предстает как результат эстетического опыта - прочтения текстов от сказки про Емелю (уже пересказанной собирателями и издателями) до романа И. А. Гончарова. Интересно, что лень сказочного персонажа стала любимым примером при характеристике отечественной ментальности для реформаторов 90-х гг., находя подтверждение в «лени» Обломова. Очевидно, однако, что лень Емели, лежащего на печи, и «лень» вечного труженика В. В. Розанова - не более чем концептуальные омонимы, не позволяющие судить о национальной ментальности, но говорящие лишь о целом веере различных идеологических трактовок в зависимости от «горизонта понимания», системы ценностей и интеллектуального тезауруса трактующего.
При ближайшем рассмотрении такими же концептуальными омонимами предстают и концепты «душа» или «скука» («русская хандра») - при полном забвении иронического пассажа А. С. Пушкина об «английском сплине», играющем «на понижение», родственного, например, его же «...Звала Полиною Прасковью...». Иными словами, художественная концептуализация легко становится полем идеологических спекуляций, не выявляя концептуального смысла, но подменяя его идеологизированными культурными кодами.
Можно утверждать, что художественная концептуализация основана на целостном схватывании разрозненных элементов переживания неструктурированной реальности и приблизительном, растождествленном, «абрисном» представлении становящегося «неготового» смысла, а не на логических пропозициях и заранее известных философских дискурсивных кодах (понятиях, которые, говоря словами Ж. Делеза и Ф. Гват-тари, имеют «предел»). Именно поэтому она становится почвой для не представленных на уровне лексемы интеллектуальных интуиций, открывающихся индивидуальному «вопрошающему»
сознанию и обоснованных экзистенциальным опытом и автора, и читателя. Художественная концептуализация вовлекает в бесконечный гипертекстуальный драйв в погоне за ускользающим, бесконечным смыслом, становясь частью «письма» как трансцендирования экзистенциального опыта. В этом плане русский литературно-художественный концепт опережает появление интеллектуальных практик рубежа XX и XXI вв.
Помимо утверждения экзистенциально-этического характера русской концептуализации, следует обратить внимание и на другое. Философская концептуализация, всегда предполагающая индивидуальный экзистенциальный опыт и интуицию - «оболочку бесконечных движений мысли, непрестанно пробегающих некоторый план имманенции» [22], оказалась в русской культуре прочно привязанной к концептуализации художественной еще и постольку, поскольку была основана на эстетическом экзистенциальном опыте. Так, концепт Софии в русской софиоло-гии и, в частности, в учении В. С. Соловьева, стал не только продолжением гностических и платонических учений, но и опирался на эстетический (используя выражение К. А. Свасьяна, «эйдетический») опыт самого философа. Эстетический характер имел и философский концепт «положительного всеединства», исторически связанный с философско-религиозной системой славянофильства. Не случайной в этом контексте представляется и концептуализация В. Г. Белинским «идеи» художественного произведения, определяемой им как «пафос» - «страсть» поэта.
Персонологический характер русского философствования, определяющий связь философского и литературного текста, философской и художественной концептуализации, имеющей, в то же время, выраженный характер концептуа-лизции экзистенциального опыта, в XX в. стал основанием для формирования персонологичес-ких и экзистенциальных концептов. Не касаясь концептов экзистенции в современной русской прозе, обратим внимание на экзистенциально-пер-сонологическую и антропологическую герменевтику литературного текста М. М. Бахтина, выявившего концептуальные конфигурации диалогического взаимодействия Я и Другого и создавшего концепты «завершающего» сознания и «вне-находимости». Персонологический характер фи-лософско-эстетической теории Бахтина выразил характерную для русской философской традиции идею личности, «персоны» не как субъекта права или как субъекта знания (cogito) согласно западной традиции, но как субъекта имманентного самоконструирования, вместе с византийским исихазмом очертившим синергийное пространство взаимодействия Я и Другого. Персона как выход в трансцендентное посредством «ум-
ной молитвы» и стяжания благодати оказывается процессом выхода за пределы «эго» в пространство сверхличности.
В качестве итога отметим, что представление о концептосфере как определяемой индивидуальными интеллектуальными практиками, а концепта как результата интеллектуальной деятельности субъекта позволяет переключить исследовательскую мысль с изучения и тем самым легитимации повседневного сознания на историческую динамику культуры и встраивание ее в современное информационное пространство.
Примечания
1. Демьянков В. 3. Термин «концепт» как элемент терминологической культуры // Язык как материя смысла: сб. ст. в честь академика Н. Ю. Шведовой. М.: Изд. центр «Азбуковник», 2007. С. 606-622. Шведова Н. Ю. Русский язык: Избранные работы. М.: Языки славянской культуры, 2005.
