CC BY
74
ГОД РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ
УДК 821(091)
«ГОСПОДИ, ПОМИЛУЙ, КАК МУЧИТЕЛЬНО ТРУДНО БЫТЬ РУССКИМ»: СКИФСКИЙ СЮЖЕТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
© Лариса Васильевна ПОЛЯКОВА
Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина, г. Тамбов, Российская Федерация, кафедра русской и зарубежной литературы, доктор филологических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ, e-mail: [email protected]
Статья написана на основе научного доклада к Дням славянской письменности и посвящена Году российской истории. В ней исследуется проблематика «скифского сюжета» русской литературы, который выполняет художественно-идеологическую функцию ментальной характеристики. Исследование проведено на материале литературных произведений в основном ХХ в.: А. Блока, Е. Замятина, С. Есенина, А. Платонова.
Ключевые слова: история русской литературы; национальная специфика; «скифский сюжет»; Блок; Замятин; Есенин; Платонов.
В современной гуманитаристике значительным событием воспринимается издание публицистических произведений Ф.И. Тютчева [1], художника, служившего в Министерстве иностранных дел, в т. ч. в зарубежной дипломатической миссии. Жизнь поэта, по словам его биографа И. Аксакова, делилась между поэтическими и политическими впечатлениями. Тютчевская публицистика с особым интересом прочитывается именно сегодня, не только, конечно, в Год российской истории, когда активно озвучиваются альтернативные научные приоритеты - с одной стороны, вопросы глобальной, всемирной истории, с другой - проблемы истории национальной. Внимание к публицистике поэта обострено в условиях, когда акцентированная Тютчевым имперская тема стала, как заметил рецензент С.Г. Бочаров, «по-новому - актуальной» [2, с. 187]. Совершенно не случайно сегодня сами произведения Тютчева и отклики на них мгновенно обрели статус объекта достаточно острой полемики. Б.Н. Тарасов, отталкиваясь от новомиров-ских статей Ю.М. Каграманова и В.А. Сен-дерова [3, 4], оценок их С. Бочаровым, замечает, что этими авторами «вскользь констатируется имперская реальность, скрывающая за лукавой риторикой и пропагандой демократии, прав человека, национального само-
определения и т. п. плутократические интересы и борьбу за мировые ресурсы.
Между тем, - продолжает литературовед и историк философии, - вся мировая история состоит именно из соперничества тех или иных мировых империй, включая и последние два века (Наполеон, Россия, Англия, Бисмарк, Гитлер, СССР, США), несмотря на искренне исповедуемые или искусно разогреваемые идеи демократии или капитализма, социализма или коммунизма, цивилизованного общества или общечеловеческих ценностей. Глядя к тому же на нарождающуюся исламскую империю (географическая удаленность и существующие разногласия ее субъектов в создавшейся «дуге» носят временный и относительный характер) или китайскую (коммунистическое идейное наследие играет в ней служебную роль), приходится еще и еще раз убеждаться в том, что «имперская тема» глубоко укоренена в человеческой природе и так или иначе определяет «ход» истории и ее возможный «конец» [5].
Политическую прозорливость Ф. Тютчева отмечали многие отечественные и зарубежные деятели. «Великий тайнозритель
природы, - писал, например, протоиерей Г.В. Флоровский, - Тютчев и в истории оставался прозорливцем. Политические события были для него тайными знаками, символами
подспудных процессов в глубинах. По ним он разгадывал последние тайны исторической судьбы... История обращалась для него в Апокалипсис» [6, с. 345].
Ф.И. Тютчев открыто уточнял свою дер-жавническую и прогностическую позицию. Об историческом процессе он писал: «Ближайший исход так же невозможно предугадать, как нельзя предугадать, какая будет погода через неделю, но что касается окончательного результата, то это совсем иное: он может быть вычислен, как вычисляют затмение, которое произойдет через пятьсот лет» [7, с. 758]. Почти одновременно с этим (с разницей приблизительно в двадцать дней) Тютчев настаивал на своем ощущении того, что сознание своего единственного исторического значения Россией совершенно утрачено (уточнял: «по крайней мере в так называемой образованной, правительственной России»), и в письме к И.С. Аксакову разъяснял: «В правительственных сферах, вопреки осязательной необходимости, все еще упорствуют влияния, отчаянно отрицающие Россию, живую историческую Россию, и для которых она вместе - и соблазн, и безумие...» Поэт обнаружил, что «наш высоко образованный политический кретинизм, даже с некоторою примесью внутренней измены», может окончательно завладеть страной и что «клика, находящаяся сейчас у власти, проявляет деятельность положительно анти-династическую. Если она продержится, то приведет господствующую власть к тому, что она. приобретет антирусский харак-
тер». И тогда, по мысли Тютчева, России грозит опасность погибнуть от бессознательности, подобно человеку, который утратил чувство самосознания и держится на чужой привязи: «государство бессознательное гибнет.» [8].
Приведем ссылку автора статьи «Тютчевская историософия: Бог, человек и история, Россия, Европа, революция» на В.С. Соловьева, фундаментальная логика которого помогает нам глубже понять историософскую программу поэта: «Пока темная основа нашей природы, злая в своем исключительном эгоизме и безумная в своем стремлении осуществить свой эгоизм, все отнести к себе и все определить собою, - пока эта темная основа у нас налицо - не обращена - и этот первородный грех не сокрушен, до тех пор
невозможно для нас никакое настоящее дело и вопрос что делать не имеет разумного смысла. Представьте себе толпу людей, слепых, глухих, увечных, бесноватых, и вдруг из этой толпы раздается вопрос: что делать? Единственный разумный здесь ответ: ищите исцеления; пока вы не исцелитесь, для вас нет дела, а пока вы выдаете себя за здоровых, для вас нет исцеления» [9, с. 311]. Именно духовное, нравственное, социальное, общественное состояние русской нации Тютчев считал двигателем (тормозом) исторического развития России, ее перспектив и мирового престижа. Совершенно не случайно поэтом одновременно написаны стихотворные вопрос-резюме -
Ты долго ль будешь за туманом Скрываться, Русская звезда,
Или оптическим обманом Ты обличишься навсегда?..
Все гуще мрак, все пуще горе,
Все неминуемей беда -
Взгляни, чей флаг там гибнет в море,
Проснись - теперь иль никогда... -
и широко цитируемое, почти афористическое:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать -В Россию можно только верить.
