10А. В. Зябликов
РОССИЙСКАЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И ДУМСКАЯ ПРАКТИКА 1906—1907 ГОДОВ
Введение
Цель статьи — выявить содержание общественных дискуссий в изменившейся политической реальности России 1906— 1907 гг., связанной с учреждением нового законодательного органа — Государственной Думы. Один из предметов данных дискуссий — соотношение охранительного и либерального элементов в деле государственного обустройства. Идея естественности и «первозаконности» самодержавной власти находила заинтересованный отклик в сознании художественной элиты, пытавшейся осмыслить значение и функции нового политического института, понять меру его исторической и общественной обусловленности. Прежде всего, это касается национально ориентированной художественной интеллигенции, тяготевшей с консервативному и либерально-консервативному полю общественно-политической мысли. Среди задач исследования, основывающегося на принципах историзма и системности, на историко-генетическом и исто-рико-сравнительном методах, — характеристика восприятия деятелями искусства и литературы реалий думской практики 1906— 1907 гг., а также выявление политических предпочтений художественной интеллигенции в контексте межфракционной и межпартийной полемики.
© Зябликов А. В., 2019
Зябликов Алексей Вячеславович — доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой философии, культурологии и социальных коммуникаций Костромского государственного университета. [email protected]
Zyablikov Alexey Vyacheslavovich — doctor of historical sciences, the head of the department of philosophy, cultural science and social communications of the Kostroma state university.
* * *
Сложность и двусмысленность процессов, шедших в России в начале ХХ в., заключалась в том, что большая часть творческой элиты признавала необходимость некоторых исторических инверсий. Однако представления о степени и мере политических инноваций разнились весьма существенно. Если радикально настроенная интеллигенция не исключала слома всей государственной системы, то значительная часть национально ориентированной интеллигенции не только исключала такое развитие событий, но и небезосновательно усматривала в этом угрозу началам государственности и культуры. В представлении многих идея ограничения самодержавия оказывалась соединением взаимоисключающих понятий. «Монархия представляет конечный и совершенный тип власти; она совершенна, потому что естественна и первозаконна», — писала консервативная газета «Русское Царство» в августе 1907 г.1 А. Т. Виноградов определял самодержавие как нравственно-юридический способ примирения объективного порядка и субъективной свободы2. В. Л. Величко еще в 1902 г. писал о том, что отступление от незыблемых устоев православия — самодержавия — народности поставило бы отечество на край гибели, «а человека, служащего ему пером, — на край измены вечно-созидательным началам русского народа, творческой силе русского духа»3. Писатель был убежден, что в этой формуле уже содержатся в необходимой пропорции и охранительный, и прогрессивный элементы: и разумное народоправство, и «освященное религией» единовластие, «и стремление к высшей духовной свободе, и свободное подчинение религиозно-политическим нормам, облагораживающим ее»4.
«Царь есть первый воин во время войны и первый пахарь во время мира», — формулировал свое понимание самодержавия С. Н. Сыромятников5. Поэт Н. М. Соколов считал, что либеральная идея ограничения самодержавия есть полная «дезорганизация» общества, выдаваемая за идеал общественного благоустрой-ства6. Эта же мысль многократно повторяется в личной переписке С. Н. Сыромятникова и Н. М. Соколова7. «Самодержавие есть закон», — утверждал Н. А. Энгельгардт8. Аргументация этого тезиса содержится в статьях и обширном эпистолярном наследии
писателя, в том числе в письмах, адресованных редактору консервативного «Исторического вестника» С. Н. Шубинскому9. За полвека до Первой российской революции Ф. И. Тютчев убеждал, что «конституционный» произвол, облеченный во внешние формы законности, куда более деспотичен и страшен, нежели «простодушный» деспотизм царского самодержавия10. С. Н. Булгаков в мемуарах психологически достоверно показал свой путь от революционных искушений к пониманию подлинного существа монархии: «Я стал, по подлому выражению улицы, царист. Я постиг, что царская власть в зерне своем есть высшая природа власти, не во имя свое, но во имя Божие»11. И. Л. Солоневич считал русское самодержавие единственной в мире классической монархией — политической организацией народа, построенной на «диктатуре православной совести»12. Этой же мысли придерживался романист и поэт Н. Ф. Берг13.
