CC BY
59
УДК 82
«РУСЬ ИЗНАЧАЛЬНАЯ» И ЕЕ ОБРАЗНОЕ ВОПЛОЩЕНИЕ В ИСТОРИЧЕСКОЙ ДИЛОГИИ Е.И. ЗАМЯТИНА «АТИЛЛА» И «БИЧ БОЖИЙ»
© Надежда Николаевна КОМЛИК
Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина, г. Елец,
Российская Федерация, профессор, доктор филологических наук, зав. кафедрой русской литературы ХХ века и зарубежной литературы, e-mail: nkomlik@rambler.ru
Предметом исследования статьи является русский национальный контекст в исторической дилогии Е.И. Замятина «Атилла» и «Бич Божий», посвященной драматической судьбе гуннского царя Атиллы. Обнаружение такого контекста, его образной представленности стали главной целью работы, достижение которой способствовало прояснению и уточнению историософской позиции автора дилогии. Ключевые слова: Русь; древность; культура; национальный характер.
Тема «великого переселения народов», а точнее, тема «хуннов» и их царя Аттилы, волновала Замятина на протяжении многих лет. Ею, как указывают исследователи (см.: [1]), он с перерывами занимался с 1924 г. до самой смерти, хотя интерес к ней возникает у писателя еще раньше и относится к первым послереволюционным годам [2]. «Тема меня очень занимает: столкновение гибнущей, одряхлевшей римской цивилизации и варварского, молодого востока - гуннов», - писал Замятин в марте 1925 г. заведующему славянским отделением Нью-Йоркской Публичной библиотеки Авраму Ярмолинскому [3, с. 282]. По замыслу писателя, эта тема должна была вылиться в большой многотомный роман, где подробно разворачивалась бы судьба гуннского царя Атиллы (орфография Е. Замятина) - от рождения до самой смерти -на фоне грозных событий эпохи «великого переселения народов». Из задуманной трилогии Замятину удалось завершить только две ее части: повесть «Бич Божий», где воссозданы детские годы будущего Бича Небесного, как в ужасе называли гуннского предводителя европейские народы, и драму «Атилла», где он предстает в расцвете своих сил, зрелым мужем и воином, покорившим половину Европы. Над второй, незавершенной частью трилогии, посвященной годам взросления и мужания Атиллы, художник работал уже в Париже. Летом 1936 г. он говорил Марку Слониму о том, «как отчетливо» ему представляется эта часть и «как быстро он ее напишет». Тому подтверждение, вспоминает Слоним, «многочисленные заметки, отрывки,
варианты и планы, позволяющие судить о глубине размаха этого замысла: тут и картины Константинополя, и описание Рима и Византии, и изображение гуннов и славян, и психологические портреты императоров, полководцев и поэтов» [4, с. 514]. Но, к сожалению, претворить эти планы в жизнь Замятину не было дано.
В скромно представленной научно-критической литературе, посвященной анализу исторической дилогии Замятина, верно отмечается наличие в ней «больших исторических параллелей», прозрачных аналогий между современностью революционной России и варварской эпохой Атиллы. Эти «параллели» еще в 1929 г. углядели составители обширной справки, которую подготовил Агитпроп Ленинградского обкома ВКП(б) для А. Стецкого, возглавлявшего в то время отдел культуры. Рассматривая репертуар Большого драматического театра, составители справки акцентировали свое внимание на попытке театра поставить в 1929 г. пьесу Замятина «Атилла», дав ей подробную идеологическую характеристику. «Скрытая историческая параллель, - писал неизвестный агит-проповец, - ясна и невооруженному историческими познаниями рабкору <...>. Темою пьесы является борьба капиталистического «Рима» с «варваризмом» большевиков, являющихся прямыми потомками и духовными наследниками Атиллы. Неважно, что в пьесе эта борьба изображена как генеральное побоище между цивилизацией и варварами, между интеллектом и слепой стихией, между наукой и чудовищным невежеством (особен-
но ярко это видно в сцене разграбления библиотеки епископа Анниана). Параллель остается параллелью, автор ей верен и, очевидно, не намерен скрывать ее, как это будет видно из дальнейшего». Из всего сказанного делался категорический вывод: «Здесь мы имеем новое миросозерцание, новую историософию, ведущую к признанию советской власти и подчинению ей как некоторой изуверской и безбожной необходимости» [5].