Историософия Ф.И. Тютчева не исключала, а предполагала историческую концепцию панславизма, включавшую взгляд на историческую миссию России как миссию объединительную для славянских народов, и поэта, бесспорно, активно занимал пушкинский вопрос из «Клеветников России»:
Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Исторические оценки и прогнозы Ф.И. Тютчева и других классиков отечественной литературы самым непосредственным образом были обусловлены их представлениями о русском национальном характере, его достоинствах и «заболеваниях», исцеление которых способствовало бы реальному и продуктивному решению вопроса о том, что делать. Русская литература пред-
ложила много своих ответов, один из которых художественно реализован в т. н. «скифском сюжете».
Вынесенные в название статьи слова М. Горького из письма В.В. Розанову в 1912 г. - «Только что приехал из Парижска -города, где все люди искусно притворяются весельчаками, - нашел на столе «Уединенное», схватил, прочитал раз и два, насытила меня Ваша книга, Василий Васильевич, глубочайшей тоской и болью за русского человека, и расплакался я, - не стыжусь признаться, горчайше расплакался. Господи, помилуй, как мучительно трудно быть русским» [10, с. 306], - отзовутся в его работе 1915 г. «Две души», наделавшей много шума. В обсуждении столкнулись тогда наиболее характерные не только для начала ХХ в. национально-исторические концепции - «об азиатском и западном в нас». В смелой и не во всем бесспорной работе М. Горький поднимал тот вопрос, в решении которого в 1830-е гг. А.С. Пушкин выражал горькое несогласие со своим другом П.Я. Чаадаевым: о всемирной исторической миссии России, о психологии русского человека в сравнении с европейцем. Работа М. Горького имела свой аспект философии истории России, именно «Восток-Запад», но бесспорно являлась достаточно ярким эпизодом известной полемики западников и славянофилов. «Я противопоставляю, - разъяснял писатель, - два различных мироощущения, два навыка мысли, две души» [11, с. 184]. Эта полемика продолжится на протяжении всего ХХ столетия, будет определять точки историософского противостояния в начале третьего тысячелетия и засвидетельствует сходство контрпозиций лишь в одном вопросе, в понимании исторической обусловленности национального характера, его зависимости от характера и истории судьбы русского государства, России. Например, особенностями исторического пути России объяснял особенности русского характера Н.А. Бердяев. В работе «Миросозерцание Достоевского» он дал характеристику русского менталитета, его антиномий и болезней. Русское смирение и русское самомнение, русская всечеловечность и русская исключительность, русское отсутствие чувства меры, спокойной уверенности и твердости, без надрыва и истерии. «Русские равнины, как русские овраги, - символ русской
души. Душа расплывается по бесконечной равнинности, уходит в бесконечные дали. Она не может жить в границах и формах. душа эта устремлена к конечному и предельному. Эта - душа апокалипсическая по своей основной настроенности и устремленности. Она не превращена в крепость, как душа европейского человека. В ней есть склонность к странствованию по бесконечным равнинам русской земли. Недостаток формы, слабость дисциплины ведет к тому, что у русского человека нет настоящего инстинкта самосохранения, он легко истребляет себя, сжигает себя, распыляется в пространстве» [12].
Да, согласимся, «проблема смысла судьбы и назначения национальной истории может не слишком волновать людей, которые живут в обществе с устойчивой национально-исторической традицией. Они, как правило, довольствуются непосредственным историческим сознанием и не нуждаются в историософском оправдании своего места в этом мире. Возможно, поэтому у классиков английской и французской философии практически отсутствует тяга к историософским построениям, особенно национально ориентированным» [13, с. 104]. Именно эту мысль подчеркивал Пушкин, отвечая на философическое письмо Чаадаева, столкнувшего судьбу России и судьбу Европы. Поэт не случайно разъяснял, что русская история требует особой формулы, а ее история несоизмерима и несочетаема с европейской.
Оперативную и одновременно вневременную актуальность имеют сегодня научные работы в области гуманитаристики, которые оцениваются по-особому ценностному критерию, по обращенности историософской проблематики к бытийным, сущностным вопросам жизни человека, общества, государства. Именно эта философская доктрина наполняет современные научные литературоведческие сюжеты особым содержанием и смыслом. Ориентир на историзацию изучения художественной литературы сегодня наиболее рационален. Вероятно, именно так может быть продуктивно прочитана сегодня классика, к которой до начала ХХ1 в. приме -рили уже все научно-теоретические «платья» мыслимых и немыслимых фасонов. Сегодня мы имеем дело не с фасоном, а с поиском целой литературоведческой галактики, кото-
рая заключает в себе многие, если не все, загадки и тайны не только литературного развития, но и жизни, экзистенциальных перспектив каждого из нас, русской нации и России, славянства, о чем страстно и небеспочвенно размышляли и размышляют А. Пушкин, Н. Гоголь, Л. Толстой, Ф. Достоевский, а в ХХ в. - М. Горький, А. Блок, А. Белый, М. Шолохов, А. Платонов, А. Солженицын,
B. Шукшин, В. Распутин или другие классики.
Одним из первых о скифском сюжете в русской литературе в наши дни написал
C.А. Небольсин, в его монографии «Пушкин и европейская традиция» есть специальная глава «Пушкин и европейский миф о России как «Скифии» [14].
В 2012 г. в Москве защищена докторская диссертация И.Л. Бражникова «Историософский текст русской революции в художественной литературе и публицистике ХХ века», где одну треть исследования занимает вопрос о скифстве как явлении русской культуры. Автор диссертации убежден, что «скифство» -нерв русской литературы, ее движущая пружина» [15, с. 276].
В изложении Е.В. Тарле, Наполеон, когда ему доложили о первых пожарах в Москве, не обратил на них особенного внимания, но когда 17 сентября утром он обошел Кремль и из окон дворца, куда бы ни посмотрел, видел бушующий огненный океан, то, по показаниям графа Сегюра, доктора Метивье и целого ряда других свидетелей, император побледнел и долго молча смотрел на пожар, а потом произнес: «Какое страшное зрелище! Это они сами поджигают. Какая решимость! Какие люди! Это - скифы!» Современные исследователи отмечают, что Наполеон Бонапарт, читавший «Историю Карла XII» во время своего Русского похода, сомневался в достоверности вольтеровского повествования, однако именно этим сочинением, скорее всего, и было подсказано то слово, которое вырвалось у императора при виде горящей Москвы [16, с. 274]. Не случайно война 1812 г. получила распространенное название «скифская война». В истории начал действовать романтический миф о «русских скифах», а в русской литературе этот миф настолько активизировался, что стало возможным говорить о «скифском сюжете» всей русской литературы, выполняющем художественно-идеологическую функ-
цию ментальной характеристики. Составляющими элементами этого сюжета, своеобразными критериями скифства стали: скиф как метафора, выражающая «первообразный дух» русской нации; плуг и меч как символы скифской цивилизации; вечное стихийное стремление к свободе, способное прорваться через косную мещанскую успокоенность и обновить обветшалый «старый мир»; героический миф о «воинственном», сильном и выносливом, безудержном в веселье и разгуле, бесстрашном северном «варваре». Символом гибнущей от рук скифов цивилизации воспринимаются «горящие здания»: именно их К.С. Петров-Водкин использовал в начале ХХ в. при оформлении сборников «Скифы» одноименной группы писателей.