Понятно, почему многие в Манифесте 17 октября 1905 г. узрели начало конца Российской империи. «Интеллигенция получила, наконец, долгожданный парламент, — писал великий князь Александр Михайлович. — Русский Царь стал отныне пародией на английского короля, и это в стране, бывшей под татарским игом в годы великой хартии вольностей»14. Монархия состоятельна именно как «фетиш», а значит, модель «думской монархии», которую на пороге 1905 г. многие представители художественной интеллигенции считали приемлемой для России, приобретала качества заведомо недееспособного новообразования, несовместимого с идеократической природой российской государственности.
Новый идеал «святости» не сложился. В январе 1908 г., размышляя над первоистоками русской революции, В. В. Розанов увидел их в христианском социализме, который хочет сгладить «жесткие углы» государственности и вернуться к дофабричному, архаичному быту, к тем самым пассивным идеалам, против которых она, вроде бы, выступала: «Баба-революция пошла на мужика-государство. <...> Она вся — только сила, только порыв: без головы. Вся стать бабья. <...> Она очень мало созидательна»15. Имея в своем облике много «мучительно-прекрасного», революция остается для В. В. Розанова «хлыстовским», восточным тяготением к неподвижности Китая «с отвлеченно-невидимым
"богдыханом"» и примитивизированными человеческими потребностями. Говоря о «большевизме» и «эсерстве» А. А. Блока, В. Ф. Ходасевич замечал, что поэт «выдумал Революцию такою прекрасною, какой она никогда не была»16.
Увы, день открытия Государственной Думы, 27 апреля
1906 г., не смог стать днем национального согласия. Созыв народного представительства, вопреки ожиданиям многих, не был умиротворяющим, гармонизирующим общество фактором. Дума, названная монархистами «революцией за казенный счет»17, вполне оправдывала это определение. На думских заседаниях доминировала риторика партийных митингов, охотно применялась тактика политического торга и шантажа. «Все партии суть чисто общественные, пожалуй, литературные, — писал В. В. Розанов в июне 1906 г. — Дума есть говорящие газеты, как газеты есть пишущая Дума: отсюда между ними трогательное единение»18. Смущало бессилие и молчание депутатов-консерваторов. Единственной организованной и здравомыслящей силой в первой Думе оказалось польское коло: начиная с 1863 г. поляки преодолевали в себе революционное фразерство, учились несуетной политической работе.
Художники размышляли над возможностью проведения через Думу целого ряда законопроектов. Так, всегда подчеркивавший свою внеполитичность А. Н. Бенуа в январе 1906 г. неожиданно выступил в октябристской газете «Слово» с либерально-консервативной программой художественных реформ и создания министерства культуры. Проект А. Н. Бенуа предполагал выделение сферы искусства из подчинения министерству Двора, объединение разбросанных по разным ведомствам художественных учреждений, создание полного реестра художественных богатств страны, разработку «списка неприкосновенно-стей»; особое внимание уделялось привнесению в жизнь «праздничности, символики и торжественности обрядов»19.
Л. Н. Толстой, искренне увлеченный идеей введения в России единого земельного налога и уничтожения земельной ренты по системе американского экономиста Генри Джорджа, в 1906—
1907 гг. всерьез обдумывал возможность обсуждения этого проекта в Думе. По поручению писателя депутатам были разосланы для ознакомления брошюры с работами экономиста. С аналогичным
предложением Л. Н. Толстой обратился в письме к П. А. Столыпину20. Одержимость идеями Г. Джорджа вступала в противоречие с толстовским недоверием к государственным институтам: введение единого налога было осуществимо только с санкции государства, и писатель не мог не понимать этого. В целом отношение Л. Н. Толстого к Государственной Думе было весьма негативным. Писатель всячески подчеркивал свою незаинтересованность ходом думских прений, он убеждал посетителей Ясной Поляны, что о работе российского парламента знает лишь понаслышке, из разговоров домашних. «У меня от нее (Думы. — А. З.) три впечатления, — признавался Л. Н. Толстой «но-вовременцу» Ю. Д. Беляеву в июне 1906 г., — комичное, возмутительное и отвратительное»21. Уничижительные толстовские оценки думской деятельности немедленно вызвали одобрительные отклики в ультраправой печати22.
