CC BY
47
РОССИЯ В МИРОВОМ ПОЛИТИЧЕСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ
Ю.И. ИГРИЦКИЙ* РОССИЯ В НОВЫХ ГЕОПОЛИТИЧЕСКИХ КООРДИНАТАХ
Что бы ни говорили о равенстве стран и народов (постулате абсолютно бесспорном), их роль в том нескончаемом глобальном марше к вечному будущему, который — то прыжками, то ползком — совершает человеческое сообщество, неодинакова и одинаковой быть не может. XX в. уготовил в этом отношении неординарные функции России. Если согласиться с Чаадаевым в том, что еще в XIX в. и ранее России было предназначено преподать другим странам некий антиурок, то наше столетие стало свидетелем таких "русских уроков" и антиуроков, которые начали "трясти мир" сначала в воспетые Джоном Ридом десять дней, а затем продолжили эту тряску в течение восьми десятилетий (и в позитивном, и в негативном смыслах).
Каждый аналитик, кому довелось рассматривать данный процесс, наверняка знает, как невероятно трудно кратко и ясно, в точных терминах описать его сущность. Одна из возможных интерпретаций заключается в том, что потрясенному миру был предложен эксперимент осуществления социальной утопии в масштабах державы со 150-миллионным населением. Изначально негодные для этого, по существу утопические средства (диктатура пролетариата) с каждым десятилетием становились все более антиутопическими (диктатура партии — диктатура Вождя — диктатура партгосбюрократии). Показав миру, каким может быть воздвигавшийся по умозрительно ложной схеме социализм (вылившийся в антисоциализм), Россия после его коллапса принялась демонстрировать, что происходит, если строить по умозрительно ложной схеме капитализм (получается антикапитализм). В этих ли, в иных ли выражениях к схожим выводам в последнее десятилетие пришло такое огромное множество наблюдателей, что ссылаться на кого-либо из них в отдельности нет смысла.
Данная работа, однако, не ставит целью анализ системных изменений, укладывающихся в рамки импрессионистски описанного выше процесса (1). С точки зрения развития мира как единого целого изменения в какой-либо из его составных частей, бесспорно, важ-
ны — советская практика дала человечеству наглядный материал для осмысления проблемы поливариантности социальной истории, а кроме того, реально в различных аспектах влияла на развитие других частей мира, даже наиболее продвинутой, капиталистической (выполняя необходимую функцию балансира-ограничителя-противовеса). Однако не менее, если не более важное значение имеют тектонические сдвиги в геополитической конфигурации мира, ибо от них в наибольшей степени зависят международная безопасность и стабильность.
Чураясь геополитики как сферы исследований и редко пользуясь самим термином "геополитика", кремлевские правители охотно, по поводу и без повода, вставляли в свои тексты дробь "одна шестая", причем делали это настолько часто, что данная дробь стала почти мистическим числовым олицетворением их власти над соответствующим сегментом земного шара. Чем не наиболее абсолютизированное и буквалистское проявление геополитического менталитета? Впрочем, и западные публицисты иной раз позволяли себе увлечься магией цифр, именуя нашу страну "шестым континентом" (2).
После событий 1989-1991 годов в Восточной Европе и России "1/6" не только перестала соответствовать фактическому положению вещей, но и потеряла свой метафорический смысл. В мирных, казалось, не предвещавших взрыва условиях произошло внезапное, исторически одномоментное изменение геополитической ситуации, которое ранее в континентальных или региональных масштабах происходило как результат
двух мировых и нескольких крупных коалиционных войн (столетней, тридцатилетней,
*
Игрицкий Юрий Иванович - кандидат исторических наук, зав. отделом ИНИОН РАН, главный редактор журнала "Россия и современный мир".
наполеоновских). До сих пор в мирное время геополитическая архитектоника менялась в форме более или менее растянутого по времени процесса, и эта растянутость была заметной даже на исторически ничтожных отрезках, как, скажем, в ходе возникновения фашизма и формирования блока держав оси в 1930-е годы. Аналогов же той трансформации, которая перекроила глобальную геополитику на рубеже 1980-х и 1990-х годов, человечество не знает.
Это вполне объяснимо с учетом того, что геополитическая перетряска явилась следствием и сопутствующим фактором невиданной до сих пор системной перетряски, когда однотипные государственные и общественные устои обрушились сразу в десятке прилегающих друг к другу стран. Распад советского блока и хронологически последовавший за ним распад Советского Союза явились главными геополитическими последствиями системной трансформации. Совпадение социальной и геополитической революций дало эффект такой глубины, что на смену биполярному миру пришел сложнейший и непредсказуемый в своем развитии конгломерат государств и глобальных политических сил.
Переход как категория геополитики
Россия вряд ли могла стать исключением из общих для всего посткоммунистического ареала процессов "политической вестернизации" и "экономической третьемиризации" (3). Первый из них был неизбежен в той мере, в которой новая российская политическая элита, поддержанная большинством общества, нацелилась на слом однопартийной диктатуры, и проблема заключалась в масштабах и темпах слома, а также минимизации "третьемиризации". Противоречия между этими двумя процессами избежать не удалось, и вместе со всей Восточной Европой Россия вступила в "перманентное состояние перехода". Содержание этого термина его автор, венгерский социолог Арпад Саколчаи, расшифровывает следующим образом: "Крушение порядка — трудный вызов и может привести к серьезному кризису. Ответ может прийти лишь после долгого периода проб и ошибок, а то и вовсе не прийти, как показывает исчезновение многих культур и цивилизаций. Если ответ на кризис не дан быстро, временное состояние перехода может продлиться, и общество или вся цивилизация могут застрять в этом продленном переходе, где временное, переходное, нетипичное, эфемерное, чрезвычайное становится стандартным, нормальным, обычным, принимаемым как должное. Именно так и случилось в регионе Центрально-Восточной Европы" (4). Продолжая логику Саколчаи, мы можем допустить, что перманентный переход стал средством восстановления гомеостазиса региона, прежде всего России, с окружающим миром в пространственном и временном измерениях.
