8А. В. Зябликов
РОЛЬ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ В ФОРМИРОВАНИИ ИДЕОЛОГИИ «ВЕХОВСТВА»
После революции 1905—1907 гг. многие общественно-политические темы, проблемы и сюжеты потребовали переосмысления. Красно-черные тона революции и реакции постепенно выходили из политической моды. «Культура и дисциплина!» — так П. Б. Струве в январе 1908 г. определил программу «культурно-политического возрождения нации»1. Умственная работа интеллигенции была сосредоточена вокруг поиска общенациональных идеалов и приоритетов. Нередко исходным пунктом этих поисков и обязательным их условием являлось позиционирование субъекта «вне партии» и «вне политики». Тот же П. Б. Струве назвал 1908 г. временем крушения политического «направленства»2. В январе 1908 г., комментируя законопроект о судебных приказах, внесенный на рассмотрение в Думу министерством юстиции, В. В. Розанов писал: «Умы русские, не без ожесточающих мотивов сердца, до того вошли в шаблон двоякой оценки всякой мысли и каждого предложения, — оценки либеральной или оценки консервативной, — что решительно теряются в каждом случае, когда приходится судить о деле и не консервативном, и не либеральном, а просто нужном»3. Институт судебных приказов, упрощающий процедуру привлечения к ответственности за мелкие проступки, мог бы стать хорошим подспорьем в борьбе с захлестнувшей страну уличной преступностью и бытовым дебоширством, однако тормозился в Думе в силу того, что в нем усматривалось усиление «репрессивного» начала. Этот отнюдь не самый яркий сюжет думской истории — хорошая иллюстрация того, как политические амбиции депутатов, их оглядка на политическое «направление» причиняют государству конкретный и осязаемый вред.
© Зябликов А. В., 2015
Зябликов Алексей Вячеславович — доктор исторических наук, профессор кафедры культурологии и филологии Костромского государственного технологического университета. a.zyablikov@yandex.ru
К 1908—1909 гг. стало ясно, что ни «учительское» культурничество образованного сословия, ни «опрощение» не способны преодолеть отчуждение между интеллигенцией и народом. Взаимопонимание может быть достигнуто при условии, что обе силы ощущают себя частями одного великого народа и субъектами общей великой истории. Интеллигенту, по мысли В. В. Розанова, не нужно «хлопотать» и суетиться возле народа, а должно войти в душу народную и «оглядеться в ней, как Аладдин осматривался в подземелье»4. «Оглядеться» нужно было интеллигенту и в национальной истории, чтобы отказаться от заведомо негативного отношения к имперской и монархической идее. Так на руинах кадетского либерализма рождалась концепция «Великой России» П. Б. Струве, которому, по замечанию В. В. Розанова, было присуще «высказывать идеи завтрашнего дня»5. Характерно, что П. Б. Струве — типичный, даже, может быть, «хрестоматийный» интеллигент: появление фигур, подобных ему, внушало надежду, что интеллигенция способна к серьезному государственному творчеству. «Вся интеллигенция, — писал В. В. Розанов в июле 1908 г., — стоит перед задачею или "учуять носом" нужды государства и неодолимые, вечные, хотя, может быть, и несимпатичные требования государственности, или отойти в сторону от государственного строительства...»6 Крах кадетов после эйфорийного для них 1906 г. означал крах той части российской интеллигенции, которая позиционировала себя по отношению к государству преимущественно как силу теоретико-критическую, диссидентскую, «классовую», а политическую деятельность смешивала с политическим интриганством. Теперь о «банкетных» кампаниях 1904— 1906 гг. в обществе вспоминали с той же степенью негодования и раздражения, что и о «кровавом воскресенье».
Ощутимым итогом интеллигентского самопознания стало появление в марте 1909 г. сборника статей «Вехи», в котором самоосуждение интеллигенции осуществляется с либерально-консервативных позиций.
У книги сразу обнаружилось множество критиков и недоброжелателей. Голоса немногих заступников тонули в потоках хулы. Не может не обратить на себя внимание тот факт, что в качестве наиболее страстных защитников «Вех» выступили представители художественной интеллигенции. Даже те писатели, кого
мы мыслим в числе инициаторов «антивеховского» движения, например П. Д. Боборыкин и Д. С. Мережковский, косвенно свидетельствовали о том, что книга состоялась. П. Д. Боборыкин в диалоге «Обличители интеллигенции», в сущности, признав «веховскую» критику интеллигенции справедливой, высказывал неудовлетворенность по поводу того, что авторы не предложили внятных рецептов искоренения интеллигентских недугов7. Еще более показательно знаменитое выступление Д. С. Мережковского на заседании РФО 21 апреля 1909 г. — вроде бы разгромное по своей сути. Однако пафос идейного бичевания не может заслонить от нас другого: «Вехи», по мысли Д. С. Мережковского, — это правдивое слово об интеллигенции, но слово запоздалое и не согретое любовью8.