Такая оценка идеологами новой власти идейно-художественного содержания пьесы повлекла за собой запрет ее постановки, а автора, убежденного в том, «что на протяжении истории человечества есть параллельные, одинаково звучащие эпохи «перемещения народов» - эпоха величайших мировых войн, эпоха столкновения западной, уже стареющей культуры с волной свежих, варварских народностей - готов и славян» [6, с. 329] - обрекла на многократные редактирования трагедии в тайной надежде усыпить бдительность свирепой цензуры.
Идея «параллельно, одинаково звучащих эпох» в пореволюционной России волновала не одного Замятина. А. Блок, с которым Замятина связывало тесное сотрудничество в секции «Исторических картин» в рамках издательства «Всемирная литература», публикует в 1919 г. доклад «Катилина. Страницы из истории мировой революции». В нем, в частности, отмечается: «Мы все находимся в тех же условиях, в каких были римляне» [7, с. 69], - т. е. в стадии разрушения, гибели. Ощущением исторической близости, всего того, что происходило в революционной России, с событиями седой древности проникнуты размышления Н. Гумилева, которые зафиксировал в своем дневнике А. Блок: «Гумилев после закрытого заседания (секции «Исторические картины». - Н. К.) развивает мне свою теорию о гуннах, которые осели в России и след которых историки потеряли. Совдепы - гунны» [8, с. 261].
Эти мысли, несомненно, близкие Е. Замятину, созвучны его философии исторического времени. Исследователи творчества писателя верно отмечают, что «история представляется Замятину не как целенаправленное проявление разума, как у Гегеля, а в виде вечного круговорота насилия, революционного перелома и его неминуемого превращения в догму - в номенклатуре Замяти-
на - в «энтропию» - и новое насилие» [2, с. 324]. Убеждение в том, что «в мире не происходит ничего нового, ибо все есть лишь повторение все тех же изначальных архетипов» [9, с. 91], присутствует во многих произведениях Замятина («Мы», «Куны», «Север», «Рассказ о самом главном», «История одного города» и др.). Подобный взгляд на развитие человеческой истории лежит в основе художественной структуры повести «Бич Божий» и пьесы «Атилла».
Доминирующий в описании катастрофических дней жизни, переживаемых Европой первой четверти ХХ в., образ «воющей, с черными, пересохшими, растрескавшимися губами» земли становится главным и в исторической панораме V в. Выполненная резкими, крупными мазками картина тектонических, глобальных сдвигов в основах европейской цивилизации ХХ в. плавно и незаметно для глаза читателя перетекает в другую историческую реальность, организуя ее событийный ряд. Перед нами сплющенная до круга спираль, раскручивающаяся в обратную сторону: «Однажды услышали: земля снова завыла. Она, как роженица, судорожно напрягла черное чрево, и оттуда хлынули воды. Море с ревом бросилось на столицу и тотчас же опрокинулось назад, унося дома, деревья, людей <...>.
Все ждали новой волны - и скоро она пришла. Как и в первый раз, она поднялась на Востоке и покатилась на Запад, сметая все на пути. Но теперь это было уже не море, а люди.
О них знали, что они живут совсем по-другому, чем все здесь, в Европе, что у них зимою все белое от снега, что они ходят в шубах из овчин, что они убивают у себя на улицах волков - и сами как волки. Оторвавшись от Балтийских берегов, от Дуная, от Днепра, от своих степей, они катились вниз -на юг, на запад - все быстрее, как огромный камень с горы» [10, с. 184-185].