Конечно, как социологическое явление, переход (транзит), даже фигурируя в качестве политической задачи, поставленной властвующей элитой, вряд ли может иметь четкие временные границы (тем более если это задача не коммунистической элиты, мыслящей организационно-плановыми категориями, а более либеральной, пришедшей ей на смену). Если же речь идет о спонтанных процессах, то мерами их хронологического измерения могут стать десятилетия и века. Трудно не признать правоты Пьера Асснера, заметившего (используя парафразу знаменитой максимы Оруэлла), что "каждый период по определению является переходным, но некоторые — более переходные, чем другие" (5). С этой точки зрения то, что происходит в настоящее время в России и других постсоветских обществах, может восприниматься как гораздо более переходное состояние, чем (западно)европеизация стран "вышеградского треугольника", облегчаемая их местоположением и историческими традициями. Полная неопределенность в отношении того, чем может (должен?) закончиться этот суперпереход, побудила другого западного исследователя Лэрри Рэя отказаться от характеристики постсоветских систем в категориях модерна и постмодерна. Исходя из того, что предыдущая система являлась формой контрмодерна, он пишет: "Антикоммунистические революции означают не поворот к прошлому, не конвергенцию с настоящим (западного образца), а возникновение новых структур в беспрецедентной ситуации. Обобщенные культурологические концепты, основанные на опыте западного капитализма, как, например, постмодерн, исключительно непригодны для понимания этих социальных изменений" (6).
Российских ученых выручает российская история и привычный для нее "родной" термин — смута. Для Владимира Булдакова все, что случилось у нас в 1917 г. и после, носило характер "Красной смуты" (7). Валерий Журавлев исчисляет периоды "смутных времен" в России в 15-20 лет, которые следуют за более длительными стабильными отрезками времени (50-70 лет) и ведут к "новому общественному состоянию" (8). И те зарубежные исследователи, которые глубже других прониклись российской ментальностью, также склонны рассматривать нынешний период не столько как эпоху реформ и переходного состояния, сколько как Смуту (Роберт Такер) (9). Сколько времени продлятся этот переход и эта смута, чем они завершатся? Серьезные аналитики не рискуют дать однозначный ответ на данные вопросы.
Вопросы же тем более сложные, что они относятся, как подчеркивалось выше, к определению России не только в системных, но и геополитических координатах. "Ландкартные" (термин Н.Я. Данилевского) потери России легко определить всякому, кто в состоянии сравнить атласы начала и конца XX в. Плюс к этому — троекратное сокращение валового внутреннего продукта по сравнению с советским временем и четырехкратное отставание в ВВП от Китая (от США — десятикратное, а то и более). Еще пять лет назад, когда
НАТО еще не расширилось на Восток, Югославия еще не была поставлена на колени бомбежками Запада, а война в Чечне еще не успела основательно разорить российскую экономику, более 90% россиян чувствовали стыд за нынешнее положение страны в мире, а 82% хотели, чтобы она оставалась великой державой, способной заставить себя уважать (10). С тех пор ситуация не улучшилась — она способствовала маргинализации России в общемировой системе. Лишь 7% опрошенных считали в конце 1998 г., что современная Россия имеет авторитет в мире (11).
Вопрос о месте России в мире не менее, а скорее всего более значим для россиян, чем вопросы о демократии и свободе. Тем более что демократия — понятие для нашего Отечества достаточно криптографическое, а свобода всегда ощущается людьми прежде всего в лично-практическом и лишь потом в теоретическом измерении. В ходе первого упомянутого опроса 78% человек признали демократию высшей ценностью — это много, но все же меньше, чем 90%. Уменьшение страны в географических размерах, необходимость ориентации на заимствованные ценности вызвали неоднозначную реакцию в России, но вне зависимости от их позитивного или негативного восприятия они были и остаются для многих россиян более осязаемыми факторами, чем сами эти ценности и их содержание, включая права человека и либеральные экономические доктрины.
"Правда состоит в том, — констатировал профессор Колумбийского университета Р.Легволд, — что между 1989 и 1991 гг. СССР перестал быть сверхдержавой... В одночасье Советский Союз стал в лучшем случае региональной державой с огромными отвлекающими внутренними проблемами" (12) Если перевод СССР в разряд региональных держав отразил изменения в геополитической конфигурации мира, то по уровню социально-экономического развития ему был отведен статус развивающейся страны, хотя и обладающей глобальной ядерной мощью (13). И, увы, все это было и остается чистейшей правдой, не зависящей от желания или нежелания сторонних наблюдателей ущемить наше национальное самосознание. Как и от нашего желания или нежелания соглашаться с этим. Впрочем, нет ничего позорного и даже обидного в том, чтобы быть гражданами региональной державы и развивающейся страны. Иные региональные державы (Япония, Индия, Бразилия) весьма и весьма уважаемы в мире; иные развивающиеся страны (при всей колоссальной условности этой дефиниции) не испытывают социальных и гуманитарных катаклизмов, безмерно отягощающих человеческое бытие — назовем хотя бы Мексику, Уругвай, Тунис, Объединенные Арабские Эмираты, Сингапур. Да ведь и Китай, по темпам экономического роста значительно опережающий Россию, не стесняется относить себя к этой же категории стран! Скорее уж стоит сетовать на то, что за рубежом были и есть наблюдатели, полагающие, что Россия всегда имела "периферийный статус" и рассматривалась в Европе как чуждая сила (14).
