CC BY
22
позволяющего отвлечься от житейских невзгод. Конхоло-гия, в отличие от вполне респектабельной малакологии, становится уделом немногих просвещенных любителей. Школьная же биология находит для себя более важные в теоретическом плане объекты. Союзу педагогики и кон-хологии окончательно приходит конец.
1. Dance S. P. Shell collecting: An illustrated history. L.: Faber & Faber, 1966. 344 p.
2. Da Costa E. M. Elements of conchology: or, An introduction to the knowledge of shells. With seven plates, containing figures of every genus of shells. London: White, 1776. viii+vi +318 p.
3. Lesser F. C. Testaceotheologia, oder Gründlicher Beweis des Daseyns und der vollkommensten Eigenschaften eines göttlichen Wesens aus natürlicher und geistlicher Betrachtung der Schnecken und Muscheln zur gebührender Verherrlichung des grossen Gottes und Beförderung des ihm schuldigen Dienstes ausgefertiget. Leipzig: M. Blochberger, 1744. 1064 s.
4. Chemnitz J. H. Kleine Beiträge zur Testaceotheologie oder zur Erkenntnis Gottes aus den Konchylien. Nürnberg: J. M. Seligmann, 1760. 139 s.
5. Ruschenberger W. S. W. Elements of conchology: prepared for the use of schools and colleges. Philadelphia: Grigg & Elliott, 1845. 114 p.
6. Опыт тысячелетия: Средние века и эпоха Возрождения: Быт, нравы, идеалы. М.: Юристъ, 1996. 575 с.
7. Pluche N. A. Le spectacle de la Nature, ou Entretiens sur les particularités de l'histoire naturelle. Paris: Estienne et fils, 1748. V. 3. P. 1-576.
8. Pinnock W. A catechism of conchology containing a pleasing description of the construction and classification of shells. London: G. & W. B. Whittaker, 1824. 71 p.
9. Venning M. A. Rudiments of conchology; intended as a familiar introduction to the science, with explanatory plates, and references to the collection of shells in the British Museum. L.: Darton and Harvey, 1837. 112 p.
10. Mayo E. Lessons on shells: as given to children between the ages of eight and ten, in a Pestalozzian school, at Cheam, Surrey. London: Seeley, Burnside, Seeley, 1846. 228 p.
11. Джуринский А. Н. История зарубежной педагогики. М.: Форум: ИНФРА-М, 1998. 272 с.
12. Gooday G. 'Nature' in the laboratory: domestication and discipline with the microscope in Victorian life science // British Journal for the History of Science. 1991. V. 24. P. 307341.
13. Desmond A. Huxley: From Devil's disciple to evolution's high priest. Reading (Ma): Helix Books, Perseus Books, 1997. 820 p.
14. Johnston G. Introduction to Conchology, or, Elements of the Natural History of Molluscous Animals. London: John van Voorst, 1850. 616 p.
© Винарский М. В., 2014
УДК 1(091)
русская литература в координатах децентрированного мышления в. в. розанова
В статье рассматриваются литературная форма философии В.В. Розанова, определенная пониманием предмета его философии, децентрированность мышления Розанова как условие философского осмысления русской литературы и его проявление в оценке русских писателей.
Ключевые слова: В. В. Розанов, русская философия, русская литература, форма философии, стиль философствования, децентрированное мышление.
H. r. KpacHonpoBa N. G. Krasnoyarova
THE RussiAN UTERATuRE
iN v.v. rozanov's decentered
THiNKiNG CooRDiNATEs
The article examines V. V. Rozanov's literary form of philosophy, which is defined by understanding of the subject-matter of his philosophy, Rozanov's decentred thinking as a factor of philosophical understanding of the Russian literature and its manifestation in the Russian writers' evaluation.
Key words: V. V. Rozanov, Russian philosophy, Russian literature, form of philosophy, style of philosophizing, decentered thinking.