Здесь следует оговориться: «скифский сюжет» русской культуры не имеет универсального или абсолютного характера, и, тем не менее, все же резонно говорить о его влиянии (в той или иной степени) на писателей, их историософию и поэтику.
Русские писатели, конечно, хорошо знали историческую сложность и проблемность если не всего, то большей части давно сложившегося обширного «скифско-русского», «атилльского» историко-культурного контекста и опирались на него. Гунны (скифы) на степных просторах юга России, как принято считать, появились в 70-х гг. IV в. н. э., их победное шествие в последующие десятилетия прокатилось от границ Китая и почти до Атлантического океана. В величайшей битве на Катауланских полях в Шампани (451 г.) на стороне вождя Аттилы, прозванного современниками Бичом Божьим, участвовали и славянские (проторусские) племена. Как пишет В. Демин, «предпринимались неоднократные попытки объявить Аттилу русским князем, а гуннов сблизить со славянским племенем. Одним из первых в данном плане высказался известный в прошлом и весьма плодовитый русский писатель Александр Фомич Вельтман (1800-1870), опубликовавший в 1858 г. книгу «Аттила и Русь в
VI и V в.». Предположение о славянстве гуннов поддерживал и выдающийся русский мыслитель-славянофил Алексей Степанович Хомяков (1804-1860). В незавершенном обширном историческом исследовании, получившем у друзей полушутливое название «Семирамида», Хомяков высказал немало
интересных соображений о «славянской стихии гуннов» и причинах возвышения гуннской державы: «Не Аттила создал гуннское царство. Он нашел царство готовое от Урала до Эльбы и до лесов Тюрингии... Победы Аттилы утвердили навсегда самобытность освобожденных народов... Его великим подвигом утверждена возможность Руси, Польши и всех исторических царств славянских... »
Приведем далее весьма ценные для исследователей творчества Замятина утверждения В. Демина: «Горячим сторонником и пропагандистом идеи о русском происхождении гуннов был также славянский патриот и писатель Юрий Иванович Венелин (18021839), выходец из Венгрии, имевший русско-румынские православные корни. Ему принадлежит специальное исследование о гуннских именах в их сопоставлении со славянскими...» Автор статьи «Почему гунны, хазары и варяги говорили по-русски?» упоминает и роман «Бич Божий» (1878) Ивана Кузьмича Кондратьева (1849-1904), которому приписывается народная песня «По диким степям Забайкалья...». Используя факты из сочинений западных средневековых историков -Саксона Грамматика, Адама Бременского и Гельмольда, принимавших славян и гуннов за один народ, Кондратьев сделал Аттилу древним Киевским князем. «Мнение средневековых хронистов в XIX веке поддержали крупнейшие историки: в Чехо-Словакии -Павел Йосеф Шафарик (1795-1861), которому принадлежит классический многотомный труд «Славянские древности» (1838); в России - Иван Егорович Забелин (1820-1908) и Дмитрий Иванович Иловайский (1832-1920). Последнему принадлежит специальное научное исследование по данному вопросу - «Разыскания о начале Руси» (1876). Идея о славянстве и русскости гуннов отстаивается и в капитальном труде Александра Дмитриевича Нечволодова (1864-1938) «Сказания о Русской земле» (1909). Есть еще одно поразительное совпадение, - завершает свои размышления над интересующей нас темой В. Демин, - на него, насколько мне известно, никто не обратил должного внимания. По сообщению Иордана, старшего брата Аттилы звали Роас. С учетом массовых искажений этнонимов и имен собственных в латинской
передаче слово «Роас» читается как рос (или рус)» [17].
Скифский сюжет в русской культуре развивается уже на протяжении нескольких веков, является одним из древних: его истоки находят в «Повести временных лет», в древнерусских летописях. Однако, именно победы России в Отечественной войне и известная реакция Наполеона на московский пожар 1812 г. значительно активизировали скифскую проблематику в литературе Нового времени. Здесь следует назвать А. Пушкина, К. Батюшкова, Е. Баратынского, А. Воейкова, Н. Гнедича и других поэтов XIX в., опирающихся в решениях «скифского вопроса» на открытия М. Ломоносова и В. Тредиаков-ского. Например, Н. Гнедич в своем послании 1824 г. «Иностранцам.», называя себя скифом, писал:
Скажите: скиф сей был достоин дружбы нашей:
Как мы, к поэзии любовью он дышал,
Как мы, ей лучшие дни жизни посвящал, Беседовал с Г омером и природой,
Любил отечество, но жил в нем не рабом,
И у себя под тесным шалашом Дышал святой свободой [18, с. 133-134].
Многое в теории и методологии скифст-ва, его философии разъясняют классики русской литературы первой трети ХХ в. (Брюсов, Вяч. Иванов, Г. Иванов, А. Блок, А. Белый, Р. Иванов-Разумник, Е. Замятин, С. Есенин, другие художники). Конечно, не случайно симпатизировали скифскому движению символисты с их обостренным интересом к национальной проблематике. В наше время уже написано немало о разработке скифской темы М. Цветаевой, И. Буниным, К. Бальмонтом, Ф. Сологубом. Живым воплощением этого литературного направления является Блок, «маленькая поэма» которого «Скифы» (1918) считается миролюбивым манифестом и наиболее полным выражением идейно-эстетической платформы скифства. А. Белый на одной из встреч в память о Блоке в 1921 г. специально подчеркнул: «Россия -встреча Востока и Запада, символ судеб всего человечества, вот эта всечеловечность и человечность, вот эта идеология - делает Александра Александровича, во-первых, Скифом, во всех смыслах слова: как максималиста, как того, кто доводит свой ход мыс-
ли - не в абстрактных схемах, но в жизненных переживаниях - до конца» (цит. по: [19, с. 447]).
Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы,
С раскосыми и жадными очами!..