2. Неретина С. С. Концепт // Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М.: «Канон+»: РООИ «Реабил», 2009. С. 387.
3. Там же.
4. Деррида Ж. Письмо и различие. СПб.: Академ. проект, 2000. С. 20.
5. См., напр.: Прохоров Ю. Е. Национальные социокультурные стереотипы речевого общения и их роль в обучении русскому языку иностранцев. М.: КомКнига, 2006.
6. См.: Фадеева И. Е. Ступени концептуализации // Русский язык за рубежом. 2013. № 4. С. 62-67.
7. Делез Ж. Логика смысла. М.: Раритет; Екатеринбург: Деловая книга, 1998. С. 109.
8. Фадеева И. Е. Символ и семиозис: актуальность символического // Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. 2009. № 4(4).
9. Тульчинский Г. Л. Культура как ресурс и барьер // Инновации. 1912. № 5 (163). С. 76-77.
10. Развивая концепцию истории человечества как зеркального сопряжения двух «бездн» - «бездны плоти» и «бездны духа» и находя их наиболее полную реализацию в творчестве Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, Д. С. Мережковский находит в русской культуре путь к апокалиптическому преодолению противоречия. См.: Мережковский Д. С. Толстой и Достоевский. М.: Наука, 2000.
11. Тульчинский Г. Л. Указ. соч. С. 77.
12. См.: Эпштейн М. Н. Русский язык: система и свобода // Новый журнал. 2008. № 250. URL: http:// magazines.russ.ru/nj/2008/250/ep10.html (Дата обращения 25.09.2013)
13. Тульчинский Г. Л. Указ. соч. С. 77.
14. Деррида Ж. Письмо и различие. С. 388.
15. Деррида Ж. Письмо к японскому другу // Вопросы философии. 1992. № 4. С. 56.
16. Эрн В. Ф. Борьба за Логос // Эрн В. Ф. Соч. М.: Правда, 1991. С. 90.
17. Интересно в данном контексте сопоставление лингвистического (см., напр.: Шейгал Е. И. Власть как концепт и категория дискурса // Эссе о социальной власти языка. По итогам научного семинара «Социальная власть языка». Воронеж, 2001. С. 57-64.) и политико-культурологического (Ю. Пивоваров и А. Фурсов) понимания концепта власти («Русской Власти»).
Если Е. И. Шейгал рассматривает «власть» в контексте коммуникативных практик (в политическом дискурсе), выявляя, по сути, систему значений соответствующей лексемы и акцентируя внимание на власти как «говорении» - на власти языка, то Ю. С. Пивоваров и А. И. Фурсов предлагают понимание власти как культурно-исторического феномена в его «снятой» - метафизической - сути (Пивоваров Ю., Фурсов А. Русская Система и реформы // Pro et contra. 1999. Т. 4. № 4). На наш взгляд, при очевидной незавершенности этого второго подхода, он является более продуктивным с точки зрения прогностических возможностей и объяснительного пафоса. Сопоставление указанных трактовок обнаруживает и очевидные расхождения между лингвистическим и (фило-софско-, историко- и т. д.) культурологическими подходами к концепту: недостаточность аксиологической фундированности концепта при узколингвистическом анализе приводит не только к очевидной неполноте его экстралингвистической составляющей, но и может стать причиной сужения собственно аксиологического поля до однозначности идеологических стереотипов.
18. Делез Ж, Гваттари Ф. Что такое философия? СПб.: Алетейя, 1998. С. 17.
19. Бердяев Н. А. Судьба России. М.: АСТ, 2005.
20. Бердяев Н. А. Апофеоз русской лени // Бердяев Н. А. Мутные лики. М., 2004. С. 95.
21. Бердяев Н. А. Апофеоз русской лени. С. 9698.
22. Делез Ж, Гваттари Ф. Что такое философия? С. 54-55.
УДК 75(470.342)
Н. В. Кривошеина
МОНУМЕНТАЛЬНОЕ ЦЕРКОВНОЕ ИСКУССТВО ЛУЗСКОГО РАЙОНА КИРОВСКОЙ ОБЛАСТИ
Вводится в научный оборот художественное наследие Лузского района Кировской области в виде монументального церковного искусства.
Introduced into scientific artistic heritage Luza area of the Kirov region in the form of monumental religious art.
Ключевые слова: Кировская область, Лузский район, монументальное искусство.
Keywords: Kirov region, Kirov region, Luzsky area, monumental art.
Статья вводит в научный оборот памятники настенной церковной живописи Лузского района Кировской области, выявленные в процессе экспедиционных исследований 2003, 2012, 2013 гг., представляет визуальный уровень атри-буционного обследования с учетом последующей
© Кривошеина Н. В., 2013