В ряду великих имен русской культуры стоит имя Василия Васильевича Розанова. При несомненной перекличке с философами-современниками конца XIX - начала XX вв., Розанов находится вне общего направления русской философской мысли, занимая уникальное место как создатель по-особому земной философии. Современниками отмечалась литературная гениальность Розанова. Н. Бердяев писал о «магии словосочетаний» и «притягивающей чувственности слов»; «искры гения» в его твор-
честве отмечали З. Гиппиус, Д. Мережковский, Н. Лосский и др. Философия Розанова такова, что потребовала необычную яркую литературную форму выражения, которая не противостоит, а органично выражает тему его философствования.
Розанов стал открывателем новой художественной формы, в которой запечатлевались «...восклицания, вздохи, полумысли, получувства... Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что «сош-
ли» прямо с души, без переработки, без цели, без пред-намеренья - без всего постороннего... Просто - «душа живет»... то есть «жила», «дохнула»...» [1, с. 195]. Цель Розанова - невозможная и парадоксальная на первый взгляд - подкараулить свою мысль (смутную, никем дотоле не сформулированную, ускользающую, подчас неприятную для себя) и перенести на бумагу, попытаться сказать то, что до него никто не говорил, потому что не считал это стоящим внимания. Мысли - «...они текут в нас непрерывно, но их не успеваешь (нет бумаги под рукой) заносить, - и они умирают. Потом ни за что не припомнишь. Однако кое-что я успевал заносить на бумагу. Записанное накапливалось. И вот я решил эти опавшие листья собрать» [1, с. 195].
Записывая мысль, Розанов делает пометы о времени и месте записи: «Когда болел живот», «За истреблением комаров», «В купальне», и т. д. Кажется, что эти пометы сами по себе мало добавляют к тексту. Однако они создают ощущение жизни, мгновений, из которых она складывается и которые одновременно включают часто абсолютно не совпадающие жизнь внутреннюю и жизнь внешнюю. Для передачи в тексте живого разговора, эмоциональной взволнованности речи, ее интонационных особенностей Розанов часто пользуется курсивом, крупным и мелким шрифтами, прочими графическими приемами, что подчеркивает личностный характер письма. Он нарушает привычные литературные нормы, сохраняет «случайность» записей, чтобы лучше выразить «рукописность души».
Для Розанова предмет философского осмысления - частная жизнь, прежде всего своя жизнь. Частное бытие - это для Розанова не абстракция, а бытие личное, «мое». Описание частного бытия как единственно и абсолютно ценного возможно через наполнение своим «Я» окружающей человека среды. «Мелочи жизни», «культ мелочей» - отсюда. Осмысление моего бытия (мысль о нем) у Розанова определяет стиль мышления. Он не ищет и не рассуждает, а как бы натыкается нечаянно, останавливается пораженный. При этом он как бы отключается от действительности, начинает жить целиком в самом себе («бесконечная субъективность»). Мирощу-щение Розанова совпадает с его самоощущением (жизнь тождественна у него образу жизни, который, в свою очередь, понимается как жизнь внутри себя). Внешне человек ничтожен и комичен, а внутри может оказаться великим и бесконечным. Полнота внутренней жизни - вот основная тема Розанова.
Для современной Розанову философии (как и художественной литературы) были привычны понятия обывательского мира, мещанского быта, за которыми был закреплен преимущественно негативный смысл. Розанов как будто наблюдатель и описатель быта. За интерес к частному или обывательскому укорял Розанова Н. А. Бердяев, не заметив, что в каждом бытовом факте Розанова интересует универсальное, вечное, духовно-смысловое. Философа интересует повседневный мир, в котором существует человек.
Ранг понятия «повседневность» достаточно высок в современной философии. Человек повседневный с его вкусом, подробностями и потребностями - в центре се-
годняшней цивилизации и в центре многих современных философских учений. Розанов уже в начале XX в. показывает человека именно в мире повседневности: в мире семьи, традиций, вещей, которые окружают человека и с которыми он находится в отношении слитности, интимности. Он поразительно чувствует обыденность, точнейшим образом, с необычайной художественной силой описывает подробности частного существования человека, делая его предметом не только художественного, но, прежде всего, философского осмысления.