Этим «огромным камнем с горы», приведшим в движение многотысячные массы населения Европы, создавшим могучее государство, а затем бесследно исчезнувшим с исторической арены Европы, был загадочный народ гунны, воспринятый и изображенный Замятиным «согласно» роксоланской теории Иловайского, на что было указано как на недопустимую идеологическую
ошибку в уже цитированной справке Агитпропа: «Замятинская философия истории
совпадает с воззрениями Иловайского и настроениями некоторой части внутренней эмиграции».
В основе роксоланской теории лежит излюбленная Иловайским идея о существовании особой приазовской Руси. По этой версии, роксоланы, или россо-аланы, еще до Рождества Христова «обитали в степях между Днепром и Доном и по берегам Меотий-ского озера» (Азовского моря) [11, с. 369]. Это был, по мысли Иловайского, «сильный и многочисленный народ», который «около эпохи Рождества Христова находился еще на степени кочевого или полукочевого быта» [11, с. 371].
Рядом с роксоланами обитали родственные им племена болгар: «страна, откуда распространилось болгарское племя, ... лежала к востоку от Азовского моря: это Кубанская низменность или то, что теперь мы называем Черноморьем. Отсюда болгаре распространились на запад, завладели полуостровом Тамань и потом восточной частью Крыма, откуда они вытеснили готов» [11, с. 386-387]. По мысли Иловайского, именно болгар называли гуннами византийские историки, в частности Приск, который в V в. посетил ставку гуннского царя Аттилы и его столицу в составе римского посольства в 448 г. По результатам своей поездки он составил отчет, в котором подробно описал жизнь, быт, нравы этого загадочного народа, удивительным образом совпадающие с известными историческими описаниями уклада жизни именно славянских племен. На этом основании Иловайский выдвигает идею славянского происхождения гуннов и грозного их царя Аттилы. Логика его такова: «...Если болгары, будучи славянами, в то же время были тождественны с гуннами, значит, гунны были не кем иным, как славянами» [12, с. 344]. Иловайский был уверен в том, что «роксолане ... входили в число народов, составлявших царство Аттилы, а также принимали участие в его походах и завоеваниях», что они «не остались чужды совершавшемуся в те времена движению, известному под именем «Великое переселение народов», на то указывает происшедшее от их имени название южно-французской провинции Руссильон» [11, с. 344].
По мнению Р. Гольдта, сомневающегося в серьезном значении для Замятина вопроса «славянского происхождения» Атиллы, «национальное мифотворчество такого рода не играет никакой роли». А наличие отдельных «реплик в этом духе» в тексте пьесы «скорее вызвано желанием автора придать Атилле кое-какое «классовое сознание», чем претензией включить Атиллу в генеалогию русского народа» [2, с. 336]. «Классовое сознание» -это, по мысли исследователя, результат грубого цензурного давления на Замятина, вынуждавшего художника смягчать «большую историческую параллель», облагораживать «жестокую и кровожадную» фигуру Атиллы, за которым просматривается «агиография Сталина».
Между тем, обдумывая замысел будущего большого исторического произведения, Замятин имел в виду именно «славянское происхождение гуннов», о чем свидетельствует запись в дневнике К. Чуковского, датированная 9 ноября 1924 г.: «Он (Замятин. -
Н. К. ) сейчас пишет об Атилле - историческая повесть.
- Думал сперва, что выйдет рассказец, нет, очень захватывающая тема. Я стал читать материалы - вижу, тема куда интереснее, чем я думал.
- Вы с «параллелями»? - Обязательно. Ведь вы знаете, кто такие гунны были? Это были наши головотяпы, гужееды российские. Да, да, я уверен в этом. Да и Атилла был русский. Атилла - одно из названий Волги.
- Вы так и напишете? - Конечно! -Атилла Иваныч» [13, с. 290].
