CC BY
30
А.Н. Никол юкин
ЛЕРМОНТОВ ВЧЕРА И СЕГОДНЯ Аннотация
В статье сопоставляется восприятие наследия Пушкина и Лермонтова в литературной критике В.В. Розанова.
Ключевые слова: русская поэзия, поэтика, литературная критика, литературная полемика.
Nikolyukin A.N. Lermontov yesterday and today
Summary. The article deals with the views of V.V. Rosanov on the heritage of Pushkin and Lermontov.
В детстве, до войны, мне приходилось не раз слышать от взрослых, которые получили образование до революции, что Лермонтов как поэт выше Пушкина. Не знаю, было ли то общее суждение, но звучало оно в дни столетия гибели Пушкина, торжественно отмечавшегося в 1937 г., и было неким диссидентским мнением, противоположным общепринятому. Никаких доказательств не приводилось, но сама возможность таковой мысли, отличавшейся от обязательной в то время, волновала.
Вспоминая об этом теперь, я невольно обращаюсь к словам В.В. Розанова, которого молодежь начала ХХ в. жадно читала, даже если и не во всем соглашаясь с ним. В те времена, как позднее и в советские, иные нетрадиционные интерпретации вызывали всегда интерес молодежи. «Пушкин был обыкновенен, достигнув последних граней, последней широты в этом обыкновенном, "нашем". Лермонтов был совершенно необыкновенен; он был вполне "не наш", "не мы". Вот в чем разница. И Пушкин был всеобъемлющ, но стар - "прежний", как "прежняя русская литература", от
Державина и через Жуковского и Грибоедова - до него. Лермонтов был совершенно нов, неожидан, "не предсказан"»1.
Первый роман или повесть писателя обычно несут на себе черты автобиографичности. Отражены не события, а отдельные черты характера пишущего. Печорин, конечно, не копия Лермонтова, но какие-то стороны нрава писателя (в частности, в «Княжне Мери») в этом образе отобразились. Об этом немало писали со времен Белинского, пишут и до сих пор. Существует иной подход к наследию Лермонтова - в сопоставлении с Пушкиным.
Гармонии и ладу Пушкина, говорит Розанов, противостоит импульсивность Лермонтова, который «самым бытием лица своего, самой сущностью всех стихов своих, еще детских, объясняет нам, - почему мир "вскочил и убежал"... Лермонтов никуда не приходит, а только уходит... Вы его вечно увидите "со спины". Какую бы вы ему "гармонию" ни дали, какой бы вы ему "рай" ни насадили, - вы видите, что он берется "за скобку двери"... "Прощайте! ухожу!" - сущность всей поэзии Лермонтова. Ничего, кроме того... Пушкину и в тюрьме было бы хорошо. Лермонтову и в раю было бы скверно»2.
Наиболее полно взгляды Розанова на творчество Лермонтова были изложены в статье «Вечно печальная дуэль» (1898), поводом к написанию которой послужили воспоминания сына Мартынова, убийцы поэта.
Розанов хотел доказать, что с версией происхождения нашей литературы «от Пушкина» - надо покончить. Задача, прямо скажем, не из легких, особенно если припомним Пушкинскую речь и «Дневник писателя» Достоевского, где многократно доказывалось, что «не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов».
Связь Пушкина с последующей литературой, считает Розанов, весьма проблематична, потому что он заканчивает в себе огромное умственное движение от Петра до себя и «обращен к прошлому, а не к будущему». Не случайно Белинский отметил в его поэзии элементы Батюшкова, Карамзина, Державина, Жуковского.
Не склонен Розанов видеть родоначальника русской литературы и в Гоголе. Конечно, можно вывести «Бедных людей» Достоевского из гоголевской «Шинели» (взгляд, как отмечает
Розанов, высказанный Ап. Григорьевым, Страховым, И. С. Аксаковым), но ведь не в «Бедных людях» проявилось новое, главное, особенное у Достоевского.
Роль «родоначальника», хотя и со многими оговорками, Розанов отводит Лермонтову, в котором «срезана была самая кронка нашей литературы, общее - духовной жизни, а не был сломлен, хотя бы и огромный, но только побочный сук... В поэте таились эмбрионы таких созданий, которые совершенно в иную и теперь неразгадываемую форму вылили бы все наше последующее развитие. Кронка была срезана, и дерево пошло в суки»3.