Идите все, идите на Урал!
Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
С монгольской дикою ордою!
Но сами мы - отныне вам не щит,
Отныне в бой не вступим сами,
Мы поглядим, как смертный бой кипит, Своими узкими глазами.
В последний раз - опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир Сзывает варварская лира!
Читателю ХХ в. хорошо известен еще один «скиф», Евгений Замятин. Именно в Париже, куда он уехал с разрешения Сталина в 1931 г., Замятин продолжал думать об исторической миссии России и работал над расширением и углублением темы Атиллы, которую в автобиографии 1931 г. соотносил с эпохой новой России: «Эпоха, когда состарившаяся западная римская цивилизация была смыта волною молодых народов, хлынувших с востока, с черноморских, волжских, каспийских степей, - показалась мне похожей на нашу необычайную эпоху; огромная фигура Атиллы, двинувшего против Рима все эти народы, увиделась мне совсем в ином, не традиционном освещении» [20, с. 14]. Именно здесь, в Париже, один за другим Замятин создавал сценарии на темы истории России «Стенька Разин», «Царь в плену», «Смутное время», «Чингис-хан». В Париже Замятиным написан, пожалуй, самый глубокий, имеющий итоговый характер аналитический очерк об истории и характере русского человека -«О моих женах, о ледоколах и о России», где есть прекрасные и точные, пережитые им слова о своей родине: «Россия движется вперед странным, трудным путем, не похожим на движение других стран, ее путь - неровный, судорожный, она взбирается вверх - и сейчас же проваливается вниз, кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая... Русскому человеку нужны были, должно быть, особенно крепкие ребра, и особенно толстая кожа, чтобы не быть раздавленным
тяжестью того небывалого груза, который история бросила на его плечи. И особенно крепкие ребра - «шпангоуты», особенно толстая стальная кожа, двойные борта, двойное дно - нужны ледоколу, чтобы не быть раздавленным сжавшими его в своих тисках ледяными полями. Но одной массивной прочности для этого все же еще было бы мало: нужна особая хитрая увертливость, похожая на русскую «смекалку»... Он переносит такие удары, он целым и только чуть помятым выходит из таких переделок, какие пустили бы ко дну всякий другой, более избалованный, более красиво одетый, более европейский корабль» [21]. Здесь не только объяснение писателя в любви к родной земле, но и оценочная позиция, в которой присутствуют и сопоставляются «хитро увертливый» российский «ледокол» и комфортабельный европейский «корабль».
На страницах «русской» прозы Замятина все герои - хорошие и непривлекательные, дышат полной грудью или стремятся к этому. Они максималисты. Ощущение «чрева» или «наводнения» для них самое оптимальное состояние. Будто человек рожден для того, чтобы до конца насладиться, налюбиться, намучиться, настрадаться, проявляя себя в деле, в поступках, иногда безумных, во взаимных отношениях, в борьбе, в быту или в абстрактном морализаторстве.
Максимализм Замятин считал свойством русского характера. Когда в статье 1924 г. «Федор Сологуб» он размышлял о «безудержной русской душе» писателя, мы хорошо понимаем, что и сам Замятин, не только его литературные герои, ощущал в себе эту русскость, мешавшую жить спокойно, но воспитавшую в нем никогда непокидаемое, непрекращающееся чувство радости земного бытия. «...Под строгим, выдержанным европейским платьем, - писал Замятин, - Сологуб сохранил безудержную русскую душу. Эта любовь, требующая все или ничего, эта нелепая, неизлечимая, прекрасная болезнь -болезнь не только Сологуба, не только ДонКихота, не только Блока (Блок именно от этой болезни и умер) - это наша русская болезнь, morbus rossica. Этой именно болезнью больна лучшая часть нашей интеллигенции -и, к счастью, всегда будет больна. К счастью потому, что страна, в которой уже нет непримиримых, вечно неудовлетворенных, все-
гда беспокойных романтиков, в которой остались одни здоровые, одни Санхо-Пансы и Чичиковы, - раньше или позже обречена захрапеть под стеганным одеялом мещанства. Быть может, только в огромном размахе русских степей, где будто еще недавно скакали не знающие никакой оседлости скифы, могла родиться эта русская болезнь. При всем своем внешнем европеизме Сологуб от русских степей, по духу - он русский писатель куда больше, чем многие из его современников... » [22, с. 259].
Мы чувствуем, как глубоко знал и понимал Замятин русский характер, с какой любовью писал о нем, как дорожил непридуманным титулом «русский писатель». Тот взгляд на русский характер, который определил для себя, например, Н.О. Лосский (18701965) лишь к концу жизни, Е.И. Замятина характеризовал на протяжении всего его творческого пути. Одну из последних работ
Н. Лосский так и назовет «Характер русского народа» (1957). «Русские вулканы», могучая сила воли, страстность отличают русских. Это проявляется в быту, в политической и религиозной жизни. Максимализм, экстремизм, фанатическая нетерпимость - проявления такой страстности. Преобладающая черта русского характера - доброта. Но в то же время в русской жизни немало жестокости. Русский человек поражает многосторонностью своих способностей. Беда русских -недостаток средней области культуры. Они -максималисты: «все или ничего». В русском человеке сочетается Петр Великий, князь Мышкин и Хлестаков» (цит. по: [23]).
К концу 1917 г., после возвращения из командировки в Англию, где, кажется, еще более окрепло «скифство» Замятина (во всяком случае, он столь тепло и открыто о «русской душе» ранее не писал), из-под пера писателя «вырвалась» статья «Скифы ли?», впервые опубликованная в 1918 г. и написанная в виде отклика на выход 2-го выпуска альманаха «Скифы» (вышел на исходе 1917 г., в выходных данных значится 1918 г.), объединившего писателей, деятелей культуры идеей «революции духа» (А. Белого,
М. Пришвина, Н. Клюева, С. Есенина,
О. Форш и др.). Идейным вдохновителем издания был Р. Иванов-Разумник. В статье Замятин поэтизировал образ «вечного кочевника», скифа, и его характер передан уже в эпи-
графе, взятом из предисловия к первому сборнику альманаха: «Нет цели, против которой побоялся бы напречь лук он, скиф...».