Отчество «Иваныч» в пьесе, конечно, не фигурирует, но русский национальный колорит в ней явно ощутим. Ее герои говорят даже не на старославянском, а на древнерусском языке. «Вежа», «любо», «лепо», «ладо», «арчь», «сарычь», «кмети», «орать», «глу-мы» - этот лексикон, как указывает словарь М. Фасмера, имеет изначально русские корни [14]. Как к своему защитнику, с жалобой на его приближенного приходит к Атилле «дулеб», «представитель древнерусского
племени, живущего на Волыни» [14, т. 1, с. 551]. Соотнесенным с укладом жизни, особенностями быта русских воспринимается рассказ Едекона о плененном «ефиопе», который «свалился» к гуннам «в темноте, как муха в квас» [15, с. 217]. Неразлучный спут-
ник Едекона, нежно обнимаемый и целуемый им в финале пьесы, топор, становится одновременно и яркой приметой трудовой и боевой деятельности русского человека и образно выраженным, хорошо узнаваемым аргументом, к которому не однажды прибегала Россия в критические минуты своего исторического развития.
В пьесе представлены и поэтические воззрения древних русских на мир. Исла, один из приближенных Атиллы, так описывает Каталаунскую битву: «Такого боя и я не запомню. К закату, словно жнец по полю, снопами люди, головы - колосья, и солнце - голова, в крови - скатилась» [15, с. 217]. Уподобление поля битвы пашне, как известно, традиционный прием устной поэзии русского народа, который был часто применим и в древней литературе, например, в «Слове о полку Игореве»:
На НемизЪ снопы стелютъ головами,
молотят чепи харалужными,
на тоцЪ живот кладутъ,
вЪютъ душу отъ тЪла [16, с. 90].
Думается, настойчивость, с какой Замятин, изображая гуннов, воссоздает, «согласно истории Иловайского», русский национальный колорит, не была случайностью и «мифотворчеством». Нам представляется, что большая «историческая параллель», используемая Замятиным «с целью разоблачения тоталитарных и варварских структур своего времени» [2, с. 328], осложнена поисками ответов на вопросы, что есть русская революция и русская история, русский человек и его характер, на каких основах выстраивалась его культура и какой она видится в западноевропейском восприятии. Магическая эпоха Атиллы завораживала Замятина, влекла ощущением ее полноты, «непричесанно-сти», буйством силы жизни «Руси изначальной», той ее стадии, когда складывался русский национальный характер. Не оформленный словесно, но часто звучащий в подтексте его повестей и рассказов вопрос: «почему на Руси богатыри перевелись», побудил Замятина заглянуть в такую древность, где все русские - «богатыри! Исполать... вам» (т. 1, с. 140). Поэтому, наверное, художник и находился так долго под током обаяния темы Атиллы, что она должна была помочь ему распутать запутанные узлы русской истории,
разгадать неразгаданные тайны русского народа и русской государственности. Сближая столь удаленные по времени, но близкие по энергии разрушения эпохи, Замятин пытался прояснить историческую перспективу своего народа.
Трагический конфликт, на котором выстраивается вся действенная структура пьесы, имеет, по верному наблюдению Р. Гольд-та, «два узла: сверхиндивидуально-истори-ческий в виде столкновения высококультурной, но уже перешагнувшей свой зенит Римской империи с варварскими гуннскими кочевниками, с одной стороны, и индивидуальный - любовная интрига между Атиллой, роковой женщиной, бургундской принцессой Ильдегондой и ее римским женихом Виги-лой - с другой» [2, с. 337]. В результате цензурных вмешательств, по мысли ученого, «сверхиндивидуальный» конфликт затушевывается, а на первый план выдвигается столкновение двух сильных характеров -Атиллы и Ильдегонды.