Предмет розановской философии пересекается с предметом художественной литературы. Чутье Розанова как философа повседневности позволяет ему тонко чувствовать мир художественной литературы в многообразии ее тем, предпочтений, образности. В то же время философский тип мышления определяет взгляд Розанова на литературу в целом и на отдельные имена и произведения сквозь призму судьбы России, целостности ее культуры, причастности единичного явления искусства всемирной цивилизации.
Розанов фактически написал свою историю литературы, в которой он сумел подняться над присущей литературной критике партийностью и идеологичностью оценок. В своей оценке русской литературы он подчас так же многолик, как и в своей философии. Розанова отличала противоречивость собственных высказываний об одном и том же предмете, присутствие взаимоисключающих утверждений. Он считал, что мало одной единственной точки зрения на предмет: у одного человека их должно быть много и благодаря им предмет предстанет во всей своей многогранности и целостности. Такая противоречивость или альтернативность мысли, ее подчеркнутая субъективность («уединенность») делала и делает Розанова интересным читателям с самыми разными, часто противоположными взглядами.
Розанов в своей оценке русской литературы демонстрирует часто непонимаемое современниками децен-трированное мышление. В таком мышлении роль центра играют внутренние структуры личности. У Розанова - это его «частное Я», «свой дом». Он неуязвим здесь ни для правых, ни для левых. Именно здесь, в своем повседневном мире Розанов свободен и определен в своей нравственной позиции: мелочи, «атомы» повседневного мира - это вещественные знаки и синонимы трогательности и беззащитности человеческой жизни, ее неповторимости и самоценности. Именно они возбуждают у Розанова любовь и жалость. Не история, наполеоны, революции и т. п., а «частная жизнь превыше всего», именно она достойна восхищения.
«Частный мир» Розанова - своего рода охранная зона, которая обеспечивает ему «позицию вненаходи-мости» (выражение М. М. Бахтина) в оценке творчества русских писателей. Подобная позиция позволяет задавать вопросы, невзирая на имена и авторитеты и защищая от любых идеологических притязаний. Оценки Розанова благодаря «позиции вненаходимности» становятся принципиально поисковыми, неокончательными для читателя, заставляя уже его самого ставить вопросы, казалось бы, привычному и понятному. Открытость, непредубежден-
Гуманитарные исследования • 2014 • № 2 (3)
13
ность Розанова, его способность переключать точки зрения в своих оценках стимулирует мысль читателя, воспитывая в них философов.
Идеалом многогранности художника и подобной жизни для Розанова был А. С. Пушкин. Замечательная особенность Пушкина состояла в том, что он положил основание синтезу философии и литературы. «Отнимите у монолога Скупого рыцаря стихотворную форму, и перед вами платоновское рассуждение о человеческой страсти» [2, с. 44]; «Все последующие, после Пушкина, русские умы были более, чем он, фанатичны и самовластны, были как-то неприятно партийны, очевидно, не справляясь с задачами времени своего, с вопросами ума своего, не умея устоять против увлечений» [2, с. 46]. Многогранность Пушкина подобна самой жизни. Монотонность «одной лишь думы власть» совершенно исключена из его гения. «Попробуйте жить Гоголем, попробуйте жить Лермонтовым - вы будете задушены их (сердечным и умственным) монотеизмом. Через немного времени вы почувствуете ужасную удушаемость себя, как в комнате с закрытыми окнами и насыщенной ароматом сильно пахнущих цветов, и броситесь к двери с криком: «простора!» «воздуха!..». У Пушкина - все двери открыты да и нет дверей, потому что нет стен, нет самой комнаты: это - в точности сад, где вы не устаете» [3].
Пушкин постоянно присутствует в жизни Розанова. Он путешествует по Италии с одной мыслью, что если бы поэту удалось увидеть Италию, Испанию, Англию, а не одни московские и петербургские закоулки, то чтобы он тогда написал! Пушкин с его гармонией, считал Розанов, будет созвучен и необходим человеку будущих веков.