Главные герои Достоевского и Толстого в их двойственности, богатой рефлексии, в сильных страстях родственны Печорину или Арбенину, но ничего, «решительно ничего родственного они не имеют в простых героях «Капитанской дочки». Пушкин, конечно, богаче и многообразнее Лермонтова, но в своем творчестве он весь очерчен: «Он мог сотворить лучшие создания, чем какие дал, но в том же духе. Но он - угадываем в будущем; напротив, Лермонтов - даже неугадываем, как по "Бедным людям" нельзя было бы открыть творца "Карамазовых" и "Преступления и наказания"».
Ставя Лермонтова в известном смысле выше Пушкина, Розанов объясняет это новой природой лермонтовской образности и художественного видения мира: «Скульптурность, изобразительность его созданий не имеет равного себе и, может быть, не в одной нашей литературе». Однако уже в статье, написанной к 60-летию кончины Лермонтова (1901), Розанов, по существу, отказывается от такой крайней точки зрения, подчеркивающей превосходство Лермонтова над всеми, и говорит о «глубоком родстве и единстве стиля Гоголя и Лермонтова». При этом особое внимание критика привлекает так называемый «демонизм» поэта, мифологическое начало, истоки которого он усматривает в мифологии Греции и Востока.
«Демон» Лермонтова представляет собой, по мысли Розанова, литературную загадку. Известно, как рано начал поэт работать над этой темой, как упорно трудился над нею всю свою жизнь. В «Демона» он вложил свою душу. Но что такое «демон»? Лермонтов сложил целый миф о мучающем его «господине», «демоне».
Владимир Соловьёв при всей своей начитанности и образованности заметил как-то, что совершенно не знает во всемирной литературе аналогий сюжету «Демона» и совершенно не понимает, о чем тут идет речь, что реально можно вообразить под этим сюжетом. «Говорить с полной серьезностью о содержании поэмы "Демон" для меня так же невозможно, как вернуться в пятый или шестой класс гимназии»4. Розанов же полагает, что эта несбыточная «сказка о Демоне» была душою Лермонтова, ибо и в «Герое нашего времени», и в «Как часто, пестрою толпою окружен...», и в «Пророке», и в «Выхожу один я на дорогу...» -решительно везде мы находим как бы фрагменты, новые и новые варианты все того же сюжета. При этом поэт не исходит из библейских сюжетов. Если внимательно присмотреться, в поэме можно заметить элементы отдаленного культа. Сюжет «Демона», говорит Розанов, стоит как бы у истоков разных религиозных преданий и культов.
Во всех стихах Лермонтова есть уже начало «демона» -недорисованное, многоликое. То слышим вздох «демона», то видим черты его лица. Поэт будто «всю жизнь высекал одну статую, - но ее не высек, если не считать юношеской неудачной куклы ("Демон") и совершенных по форме, но крайне отрывочных осколков целого в последующих созданиях. Чудные волосы, дивный взгляд, там - палец, здесь - ступня ноги, но целой статуи нет, она осталась не извлеченной из глыбы мрамора, над которую всю жизнь работал рано умерший певец»5.
Тема «демона» неизбывна у Лермонтова. Что же это за тема? Розанов отвечает на этот вопрос неоднозначно: «Любовь духа к земной девушке; духа небесного ли или какого еще, злого или доброго, - этого сразу нельзя решить. Все в зависимости от того, как взглянем мы на любовь и рождение, увидим ли в них начальную точку греха или начало потоков правды»6.
Мысль о том, что в любви, в семье, в поле содержится грех, Розанов назвал одной из «непостижимых исторических аберраций». Как только человек подумал, что в рождении, в роднике жизни, в поле - грех, то сейчас же святость и добро он перенес в аскезу, в могилу и за могилу, поклонился смертному и смерти. «У греков "не было чувства греха" (Хрисанф). Как же они смотрели на пол? Обратно нашему. Как мы смотрим? Как на грех.
Грех и пол для нас тождественны, пол есть первый грех, источник греха. Откуда мы это взяли? Еще невинные, и в раю мы были благословлены к рождению»7.
В «Демоне» в широком трансцендентном плане поставлен вопрос о начале зла и начале добра. Добро, как мы знаем, воплощалось для Розанова в семье и поле: «Если мы спросим, чем семья и ее существо отличается от общества, от компании, от государства (в их существе), от всех видов человеческого общения и связанности, то ответим: святым и чистым своим духом, святою и чистою своею настроенностью. Семья есть самое непорочное на
земле явление; в отношениях между ее членами упал, умер, стерт
8
грех» .