Чтобы адекватно оценить место и роль России в современном мире, необходимо более определенно представить, каким же стал мир после коллапса системы советского типа (ССТ). И прежде всего: стал он многополярным? униполярным? бесполярным? Последний вариант не следует категорически сбрасывать со счетов. Тенденции глобализации, экспансии сетевых структур и механизмов влияния/контроля делают власть
и контроль еще более "невидимыми", чем "невидимое правительство" национальных монополий в 1970-е годы, трансформируя ткань международных отношений таким образом, что их полюсами с почти одинаковым успехом могут стать наиболее сильные державы, наиболее могущественные группы транснациональных корпораций, наиболее развитые национальные и транснациональные регионы ("регионы-государства", по формулировке одного из ведущих адептов глобализации — 15) и даже мегаполисы, растущие как на дрожжах. В такой ситуации допустим подход с позиций философской экклезиастики: полюсность становится бесполюсностью, полярность — бесполярностью. Или многополярностью. Или униполярностью.
Последний термин, однако, лишен историософского смысла. Он абсолютно политизирован, если хотите, геополитизирован. Он призван терминологически закрепить факт слома биполярной мировой системы и гегемонизма Соединенных Штатов как державы, обладающей наибольшим экономическим и военно-политическим потенциалом. Концепт униполярности наглядно представлен в переведенной на русский язык статье известного американского политолога А.Л.Страуса (Строса) "Униполярность: Концентрическая структура мирового порядка и позиция России", опубликованной в журнале "Полис" (16). Если биполярное деление мира (капитализм-коммунизм, США-СССР, Запад-Восток) уже создавало непреодолимые противоречия между холистическим восприятием мира в его цивилизационно-культурном многообразии и идеолого-геополити-ческим делением мира на блоки, то концепту униполярности это свойственно в еще большей степени. Автору не только не удалось обойти данное противоречие, он обнажил его предельно наглядно. В качестве ядра "униполя" у него предстает "изначальный Запад", т.е. Великобритания, Франция и, вероятно, США, хотя что в Соединенных Штатах "изначального" — сказать по здравому смыслу невозможно. Но с понятием "изначального Запада" как среды преемства с древнеримской культурой и рождения современной европейской культуры согласиться в принципе можно. Затем, однако, предлагается графическое изображение униполя в виде нескольких концентрических кругов, и здесь читателю остается только недоумевать: первым, основным кругом униполя оказываются США, а уж на круге втором располагаются Европейский союз и Япония как их соратники (круг третий — весь остальной мир, включая СССР и Китай). И с этим не стоило бы полемизировать (не хочет автор различать периферию и полупериферию — и не надо), но каким образом объяснить, что культурное ядро униполя (Европа) не совмещается, притом никак не совмещается, с его военно-политическим ядром (Северная Америка)? А экономических нуклеидов, следуя глобалистическим разработкам, можно обнаружить и поболее того. Странный, однако, получается "униполь", не зря оппонент Страуса в этом же номере "Полиса" Константин Сорокин назвал его "wishful thinking" — принятием желаемого за действительное (17).
Против концепта униполярности мира выступил не кто иной, как Сэмюэл Хантингтон, которому трудно отказать и в понимании противоречий современного человеческого сообщества, и в трезвой оценке глобальной роли Соединенных Штатов. Указывая на неизбежные противоречия между США и крупнейшими региональными державами, он предостерег американцев против попыток замыкать на себя решение локальных проблем, которые вполне осуществимы усилиями других стран. Мир XXI в., по Хантингтону, — многополярный, и Соединенным Штатам следует стремиться к тому, чтобы стать не единственной ведущей державой, а одной из ведущих, возможно, первой среди равных — это будет лучше для них самих, это лучше, чем быть "одинокой супердержавой" (18).
Ну а что Россия? Ей-то что уготовано в этом униполярно-многополярно-бесполярном мире? С точки зрения Иммануила Валлерстайна, использующего метафору ядра в системном, а не реально-политическом, как Страус, контексте, перед Россией стоит историческая альтернатива — то ли остаться внутри этого ядра (частью которого в качестве внутрисистемной оппозиции капиталистической мир-системы был СССР), то ли уйти на полупериферию в качестве промежуточного пространства между осями Япония — США (плюс, может быть, Китай) и Большая Европа (19). Отметим скорее как исключение, чем правило, мнение политолога-"идеалиста" Кеннета Уолтца, что Россия остается и еще длительное время будет супердержавой, а мир — биполярным; согласно Уолтцу, суть происшедших в Восточной Европе изменений свелась к тому, что российская супердержавность приняла оборонительный, сдерживающий характер (в отличие от
экспансионистской природы Советского Союза) (20). Экс-президент Ричард Никсон, также предостерегая политиков и политологов против поспешного зачисления России в разряд стран "третьего мира", подчеркивает, что Россия остается одной из двух ядерных супердержав, обладающей достаточной мощью, чтобы уничтожить США (21). Тривиальность этой посылки побуждала, побуждает и будет побуждать как реалистически, так и романтически мыслящих исследователей к изучению возможностей и перспектив партнерства с Россией, как минимум — нахождения с нею общего языка и modus vivendi. Разработчики проекта "Европа — Америка", выполненного под эгидой нью-йоркского Совета по внешней политике в середине 1990-х годов, в большинстве своем пришли к выводу, что основой стабильности в Европе могли бы стать трехсторонние отношения Америки, Европы и России (22). Это совпадает и с естественным импульсом западного бизнеса: "Работать с Россией, учитывая уроки"(23).