В мае 1906 г., комментируя уклонение Думы от осуждения революционного террора, В. В. Розанов поймал себя на мысли, что не возмущен этим. Писатель публично сознается в том, что в свое время радовался убийству В. К. Плеве, и анализирует это ужасное самоощущение. Его причина видится В. В. Розанову в повышенном градусе внимания к политике, которая каким-то мистическим образом ожесточает человека, делает его раздражительным и мстительным. Это открытие становится лишним аргументом в пользу художнической философии «внеприсутствия»: «Вышел в историю: и стал ненавидеть! Скрылся от нее — и стал. не свят, а всё-таки лучше. История грех. Политика ужасный грех!»23 Подобные признания снимали излишний пафос ро-зановских призывов к пробуждению политической воли народа. Кровавая подоплека революции выводила из ее рядов даже искренних сторонников. В мае 1905 г. С. Л. Франк в письме П. Б. Струве объяснял свой отказ сотрудничать в «Освобождении»: «Как я ни жажду политической свободы, я не могу для нее убивать людей, ни звать на смерть, ни — говоря вполне откровенно — сам умереть в роли пушечного мяса»24. Философ полагал, что объединение интеллигенции не может быть «оплодотворено чужой кровью».
Многие считали антигосударственным и безнравственным делом затеянный Думой передел института собственности
и наследственности, посягательство на частное землевладение: социальная справедливость должна основываться на концепции труда и бережливости, а не филантропического перемещения уже имеющихся богатств из одних рук в другие: это уродует психологию работника.
Филантропический дух Думы, несговорчивой с правительством, но благодушно потакающей революционным страстям, во многом способствовал летне-осенней «жакерии» 1906-го года: страну захлестнули беспорядки, убийства, «экспроприации». В. В. Розанов писал с горькой иронией, что самым популярным примечанием к газетным известиям в эти месяцы стала фраза: «Злодеи не пойманы»25. Голос В. В. Розанова этой поры — голос беспартийного мирного обывателя, требующего от государства «скрутить революцию», надеть на нее халат умалишенного с двухаршинными рукавами, «которые завязываются в удобный узел за спиной»26.
Бескомпромиссная нацеленность партий на политическое и духовное единоначалие заставляла художников всё чаще обращать внимание на нравственно-этический подтекст партийно-политической полемики. Ощутимый урон общественному престижу партий наносили не только эсеровские выстрелы или оскорбительно-развязный тон черносотенной прессы, но и такие незначительные, на первый взгляд, детали, как аплодисменты части участников третьего кадетского съезда (21—25 апреля 1906 г.) по поводу сообщения о покушении на московского генерал-губернатора Ф. В. Дубасова. В. В. Розанов, например, настаивал на том, что в словосочетании «политическое убийство» первое слово ни в коей мере не может служить оправданием второму: правительство не должно воспринимать партии типа эсеров-максималистов как политические объединения. С ними подобает поступать как с уголовными преступниками.
Аналогичную позицию занимал А. С. Суворин, считавший политические убийства высшим проявлением партийного аморализма. «Партия, одобряющая убийства, — бросал писатель камешек в огород кадетов, — может дождаться, что и на нее выйдут с мечом, не разбираясь, кто виноват»27. Повторяя эту мысль, он акцентировал внимание читателей на том, что она заслужила одобрение Л. Н. Толстого. А. С. Суворин подчеркивал виновность тех,
кто убил кадетов М. Я. Герценштейна и Г. Б. Иоллоса, безотносительно к тому, какие политические убеждения они имеют. Первый, январский, номер «Нового времени» за 1907 г. издатель сопроводил призывом почтить память «погибших во имя долга и любви к отечеству и его замирению»28.