«Исповедание» скифа, уточнял Замятин, «еретичество». И эта черта характера и миросозерцания скифа особенно привлекает писателя. Именно в статье «Скифы ли?» автор заложил основу своей теории «еретичества», которую будет развивать в последующие годы: «Здесь - трагедия, и здесь - мучительное счастье подлинного скифа: ему никогда не почивать на лаврах, никогда ему не быть с практическими победителями, с ликующими и поющими «славься». Удел подлинного скифа - тернии побежденных; его исповедание - еретичество; судьба его -судьба Агасфера; работа его - не для ближнего, но для дальнего. А эта работа во все времена, по законам всех монархий и республик, включительно до советской, оплачивалась только казенной квартирой: в тюрьме» [21, с. 26].
Очевидно, сегодня необходимо прислушаться к разъяснению Замятина, в заметке «К постановке пьесы «Атилла» писавшего: «...суд истории над Атиллой состоялся... приговор был вынесен. Атилла и гунны - варвары, разрушители, злодеи. Такими же злодеями еще недавно были Пугачев, Разин... Меня заинтересовала задача изменить установившийся взгляд на гуннов и Атиллу - фигуру куда более крупную. Такая ревизия старых исторических концепций теперь естественна и закономерна и основания для нее есть...» [24, с. 146].
В феврале 1928 г. в связи со своими творческими планами Замятин писал: «Запад - и Восток. Западная культура, поднявшаяся до таких вершин, где она уже попадает в безвоздушное пространство цивилизации, -и новая, буйная, дикая сила, идущая с Востока, через наши, скифские, степи. Вот тема, которая меня сейчас занимает, тема наша, сегодняшняя - и тема, которую я слышу в очень как будто далекой от нас эпохе. Эта тема - один из обертонов моей новой пьесы -трагедии «Атилла»... Из пьесы эту же тему я развертываю в роман, над которым сейчас начал работать» [25, с. 4]. В этом же году Замятин и завершил работу над исторической трагедией «Атилла», которую писал около трех лет.
9 января 1924 г. К.И. Чуковский записал в дневнике телефонный разговор с Замятиным: «Он сейчас пишет об Атилле - историч. повесть. - «Думал сперва, что выйдет рассказец, нет, очень захватывающая тема. Я стал читать матерьялы - вижу, тема куда интереснее, чем думал».
- Вы с «параллелями»?
- Обязательно. Ведь вы знаете, кто такие гунны были? Это были наши головотяпы, гужееды, российские. Да, да, я уверен в этом. Да и Атилла был русский. Атилла одно из названий Волги.
- Вы так это и напишете?
- Конечно!
- Атилла Иваныч» [26, с. 290].
В 1932 г. в известном интервью для журнала «Les Nouvelles Littéraires» Фредерику Лефевру Замятин так объяснял причину своего обращения к историческому роману с материалом пьесы «Атилла» в основе: «Если я заинтересовался этой темой, которая кажется далекой от нас, то лишь потому, что я полагаю, что мы живем в век, близкий к эпохе Атиллы. Как и тогда, наше время определяется большими войнами и социальными катастрофами. Быть может, завтра мы также будем свидетелями гибели очень высокой культуры, находящейся уже на ущербе. К тому же напомню, что государство Атиллы простиралось от Волги до Дуная и что главные силы его войск составляли славянские и германские племена» [27, с. 549].
Незавершенный роман «Бич Божий» (по плану автора создавалось огромное эпическое полотно под названием «Скифы», а «Бич Божий» составлял одну из его частей) был издан посмертно в Париже в 1938 г. [28]. Состояние современной Европы, распоротой восстаниями и революциями, войнами и предчувствием грядущих катастроф передано в романе уже в первых строках, на первых страницах. Замятин в который раз - и оказалось, в последний - обратился к своему трагическому, пугающему, но близкому и понятному, полифоническому образу чрева, на этот раз какого-то особого, космического, глобально-катастрофического масштаба.
«Беспокойство было всюду в Европе, оно было в самом воздухе, им дышали...
Все ждали войны, восстаний, катастроф... Ничего прочного в жизни больше не осталось.
Прочной перестала быть самая земля под ногами. Она была, как женщина, которая уже чувствует, что ее распухший живот скоро изрыгнет в мир новые существа - и она в страхе мечется, ее бросает в холод и жар».
М.А. Осоргин писал о романе: «Бич Божий» - совершенно новый для Замятина литературный жанр героического повествования. Образ молодого Атиллы, звереныша, будущего воина, хитрого тактика и политика новой, варварски-здоровой формации, Замятину удался, как - в противоположение этому представителю надвигающейся новой культуры - удались автору портреты императора Гонория, его окружения, молодого Тарквиния Приска и, в особенности, Басса, воспитателя императорских заложников. Фигуры романа несколько театральны - не потому ли, что роман вышел из пьесы? - но они тем самым жизненны в своеобразной замя-тинской повествовательной манере, дающей историческому романисту возможность оставаться современным сатириком...» (цит. по: [27, с. 259]).
По широте охвата обновляющейся жизни, осознанности происходящих перемен, столь глубоко затронувших, перевернувших поэтическое нутро художника, пробудивших в нем обостренный интерес к отдельному человеку, поставленному с глазу на глаз с одним из самых трудных поворотов национальной истории, не многих в нашей поэзии можно воспринимать рядом с Есениным. Система взглядов Есенина на человека в его взаимоотношениях с народом и историей складывалась постепенно, путем обретения и разрешения, часто драматического, острейших идейно-художественных противоречий автора. Однако в завершенном виде, т. е. в той стадии, в какой успел развить эту концепцию поэт, она выглядит достаточно стройной и исторически выразительной.
Есенин видел ураган возмущенного народа и смотрел на этот ураган не как на сплошную массу, а дифференцировал ее. Он видел в ней отдельного человека, различал Пугачевых и Твороговых, «кожаные куртки» и «иных людей» - «они, как отрубь в решете, средь непонятных им событий», тех кто «в самих себе умрут, истлеют падью листопада». Видел Есенин Прона Оглоблина и его брата Лабутю, видел Ленина, Буденного, Ворошилова, своих деда и мать, молодежь, что
поет агитки Демьяна. В том урагане есть «те, что верят, что тянут в будущее робкий взгляд», и в этом же урагане «с величественной силой рабочая предстала рать» («Мой путь»). Кипит в водовороте событий и еще один человек, страстно заявляющий:
Хочу я быть певцом
И гражданином.
(«Стансы»)
И был певцом и гражданином. Но в то же время чувствовал себя обреченным «завидовать» тем, «кто жизнь провел в бою», он бескомпромиссно заявлял: «Отдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам», «никогда с собой я не полажу, себе, любимому, чужой я человек» («Русь советская», «Метель»). Он не все понимал, что происходит на его родине, ощущал порой себя «иностранцем» и все же - «никакая родина другая не вольет мне в грудь мою теплынь» («Спит ковыль...»).