А. Белый отозвался на взбудоражившее всех событие заметкой в журнале «Весы», назвав «Вехи» замечательной книгой, которая должна стать для интеллигенции настольной9. Особенно проникся поэт идеями статьи М. О. Гершензона «Творческое самосознание», которую читатели справедливо сочли самой злой и ядовитой. Либералы упрекали М. О. Гершензона в проповеди «черносотенства», склоняя на все лады знаменитое суждение о необходимости «благословить» власть, которая «одна своими штыками и тюрьмами» ограждает интеллигенцию от народной ярости10. Пафос негодования помешал критикам почувствовать то, что сразу привлекло внимание А. Белого: взгляд М. О. Гер-шензона на судьбу российской интеллигенции оптимистичен. Публицист видит знак начавшегося движения к творческому личному самосознанию в высвобождении личности от тирании политики, от гипноза общественности. В 1909 г. А. Белый постоянно общался с М. О. Гершензоном: содержание этих бесед в значительной степени отразилось в проблематике романов
A. Белого «Серебряный голубь» и «Петербург».
Не скупился на похвальные эпитеты в адрес «Вех»
B. В. Розанов, посвятивший сборнику три статьи. Он одним из первых прочувствовал и оценил покаянный пафос «Вех», увидев в этой «благородной» книге не приговор российской интеллигенции, не надгробный памятник ей, а свидетельство ее высоких идейных и моральных качеств. «Веховцы» оказались способны к самоуглублению, самоотречению и тем самым подняли интеллигенцию
из жалкого «рубища» в «высокую лазурь неба»: «Спасенною оказалась именно интеллигенция. Русскому народу, глубоким частям русского общества и наконец русскому государству не в его con-cretum, которое или ничтожно, или порочно, но в его idea, которая ведь остается же, вдруг всему этому оказалось возможным с кем-то говорить в образованных кругах, с кем-то взаимодействовать среди студенчества и профессоров, среди писателей; вдруг оказалось возможным откуда-то звать людей на помощь»11.
Словно в подтверждение розановских слов, к «Вехам» неожиданно проявил интерес Антоний (Храповицкий), архиепископ Волынский. Авторитетный церковный иерарх высказался о книге более чем определенно, опубликовав в мае 1909 г. в газете «Слово» открытое письмо авторам «Вех», в котором выход сборника был назван «подвигом великим и прекрасным»12. Если В. В. Розанов сравнивал «веховцев» с Шаговым Ф. М. Достоевского, героем, отшатнувшимся от революции после того, как понял ее чудовищную ложь, то архиепископ Волынский уподоблял авторов сборника библейскому Савлу (это сравнение особенно резануло либеральное ухо), который сумел из гонителя христиан превратиться в горячего проповедника Христовой веры. Сама тональность Антониева обращения к «веховцам» роднит его с Посланиями коринфянам апостола Павла: «...и чтобы не оплакивать мне многих, которые согрешили прежде и не покаялись в нечистоте, блудодеянии и непотребстве, какое делали»13. Уважительно-мягкая эпистолярная полемика архиепископа с П. Б. Струве и Н. А. Бердяевым, за которой с замиранием сердца следила вся образованная Россия, по существу, есть развернутое апостольское речение: «Я охотно буду издерживать свое и истощать себя за души ваши, несмотря на то, что, чрезвычайно любя вас, я менее любим вами»14.
Диалог церковного иерарха и «веховцев» стал кульминационным пунктом в споре вокруг знаменитого сборника и подогрел и без того кипевшие страсти. Суть «общественных» претензий к авторам «Вех» сформулировал видный кадет И. И. Петрункевич в статье «Интеллигенция и "Вехи"» (1910): «.ни г. Струве, ни г. Бердяев не нашли нужным оценить сочувствие своего корреспондента с политической точки зрения»15. Имелась в виду репутация Антония Волынского как политического реакционера: он состоял почетным членом Русского Собрания — одной из первых
монархических организаций в России, оказывал идейное покровительство черносотенному Союзу русского народа, который архиепископ искренне считал «единственным чисто народным, мужицким, демократическим учреждением»16. П. Б. Струве и Н. А. Бердяев попытались деликатно обойти стороной этот аспект биографии иерарха, тем более что в лице Антония они нашли неожиданного союзника именно в части понимания того, сколь необходим России разумный диалог, выходящий за рамки политических амбиций и симпатий. На тактичные «намеки» П. Б. Струве и Н. А. Бердяева архиепископ тактично отвечал: «Ведь я не писал вам: "Любезные авторы «Вех», я вас приветствую, но зачем вы сидите среди октябристов или кадетов, партий не национальных, Церкви враждебных? Оставьте их и перейдите к монархистам." <...> Не нравственные проблемы должны раскрываться под влиянием политических стремлений, но последние должны являться на суд к этическому трибуналу»17. Что могли возразить на это «веховцы»?..