В общем и целом изменение геополитического веса и статуса России (в каких бы категориях его ни оценивать) было воспринято политическим и общественным мнением на Западе примерно с теми же чувствами, с какими Буш и Скаукрофт отреагировали на невмешательство СССР в ход "бархатных революций" в Восточной Европе — безмерно обрадовались открывшимся возможностям (о чем убедительно свидетельствуют их мемуары). Распад СССР на полтора десятка самостоятельных государств вызывал известную тревогу, связанную с возникшими возможностями образования новых "серых зон" и очагов конфликтности в евразийском пространстве, тем более при условии распыления, размазывания советского ядерно-ракетного потенциала по этому пространству. Однако само территориальное сжатие грозного евразийского соседа с образованием буферных зон между ним и Европой, уменьшение его военно-политической и экономической мощи не могло не вызвать чувства удовлетворения у тех зарубежных политиков и наблюдателей, которые ранее испытывали осознанный или неосознанный страх перед ним. Это соответствовало всем канонам реагирования политического и обыденного сознания на крупные изменения в мировой политической игре. США без единого выстрела получили статус единственной политической супердержавы, а их союзники в Европе обрели большее спокойствие на своих восточных границах. Эта ситуация дала основания множеству аналитиков заявить, что окончание холодной войны принесло победу Западу и поражение России. И если бы не радикальная социальная трансформация самой России, аннулировавшая противостояние двух систем, с ними можно было бы согласиться.
"Отпадение" Восточной Европы, как и распад СССР, выглядели, с точки зрения "чистой" логики системной трансформации, благоприятным для нее геополитическим фактором: затратное бремя великодержавности, похоронившее социальный авангардизм ССТ, существенно уменьшилось, давая больший простор не только экономическому либерализму, но и социальной политике. Не тут-то было! И дело не только в том, что "реформы не пошли" как должно, что была совершена масса промахов, что простор открылся прежде всего проявлению частного, нередко антигосударственного интереса и коррупции. Великодержавная психология оказалась такой же стойкой, как и психология социального иждивенчества, социальной зависимости от государства. Больше того, выяснилось, что, подобно симбиозу националистических и квазидемократических идеологем в общественном сознании в бывших советских республиках, в России либерально-демократические символы также вполне уживаются с великодержавными (а в некоторых группах и с шовинистическими) символами программных установок многих политических течений.
Необходимо разъяснение авторской позиции в отношении употребления слов "великодержавность" и "великодержавный". Исследователь-гражданин России естественным образом воспринимает свою страну как действительно великую державу по крайней мере в двух смыслах — историческом и мирополитическом (одна из "Великих Держав" — "Great Powers", которые фигурируют как таковые в многочисленных международных документах Второй мировой войны и последующего времени). Воспринимать Россию, как и ранее СССР, иначе он не может и не должен. Для членов этой когорты великих держав второй половины XX в. при всех непримиримых противоречиях между ними вплоть до конца 1980-х годов вхождение в когорту означало и означает прежде всего ношу огромной мировой ответственности. С этой точки зрения ничего не изменилось, Россия по-прежнему — один из крупнейших акторов на
международной арене. Но такое понимание великодержавности не означает ее отождествления с имперскостью. Имперское будущее противопоказано России в той же мере, в какой оно противопоказано любой другой великой державе на рубеже XX и XXI вв. Рефлексировать допустимо лишь в отношении ведущей роли России в тех организациях и сообществах (пусть даже конфедеративного или союзного характера), где она способна доказать свои претензии на лидерство — и это должны быть прежде всего доказательства экономического характера — и где другие страны готовы добровольно согласиться с ее ведущей ролью.
Такая интерпретация великодержавности России разделяется далеко не всеми в самой России. Отношение к новой геополитической ситуации у ряда политологов кристаллизовалось в формулы: "у русских сегодня нет государства"; "Россия немыслима без империи"; "русские — народ империи"; "русский народ — центр геополитической концепции" (24). Мощным контрапунктом в подобных рассуждениях противопоставляются былое величие как то, что должно быть, и сегодняшняя мизерия как то, что есть, но быть не должно. При этом прошлая слава России, в свою очередь, противопоставляется "чужой славе". И по сей день конструируются парадигмы исторического пути и положения России как страны более особой, чем другие страны, парадигмы, которые, независимо от интенций их конструкторов, подпитывают латентные имперские вожделения. Когда метафорой России выступает "остров", оазис, Атлантида, окаймленная не только океанами, подобно всякому острову, но и лимесом, межцивилизационным "Великим Лимитрофом" (25), в сознании начитанных россиян рождаются или готовы родиться образы уникальной цивилизации, оберегающей сакральные общечеловеческие ценности от натиска нехристианского или неистинно христианского образа жизни. Конечно, это еще не имперская идеология, но она отчетливо подталкивает к универсализму в пределах собственно "острова", "оазиса", "Атлантиды"... а, может быть, "Третьего Рима"? Тогда символики особости и имперскости России как хозяйки Евразии, "хартленда" смыкаются.
Географическая и историческая беда России — в неявности границ между особостью и имперскостью; между ординарной национальной особостью, свойственной всем странам, и "сверхособостью", питающей претензии на величие; между претензиями на величие в отдельных сферах жизнедеятельности, характерными для многих стран, и универсализмом, граничащим с космизмом. Эта неявность, в основе которой лежат огромные размеры, мультиэтничность и мультикультурность России, в течение веков сохранявшиеся и приумножавшиеся благодаря моносубъектности власти, принимавшейся населением как данность, давала равные основания и для превознесения, и для обличения Российской державы, как внутри нее, так и за ее пределами. И эта же неявность сейчас затрудняет ответ на вопросы, насколько трагическим стало для России изменение ее геополитического положения, поможет ли оно ей в конце концов занять более достойное место в глобальных экономических процессах XXI в. или уготовит ей участь региональной державы, жаждущей реванша и реинтеграции в качестве империи.
В практической политике сегодняшнего дня эти вопросы упрощаются до обсуждения роли России в евразийском пространстве, т.е. прежде всего в пространстве, охватываемом СНГ, а также характера отношений России с "традиционным зарубежьем", т.е. прежде всего с Западом.