Словом, этого человека мы очень хорошо знаем. Вопрос в том, почему же, когда обращаемся к творческому наследию Есенина, замечаем только этого человека, горячо нами любимого, стоящего в центре поэзии, но вовсе не исчерпывающего ее содержания, поисков поэтом ответа на вопрос о месте человека в истории народа и страны? Как часто этот человек бывает лишь созерцателем, ждет «черного человека» и ведет с ним, ненавистным, спор, а рядом живут, действуют и ведут другой спор, более существенный, спор с самодержавием, «другие юноши», поющие «другие песни». Он, вот этот лирический герой Есенина, пусть и с чертами автобиографизма, - всего лишь один из множества человеческих типов, прописанных в искусстве поэта и захваченных водоворотом народной борьбы. На нем одном концепции человека и народа в поэзии Есенина не построишь, как не построишь ее, скажем, на образе поэта, например, в «Анне Снегиной».
В связи с вопросом о есенинской концепции личности в истории и «скифстве» Есенина особенно интересна поэтическая драма «Пугачев», над которой поэт работал активно, скрупулезно, с предварительным изучением архивных материалов: рукопись содержит до двадцати вариантов строк или строф. Общее количество вариантов в четыре раза превышает основной текст. В научной
литературе о драме написано много интересного. В наши дни И.Л. Бражников связывает творчество Есенина со скифским сюжетом русской литературы и считает что «наиболее яркое воплощение «скифство» ХГХ-ХХ вв. получает в поэзии С. Есенина, однако ни «скифский сюжет», ни «скифский период» в его творчестве к настоящему моменту не получили достаточного освещения в научной литературе. При этом сама проблема осознается, и в готовящейся к выходу Есенинской энциклопедии должен появиться соответствующий раздел: «Проблема «Есенин как выразитель национального самосознания», и он предполагает освещение таких вопросов, как «Есенин и «скифство».» [15, с. 251]. Исследователь пишет о том, что понятия «скифский сюжет» и «скифский период» применительно к творчеству Есенина наполнены различным содержанием, приводит слова О. Вороновой о том, что «скифский период» творчества Есенина имеет четкие хронологические рамки: «Теоретический манифест есенинского скифства - трактат «Ключи Марии», а художественное воплощение - революционно-романтический цикл поэм 19171919 гг., который некоторые исследователи называют «скифским циклом» [15, с. 251-252].
Автор поэтизировал Пугачева, создавал лирический, душевный характер, чем-то приближал себя к Пугачеву и Пугачева к себе, видел свои национальные, «скифские» корни в этом характере. Случайно ли, что потом, именно в «Анне Снегиной», в наиболее зрелом, концептуальном в идейнохудожественном отношении произведении, повторится ситуация из «Пугачева». Так же, как и «Пугачев», поэма откроется сценой, создающей сходный эмоциональный настрой, сообщающей и драме, и поэме лирическую мелодию, в которой хорошо прослушивается авторский голос. В «Анне Снеги-ной» поэт приезжает в родные для него места, с грустью и печалью слушает рассказ возницы. В «Пугачеве» похожий композиционный зачин: Пугачев, его портрет начинается со встречи со сторожем, который первым поведал ему о жизни Яика. И поэт, и Пугачев задают вопросы, ведут беседу с первыми представителями местных жителей в сопровождении ночного пейзажа, на фоне луны. Только в «Пугачеве» «луна, как желтый медведь в мокрой траве ворочается», а в «Анне
Снегиной» «луна золотою порошею осыпала даль деревень». И впоследствии в том и в другом произведении поэтический образ луны будет разнообразиться, оставаясь преобладающим в пейзажных красках.
Есенин любит лунный свет, для него он наполнен метафорически-реалистическим смыслом, содержит характеристику жизнеот-ношения человека. В «Поэме о 36» он скажет:
Всякий ведь в жизнь
Влюблен в лунном мерцанье
Хат.
Если «Анна Снегина» - произведение реалистическое, вершина поэзии Есенина, то, бесспорно, самыми живительными соками ее питает драма «Пугачев».
Может быть, сознательно нарушая историческую достоверность облика Пугачева, Есенин делал его обобщающим национальным типом, типом русского крестьянина, патриота и поэта по натуре; на протяжении всего своего творческого пути Есенину хотелось вскрыть красоту русского народного творчества, создателями и носителями которого искони были крестьяне. Обратим внимание на слова Пугачева: «Я значенье мое разгадал... »
Слушай, ведь я из простого рода И сердцем такой же степной дикарь!
Я умею, на сутки и версты не трогаясь,
Слушать бег ветра и твари шаг,
Оттого что в груди у меня, как в берлоге, Ворочается зверенышем теплым душа.
Мне нравится запах травы, холодом подожженной, И сентябрьского листолета протяжный свист. Знаешь ли ты, что осенью медвежонок Смотрит на луну,
Как на вьющийся в ветре лист?
По луне его учит мать Мудрости своей звериной.
Чтобы смог он, дурашливый, знать И призванье свое и имя.
Какая красивая, мечтательная раскрывается душа Пугачева, но носитель этой души, ее обладатель вынужден иметь своим призваньем «крепкие клыки». И как меняется лексикон Пугачева в другом его монологе, обращенном к «престолу»:
Послушай, да ведь это ж позор,
Чтоб мы этим поганым харям
Не смогли отомстить до сих пор!..
Вот чем объясняется употребление в драме деэстетизированной образности, которую мы порой объясняем имажинистскими увлечениями поэта. Она появляется там, где обращена к врагу.
В насыщенной образности поэтической драмы «Пугачев», видимо, нашла свое отражение и художественная полоса метафориза-ции поэтического мышления. Революция всколыхнула иносказательное восприятие писателями столь новых перемен и в жизни страны, и в жизни отдельного человека. В стихотворении того периода «Нашедший подкову» Мандельштам, например, писал:
С чего начать?
Все трещит и качается.
Воздух дрожит от сравнений
Ни одно слово не лучше другого,
Земля гудит метафорой...
В «Пугачеве» заставляет задуматься и избирательный подход Есенина к фактам жизни и деятельности Пугачева и его соратников, к истории самого восстания. Многие факты и сведения Есенин опускает. В сюжет драмы вводит только то, что отвечало настроению и раздумьям поэта в первые годы Октябрьской революции, что способствовало раскрытию оценок Есениным того главного, что он видел в ней.