Глубокий, обстоятельный и очень позитивный отклик на сборник дала поэтесса М. С. Шагинян. Подобно В. В. Розанову, она обращала внимание на то, что ускользало от большинства хулителей книги: «"Вехи" не против нас, они с нами; мало того, они — это мы сами, только заговорившие вслух, протершие себе глаза»18.
Конечно, у «Вех» были оппоненты в художнической среде. Крайне резок в оценках был М. Горький, охарактеризовавший сборник как «самую мерзейшую книжицу за всю историю русской литературы»19. Жалкой и «беспомощно-трусливой» назвал философию «Вех» драматург и литературный критик В. Ф. Боця-новский20. Под его горячую руку попал и А. А. Блок, прочитавший в конце 1908 г. в РФО доклады «Народ и интеллигенция» и «Стихия и культура», насыщенные мотивами социальной эсхатологии. В. Ф. Боцяновский усмотрел в предчувствиях поэта проявление панического страха перед народной стихией и, конечно, нисколько не сомневаясь, усадил А. А. Блока на одну «скамью подсудимых» с авторами «Вех». Блестящий фельетон посвятил «Вехам» «сатириконовец» А. Т. Аверченко21. И тем не менее, именно художники высказывались о «Вехах» наиболее сочувственно и благожелательно. Этот факт, бесспорно, требует своего осмысления и объяснения.
На наш взгляд, идейный фундамент «веховства» начал закладываться в русской литературе задолго до прозрений бывших
марксистов, решивших в 1909 г. выпустить сборник статей о русской интеллигенции. Писатель Р. И. Сементковский справедливо замечал, что если «Вехи» разумеют под интеллигенцией революционную партию, то их критический пафос будет вторичен по отношению к мнению, уже высказанному великими русскими писателями — И. А. Гончаровым, Ф. М. Достоевским, Н. С. Лесковым, А. Ф. Писемским, И. С. Тургеневым22. И в самом деле: разве нельзя определить «антинигилистические» романы названных авторов как своего рода «протовеховство»?
С. Н. Дурылин и Н. Н. Ветцель обращали внимание читающей публики на то, что «Вехи» имеют глубокую внутреннюю связь с творчеством А. П. Чехова. «Разве всё, что он [Чехов] писал, — задавался риторическим вопросом С. Н. Дурылин, — и за чем единогласно признано такое огромное общественное значение, не есть вдумчивый и правый, хотя, может быть, невольный и ненамеренный суд над русской интеллигенцией?»23 Получалось, что критика, обрушившаяся на сборник «Вехи», объективно имела своим адресатом и самых выдающихся мастеров русской словесности. Не случайно в числе тех, кто вместе с «веховцами» «распинал» русскую интеллигенцию, наиболее охотно назывались художники А. И. Куприн, М. П. Арцыбашев и др.24
К числу прямых предшественников «веховства», несомненно, должен быть отнесен поэт Н. М. Соколов, писавший под псевдонимом Н. Скиф. Его огромная статья «Золотые сны о золотом веке», опубликованная в «Русском вестнике» в 1903 г., представляет собой исследование роковых «разрывов» интеллигенции, главные из которых — разрыв с государством, с церковью, с народом, с наукой, с историческим прошлым. Н. М. Соколов предлагает несколько живописных оксюморонов, которыми, на его взгляд, определяется «химерическое» интеллигентское сознание: «жизнерадостный пессимизм», «надменное смирение», «беспощадная гуманность», «фанатическая терпимость»25. Высоко оценивший соколовскую статью Н. А. Энгельгардт предлагал дополнить типологию роковых «разрывов» разрывом с Европой, имея в виду «нефальсифицированную» семейную, трудовую, благочестивую Европу, где либерализм и национализм являются частями тождества26. Еще в 1901 г. Н. А. Энгельгардт высказывал мысль о том, что интеллигенция должна перестать «гордиться своим отступничеством от родины»27.