В повести же «Бич Божий», избежавшей грубого вмешательства извне, «сверхинди-видуальный» конфликт, представляется, главенствует и проясняет многое в позиции За-мятина-мыслителя. Но развернутый комментарий Р. Гольдта к понятию «сверхиндиви-дуально-исторический узел» в применении и к повести «Бич Божий», и к пьесе «Атилла» требует существенного уточнения. Думается, в образной структуре замятинских произведений развертывается столкновение не между культурой и дикостью, а между двумя культурами - молодой и старой (курсив мой. - Н. К).
То, что римской изнеженной, дряхлеющей культуре противостоит не мрак дикости, а самобытная культура, свидетельствует описание в повести «Бич Божий» детских лет Атиллы, открытие и познание им окружающего мира. Это мир, в котором культивируется мужество воина, его сила и отвага, где сильный должен защищать слабого, а трусость и малодушие считаются самыми страшными грехами, где накормят и обогреют странника, где не прощают предательства и измены и не приемлют лжи как принципа жизни, где искренность и прямота - норма человеческого поведения. Словом, перед нами своеобычный культурный мир, остроумно и разумно устроенный, во всем соразмерный
человеку. И создали этот мир в художественной версии Замятина, пращуры русских, по терминологии историка Иловайского, «роксоланы».
Писатель погружает нас в стихию молодой, зарождающейся славянской культуры, естественно и органично вплетая в текст повести «Бич Божий» древнейший славянский миф о Световиде, самом почитаемом божестве, праздники в честь которого начинались по окончании жатвы, в августе, и длились несколько дней. Древний славянский Бог, несший в себе мужское родовое и солнечное космическое начало, имел «на Севере два славных храма: один на острове Ругене в городе Ахроне, а другой - в Холмограде, который полагается на самом том месте, где село Бронницы, на находящемся оного холме, на коем теперь построена церковь св. Николая» [17, с. 99].
Сведения об этих языческих, давно разрушенных храмах донесли до нас книги двух знатоков славянской мифологии - А. С. Кайсарова («Славянская и российская мифология») и Г. А. Глинки («Древняя религия славян»). Вышедшие в один (1804) год, они, до 1993 г. никогда больше не переиздававшиеся, вскоре стали библиографической редкостью. Но их хорошо знали Батюшков, Карамзин, Дмитриев, Пушкин, братья Киреевские, Гоголь, Афанасьев. Как выясняется, книги эти были знакомы и увлеченному поисками «Руси изначальной» Е. Замятину, очарованному поэзией древней славянской мифологии.
Вот каким предстает храм Световида в описаниях А. С. Кайсарова и Г. А. Глинки: «Храм Световида был деревянный и возвышался на равнине; стены храма были снаружи украшены всякими картинками, и одна только дверь служила к нему входом. Внутренность имела два отделения: первое окружалось пурпуровою стеною, другое состояло из четырех столбов с прекрасными завесами, и здесь-то находился идол» [18, с. 62]. Это была статуя огромной величины, выполненная из дерева «с четырьмя головами, на стольких же шеях», с рогом в правой руке, наполненным вином, по уровню которого жрец предсказывал «о плодородии следующего года <...> ибо верили, что если много из рога убыло, то год будет бесплоден; если же мало, то ему подлежало быть плодородну» [17, с. 99].
В храме Световида держали белого коня, который принадлежал непосредственно идолу. Согласно мифу, славянское божество выезжало на нем сражаться с неприятельской ратью. Это было священное животное, которое «почиталось столь святым, что не дерзали сгибать у него ни одного волоса ни в гриве, ни в хвосте» [18, с. 62], так что ухаживать за ним возможно было только жрецу.
В августовский праздник в честь Свето-вида к храму стекалось множество народа. «За день до этого жрец должен был сам вымести храм, не переводя однако ж дыхания; и каждый раз, когда ему надлежало перевести дух, он должен был выйти из храма, дабы великое божество не осквернилось дыханием смертного» [18, с. 63].