Эти мысли Василий Васильевич высказывал не раз и по всевозможным поводам. В статье о стихотворении Лермонтова «Морская царевна» он отмечает: «Никак нельзя сказать, что "дух государства", "дух политики", "дух публицистики", равноценен и равнокачествен "духу семьи"»9. Никак не скажешь «святая партия», «святая статья». Было бы неправдоподобно и смешно. Но «святая семья» - это не вызывает улыбки и иронии.
Определяя главную черту поэзии Лермонтова как «связь с сверхчувственным», Розанов вкладывает в это понятие вполне конкретное историческое содержание. Утверждение это направлено против вульгаризаторских попыток «корифеев критики» видеть в Лермонтове «героя безвременья» николаевской эпохи, который «тосковал» не столько о небе, сколько об освобождении крестьян, которое так долго не наступало (этюд Н. Михайловского «Герой безвеременья»).
Смысл «демонизма» Лермонтова Розанов видит в ином. Средневековые легенды полны сказаниями о духах, называемых «демонами», всегда обольстительных. Обольстительные девушки являются подвижникам, обольстительные юноши соблазняют подвижниц. Немало девушек было сожжено на кострах за сношение с «духами». В «Демоне» Лермонтов, в сущности, создал один из таких мифов. В древности, говорит Розанов, его поэма стала бы священною сагою, представляемою в Элевзинских таинствах, а монастырь, куда родители отвезли Тамару, стал бы почитаемым местом, и самый Демон не остался бы безымянным,
с общим родовым именем, но обозначился бы собственным около Адониса, Таммуза, Зевса.
В доказательство Розанов приводит рассказ Иосифа Флавия о случае, имевшем место в Риме во времена Тиверия. Это своего рода воплощение «мифа в действительности». В Риме жила одна знатная и славившаяся своею добродетелью женщина по имени Паулина. Она была очень богата, красива и в том возрасте, когда женщины особенно привлекательны. Впрочем, она вела образцовый образ жизни. Замужем она была за неким Сатурнином, который был так же порядочен, как и она. В эту женщину влюбился некий Деций Мунд, один из влиятельнейших тогдашних представителей всаднического сословия. Так как Паулину нельзя было купить подарками, то Деций возгорелся еще большим желанием обладать ею и обещал, наконец, за одно дозволенное сношение с нею заплатить 200 000 аттических драхм. Однако он был отвергнут и тогда, не будучи далее в силах переносить муки отверженной любви, решил покончить с собою и умереть голодной смертью.
У Мунда жила одна бывшая вольноотпущенница отца его, некая Ида, женщина, способная на всякие гнусности. Видя, что юноша чахнет, и озабоченная его решением, она явилась к нему и, переговорив с ним, выразила твердую уверенность, что при известных условиях вознаграждения доставит ему возможность иметь Паулину. Юноша обрадовался этому, и она сказала, что ей будет достаточно всего 50 000 драхм. Получив от Мунда эту сумму, она пошла иною дорогою, чем он, ибо знала, что Паулину за деньги не купишь. Зная, как ревностно относится Паулина к культу Изиды, она выдумала следующий способ добиться своей цели: явившись к жрецам для тайных переговоров, она сообщила им, под величайшим секретом, скрепленным деньгами, о страсти юноши и обещала сейчас выдать половину всей суммы, а затем и остальные деньги, если жрецы как-нибудь помогут Мунду овладеть Паулиною.
Старший из них отправился к Паулине и сказал, что явился в качестве посланца от самого бога Анубиса, который-де пылает страстью к Паулине и зовет ее к себе. Римлянке доставило это удовольствие, она возгордилась благоволением Анубиса и сообщила своему мужу, что бог Анубис пригласил ее разделить с ним
трапезу и ложе. Муж не воспротивился этому, зная скромность жены своей. Поэтому Паулина отправилась в храм. После трапезы, когда наступило время лечь спать, жрец запер все двери. Затем были потушены огни, и спрятанный в храме Мунд вступил в обладание Паулиной, которая отдавалась ему в течение всей ночи, предполагая в нем бога. Затем юноша удалился раньше, чем вошли жрецы.
Паулина рано поутру вернулась к мужу, рассказала ему о том, как к ней явился Анубис, и хвасталась перед ним, как ласкал ее бог. Слышавшие это не верили тому, изумляясь необычности события, но не могли не верить Паулине, зная ее порядочность. На третий день после этого она встретилась с Мундом, который сказал ей: «Паулина, я сберег 200 000 драхм, которые ты могла внести в свой дом. И все-таки ты не преминула отдаться мне. Ты пыталась отвергнуть Мунда. Но мне не было дела до имени, мне нужно было лишь наслаждаться, а потому я прикрылся именем Анубиса». Сказав это, юноша удалился. Паулина теперь только поняла всю дерзость его поступка, разодрала на себе одежды, рассказала мужу о всей гнусности и просила помочь ей наказать Мунда за это чудовищное преступление. Муж ее сообщил обо всем императору. Жрецы и служанка были распяты, храм разрушен, Мунд отправлен в ссылку.