Россия в СНГ
Если вообще социальное, политическое и тем более экономическое пространство тяготеет к внутреннему сцеплению и уплотнению, стимулируемым как всеми компонентами пространства вместе, так и его наиболее продвинутыми частями, то Россия в Евразии просто обречена быть главной среди последних. Здесь она — естественный стержень интеграции, ни территориально, ни политически, ни экономически, ни культурно ее заменить некем. Интереснейший феномен: к пониманию этого некоторые современные исследователи приходят на основе изучения не столько исторической роли России, сколько ситуации в СНГ и положения его составных частей. Казалось бы, разбегание советских республик должно подводить зарубежных наблюдателей к выводу о неминуемом конечном торжестве дезинтеграционных и антироссийских тенденций. Но вот заключение Яна Бреммера и Рэя Тараса (Кембридж): "Исследуя политику всех
постсоветских государств, мы узнали больше о главном акторе в регионе — России. Как и всегда в международных отношениях, равенство между суверенными государствами есть фикция; неизбежно возникают региональные гегемоны, второстепенные и периферийные государства" (26). Марк Уэббер, изучивший международные отношения внутри СНГ, приходит к выводу, звучащему в унисон с цитированным: "Там, где наблюдался прогресс в урегулировании конфликтов на территории бывшего Советского Союза, он обычно достигался благодаря усилиям России" (27). Хотя Россия была небеспристрастна, поясняет автор, только она обладала мощью, ресурсами и регулирующим потенциалом для выполнения миротворческой миссии в качестве третьей стороны. И у Валлерстайна, относящего страны СНГ не только к полупериферии, но также к "полу-полупериферии" (Азербайджан, Казахстан, Туркменистан) и просто к периферии (неевропейские страны, кроме названных выше), нет сомнений в том, что если все они и связаны тем или иным способом с ядром капиталистической мир-системы, то только опосредованно — через Россию (28).
Отношения России с другими постсоветскими государствами и ее роль в СНГ — тема весьма щепетильная для российских исследователей. Очень легко навлечь упреки коллег в этих государствах в недооценке или переоценке ее сложности, в стремлении минимизировать или максимизировать существующие противоречия к выгоде российской политики. Сама Россия в урегулировании конфликтов постоянно попадает в положение, именуемое в шахматах цугцвангом: любой сделанный ею ход ухудшает положение. Оказывая помощь одной из двух сторон в многочисленных конфликтах на территории бывшего Союза, Россия автоматически навлекает на себя обвинения другой стороны в проведении имперской политики. Если после этого Россия сокращает помощь или откликается на аналогичные просьбы другой стороны, точно такое же обвинение выдвигается первой стороной. Если Россия воздерживается от вмешательства вообще, обе стороны обвиняют ее в предательстве и эгоизме.
Тем не менее есть факты, не поддающиеся альтернативному истолкованию. Прежде всего это значимость геополитического положения России, ее людских и природных ресурсов, военной и экономической мощи. По этим параметрам царская, советская, либерально-демократическая, любая Россия была и будет гегемоном в определенных близлежащих пределах. Таков действительно удел и такова роль всех крупных держав в истории, давно разъясненные политологами-международниками посредством концепций сфер и кругов влияния, глобальных и региональных центров силы и баланса сил.
Действительно релевантная проблема с точки зрения ситуации в СНГ заключается в том, чтобы, оставаясь крупнейшей державой в постсоветском пространстве, Россия не поддалась соблазну великодержавного гегемонизма и имперского диктата по отношению к своим соседям. Но здесь неумолимо возникает вопрос о критериях и пределах естественного лидерства в международных отношениях, всегда имевший разные ценностные толкования (что подтвердилось реакцией соседних стран на политические шаги и посредничество России).
Неоспоримое лидерство России в СНГ покоится на фундаменте наиболее богатых природных ресурсов и исторически сложившемся более высоком уровне промышленного развития. В последний полный год существования СССР (1990) на Россию приходилось 90% общесоюзной добычи нефти и газа, 57% добычи угля и проката черных металлов, 8688% производства грузовых и легковых автомобилей (29). Зависимость стран СНГ от российского топлива носит по существу абсолютный характер; так, Белоруссия получает из России 90% своей нефти и газа, Украина — 86% нефти и более 50% газа (30). Заинтересованность более отсталых стран в сотрудничестве с Россией и сохранении общего экономического пространства еще выше; так, экспортное производство Киргизии почти целиком ориентировано на СНГ. В общем и целом само геополитическое положение России, ее экономический и научно-технический потенциал, а в определенных ситуациях также военная мощь (для отражения внешних по отношению к СНГ угроз, как в Таджикистане) способствуют усилению объединительных тенденций в постсоветском пространстве. Однако имперское прошлое России, наличие в ней достаточно сильной ультрапатриотической оппозиции, добровольная или вынужденная вовлеченность российских войск в вооруженные конфликты внутри Содружества, миграция как способ выживания тормозят эти тенденции.
Объективно ключевое местоположение России в Евразии и соответствующая ему ведущая роль России в СНГ не укрепляются, а скорее ставятся под сомнение не слишком продуманными выступлениями руководящих представителей российского истеблишмента, склонных ссылаться на исторические и геополитические аргументы в пользу сохранения российского гегемонизма. За рубежом, прежде всего в Европе, с самого начала были встречены с недоверием и подозрительностью попытки России сохранить за собой статус "старшего брата" по отношению к другим постсоветским государствам, стремление воспроизвести на евразийских просторах нечто вроде американской "доктрины Монро", да и постоянное употребление нового, казалось бы, безобидного термина "ближнее зарубежье". Цитировавшееся выше признание естественного лидерства России по отношению к соседним государствам было скорее исключением из правила в зарубежной аналитике. Обращенная к России логика рассуждений европейцев и американцев выглядела так: пусть сначала вас признают лидером другие страны, а уж потом заявляйте о своих амбициях. В этом был свой резон — хотя и (у политиков) свой расчет.