Статья Н. М. Соколова «Догмы русского нигилизма», публиковавшаяся в 1905 г. в «Русском вестнике», за вычетом антиинородческого пафоса, — вполне «веховская» по своей общей тональности. К числу интеллигентских догм поэт относит евро-пофильство, мечтательный обскурантизм и теоретизирование, романтизацию «нелегальности», в которой усматривается признак интеллигентской политической благонамеренности. Достается и художникам: «Наша литература, за немногими исключениями... прямо игнорировала народ, оскорблявший ее эстетическое чувство»28. В отличие от «веховцев», Н. М. Соколов не позиционирует себя «внутри» интеллигенции, что, увы, снижает ценность его разоблачений.
В контексте идеологии «веховства» могут и должны рассматриваться работы писателя и публициста П. А. Дементьева, историка литературы В. В. Каллаша — к сожалению, имена этих мыслителей практически не упоминаются в исследовательской литературе.
Еще один важный «протовеховский» документ — ответ великого князя Константина Константиновича на «записку 342 ученых», в которой признавалась несовместимость академической свободы с современным государственным строем России. Константин Константинович (известный также как поэт, подписывавший свои произведения псевдонимом К. Р.) упрекал ученых в стремлении сделать из науки орудие политики и призывал их «к скромному и святому исполнению своего долга»29. Великий князь считал события 1905 г. более опасными, нежели смута начала XVII в.30 В феврале 1905 г. отповедь Константина Константиновича вызвала шквал возмущения в либеральной среде. Тогда же, в феврале 1905 г., участвуя в полемике вокруг вопроса о свободе печати, Л. Л. Толстой (сын великого писателя) выступил в «Новом времени» со статьей «Истинная и мнимая свобода». Вполне согласуясь с духом отцовского учения, Л. Л. Толстой призвал интеллигенцию и рабочих заняться нравственным «самосудом», самовоспитанием и самопросвещением31.
Важной «вехой» на пути творческого самопознания интеллигенции стала книга Д. И. Менделеева «К познанию России» (1906), пользовавшаяся между двух революций спросом не меньшим, нежели сборник «Вехи». В ту пору, когда, по словам В. В. Розанова, даже Христос приобрел «партийную окраску»32,
великий ученый умышленно решил отказаться от политических и даже личных «предвзятостей» и рассказать о России, оперируя только языком цифр и фактов33. В либерально-консервативных кругах книгу оценили особенно высоко.
В декабре 1908 г. появилась статья П. П. Перцова «Кризис интеллигенции», представляющая собой краткий очерк истории умственных течений в России. Писатель делил русскую интеллигенцию на два психологических типа — «просветителя» и «бунтаря». При ряде различий оба типа роднит теоретичность и холодная рациональность. Предваряя тезисы «Вех», П. П. Перцов замечает, что рубеж веков, пробудивший всплеск либеральных надежд, сменился «сумерками» интеллигентских богов после революции 1905—1907 гг.34
В январе 1909 г., еще до публикации «Вех», появилась вполне «веховская» по духу статья Вяч. И. Иванова «О русской идее», в которой поэт сформулировал парадоксальную мысль о беспочвенной и космополитичной русской интеллигенции как о явлении «русской национальной жизни», ибо в основе интеллигентского подвижничества — энергия нисхождения и служения, «пафос совлечения, жажда совлечься всех риз и всех убранств и совлечь всякую личину... с голой правды вещей»35. Интеллигенция знает, что ей нужно идти к народу, но «не всегда знает, что ему принести». Трагедия отчуждения интеллигенции и народа заключается в том, что нисхождению интеллигенции не предшествует укрепление собственных сил, в основе которого — религиозное очищение, научение и действие. Поэт признает, что интеллигенция уже не удовлетворяется метафизическими «экскурсиями» в область народного духа, она пытается вывести свое национально-культурное самоопределение за рамки индивидуализма и атеизма. Особенно это касается художественной элиты, которая понимает, «что и вершинная интеллигенция всё еще только интеллигенция, но что она должна стать чем-то иным или погибнуть»36.
Революция 1905—1907 гг. помогла сделать максимально плоской дефиницию «интеллигенция». Интеллигент в восприятии самых разных людей становился проповедником террора идей. «"Интеллигент" — это человек, давший себя "на подержание" которой-нибудь из левых партий, для вывески и ношения ее пла-катов»37, — писал извечный оппонент доктринерствующей,
эстетствующей интеллигенции В. В. Розанов в августе 1906 г., приготовляя «веховское» самоосуждение.