Национально ориентированная художественная интеллигенция с пониманием восприняла начатую новым премьером П. А. Столыпиным борьбу с революционным террором. В. В. Розанов выдвигал и мирный (вполне художнический!) проект борьбы с анархией: правительство должно предложить революционерам уехать за границу — там, в высококультурной и спокойной обстановке наступит отрезвление горячих голов29. 1917 год опровергнет розановское благодушие: именно в трудолюбивой и благополучной Европе созревал большевистский план политического и социального переворота.
Пристрастный взгляд художников обнаруживал двусмысленное сходство партийной и думской трибун с театральной сценой, на которой разыгрывается спектакль. А. С. Суворин сравнивал трудовиков А. Ф. Аладьина, С. В. Аникина, И. В. Жилкина с актерами, которым изначально была отведена роль статистов и которые, не имея «школы и науки», но обладая природным даром, неожиданно выдвинулись на первые роли30. Особая любовь к театральным жестам подчеркивалась в кадетах. «Из исторической тяжелой драмы, — писал М. О. Меньшиков после третьего кадетского съезда в Гельсингфорсе, — русская революция развертывается в забавную комедию, где между партиями как будто распределены роли простаков, педантов, благородных резонеров, мелких мошенников и жалких злодеев»31. 22 апреля 1906 г., за 5 дней до открытия первой Думы, публицист потребовал воспрещения в парламенте аплодисментов, как бы предчувствуя будущую левую и правую ораторскую экзальтацию и склонность к ненужной театральности32. Фельетонист В. А. Азов в очерке «Театр сильных ощущений» так описал впечатление от думской работы: «Попал на какую-то катавасию. Пуришкевич свистел в полицейский свисток. Кто-то барабанил пюпитром. Председатель звонил, не переставая, пока не охрип звонок. На левой стороне кричали, в центре образовалась толпа. Я выскочил из Государственной Думы как ошпаренный»33.
Трагикомичную суть новой политической риторики ощущали даже в партийных сферах. «Политические партии, как истые содержатели фарсовых театров, посредством постановок пикантных вещиц стараются заманить избирателей», — отмечалось в постановлении ЦК «Союза 17 октября» о ходе второй избирательной кампании34. Понятие «политический театр» имело в то время и буквальную расшифровку. Идеей создания такого рода театра был, например, увлечен в конце 1905 г. В. Я. Брюсов.
Если на рубеже 1905—1906 гг. в обществе царила «конституционная» эйфория, а от политических партий ждали цивилизованной и продуктивной парламентской работы, то к концу 1906 г. свобода собраний и союзов уже не казалась волшебным средством излечения страны от недугов. Партийная работа пробуждала всё более устойчивую ассоциацию с интриганством, кичливостью, лицемерием обещаний. Партия, демонстративно отрешившаяся от политического аморализма (партия мирного обновления), имела скорее характер теоретико-дискуссионного кружка интеллигентов-идеалистов.