Таков пересказанный Розановым в статье «"Демон" Лермонтова и его древние родичи» «миф с подлогом». Но чтобы создать злоупотребление, нужно иметь веру в подлинность мифа. Ни Паулину, ни ее мужа не оскорбило требование совокупления в храме. «Сам Анубис (изображавшийся в виде шакала) спускается к нам и хочет соучаствовать нашему браку, сделать тебя небожительни-цею. Спеши же, спеши и радуйся!» - нечто в этом роде было свойственно мифомышлению древних, веривших, что боги сходили на землю и роднились с людьми.
Розанов один из первых сравнил лермонтовского Демона с милтоновским Сатаной. И сделал это по-розановски интуитивно: «Я не читал "Потерянного рая" Мильтона, но мне запомнились где-то, когда-то прочитанные слова, что собственно ярок и обаятелен - сатана, а о Боге - мало и бледно. Значит, тоже вроде "Демона" Лермонтова»10.
Гений Лермонтова «омрачен мрачностью», говорил Розанов и усматривал в этом одну из причин некоторой «нерасположенности» у нас к поэту. «Истинно серьезное русский видит или непременно хочет видеть только в сочетании с бодрой веселостью или добротою. Шутку любил даже Петр Великий, и если бы его преобразования совершались при непрерывной угрюмости, они просто не принялись бы. "Не нашего ты духа", - сказали бы ему»11.
Все великие писатели русские несли в себе доброту и мечту. Розанов называет их «абсолютистами сердца» и замечает: «Знаете, что у нас был даже абсолютно здравый смысл?! Это - Пушкин. Все море русской жизни с ее крепким здравомыслием, в сущности, отражает Пушкина, или, пожалуй, Пушкин отразил его. Но и здесь здравый смысл довел до абсолютности же».
Пушкин был ясен и понятен. Лермонтов оставался загадочен и туманен, его неразгаданность волновала и привлекала Розанова. «И вот, три года возясь около своей темы, - писал он по поводу лермонтовской "Морской царевны", - я испытываю это же бессилие неосторожного "царевича" и, наконец, сосредоточиваюсь мыслью на этом самом бессилии, на невозможности при свете дня увидеть живую тайну нашего бытия, нашего рождения.».
Розанов находил у Лермонтова изображение «тайн вечности и гроба» (глава «Из загадок человеческой природы» в книге «В мире неясного и нерешенного»), утверждал, что Лермонтов имел ключ той «гармонии» (слияние природы и Бога), о которой вечно и смутно говорил Достоевский (статья «Вечно печальная дуэль»). Причудливость и непостигнутая загадочность Лермонтова сравнивались им с кометой, сбившейся «со своих и забежавшей на чужие пути» (книга «Когда начальство ушло.»). В последней своей статье о Лермонтове, написанной к 75-летию гибели поэта, Розанов вновь возвращается к мысли о его убийце: назовут Лермонтова - назовут Мартынова, фатально, непременно. Одного благословят, другого проклянут.
Лермонтов поднимался за Пушкиным неизмеримо более сильной птицей, утверждает Розанов. В последних стихах поэта он видит «красоту и глубину, заливающую Пушкина». Пушкин «навевал», Лермонтов же «приказывал». «Ах, и "державный же это был поэт!" Какой тон. Как у Лермонтова - такого тона еще не было ни у кого в русской литературе. Вышел - и владеет. Сказал -
и повинуются. У него были нахмуренные очи. У Пушкина - вечно ясные. Вот разница. И Пушкин сердился, но не действительным серженьем. Лермонтов сердился действительным серженьем. И он так рано умер! Бедные мы, растерянные. Час смерти Лермонтова -сиротство России»12. Такими пронзительными словами завершилась встреча Розанова с Лермонтовым.
Последние и, может быть, самые глубокие слова Розанова о Лермонтове остались неопубликованными. Мы читаем их только теперь, почти столетие спустя. И в этом тоже утрата русской культуры, ее сиротство после 1917 г.
17 сентября 1915 г. Василий Васильевич записал: «"Пала звезда с неба, не догорев, не долетев". Метеор. Из космической материи, вовсе не земной, - но упал на землю, завалился в канаву, где-нибудь в Сибири: и ученые - подходя - исследуют, не понимают и только в "Музее мертвых вещей" наклеили этикетку: "Метеорическое тело. Весом 7 пуд. 10 ф. 34 золотника. Состав: железо, углерод, фосфор" etc.