Отмечавшийся несколько дней праздник в честь Световида сопровождался «продолжительными торжественными обрядами», один из которых особенно привлек внимание Замятина. После того как в жертву Светови-ду было принесено множество скота, а священный рог наполнен вином, в храм вносили «огромной величины круглый пирог, сделанный из пряничного теста, в коем мог поместиться человек. В сей пирог служитель Све-товидов, вошедши, спрашивал народ, видит ли его? - Люди ответствовали, что нет - тогда обратясь к Световиду, молили его, чтобы на предбудущий год хотя несколько его увидели. Здесь, кажется, жрец спрятавшись в пироге, представлял солнце в удалении от нашего полушария, или зимнее время; и потом молил Световида о его возвращении» [17, с. 99].
Таким предстает в славянской мифологии, зафиксированной Г. Глинкой и А. Кайсаровым, могущественный Бог Световид, символизирующий одновременно земное изобилие, защиту и покровительство славян.
Замятин почти полностью, мало что меняя, переносит миф о Световиде в художественную ткань повести, воссоздавая неповторимый, своеобразный мир пращуров русских. С его помощью писатель передает колорит жизни древнего города, расположившегося «на макушке лысой горы», обнесенной «дубовым тыном». Вдоль этого тына «стоял высокий темный дом, на бревнах были вырезаны люди, звери и птицы. Обшитые медью ворота, открываясь, сверкали, из них выводили белого коня. Атилла долго не знал,
что там внутри» (т. 2, с. 191). Перед нами начало истории, духовности, исконной культуры народа, проявляющейся прежде всего в его верованиях и обычаях. Мир культов и идеалов наших предков увиден ясными глазами ребенка, заметившими однажды, что «ворота в том большом доме уже не блестят, потому что они открыты. <....> Из открытых ворот выбежал старик, у него было белое меховое лицо и белая рубаха, в руке зеленый веник. Он с шумом, жадно втянул в себя воздух и опять вбежал внутрь. Внутри было пусто, темно, высоко, солнце косым ножом разрезало темноту. Потом глаза привыкли, Атилла увидел в глубине четыре красных столба и, сквозь наполовину отдернутую за-новесь, огромные колени и ступни. Старик, согнувшись, мел около них пол, маленький, как муравей. Левой рукой он зажимал себе нос и рот, чтобы своим дыханием не осквернить это место. Потом он выскочил наружу и снова стал дышать» (т. 2, с. 192).
Опираясь на миф, Замятин передает атмосферу праздничного города, его ритм: «Днем все шумело людьми. Когда Адолб, держа за руку Атиллу, вел его по ступеням, под ногами у них шуршали колосья. Они вошли в открытые медные ворота, там всюду были люди, это было так же, как в реке, когда Атилла, купаясь, входил в нее, и вода обнимала его со всех сторон. Все нагнули головы и зажали себе рукой дыханье» (т. 2, с. 193). Перед маленьким Атиллой, высоко сидящим на плече Адолба, как на сценической площадке, разыгрывается действие, в колоритных деталях и подробностях воспроизводящее древний обряд, сопровождавший праздник в честь Световида: «...он увидел, как медленно разошлись вправо и влево завеса на столбах. Там стоял огромный, выше Адол-ба, выше всех, человек с двумя головами, глаза у него блестели, ласточки метались над ним с писком. «Кто это?» - громко спросил Атилла. «Ш-ш-ш молчи!» <...> «Это Бог, -сказал Адолб. <...> Потом все раздвинулись. В проходе шли и пели девушки, они были круглые, внутри становилось тепло. Они тащили за собою на веревке огромный хлеб. Сверху Атилле было видно, как утренний старик спрятался за этим хлебом, и громко спросил: «Видите вы меня?» - «Нет, не видим!» - весело закричали все. - «Пусть и в
будущее лето хлеб закроет меня», - закричал старик» (т. 2, с. 193).