Страстную отповедь политической демагогии и фразерству дали литераторы «нововременского» круга, остерегавшие либералов от «заигрывания» с революцией, а консерваторов — от самоцельного «дрожания» над заветами старины. «Политические страсти — это грузная, грязная волна, убивающая, притупляющая и загрязняющая», — писал в декабре 1906 г. А. С. Суворин35. Накануне годовщины царского манифеста В. В. Розанов сформулировал, в чем состоял главный просчет нового поколения политиков: «Мы вошли 17 октября в конституционализм, можно сказать, не только не перекрестясь, но и не сняв шапки; точно ничего великого, радостного, вызывающего на благоговение не совершилось. Пора опомниться»36. Писатель чувствовал, что захлестнувшая Россию борьба политических идей и программ по сути своей является столкновением огрубляющих человека материальных, поверхностных, а значит, антикультурных и антироссийских интересов. «Россия уже построена, есть, существует, — убеждал В. В. Розанов своих читателей накануне 1907 г., — она не нуждается и даже не вынесет ничего, кроме починки частей, некоего ремонта, который бы создал лучшие условия для существования живых наличных ее частей»37. Вместо того чтобы развить Манифест
17 октября как «зерно свободы», партии пытались «затоптать» его как помеху на пути реализации корпоративно-групповых и даже личных амбиций. Россию пытались раздробить на несколько маленьких политических «кумирен», в каждой из которых частная, мелкая идея наделялась качествами идеи общенациональной. «Неостывшие бунтарские эмоции, — писала А. В. Тырко-ва, — помешали либералам исполнить задачу, на которую их явно готовила история, — войти в сотрудничество с исторической властью и вместе с ней перестроить жизнь по-новому, но сохранить предание, преемственность, тот драгоценный костяк, вокруг которого развиваются, разрастаются клетки народного те-ла»38. Многие литераторы, понимая историческую значимость Высочайшего манифеста, признавали, что «конституция» запоздала на 20—25 лет. Если бы аналогичный акт был принят в первую треть царствования Александра III, в самую кризисную для революции и самую благодатную для упрочения правительственного авторитета эпоху, то в ХХ столетие Россия вошла бы без такого катастрофического груза проблем.
Вторую Государственную Думу, открывшуюся 2 февраля 1907 г., А. С. Суворин назвал «серой, невежественной, фразистой и бестактной»39, В. В. Розанов — антигосударственной и сварливой40. Писатель признавал, что ни одной из политических партий, составивших новое представительство, не по силам воплотить в жизнь идею конституционализма, суть которой он видит в «добром соседстве», согласном и разумном «сожитии», где никто не барин и не раб41. «Дума имеет смысл, — писал В. В. Розанов в феврале 1907 г., — только при одном условии, если она погашает революцию, введя напор общественной энергии и общественного одушевления в твердое неподдающееся русло органической законодательной работы»42. При всем своем эстетстве В. В. Розанов соглашается воспринимать Думу лишь в ее рациональном качестве. Писатель, бессознательно перефразируя тургеневского Базарова, постоянно напоминает, что законодательное собрание — это не зрелище, а мастерская. «Весь дух Думы — не конституционный, — заключает В. В. Розанов в апреле 1907 г. — Это какой-то дух продолжающегося заговора, т. е. по самому существу чего-то вороватого, крадущегося и разбойного»43.
Вторую Думу, как и первую, погубил недостаток национального самосознания, которое писатель определяет как «живую память о ходе и подробностях родной истории»44. Консервативные фракции Думы выглядели абсолютно безликими по сравнению с темпераментным левым блоком. «Видно, что консерватизм в России вовсе не сложился, — писал В. В. Розанов после памятного думского заседания 6 марта 1907 г. — Идейно его вовсе нет»45. Практическая же суть консерватизма заключалась в нетворческом служении существующей власти. Лишь речь премьер-министра П. А. Столыпина, включавшая знаменитое «Не запугаете!», давала надежду на то, что российский консерватизм способен выйти из «элегического» состояния.
A. С. Суворин воспринял речь премьера не как угрозу революционерам, а как своего рода дачу гарантий стране в том, что к прошлому нет возврата и реформы будут продолжены46.
Свою роль в творческом «катализе» умеренно-правых должны были сыграть и левые партии. Характерно, что, ругая думские фракции за ненужную театрализацию, аффектацию и шумиху, В. В. Розанов неизменно подчеркивает необходимость Думы — даже в таком «огорчительном» для правительства качестве. «Думские прения, особенно при умном руководстве партий, суть источник политического просвещения страны», — писал
B. В. Розанов в ноябре 1908 г.47 Бюрократии не хватает динамики и свободы, которые способна дать государственным институтам Дума, аккумулирующая энергию политического «дичка»48. В апреле 1907 г. в статье «Из монастырского затвора» В. В. Розанов возвращался к теме преодоления пассивных жизненных идеалов, которые столь сострадательно и трогательно любило русское искусство49.