Но ведь не прошло и года после образования СНГ, как в недрах Верховного Совета России родилась рекомендация российскому МИД "исходить в своей внешней политике из доктрины, объявляющей все геополитическое пространство бывшего Союза сферой своих жизненных интересов" (31) — хотя было совершенно ясно, что по меньшей мере государства Балтии и Украина никоим образом не согласятся с этой доктриной. В последующие несколько лет в связи с такой постановкой вопроса российская пресса бурлила полемикой, особенно широко развернувшейся после публикации статьи Андраника Миграняна "Россия и ближнее зарубежье" с подзаголовком "Все пространство бывшего СССР является сферой жизненно важных интересов России" (32). Ряд политологов (Вячеслав Дашичев, Виктор Кувалдин и другие) вступили в полемику с основными положениями этой статьи, указав, что возрождение доктрины "Монро" в евразийском пространстве и нереально, и чревато обострением отношений как с соседними странами, так и с Западом (33). Не для того ведь в конце концов все бывшие советские республики продекларировали свой суверенитет, чтобы закрыться в прежней политической и экономической зоне под эгидой России и лозунгом "Евразия — для евразийцев"; нет, как раз вывести на новый уровень собственные отношения с наиболее развитыми зарубежными государствами, использовать интерес к себе со стороны последних они стремились с начала 90-х годов. Какую из стран СНГ, кроме, может быть, Таджикистана и Армении, могла увлечь идея создать силами Содружества свое, "советское НАТО" (34), а тем более воссоздать СССР в прежних границах, только без Прибалтики (35)? Синдром "возврата земель" и естественной реэкспансии не раз проявлял себя в ходе президентских и парламентских предвыборных кампаний 90-х годов, причем не только в программных заявлениях ЛДПР и Жириновского; даже один из кандидатов в депутаты от гораздо менее радикализированной ПРЕС пообещал своим избирателям на митинге в Зеленограде в ноябре 1993 г., что будет бороться за возвращение Аляски России.
Все эти крайности внешнеполитического мышления российской политической элиты были, увы, практически неизбежным следствием геополитического катаклизма, который в сердцах одних ее представителей отозвался неподдельной горечью и торжеством эмоционального начала над рациональным, а другим открыл широкие возможности для спекулятивного популизма и политиканства. Русский национализм оказался сильно востребованным, и вопрос заключался лишь в том, какое он примет обличье — леворадикальное, либеральное или гибридное (квазицентристское). В действительности проявились все три разновидности, поскольку устойчивость политической ниши каждого течения в условиях роста массовых чувств национального унижения стала во многом зависеть от декларирования великодержавных претензий. Здесь в очередной раз, в очередной сфере жизни "низы" и "верхи" продемонстрировали эффект неразделенности прямой и обратной связи: политики говорили то, что хотел слышать электорат; электорат проникался идеями, вброшенными в коммуникативное пространство политиками. В целом же умонастроения и тех, и других детерминировались геополитическим катаклизмом. "Россия на многие десятилетия угодила в ловушку, вызванную к жизни фактом развала СССР" (36) — этот вывод следует признать верным в отношении как перспектив российской державной политики, так и обыденной психологии россиян. Дискутировать можно разве что относительно срока, отведенного России на геополитическое прозябание и одновременно фатальную вовлеченность в конфликты на евразийских просторах.
Представляется, что перспективы нормального экономического роста России в целом и ее основных структурообразующих регионов станут достаточно определенными в более короткие сроки и именно это определит вектор дальнейшего развития взаимосвязей внутри СНГ.
Если российские политики и общественные деятели нередко высказывались и действовали бездумно, то их коллеги на Западе, со своей стороны, не нашли в себе ни такта, ни благоразумия, дабы принять во внимание специфику публичного климата в стране, превратившейся из мировой державы в региональную и вынужденной доказывать свое право даже на такой статус. Естественное лидерство России в евразийском пространстве вызывает очень смешанные чувства в Европе, среди которых есть и скрытое раздражение, и глухие опасения. Амбивалентность позиции Запада по отношению к российской державности весьма явно проявлялась и проявляется в одновременном признании сохранения за Россией ранга великой державы (пусть и регионального масштаба) и непризнании ее права как таковой на определенную сферу своих международных интересов. Если остается в силе традиционная интерпретация сферы интересов как зоны более тесных взаимосвязей и более выраженного влияния, то стремление России иметь такую зону по крайней мере на какой-то части евразийской территории столь же естественно, как стремление Великобритании оставить за собой преимущественное влияние в своих бывших владениях или стремление США доминировать в Центральной Америке. Иным словами, видеть имперский синдром только в этом неправильно ни с теоретической, ни с практической точек зрения. К сожалению, даже Я.Бреммер, различающий (вместе с Р.Тарасом) объективные основания интеграционных функций России в СНГ, не удерживается от обвинений ее в "неорусском империализме'', носящем этнонационалистический характер и берущем корни в традиционной политике царизма (37).
Причины, вызывающие к жизни такую реакцию неоднозначны. Очевиден интерес ряда зарубежных стран к обеспечению себе максимума экономической свободы В отношениях с бывшими республиками СССР и распространению там своего политического и культурного влияния. Естественное лидерство России не сталкивается напрямую с этим интересом, но ограничивает его собственными экономическими и политическими интересами. Далее, было бы недальновидным не учесть, что имперские и гегемонистские устремления не являются специфической чертой российского государства, а даже в наш "демократический" век были и остаются присущи другим державным акторам мировой политики. Отсюда — вероятность коллизии геостратегических интересов. Интересно мнение на сей счет венгерского политолога Тамаша Крауса, исследователя из региона, более других в Европе испытавшего политическое давление Советского Союза. Отсылая читателя к работам Збигнева Бжезинского и "Фонда наследия" как выразителям умонастроений "влиятельных американских политических кругов", Краус пишет: "Целью является раздробление самой России, поскольку "имперское бытие России" рассматривается как препятствие, принципиально не допускающее демократического развития. Следовательно, согласно такому представлению, децентрализация тоже не означает решения проблемы, потому что "добровольный союз государств" также будет функционировать как империя. Здесь речь идет не просто о проявлении идеологии американской мировой гегемонии, но и о неприкрытом провозглашении стремления к восстановлению изоляции России" (38).