В конце 1906 г. писатель говорит не о связи освободительного движения с традициями русской литературы, а о преступном отступничестве от этих традиций, о внутреннем родстве либеральных партий с революцией. То, что мыслилось как позитивный культурный сдвиг, движимый «муками русской совести», оказалось разгулом воровской, хулиганской стихии. Тигр оказался гиеной — такую метафору предложил писатель, характеризуя российский «конституционализм» образца 1906 г.38 В. В. Розанов считал, что революцию «страшно усилил» М. Горький, романтизировав люмпена, босяка39. Попытками перевести революцию в некое ползучее, неприметное глазу состояние считал писатель деятельность либерально-партийной прессы — газеты «Страна» партии демократических реформ и кадетской «Речи».
Впрочем, не отпускающая писателя мысль о «грехе» литературы в деле антигосударственной проповеди время от времени обнаруживала себя. Размышляя над изъянами российского конституционализма, В. В. Розанов пытался спроецировать на отечественную действительность июльские события в Турции 1908 г., когда в результате «бескровного» переворота был свергнут султан Абдул-Гамид. Писатель делает неожиданное обобщение: шаткость российского парламентаризма, всплеск социальной анархии 1905—1907 гг., политическая недееспособность первого и второго народного представительства объясняются «литературной испорченностью» конституционной идеи: «.художественно и публицистически русская литература дошла до такого персонального отрицания не только государственности, но и всего, что сколько-нибудь служило государству, как этого не бывало ни в одной литературе Запада. <...> Ни идеального мастерового, ни идеального хлебопашца, ни идеального чиновника, ни идеального отца семейства, брата, сестры, матери — большинство русских литераторов не стремилось показать. <...> Нет государственности — нет дисциплины. А без дисциплины нельзя ни выиграть Бородинской битвы, ни провести парламентской сессии»40. Спустя 10 лет в «Апокалипсисе нашего времени» В. В. Розанов попытается возложить на русских художников всю ответственность за идейное «выпестовывание» большевизма.
Запальчивость писателя понятна, тем более что самого В. В. Розанова ни в коей мере нельзя вынести за скобки той беззаконной, внутренне свободной литературной стихии, на которую списываются грехи разрушения Государства Российского. Вместе с тем, тезис В. В. Розанова нуждается в уточнении. Подлинное искусство — всегда выражение национального духа и умостроя. Художник не выступает в роли конструктора идей, но точно улавливает черты, присущие национальному самосознанию. Не дело художника — формировать культуру думских прений. Проблема молодого российского парламентаризма заключается не в «загипно-тизированности» общества навязанной ему художниками проповедью асоциальности и безгосударственности, а в том, что правовое самосознание русского народа отличается слабой «юридично-стью», оно столь же анархично, как и теократично, идеократично. Кроме того, если принять суждение В. В. Розанова о «безгосудар-ственности» классического русского искусства, то за его рамками должны остаться такие авторы, как А. С. Пушкин, Ф. И. Тютчев,
A. А. Фет, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой эпохи «Войны и мира», А. И. Эртель, М. В. Нестеров, В. М. Васнецов. Сам В. В. Розанов в январе 1908 г. сознавался в том, что на превращение его, юного «беспочвенного интеллигента», в консерватора и ценителя русского быта решающее воздействие оказало творчество Н. А. Некрасова и П. И. Мельникова (Печерского)41.
Одним из главных объектов розановской критики в 1908— 1909 гг. становится Д. С. Мережковский, продолжавший, по мысли
B. В. Розанова, кокетничать с освободительным движением, мечтавший об искусственной «третьезаветной Церкви», соединяющей Маркса и Христа. Заигрывание с социализмом, замешенном на смердяковской ненависти к России, В. В. Розанов считал фатальной ошибкой. «Друзья мои, что вам до России? — патетично обращался писатель к Д. С. Мережковскому и А. А. Блоку в январе 1909 г. — <...> Удалитесь, циники, от одра больного»42. В. В. Розанов считал, что нараставшая дискуссия о роковом отрыве интеллигенции от народа спровоцирована рефлексирующей бесталанностью — непатриотичной интеллигенцией, относящейся к религии и народной жизни с праздным любопытством эстета. «С народом не расходится и никогда не расходилось талантливое в образованном нашем классе, а разошлось с ним единственно бесталанное в нем, что себя
и выделило и противопоставило народу под пошлым боборыкин-ско-милюковским словцом "интеллигенция"»43.