2 мая 1907 г. на фоне проходившего в Москве монархического съезда в «Новом времени» появилась статья В. В. Розанова «Судьбы русского консерватизма». Писатель отмечал, что полувековые попытки этого умственного течения обрести серьезное идейное наполнение и заручиться широким общественным признанием потерпели неудачу. Причина виделась ему в том, что охранительный момент в русском консерватизме доминировал над творчески-преобразовательным. Вина лежит и на консервативной печати: «Московские ведомости», «Русский вестник», «Русское обозрение», «Наблюдатель» не успевали за запросами народной
жизни, подозрительно косились на всякий новый культурный и хозяйственный проект. Между тем, 1905—1907 гг. обозначили великую нужду в толковом, творческом, деятельном консерватизме. «В политике консерватизм является тем же, чем груз в корабле, — пишет В. В. Розанов. — Он есть и драгоценная ноша корабля, и сообщает стойкость и ровность его ходу. Консерватизм, ни малейше не служа правительству. охраняет всё доблестное национальное, все накопленные веками сокровища культуры, быта, веры, государственности, и вместе уже простым фактом привязанности к этому прошлому и сущему, к наличной действительности и реальной истории, дает не только могущественный, но и всемогущий отпор всяческим фантазиям, всяким личным порывам, ветрам и бурям партийного и кружкового происхож-дения»50. Историческую драму российского консерватизма В. В. Розанов поясняет, характеризуя личность К. П. Победоносцева: «Так сознавать нужду движения, и так всё остановить; так быть просвещенным, и так теснить, вообще не любить и не уважать просвещения; так сознавать всё дурным в его сущем положении, и особенно дурным в положении, в состоянии церкви и государственности, и вместе неутомимо противиться всякой перемене здесь, охранять это дурное.,.»51
Консерватизм, понимаемый только в охранительном качестве, является неумным излишеством, ибо жизнь охраняется присущей ей тяжеловесностью, «мировым трением»52. Консерватизм есть система «привязанностей», в том числе — к новому, рост и усложнение этих привязанностей. Консерватизм как политиканство не способен преодолеть роковую антиномию России, которая, с одной стороны, страна рабская, с другой — «ух как либеральная». Это по силам консерватизму «культурно-народному»: здесь главным объектом охранения является плодоносящее древо самой культуры. Здесь патронируется живой процесс познания и созидания, свободная творческая личность. Здесь защищается не только старое и традиционное, но и обнадеживающе-новое, молодое. Катковско-победоносцевскому консерватизму должен противостоять консерватизм А. С. Пушкина, В. И. Даля, Ф. М. Достоевского, для которых «русское дело» не было окрашено в идеологические, партийные, классовые тона. Розановской трактовке консерватизма близки идеи М. О. Меньшикова.
С. Л. Франк полагал, что объектом охранения должна быть прежде всего «непрерывность и устойчивость самого творческого развития, самой жизненной активности»53. Подлинный консерватизм подразумевает в первую очередь способность точно уловить и выразить уже устоявшиеся общественные настроения и потребности, то есть консерватизм должен не только «охранять», но и «воплощать». Такая логика позволяет считать конституционные настроения начала ХХ столетия, требования свободы слова, собраний явлениями консервативного порядка — как давно и прочно укоренившиеся в сознании значительной части общества.
1907 г. предоставлял русскому консерватизму, возможно, последний шанс. На выборах в третью Думу правые и умеренно-правые отвоевывали свои позиции. Страна, уставшая от революционной анархии, требовала от своих новых избранников осмотрительности, осторожности, конструктивности, внятности. От «космополитического одурения» левых необходимо было перейти к методичной созидательной работе. Логично, что наибольшее количество мест в новой Думе получили октябристы.
Третья Дума обозначила готовность и способность погасить революцию. Сделать народное представительство работоспособным и деловым можно было, лишь «выплеснув» из него радикальную и либеральную интеллигенцию, которая отождествляла государственную деятельность с полемическими эскападами в адрес государства. Третья Дума в большей степени напоминала собрание государственников и патриотов, далеких, впрочем, от лояльности к политической архаике и бюрократическому произволу. Дума проявила достаточную твердость в отстаивании конституционных свобод, она имела хороший шанс стать инструментом, усиливающим ответственность государства.