Бедные ученые.
Бедные мы.
Я всегда думал: доживи он хоть этот год до конца. А если бы этот год и еще один следующий (один год!! только 12 месяцев!! ! - Боже, отчего же Ты не дотянул??? отчего языческие парки перерезали нить?) - он бы уже поднялся как Пушкин, до высоты его - и сделал бы невозможным "Гоголя в русской литературе", предугадав его, погасив его a priori.
То, что мы все чувствуем и в чем заключается самая суть -это что Лермонтов был сильнее Пушкина и, так сказать, "урож-деннее - выше". Более что-то аристократическое, более что-то возвышенное, более божественное. В пеленах "архиерей", с пеленок "уже помазанный". Чудный дар. Чудное явление. Пушкин был немножко terre-à-terre <приземленный>, слишком уж "русский", без иностранного. Это мило нашему сердцу, и мы гордимся и радуемся: но в глубине-то вещей, "когда русский без иностранного" -и по сему качеству излишнего русизма он даже немножко не русский. Итак terre-à-terre и мундир камер-юнкера, надетый на него какою-то насмешкой, выражает втайне очень глубоко и верно его terre-à-terre'ность. В Лермонтове это прямо невозможность. Он
слишком "бог", - и ни к Аполлону, ни к Аиду чин камер-юнкера не приложим.
Но все умерло. Разбилось. "Метеор так мал. Всего 7 п. 10 ф. 24 золотника".
Материя Лермонтова была высшая, не наша, не земная. Зачатие его было какое-то другое, "неземное", и, пиша Тамару и Демона, он точно написал нам "грех своей матери". Вот в чем дело и суть.
Поразительно.
Чего мы лишились?
Не понимаем. Рыдаем. И рвем волосы.
- Горе. Горе. Горе.
Ну а если "выключить Гоголя" (Лермонтов бы его выключил) - вся история России совершилась бы иначе, конституция бы удалась, на Герцена бы никто не обратил внимания, Катков был бы не нужен. И в пророческом сне я скажу, что мы потеряли "спасение России". Потеряли. И до сих пор не находим его. И найдем ли -неведомо»13.
Если можно было бы каким-то образом прибавить годы жизни умершим великим, то больше всего, думается, должен был бы получить Лермонтов. Бывали гении, не успевшие по-настоящему раскрыться, и мы о них мало что знаем. Лермонтов в свои 27 лет только что раскрыл свою гениальность, и все оборвалось вдруг. Если бы Пушкин умер в 27 лет, он не стал бы «нашим всё». Лермонтов, как никто, достоин был бы такого Божественного дара, как продление жизни. Если бы мы могли.
Трагическое сопровождало Лермонтова и при жизни, и после его смерти. Когда в 1914 г. собирались отметить 100-летие рождения поэта, - началась мировая война. Не состоялось и чествование 100-летия гибели поэта в июле 1941 г. - разразилась Великая Отечественная война. Надеемся, что в октябре 2014 г., когда будет праздноваться 200-летие рождения Лермонтова, ничего трагического не произойдет, иначе это выглядело бы слишком «демо-нично».
В начале нынешнего, 2014 г., радиостанция «Орфей», которую я обычно слушаю, дала перечень юбилеев наступившего года. Среди многих имен деятелей искусства, музыки, литературы и науки, иногда малоизвестных слушателям, имя Лермонтова не
возникло. А ведь 2014-й - это не только Год культуры, как повсеместно вещается, но для нас и Год М. Ю. Лермонтова.
Розанов В.В. Собр. соч. О писательстве и писателях. - М., 1995. - С. 642.
2 Там же. - С. 603.
3 Розанов В.В. Собр. соч. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. -М., 1996. - С. 289.
4 Соловьёв В.С. Лермонтов // Соловьёв В.С. Литературная критика. - М., 1990. -С. 289.
5 Розанов В.В. Собр. соч. О писательстве и писателях. - С. 74.
6 Там же. - С. 97. Там же. - С. 84. Там же. - С. 83.
Розанов В.В. Собр. соч. Во дворе язычников. - М., 1999. - С. 318. Там же. - С. 104.
Розанов В.В. Собр. соч. Юдаизм. - М.; СПб., 2009. - С. 322. Розанов В.В. О писательстве и писателях. - С. 642-643. Розанов В.В. Собр. соч. Мимолетное. - М., 1994. - С. 301.