Таким образом, используя исторические и мифологические сведения о древних культах славян, Замятин воссоздает в своей исторической дилогии не мрак хаоса и дикости, а вполне обустроенный мир человека, выстроенный в тесном соответствии с законами природы. Иными словами, перед нами вполне культурный мир, который кажется варварским, с точки зрения высокомерного римлянина. «Прочь, варвары, рабы... Сперва пойдите грязь с клешней отмойте» [15, с. 206], -кричит разгневанный Вигила стражникам Атиллы, пытающихся его обыскать. Для Вигилы, как и для других членов римского посольства, мир гуннского царя дик, потому что в нем ярко проявлена его «пламенно-кипящая сфера»: страстность, стремительность, вкус к плоти, свежесть и острота ощущений и чувств. Эта неудержимая свободная стихия конкретизирована в дилогии в символически звучащих образах волка, бури, потока... «горячей», «звенящей» крови. Перед нами вулканическая сила «варварского молодого востока», которая, по мысли Замятина, препятствует «обызвествлению» жизни, ее «энтропии».
Вообще, дилогию писателя можно рассматривать как художественно выраженный вариант «теории энтропии», компактно изложенной им в статье «О литературе, революции и энтропии» (1923). Ее рождение было обусловлено напряженными поисками писателя ответов на вопросы, поставленные катастрофическим временем. Думая о сущности русской революции, о дальнейшей судьбе народа, России, переживающей свой критический час, Замятин приходит к обобщениям глобального характера. Для художника революция - это всеобщий, «космический, универсальный закон - такой же, как закон сохранения энергии, вырождения энергии (энтропии)» (т. 2, с. 287).
Ярчайшей приметой всякой революции, по Замятину, является столкновение каких-то сил с непременным рождением чего-то нового в результате столкновения: «Две мертвых, темных звезды сталкиваются с немыслимым оглушительным грохотом и зачинают новую звезду: это революция. Молекула срывается с своей орбиты и, вторгнувшись в соседнюю автоматическую вселенную, рождает новый
химический элемент: это революция» (курсив мой. - Н. К.) (т. 2, с. 287). Поэтому «революция - всюду, во всем, она бесконечна, последней революции нет», ибо революция -это жизнь, движение, остановка движения -смерть, «энтропия». Закон революции, по мысли художника, применим ко всем сферам жизни: «Когда пламенно-кипящая сфера (в науке, религии, социальной жизни, искусстве) остывает, огненная магма покрывается догмой - твердой, окостеневшей, неподвижной корой» (т. 2, с. 388). Всякая догма - это «энтропия мысли». И «единственное (горькое) лекарство от энтропии человеческой мысли, - пишет Замятин, - это еретик» (т. 2, с. 388).
Таким еретиком в исторической дилогии писателя является Атилла. Он часть той стихии, которая еретична по своей сути, т. к. направлена на разрушение застывшей, отзвучавшей, «одряхлевшей», лишенной внутренней цельности и живых сил культуры, при столкновении с которой, по вере Замятина, должно родиться новое слово, новое дуновение: «смертелен закон революции, но эта смерть - для зачатия новой жизни, звезды» (т. 2, с. 337). Собственно об этом написан «Рассказ о самом главном», образная символика которого рождалась вместе со статьей. В финале рассказа предстает впечатляющая картина мчащейся, «вновь ожившей», «пламенно-кровавой» Звезды навстречу раскрывшей ей свои недра Земле, чтобы, столкнувшись, зажечь ее любовью, от которой, может быть, родятся «новые, цветоподобные, только тонкими стеблем привязанные к новой Земле ... человечьи цветы» (т. 1, с. 471).