Новая политическая реальность вновь и вновь убеждала национально ориентированную художественную интеллигенцию в том, что Россию подобает любить не любовью социалиста или либерала. Ее надобно полюбить любовью русского человека. «Государственное» должно стремиться к слиянию с «народным» — например, в создании справедливого суда, опирающегося как на европейский опыт правосудия, так и на народные представления о правде и нравственном законе. Для художника национальный быт, «преданья старины глубокой», бесспорно,
несоизмеримо важнее политических дискуссий, потому отход от прекраснодушных упований на созидательные возможности Думы и думцев стал неизбежным. Характерное признание сделал В. В. Розанов в декабре 1907 г., в канун Рождества: «Политика умиротворяется, страна умиротворяется. <...> Из быта родилась вся литература, все литературы: политика не сложила в ней ни одной страницы или сложила не многие и не лучшие. Бог с нею, с политикою, забудем на сегодня ее и отдадимся всею душою быту и бытовому, народному и национальному»54. С каким-то особым трепетом писатели в это время говорят о Пасхе, Троицыном дне, Рождестве, связывая с этими праздниками надежду на восстановление национального мира и пробуждение от кошмара политики.
Выводы
Думская практика 1906—1907 гг. оживила старую дискуссию о соотношении и балансе консервативно-охранительного и «прогрессивного» начал в государственно-общественном обустройстве. В эти годы парадоксально взаимодействовали два разнонаправленных процесса: с одной стороны, формирование новой политической элиты освобождало художественную интеллигенцию от приевшейся — и по сути чуждой искусству — направленческой миссии, с другой стороны, нарастало всеобъемлющее воздействие политики на все сферы жизни, провоцировавшее законное общественное раздражение.
Интерес к новому государственному институту во многом определялся надеждами на гражданское согласие, политическое и культурно-нравственное оздоровление российской жизни. Одна из главных функций Думы виделась художественной интеллигенции в миротворчестве и в поиске согласительной черты между различными политическими силами и мнениями, при безусловном уважении к традициям русской государственности, религии, культуры. Не отрицая важности и политической весомости нового института, деятели русской культуры отмечали такие бросающиеся в глаза качества думской практики, как склонность к фразерству и «театральным» эффектам, неспособность пожертвовать частью политических амбиций ради общегосударственной надобности, стремление утверждать приоритет политики
над культурой, претензии на духовное единоначалие. Умеренные консерваторы (октябристы), которые могли бы взять на себя поиск баланса интересов, оказались партией неповоротливой и робкой.
Национально-ориентированная художественная интеллигенция выступала с позиций творческого, деятельного консерватизма, цель которого — бережение культуры на обочинах и ухабах революции и формирование «привязанности» к новым здоровым формам общественного быта.
Итогом думских впечатлений 1906—1907 гг. стал нарастающий общественный скепсис в отношении возможностей Государственной Думы стать инструментом национального примирения и согласия. Важными этапами политического самопознания художественной интеллигенции в это время были самоустранение от политического ангажемента либеральных и радикальных партий, сочувствие на рубеже 1906—1907 гг. идее формирования федерации партий, подчеркнутое внимание к концепту «соборной» партии, базирующейся на серьезных национальных и культурных основах, и, наконец, скептицизм в отношении партийных и политических форм преодоления общественного кризиса в 1907 г.
Примечания
1 Русское Царство. 1907. 27 авг.
2 Виноградов А. Т. Основа национализма // Русский вестник. 1901. № 6. С. 417.
3 Русский вестник. 1902. № 5. С. IV.
4 Величко В. Л. Старый фазис в истории «Вестника Европы» // Русский вестник. 1902. № 7. С. 336.
5 Сыромятников С. Н. Опыты русской мысли // Новое время. 1901. 21 янв.
6 Русский вестник. 1902. № 9. С. 312.