Что касается государств Центрально-Восточной Европы, естественным образом вовлеченных в орбиту влияния СССР после окончания Второй мировой войны, но получивших вместе с этим влиянием заимствованную модель развития (которая к тому же сохранялась силовыми средствами), то вполне понятно, что у них еще живучи страхи перед возможным повторением пройденного, пусть даже в более мягкой форме. Эти страхи приобретают политическую роль и нуждаются в регулярном озвучивании. Можно понять, почему польский исследователь пишет: "В конечном счете для России будет лучше, если она будет контролировать саму себя, а не другие страны, дабы восстановить свой статус великой державы" (39).
Труднее понять настойчивое акцентирование исходящей от России имперской опасности многими германскими исследователями. В обоих случаях речь идет скорее о возможных мотивах и внешнеполитических устремлениях нынешней России, чем о шагах практической политики. Настороженно анализируются внутрироссийские дискуссии о
евразийстве и национальных интересах страны; в заявлениях российских политиков усматриваются намерения претворить в жизнь идеи России как "гегемона" и даже "жандарма" в Евразии (40). Конечно, можно допустить, что подсознательно довлеет параллель с денацификацией Германии после разгрома гитлеризма: почему Россия не может столь же быстро и эффективно избавиться от имперского прошлого, как это сделала Германия? Честь и хвала демократической Германии, — но не видеть огромных различий в ситуациях нельзя. Достаточно поставить простой вопрос о скрепах и сцеплениях внутри СССР и третьего рейха. На оккупированной вермахтом территории не было ничего даже отдаленно похожего на взаимное социальное, этническое и культурное тяготение, которое имело место в Советском Союзе и которое (ностальгически) остается до сих пор существенным интеграционным стимулом.
Это тяготение (сотня разных национальностей в пределах России, 25 миллионов русских в постсоветской зоне за ее пределами), конечно, не может служить стимулом и объяснением экспансии и реинтеграции действительно имперского, принудительного характера. Но оно должно приниматься во внимание зарубежными наблюдателями в анализе интеграционных мотивов и на государственном, и особенно на неформальном уровнях общения внутри СНГ. Тем более, что защита прав меньшинств и диаспор на рубеже XX и XXI вв. стала для международных организаций и национальных правительств одной из самых приоритетных официально декларированных задач, призванных обеспечить торжество идеалов демократии, равенства, свободы.
Представляется целесообразным сослаться на рационально взвешенный анализ роли России в СНГ, предложенный белорусским исследователем Ильёй Левяшом. "В активе России — ряд реальных или потенциальных факторов, — пишет автор. — Достаточно отметить, что ее доля в совокупном ВВП государств СНГ составляет 80%, в то время как доля Украины — 8, Казахстана — 3,7, Узбекистана — 2,6, Белоруссии — 2,3, других государств — менее процента. Аналогичны и другие "весовые категории" российского потенциала — сырьевые, технологические, культурные, оборонные... Вопреки локальным русофобским установкам этнорадикалов от оппозиции или власти в государствах СНГ вектор общественного мнения здесь — "русофильский". Предостерегая Россию от возврата к имперской миссии, возможной лишь в условиях диктата силы, автор видит для нее возможности лидерства, носящего функциональный характер. "Будущее России в СНГ будет определяться ее лидерской функциональной эффективностью. В решающей мере такая роль зависит от способа взаимодействия России со своими партнерами" (41). Частным случаем такого взаимовыгодного взаимодействия можно назвать создание сначала сообщества, а затем союза России и Белоруссии, которое, бесспорно, укрепило геополитическое положение России, но и Белоруссии принесло ощутимые дивиденды, причем наиболее крупным и одномоментным явилось списание еще в апреле 1996 г. государственного долга в 1 млрд. долл. (42).
Если Россия, Российская Федерация перестанет выполнять свою интегрирующую роль в Евразии, то возникнут сразу два ключевых вопроса: 1) может ли современная Евразия обойтись без такого сцепляющего образования вообще?; 2) какое другое государство, какой народ способны взять на себя эту роль? Что касается второго вопроса, то он чисто риторический. Ни Казахстан, ни Украина, не говоря уже о других постсоветских странах, не в состоянии быть моторами, лидерами интеграционных процессов в евразийском пространстве. Следовательно, значим по существу лишь ответ на первый вопрос. Любой же ответ на него будет носить умозрительный характер, ибо не будь Российской империи, а затем Советского Союза, преобладающая часть Евразии, лежащая между среднерусской возвышенностью и Охотским морем, оставалась бы чисто географическим пространством, крайне дисперсно населенным и составленным из малых, разрозненных, отсталых во всех отношениях общностей. Никто не в состоянии представить, каким было бы развитие этих общностей вне России и в какой кондиции они вошли бы в XX в. Была бы автаркия более благостной для них, чем пребывание в составе Российской империи? С позиций современного знания и всего мирового опыта ответ на этот вопрос может быть только отрицательным.
Геостратегия Запада в Евразии: "минимум России"?