Из многообразных крестьянских волнений прошлых эпох Есенин берет и поэтизирует именно Крестьянскую войну под предводительством Пугачева, оставшуюся в истории антикрепостнического движения в России как крупнейшее восстание, переросшее в подлинно народную войну. Этому способствовали, как известно, и манифесты Пугачева, призывающие к передаче земли крестьянам, к ликвидации крепостного права, и слияние многонационального движения с русским крестьянским выступлением, включившим и работных людей горных заводов (их Хлопуша называет рабочими: «Знаю я, за Сакмарой рабочие для помещиков пушки льют...»).
Есенина в период осмысления событий Октября интересовал поистине скифский размах пугачевского бунта. Он хорошо осознавал родственность целей и задач крестьянского выступления и Октябрьской революции:
Пусть знает, пусть слышит Москва -
На расправы ее мы взбыстрим.
Это только лишь первый раскат.
Это только лишь первый выстрел...
Неслучайным кажется и то, что почти все двигающие сюжет события драмы привязаны к осени, к октябрю. Октябрь - это начало осуществления грандиозного плана пугачевского восстания, когда Пугачев создал Военную коллегию, ведавшую организацией армии повстанцев и ее снабжением. Это время начала длительной осады крепости Оренбург - главного административного центра края. Это и время, когда предали Пугачева его соратники («Знать, недаром листвою октябрь заплакал...»). И в «Пугачеве» вырастает обширная, объемная метафора осени:
Это она!
Это она подкупила вас,
Злая и подлая, оборванная старуха.
Это она, она, она,
Разметав свои волосы зарею зыбкой,
Хочет, чтоб сгибла родная страна
Под ее невеселой холодной улыбкой.
Одним словом, обращение к октябрю, к осени в драме настолько часто и непросто, что оно не может не интриговать читателя, заставляет задуматься над смыслом этого обращения. Совершенно очевидно, что существует взаимосвязь между «пугачевским» октябрем и Октябрем. Именно Октябрь обратил Есенина к эпохе Пугачева. Но параллель эта далеко не однозначна. Поэт не только видел перекличку этих двух исторических событий в их, так сказать, торжественном, скифском моменте (размах, цели, патриотизм, народный характер событий). Он еще и напоминал современникам Октября уроки пугачевского движения, которые могут быть во многом для них поучительными. И процитированная выше зловещая картина осени, «подлой, оборванной старухи», демонстрирует один из таких уроков. Чтобы усвоить его, обратимся к центральной сюжетной ситуации «Пугачева», к мотиву предательства вождя восстания его соратниками. Именно эта ситуация особенно сильно потрясает художественное воображение поэта.
Все дело в том, что предатели во главе с Твороговым не воспринимаются таковыми самим Пугачевым:
Нет, нет, нет, не поверю, не может быть!
Не на то вы взрастали в степных станицах,
Никакие угрозы суровой судьбы
Не должны вас заставить смириться...
Поведение и поступки предателей Пугачев квалифицирует лишь как «бесстыдную трусливую дурь». И вслед за стихами: «Дорогие мои. Хор-рошие... Что случилось? Что случилось? Что случилось?» - как самоответ идут строчки о «злой осени» («Это она подкупила вас...»). В данном случае осень выступает как условный мотив, который берет на себя по воле Пугачева вину за поступки предателей, мотив вины не Творогова, а обстоятельств. Да и сам Творогов в своем монологе, обращенном к Бурнову, склонен обвинить не себя и своих сообщников по предательству Пугачева, а некий хмурый октябрь:
Слушай, слушай, есть дом у тебя на Суре,
Там в окно твое тополь стучится багряными
листьями,
Словно хочет сказать он хозяину в хмурой
октябрьской поре,
Что изранила его осень холодными меткими
выстрелами.
Как же сможешь ты тополю помочь?
Чем залечишь ты его деревянные раны?
Вот такая же жизни осенняя гулкая ночь
Общипала, как тополь зубами дождей,
Емельяна...
В пугачевском бунте Есенин подметил те уроки, которые и ныне активно усваиваются нашей литературой, уроки нравственного поведения человека в экстремальных условиях, уроки нравственного выбора, предательства. Социальные потрясения - это экзамен на человечность. Они могут родить героя, но могут всколыхнуть, как говорит Есенин в «Пугачеве», «все то дикое и злое, что сидит в человеке». Непросты размышления Пугачева о человеке в условиях социальных катаклизмов:
Человек в этом мире не бревенчатый дом,
Не всегда перестроишь наново...
В поэтической драме «Пугачев» поучительны не только Творогов и компания, но и сам Пугачев, истинный патриот, человек со свободолюбивой скифской душой, но искренне заблуждающийся в оценке мотивов поведения своих собратьев. И Есенин остро
ставит проблему нравственно-психологического заблуждения человека, которое в ответственнейшие исторические моменты становится не только драмой одного этого человека, но и социально-опасным явлением, влекущим за собой трагедию народа. «Пугачев» стал одним из решений проблемы личности и истории, человека и истории в русской литературе. Есенин видел в человеке активную историческую силу.
Очевидно, в творческом наследии Есенина и нет более сложного произведения, чем драма «Пугачев». Она ставит перед читателем задачи, требующие коллективных решений, коллективных усилий есениноведов. И понятно, любые решения могут оказаться не бесспорными. Одно бесспорно: «Пугачев» Есенина принадлежит к скифскому направлению, к одному из магистральных линий национального искусства, и понятым с этой точки зрения он может быть только с учетом особенностей, уникальности творческого почерка Есенина, с учетом контекста всего его творчества, в первую очередь, в связи с произведениями, написанными после «Пугачева». Подражать «имажам» драмы бессмысленно (цит. по: [29, с. 86]). Слишком есенинские творческие муки в них отпечатаны.
По воспоминаниям В. Кириллова о выступлении Есенина с чтением драмы в Доме печати, когда «все выступавшие с оценкой «Пугачева» отметили художественные достоинства поэмы и указывали на ее революционность», а автор воспоминаний заметил, что «Пугачев говорит на имажинистском наречии и что Пугачев - это сам Есенин», «Есенин обиделся и сказал: «Ты ничего не понимаешь, это «действительно революционная вещь» [30, с. 317]. Так оценивать это произведение есть все основания.