Необычная метафоричность и трагичность розанов-ских оценки М. Ю. Лермонтова заставляет усомниться в привычных и догматизированных определениях, устыдиться привычно стереотипного, школьного понимания поэта и восхититься бесконечностью его прочтения. Лермонтов, утверждает Розанов, поднимался за Пушкиным неизмеримо более сильной птицей. «Какой тон. Как у Лермонтова - такого тона еще не было ни у кого в русской литературе. Вышел - и владеет. Сказал - и повинуются. Пушкин «навевал»... Но Лермонтов не «навевал», а приказывал. У него были нахмуренные очи. У Пушкина - вечно ясные. Вот разница. И Пушкин сердился, но не действительным серженьем. Лермонтов сердился действительным серженьем. И он так рано умер! Бедные мы, растерянные.» [2, с. 642]. «Час смерти Лермонтова - сиротство России» [2, с. 643].
Н. В. Гоголь в оценке Розанова - художник-кудесник, гений формы, который остается недосягаемым в красоте завершенной формы, совершенстве художественного создания. Но значение писателя не только в этом. До Гоголя русская литература «порхала по поверхности всемирных сюжетов». Гоголь же, по словам Розанова, спустился на землю и указал русской литературе ее «единственную тему - Россию» и «нет русского современного человека, частица души которого не была бы обработана и прямо сделана Гоголем» [2, с. 353].
Но в «Опавших листьях» и ряде статей Розанов просто обрушивается с почти ненавистью на Гоголя за... его образ России. «Откуда эта беспредельная злоба?» «Но Гоголь дал нам неутешное зрелище себя, и заплакал, и зарыдал о нем. И жгучие слезы прошли по сердцу России. И она, может быть, не стала лучше» [2, с. 121]. «После Гоголя стало не страшно ломать, стало не жалко ломать» [2, с. 122] - поразившее Розанова открытие. 1917-й год, напишет он в «Апокалипсисе нашего времени», горько подтвердит правоту Гоголя, когда революция покажет «эти рыла», так блестяще выписанные в «Мертвых душах»: «Прав этот бес Гоголь» [4, с. 6].
Одна из основных тем всей жизни Розанова - Ф. М. Достоевский. Работа Розанова «Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского» - философское размышление о человеке, о жизни и смерти. Но все же основной заслугой Достоевского Розанов считал то, что он вывел современное ему одномерное мышление из «положения уравновешенности», «покончил с прямолинейностью мысли и сердца», что так близко Розанову как философу, демонстрирующему подобное мышление в оценке русской литературы.
То, как увидел Розанов Толстого, в его величии и простоте, благородстве и «уторопленности», требует бесконечного цитирования этого розановского шедевра («коренное русское лицо, доведенное до апогея выразительности и силы.»). Толстой всемирен, так как «.ввел русский дух в оборот всемирной культуры, во все коловращения ее» [2, с. 299]. Толстой как огромный метеор, «к которому точно прилипали светоносные частицы русской души и русской жизни» [2, с. 466].
Но и при такой оценке Розанов отстаивает право на свое, личностное, отношение к великому писателю. О Толстом у Розанова много нелицеприятного, но очень важного в характеристике великого писателя. Но эти оценки не умаляют гения. Они побуждают от первого протеста к открытию, к «углублению» и «расшатыванию», говоря словами Розанова, привычного одномерного взгляда, к развитию потребности понимания. Приходится только сожалеть, что эти уникальные характеристики Розанова не только оставались «за семью печатями» для российского читателя на протяжении почти 80-ти лет, но и сегодня не вошли в школьные и вузовские программы по истории русской литературы.
1. Розанов В. В. Соч.: в 2 т. М.: Правда, 1990. Т. 2. 710 с.
2. Розанов В. В. Собр. соч. О писателях и писательстве. М.: Республика, 1995. 734 с.
3. Розанов В. В. О Пушкинской Академии. URL: http:// www.dugward.ru/library/rozanov/rozanov_o_pushkinskiy_ akademii.html
4. Розанов В. В. Собр. соч. Апокалипсис нашего времени. М.: Республика, 2000. 429 с.
© Красноярова Н. Г., 2014