Д. С. Мережковский, в свою очередь, возлагал на В. В. Розанова и других писателей вину за превращение думающей, свободолюбивой интеллигенции в идейно «линяющий» клан охранителей и обывателей. В статье «Ночью о солнце» поэт приводит рассказ о том, как некая московская дама из красного знамени, с которым она в 1905 г. шла на похоронах Н. Э. Баумана, в 1910 г. сшила себе платье для маскарада. «Вот в кратчайшем символе, — писал Д. С. Мережковский, — судьба всех "лунных муравьев", тот хваленый отказ от общественности, возврат к личности, о котором так хлопочут "Вехи"»44. Показательна полемика Д. С. Мережковского и П. Б. Струве по поводу статьи последнего «Великая Россия», в которой многими был усмотрен ренегатский и реакционный опус. П. Б. Струве противопоставлял интеллигентскому апокалиптичному и максималистскому отрицанию государства историчное и органичное признание государства как дисциплинирующей культурной силы. Возражая
Д. С. Мережковскому в том, что вся русская литература пронизана духом, враждебным государству, П. Б. Струве замечал, что М. Ю. Лермонтов и А. И. Герцен были противогосударственни-ками только «с точки зрения 3-го отделения»; Л. Н. Толстому также не может быть приписан революционный радикализм, ибо писатель отрицает государство религиозно, «во имя личного подвига отвергая общественность», — в то время как радикальной интеллигенции присуще безрелигиозное антигосударственное отщепенство «во имя общественности»4. Задолго до «Вех» Д. С. Мережковский превратился для П. Б. Струве в типаж интеллигента, характеризующийся политическим максимализмом и химерическим восприятием истории.
Полной противоположностью Д. С. Мережковскому выглядит фигура А. И. Эртеля, чьи письма были изданы почти одновременно с «Вехами»46. П. Б. Струве был поражен, насколько их интонация совпадает с «веховской». Особенно актуальной счел публицист эртелевскую трактовку общественной позиции как «философски-религиозного понимания своего личного назначе-ния»47. А. И. Эртель, определявший канон человеческого общежития как «благоволение», пытался соединить философию
«праведного хозяйства» с задачами нравственного самовоспитания личности. Замечательно, что П. Б. Струве ссылается на мнение А. И. Эртеля как на доказательство того, что «Вехи» не являются «теоретическим» продуктом общественной реакции — философия сборника вырастает из здоровой умственной традиции.
В 1908 г. общественное мнение было взбудоражено знаменитым «делом» Е. Ф. Азефа. История «двойного» провокатора стимулировала отход интеллигенции от идей политического радикализма и от политики вообще. В борьбе двух «идеализмов» — консервативного и революционного — дело Азефа ставило точку. «Старая Русь "носилась" тысячу лет, — писал В. В. Розанов, — и понятно, что много в ней мест "проношено до дыр". Вот источник пороков — в старости. Но что "старая Русь" героичнее и священнее революции, что она именно нравственно здоровее ее, можно видеть из того, что революция-то ведь вся молоденькая, а поглядите, какими пороками она облепилась»48. В январе 1909 г. в «Русском слове» появилась статья В. В. Розанова «Почему Азеф-провокатор не был узнан революционерами?». Отвечая на вопрос, сформулированный в названии, В. В. Розанов говорил о чудовищной духовной, эстетической неразвитости революционеров, об их слепоте в отношении всего, что напрямую не связано с революцией. Писатель замечал, что вся русская политика «изумительно не психологична, не спиритуалистична», она «мало несет лица в себе и сама невосприимчива к лицу человеческому»49. Интересно, что сам В. В. Розанов, которому П. Б. Струве предложил на коллективной фотографии редакции журнала «Начало» (в 90-е годы XIX в. Е. Ф. Азеф являлся его сотрудником) отыскать лицо провокатора, легко справился с этой задачей.
Тема бездуховности и антиэстетизма политического радикализма была продолжена В. В. Розановым в статье «Между Азефом и "Вехами"», напечатанной в «Новом времени» в августе 1909 г. Писатель считает, что направленческое глумление над эстетикой, затеянное в XIX в., известным образом «подготавливало» фигуру Е. Ф. Азефа: «.варварство нашего русского радикализма мутило все лучшие души: он явно вел страну к одичанию, выбрасывая критику (художественную), выбрасывая "метафизику" или собственно всякое сколько-нибудь сложное рассуждение, посмеиваясь над наукою, если она не была "окрашена
известным образом", растаптывая всякий росток поэзии, если она "не служила известным целям"»50. Важность «веховства» В. В. Розанов видел в проповеди умственного, духовного, эстетического, религиозного самоуглубления, которое поможет интеллигенции вернуть себе способность «узнавания».