Современные литературоведы-скифологи считают, что в русской литературе существует евразийский вектор скифства [15, с. 205]. Есть основания предполагать, что повесть
А. Платонова «Джан» (1933-1935), полностью опубликованная в журнале «Простор», непосредственно связана с идеологией этого типа скифства. «Джан» в переводе с туркменского и на основе народного поверья -душа, которая ищет счастье; милая жизнь; небольшой кочевой народ из разных национальностей, «потерянный народ». В сюжете Платонова, как известно, это кочующее пле-
мя. У него есть свои атрибуты жизни: одинокая старая яблоня, камень и колесо, земля, плуг, мечта, почва. Это и ведущие категории скифства как эстетического явления культуры, и памятники жизни человека из племени джан. Историософский смысл произведения: «народ жил механически», свободно, потому «притворялся мертвым», чтобы его не эксплуатировали и не мучили. Скифский аспект сюжета связан, с одной стороны, с образом Назара Чагатаева, которого голодная мать, туркменка Гюльчатай (в переводе: горный цветок), в пятилетнем возрасте вывела в пустыню, дала в руку тростинку «чтобы вместо старшего друга шло растение рядом» и сказала: «Иди далеко к чужим». И куст перекати-поле привел мальчика к пастуху, а советская власть сделала Назара, по отцу русского, человеком, похожим на скифа: он, спустя много лет, нашел в азиатской пустыне свой народ, построил для него жилище, однако, люди покинули этот дом: «и пусть они счастья достигнут за горизонтом» [31, с. 328].
В этом оригинальном произведении Платонова на плацдарме скифского сюжета столкнулись человеческое ничем неограниченное стремление к свободе (скифство), скифство как отношение к родине и скифст-во как национальный характер. Для определения евразийского типа, евразийского вектора скифства существует понятие номадизм, означающее жажду странствования, кочевания как особое состояние духа («Цыганы»
A. Пушкина, «Тарас Бульба» Н. Гоголя).
В ХХ в. интерес к «скифскому сюжету» проявляли А. Твардовский, В. Астафьев,
B. Шукшин, В. Распутин, Ю. Кузнецов и др.
Наше время, конец ХХ - начало ХХ1 столетия, ознаменовано повышением интереса к проблематике «скифского сюжета» в русской литературе, возникновения Огап28Йиайоп, пограничной ситуации, означающей момент глубочайших человеческих потрясений. Именно в такие исторически переходные эпохи оживает интерес к национальной истории, ее корням и движущим потенциям. Востребованными становятся до поры, до времени «дремавшие» исторические концепции.
1. Тютчев Ф.И. Полное собрание сочинений и писем: в 6 т. Т. 3. Публицистические произведения. М., 2003.
2. Бочаров С.Г. Тютчевская историософия: Россия, Европа и Революция // Новый мир. 2004. № 5.
3. Каграманов Ю.М. Империя и ойкумена // Новый мир. 1995. № 1.
4. Сендеров В.А. Россия - Империя или Россия -Царство? // Новый мир. 2004. № 2.
5. Тарасов Б.Н. Тютчевская историософия: Бог, человек и история, Россия, Европа, революция // Новый мир. 2005. № 11.
6. Флоровский Г.В. Из прошлого русской мысли. М., 1998.
7. Литературное наследство. М., 1937. Т. 31-32.
8. Литературное наследство. М., 1988. Т. 97. Кн. 1. С. 276, 330, 372, 422.
9. Соловьев В. С. Сочинения: в 2 т. М., 1988. Т. 2.
10. Контекст. 1978. М., 1978.
11. Горький М. Две души // Горький М. Статьи (1905-1916). М., 1916.
12. Бердяев Н.А. О русских классиках. М., 1993.
С. 186-188.
13. Зайцева Н.В. Историософия как метафизика истории: опыт эпистемологической рефлексии: автореф. дис. ... д-ра филол. наук. Самара, 2005.
14. Небольсин С.А. Пушкин и европейский миф о России как «Скифии» // Небольсин С.А. Пушкин и европейская традиция. М., 1999.
15. Бражников И.Л. Историософский текст русской революции в художественной литературе и публицистике ХХ века: автореф. дис. . д-ра филол. наук. М., 2011.
16. Тарле Е.В. Наполеон. М., 1991.
17. Демин В. Почему гунны, хазары и варяги говорили по-русски? // Литературная Россия. 2000. 4 февр.
18. Гнедич Н.И. Стихотворения. Л., 1956.
19. Белоус В.Г. ВОЛЬФИЛА [Петроградская вольная философская ассоциация]: 19191924: в 2 кн. Кн. 1: Предыстория Заседания. М., 2005.
20. Замятин Е. И. Автобиография / публ. А. Галушкина // Странник. 1991. Вып. 1. С. 178, 181.
21. Замятин Е. И. Я боюсь. Литературная критика. Публицистика. Воспоминания. М., 1999.
22. Замятин Е.И. Федор Сологуб // Замятин Е.И. Избранные произведения: в 2 т. М., 1990. Т. 2.
23. Гулыга А.В. Русская идея и ее творцы. М., 1995.
24. Ерыкалова И. Е. К истории создания пьесы Е.И. Замятина «Атилла» // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня: научные статьи. Кн. III. Тамбов, 1997.
25. Читатель и писатель. 1928. № 6.
26. Чуковский К.И. Дневник. 1901-1929. М., 1991.
27. Барабанов Е. Комментарии // Замятин Е. И. Сочинения. М., 1988.
28. Замятин Е.И. Сочинения. М., 1988. С. 249-306.
29. Марченко А.М. Ностальгия по настоящему (Заметки о поэтике А. Вознесенского) // Вопросы литературы. 1978. № 9.
30. Примечания // Есенин С. А. Собрание сочинений: в 5 т. М., 1962. Т. 4.
31. Платонов А.П. Джан // Платонов А.П. Повести. Рассказы. Воронеж, 1986.
Поступила в редакцию 23.04.2012 г.
UDC 821(091)
“GOD, HAVE MERCY, IT IS SO PAINFUL TO BE RUSSIAN”: SKIFF SUBJECT OF RUSSIAN LITERATURE
Larisa Vasilyevna POLYAKOVA, Tambov State University named after G.R. Derzhavin, Tambov, Russian Federation, Russian and Foreign Literature Department, Doctor of Philology, Professor, Honored Worker of RF, e-mail: [email protected]
The article is written on the base of scientific report to the Days of Slavonic writing and devoted to the year of Russian history. The problems of “skiff subject” of Russian literature which plays the art and ideological function of mental characteristics is researched. The research is hold on material of literature works of 20th century: A. Bloc, E. Zamyatin, S. Esenin, A. Platonov.
Key words: history of Russian literature; national specifics; “skiff subject”; Bloc; Zamyatin; Esenin; Platonov.