«Смертельный закон революции», сформулированный Замятиным в статье, лег в основу художественной структуры и его исторической дилогии. Катастрофичность времени, переживаемого Россией, когда «мир накренился на 45°, разинуты зеленые пасти, борт трещит», когда «можно смотреть и думать только как перед смертью...» (т. 2, с. 389), побуждала писателя искать «философские кругозоры», которые он, подобно «матросу на мачте», прозревает то в далеком будущем («Мы», «Рассказ о самом главном»), то в не менее далеком прошлом, воссозданном во многом «согласно истории Иловайского». Ретроспекция «роковых» лет России, их опрокинутость в доисторические
времена, усиливая эхо «одинаково звучащей» исторической параллели, позволяли Замятину осмыслить вздыбленную современность как неотъемлемое звено в цепи Бытия, вечным двигателем которого является «смертельный закон революции», несущий одновременно с разрушением и надежду «зачатия новой жизни», новой «звезды». Скорее всего, именно эта надежда и не позволила Замятину, живущему уже в Париже, расстаться с советским паспортом.
1. Ерыкалова И.Е. К истории создания пьесы Е.И. Замятина «Атилла» // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня. Научные доклады, статьи, очерки, заметки, тезисы: в 14 кн. Тамбов, 1997. Кн. 3. С. 137-158.
2. Гольдт Р. Мнимая и истинная критика западной цивилизации в творчестве Е.И. Замятина. Наблюдения над цензурными искажениями пьесы «Атилла» // Ежеквартальник русской филологии и культуры. 1996. № 2. Т. 2. С. 320-350.
3. Цит. по: Любимова М.Ю. Комментарии // Рукописные памятники. Вып. 3. СПб., 1997. Ч. 1. Рукописное наследие Евгения Ивановича Замятина.
4. Цит. по: Цимбаева Е. Комментарии // Замятин Е. Избранные произведения. М., 1990.
5. ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 8. Д. 71. Л. 196-294.
6. Цит. по: Гольдт Р. Мнимая и истинная критика западной цивилизации в творчестве Е. И. Замятина. Наблюдения над цензурными искажениями пьесы «Атилла» // Ежеквартальник русской филологии и культуры.
1996. № 2. Т. 2.
7. Блок А.А. Собр. соч.: в 8 т. Москва; Ленинград, 1962. Т. 6.
8. Блок А.А. Собр. соч.: в 6 т. Л., 1982 Т. 5.
9. ЭлиадеМ. Космос и история. М., 1987.
10. Замятин Е.И. Избранные произведения: в 2 т. М., 1990. Т. 2. Далее, кроме особо оговоренных случаев, произведения Е. И. Замятина цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте.
11. Иловайский Д.И. Рязанское княжество. М.,
1997.
12. Иловайский Д.И. История России: в 6 кн. М., 1996. Кн. 1.
13. Чуковский К.И. Дневник: 1901-1929. М., 1991.
14. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: в 4 т. М., 1986.
15. Замятин Е.И. «Атилла» // Современная драматургия. 1990. № 1.
16. Слово о полку Игореве. М., 1978.
17. Глинка Г.А. Древняя религия славян // Мифы древних славян. Саратов, 1993.
18. Кайсаров АС Славянскяя и российскяя ми- Поступила в редакцию 5.12.2011 г.
фология // Мифы древних славян. Саратов,
1993.
UDC 82
“RUS' PRIMORDIAL” AND ITS FIGURATIVE EMBODIMENT IN E.I. ZAMYATIN’S HISTORICAL DILOGY “ATILLA” AND “GOD’S SCOURGE”
Nadezhda Nikolyevna KOMLIK, Elets State University named after I.A. Bunin, Elets, Russian Federation, Professor, Doctor of Philology, Head of 20th century Russian Literature and Foreign Literature Department, e-mail: nkom-lik@rambler.ru
The subject of the article is the Russian national context in E.I. Zamyatin’s historical dilogy “Atilla” and “God's Scourge”, devoted to the dramatic fate of the Huns' tsar Atilla. Revealing of such context, its figurative representation have become the main purpose of the work, its attainment making for clearing and amplification of historiosophic position of the author of the dilogy.
Key words: Rus'; antiquity; culture; national character.