Обращает на себя внимание сходство многих «веховских» установок с политическими и моральными установками Л. Н. Толстого, хотя формально сам писатель был объектом критики «Вех». История несостоявшегося диалога Л. Н. Толстого и П. Б. Струве помогает прояснить причины острого интереса писателя к «Вехам» и разочарования в них.
В 1906—1907 гг. П. Б. Струве всё более ощущал созвучность своих идей идеям Л. Н. Толстого, особенно в части проблем воспитания личности и представлениях об объединяющей функции искусства. Толстовские мысли о вторичности внешних форм общественного устройства по отношению к внутренней сущности человека, как позже признавал П. Б. Струве, окончательно отвратили его от социалистического учения51. Л. Н. Толстой интересовал П. Б. Струве как крупная объединяющая фигура и как необходимый полюс общественных настроений, основанных на отрицании всякой политики. Личность П. Б. Струве, в свою очередь, была в поле зрения Л. Н. Толстого. Как ни странно, «веховская» статья П. Б. Струве — более толстовская по мыслям, нежели другие, вызвала самый большой гнев великого писателя. Заметим, что Л. Н. Толстой возмущался, главным образом, стилистикой формулировок, терминологией, а не существом вопроса — обида Л. Н. Толстого была обидой художника, раздосадованного тем, что о дорогих его сердцу вещах говорили «не тем» языком. Показателен тот факт, что никогда не вступавший в публицистическую полемику, не отвечавший своим оппонентам Л. Н. Толстой написал два варианта ответа П. Б. Струве на его статью «Роковые вопросы. По поводу статьи Л. Н. Толстого "Неизбежный переворот"».
Безусловна общая обеспокоенность лидера правых кадетов и великого писателя поиском способа «заменить жизнь», основанную на насилии, жизнью, основанной на согласии и любви. П. Б. Струве не удовлетворяло то, что в устах Л. Н. Толстого нравственный переворот, долженствующий совершаться в человеке, представал заурядным и легким. Напротив, Л. Н. Толстого раздражало
в П. Б. Струве желание усложнять и теоретизировать проблему. Финал отношений П. Б. Струве и Л. Н. Толстого был драматичным. В августе 1909 г. П. Б. Струве посетил Ясную Поляну — этот визит позже почему-то трактовался как попытка «завербовать» писателя в партию народной свободы. Государственник П. Б. Струве и отрицатель государства Л. Н. Толстой так и не смогли найти общего языка, хотя попытка сделать это бесспорна. В конце 1909 г. Л. Н. Толстой писал: «Это очевидная непроницаемость для истины людей, подобных г. Струве. Это желание видеть во всем какой-то таинственный, неразрешимый, роковой вопрос, а главное, недоброе чувство к людям, не допускающим никаких роковых вопросов, а мыслящих просто и прямо»52. Тем не менее, в плане гуманитарном и нравственном, в Ясной поляне состоялась встреча единомышленников. Сущность роковых разногласий Л. Н. Толстого с политиками образно сформулировала З. Н. Гиппиус: «Его абсолютная правда — звезда, но он не только не указывает к ней путей — он не хочет, чтоб к ней был путь, он не любит ищущих пути, он не верит идущим»53. В противовес Л. Н. Толстому, социал-демократы и либералы, по З. Н. Гиппиус, чрезвычайно заботились о средствах и движении, но «неизвестно куда, неизвестно к чему»54.
Итак, к 1908—1909 гг. противогосударственная, беспочвенно-революционная, атеистическая инерция в сознании российской интеллигенции начала ослабевать. Затухание либерально-радикальных тенденций происходило не само собой — для этого потребовалась серьезная ревизия интеллигентского миросозерцания. Важным этапом самовоспитания, политического самопознания интеллигенции стал сборник «Вехи». То мощное идейное сопротивление, которое встретила книга в интеллигентских кругах, доказывает, что «Вехи» не были порождением идеологической конъюнктуры. С другой стороны, «Вехи» трудно назвать ренегатским опусом.
Важно подчеркнуть, что «веховство» как идеология есть не отрицание, а преодоление крайнего человекобожия, нигилизма, политического радикализма, атеизма. Характерное суждение сформулировал С. Н. Булгаков в трактате «Два града»: «.Интеллигентщина не есть неустранимая сущность интеллигенции, напротив. Она есть болезненное искажение ее лика»55. Лучше других это понимали художники, для которых появление «Вех» не стало ни сюрпризом, ни откровением. В течение долгого
времени именно художественная интеллигенция являлась последовательной выразительницей идей, ставших духовным фундаментом «веховства». Главные из них: творческое самовоспитание и политическое самоограничение личности, признание приоритета культуры над политикой, ориентация на почвенные, традиционные ценности. Важность и судьбоносность «канонического» «веховства» состояла лишь в том, что к 1909 г. эти идеи стали доступны не только сознанию художественной элиты, но и либерально-партийной интеллигенции.