7 Российский государственный архив литературы и искусства (далее — РГАЛИ). Ф. 2571. Оп. 1. Ед. хр. 393. Л. 35; Отдел рукописей и редкой книги Российской национальной библиотеки (далее — ОРРК РНБ). Ф. 1000. Оп. 2. Д. 1333. Л. 27.
8 Энгельгардт Н. А. Самодержавие и бюрократия в царствование Императора Николая Павловича // Русский вестник. 1902. № 12. С. 599.
9 ОРРК РНБ. Архив Шубинского. Оп. 1. Д. 115. Л. 227—231.
10 ... из русской думы. М., 1995. Т. 1. С. 134.
11 Булгаков С. Н. Тихие думы. М., 1996. С. 337.
12 Солоневич И. Л. Народная монархия. М., 2003. С. 64.
13 РГАЛИ. Ф. 2571. Оп. 1. Ед. хр. 20. Л. 19.
14 Великий князь Александр Михайлович: книга воспоминаний. М., 1991. С. 185.
15 Розанов В. В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 261.
16 Ходасевич В. Ф. Книги и люди: этюды о русской литературе. М., 2002. С. 290.
17 Русское знамя. 1907. № 85.
18 Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. М., 2003. С. 96—97.
19 Бенуа А. Н. Художественные реформы // Слово. 1906. 14 янв.
20 См.: Маклаков В. А. Л. Н. Толстой как общественный деятель. М., 1912. С. 30—31.
21 Беляев Ю. Д. У графа Л. Н. Толстого // Новое время. 1906. 16 июня.
22 См.: Дрозд-Бонячевский В. По поводу беседы гр. Л. Н. Толстого с Беляевым // Русское знамя. 1906. 29 июня.
23 Розанов В. В. Собрание сочинений. Когда начальство ушло. М., 1997. С. 129.
24 Российский государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ). Ф. 279. Оп. 1. Ед. хр. 67. Л. 149—152.
25 Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С. 121.
26 Там же. С. 132.
27 Суворин А. С. Письмо DCXLV // Новое время. 1907. 16 марта.
28 Суворин А. С. Письмо DCLXXXVШ // Новое время. 1907. 1 янв.
29 Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С. 149.
30 Суворин А. С. Письмо DCLXIII // Новое время. 1906. 4 июля.
31 Меньшиков М. О. Камень за пазухой // Новое время. 1906. 28 сент.
32 Меньшиков М. О. Страшный человек // Новое время. 1906. 22 апр.
33 Азов В. Театр сильных ощущений // Русское слово. 1909. 25 янв.
34 Государственный архив Российской Федерации (далее — ГАРФ). Ф. 115. Оп. 1. Д. 4. Л. 2.
35 Суворин А. С. Письмо DCLXXXVII // Новое время. 1906. 24 дек.
36 Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С. 173.
37 Там же. С. 237.
38 Тыркова-Вильямс А. В. Воспоминания. То, чего больше не будет. М., 1998. С. 385—386.
39 Суворин А. С. Письмо DCXVП // Новое время. 1907. 15 апр.
40 Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С. 280.
41 Там же. С. 286.
42 Там же. С. 305.
43 Там же. С. 393.
44 Там же. С. 430.
45 Там же. С. 335.
46 Суворин А. С. Письмо DCXaV // Новое время. 1907. 9 марта.
47 Розанов В. В. Собрание сочинений. В нашей смуте. М., 2004. С. 296. Спустя 10 лет, в августе 1918 г., В. В. Розанов подведет неутешительный итог этой просветительской работы: «В 14 лет Государственная Дума промотала все, что князья киевские, цари московские и императоры петербургские, а также сослуживцы их доблестные, накапливали и скопили в тысячу лет» (Там же. С. 364).
48 Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С. 354.
49 Там же. С. 364.
50 Там же. С. 404.
51 Розанов В. В. Собрание сочинений. В нашей смуте. С. 93.
52 Там же.
53 Франк С. Л. Духовные основы общества. М., 1992. С. 127.
54 Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С. 486—487.