Примечания
1 Струве П. Б. Patriótica : политика, культура, религия, социализм. М., 1997. С. 87.
2 Там же. С. 212.
3 Розанов В. В. Собрание сочинений. В нашей смуте. М., 2004. С. 28.
4 Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души. М., 2003. С. 307.
5 Розанов В. В. Собр. соч. В нашей смуте. С. 207.
6 Там же. С. 208.
7 Боборыкин П. Д. Обличители интеллигенции // Вехи : pro et contra. СПб., 1998. С. 71.
8 Мережковский Д. С. Семь смиренных // Там же. С. 107.
9 Белый А. Правда о русской интеллигенции // Там же. С. 258.
10 См.: Вехи ; Из глубины. М., 1991. С. 90.
11 Розанов В. В. Мережковский против «Вех» // Вехи : pro et contra. С. 113.
12 Архиепископ Антоний. Открытое письмо авторам сборника «Вехи» // Там же. С. 178.
13 2 Кор. 12 : 21.
14 2 Кор. 12 : 15.
15 Петрункевич И. И. Интеллигенция и «Вехи» // Вехи : pro et contra. С. 564.
16 Ответное письмо архиепископа Антония Н. А. Бердяеву о «Вехах» // Там же. С. 423.
17 Там же. С. 427—428.
18 Шагинян М. С. Еще о «Вехах» // Вехи : pro et contra. С. 333.
19 См.: Там же. С. 121.
20 Боцяновский В. Ф. Нечто о «трусливом интеллигенте» // Вехи : pro et contra. С. 172.
21 Фома Опискин. «Вехи» // Там же. С. 222—224.
22 Сементковский Р. И. «Вехи» // Там же. С. 261.
23 Северный С. «Вехи» и Чехов // Там же. С. 314—315.
24 Морозов М. Дьявол нашего времени // Всеобщий ежемесячник. 1910. № 1. С. 121.
25 Скиф Н. Золотые сны о золотом веке // Русский вестник. 1903. № 9. С. 201. См. также: Соколов Н. М. Об идеях и идеалах русской интеллигенции. СПб., 1904.
26 Энгельгардт Н. А. Мысли кстати // Новое время. 1903. 23 сент., 6 нояб.
27 Энгельгардт Н. А. Моим критикам // Там же. 1901. 7 янв.
28 Скиф Н. Догмы русского нигилизма // Русский Вестник. 1905. № 7. С. 77.
29 Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 115. Оп. 1. Д. 1. Л. 1.
30 Государственный архив РФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 55. Л. 85.
31 Толстой Л. Л. Истинная и мнимая свобода // Новое время. 1905. 25 февр.
32 Розанов В. В. Об амнистии // Там же. 1906. 10 мая.
33 Менделеев Д. И. К познанию России. СПб., 1912. С. 4.
34 Перцов П. П. Кризис интеллигенции // Новое время. 1908. 24 дек.
35 См.: Иванов В. И. Родное и вселенское. М., 1994. С. 368.
36 Там же. С. 362.
37 Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. М., 2003. С. 141.
38 Там же. С. 132.
39 Там же. С. 153.
40 Розанов В. В. Собр. соч. В нашей смуте. С. 156.
41 Розанов В. В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 252.
42 Там же. С. 326.
43 Там же. С. 332.
44 Мережковский Д. С. Было и будет : Невоенный дневник. М. : Аграф, 2001. С. 261.
45 Струве П. Б. Patriótica. С. 72.
46 Письма А. И. Эртеля. М., 1909.
47 Струве П. Б. Patriotica. С. 242.
48 Розанов В. В. Собр. соч. О писательстве и писателях. С. 566—567.
49 См.: Розанов В. В. Черный огонь. Paris, 1991. С. 42.
50 См.: Там же. С. 60.
51 Струве П. Б. Роковые вопросы : по поводу статьи Л. Н. Толстого «Неизбежный переворот» // Русская мысль. 1909. № 10. С. 216—220.
52 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М., 1936. Т. 38. С. 238.
53 Гиппиус З. Н. Из дневника журналиста // Русская мысль. 1908. № 2. С. 161.
54 Там же.
55 Булгаков С. Н. Два града : исследование о природе общественных идеалов. СПб., 1997. С. 13.