Вдумаемся: сама постановка вопроса о негативных последствиях интеграции обусловлена исключительно тем, что империя (или федерация, неважно) объединяет разные этносы с автохтонными языками и культурами; если бы речь шла об интеграции носителей одинакового языка и культуры (как это случилось в прошлом с североамериканскими штатами, германскими княжествами, итальянскими королевствами) такая постановка вопроса была бы исключена. Но если эти разные этносы в течение десятилетий и веков уживались вместе под единой государственной крышей, не следует видеть злой имперский умысел в стремлении России способствовать сохранению естественных связей между ними после предоставления их судьбы их собственному волеизъявлению. В ходе одного из социологических опросов респондентам было предложено выбрать оптимальный, с их точки зрения, вариант развития российского государства среди следующих: 1) Россия ни с кем не объединяется; 2) Россия объединяется только с Белоруссией; 3) Россия объединяется с Белоруссией и Украиной; 4) воссоздается СССР; 5) создается единое государство в составе России и других стран СНГ, которые захотят войти в него. В возрастной группе от 16 до 24 лет большинство (35,8%) предпочли первый вариант. В других возрастных группах (от 25 до 65 лет) большинство, колеблющееся между 33,2 и 35,5%, высказалось за последний вариант. И только в самой старой возрастной категории (56-65 лет) сколько-нибудь значимое число людей (26,7%) желали воссоздания прежнего Союза; среди молодежи таких нашлось всего 8,2% (43).
Есть бесспорный резон в посылке о неумении и нежелании мировых политических дискутантов поставить себя в положение другой стороны, попытавшись понять склад ее ума и логику. "Общение между западными и российскими политическими деятелями, — говорится в недавнем аналитическом докладе Федерального института по изучению Востока и международных отношений (Кёльн), — часто осложняется из-за того, что, хотя обе стороны и применяют одинаковую терминологию, за ней нередко скрываются в высшей степени различные реалии и политическая культура. Это обстоятельство, касающееся ключевых понятий экономики и политики, до сих пор не учитывалось западными политиками" (44).
Геостратегических конкурентов России в наибольшей степени, пожалуй, интересуют возможности усиления интеграционных тенденций в ее отношениях с южными соседями на Кавказе и в Центральной Азии. Прибалтика считается полностью ориентирующейся на Запад (ЕС, НАТО); Белоруссия — столь же полно ориентирующейся на Россию; Украина — достаточно сильным самостоятельным игроком, который в отношениях как с Россией, так и Западом склонен соблюдать наиболее выгодный для него в той или иной конкретной ситуации баланс. Иными словами, здесь сложилось в принципе скорее статическое, чем динамическое положение по крайней мере на ближайшие годы. Другое дело — ближнее зарубежье на границах и за пределами Европы, это "мягкое подбрюшье" России (мягкое, т.е. наименее защищенное, наподобие Балкан, которые Черчилль назвал "мягким подбрюшьем" Европы), выступающее как зона с большим потенциалом этнонациональной, конфессиональной и политической конфликтности. В этой "серой" зоне, которую еще называют лимитрофом и лимесом, и разыгрываются самые заманчивые геополитические лоты. Вадим Цымбурский рассматривает этот ареал в качестве едва ли не главного полигона зарождающейся "цивилизационной геополитики", а стыковку Великого (Тихого) океана с "Великим Лимитрофом" — важнейшей стратегической ставкой для России (45).
Наличие немалого количества государств-аукционеров в ареале Кавказа и Средней Азии само по себе повышает его геополитический статус. Зарубежные аналитики рассматривают данное пространство как "вакуум силы", в котором не сложился силовой баланс из-за множества "возмущающих" факторов — тут и Иран, и Турция, и Китай, и США, и страны Западной Европы, и, конечно же, Россия, а также сами страны ареала. Считается, что баланс сил возможен, если Россия снизит уровень своей ангажированности и перестанет выступать в роли миротворца и гаранта безопасности (46). Такая постановка вопроса — еще одно следствие геополитической революции и девальвации мирового веса России. Ведь никому из политологов-международников не придет в голову рекомендовать установление баланса сил в Карибском бассейне или Персидском заливе, а военная интервенция НАТО на территории бывшей СФРЮ была направлена именно на
недопущение какого бы-то ни было баланса сил на Балканах, которые стали рассматриваться как важнейшая сфера интересов Запада.
Западные аналитики-регионалисты все же понимают, что существует объективная основа для укрепления отношений между Россией и ее южными соседями. Так, Марта Олкотт подчеркивает, что после распада СССР Россия предложила последним "гарантии безопасности в обмен на экономическое верховенство" и отказаться от этого предложения было трудно (47). Действительно, национализм национализмом, суверенитет суверенитетом, но как в военном, так и в хозяйственном отношениях не было и нет ни возможности, ни целесообразности изоляции от бывшего "старшего брата" при отсутствии собственного потенциала модернизации и солидного внешнеэкономического веса. Генри Киссинджер, в чьем мышлении политологические каноны неотделимы от политических, призвал Соединенные Штаты признать, что у России есть особые интересы в пограничных регионах наподобие особых интересов США в Западном полушарии, а в Центральной Азии интересы обеих стран совпадают в той степени, в какой для них (а также Турции) нежелательно распространение исламского фундаментализма (48). [Это мнение было высказано в 1994 г., и с тех пор события на Балканах, война в Чечне вкупе с рядом других тенденций мирового развития показали, что Запад готов, пока в весьма ограниченных масштабах, использовать ислам как сдерживающую силу в отношении самой России, — но в то же время еще нет свидетельств отказа от установки на согласие с Россией в противодействии агрессивному фундаментализму].
В усилении международного соперничества за влияние, рынки инвестиций и сбыта на азиатских просторах СНГ есть для России и позитивная оборотная сторона — ей волей-неволей приходится в большей степени, чем ранее, ангажироваться в мирохозяйственных связях Востока (к чему ее еще с середины 90-х годов побуждает усиливающаяся зависимость от Запада). Вступление в ноябре 1997 г. в АТЭС (организацию азиатско-тихоокеанского экономического сотрудничества, созданную в 1989 г.) открыло для нее более широкие возможности выбора партнеров для развития Сибири и Дальнего Востока, участия в региональных проектах АТР. "Россия была, есть и будет азиатской державой", — заявляет министр иностранных дел РФ Игорь Иванов (49). Это не противоречит ее бытию в качестве европейской державы. Природа, характер и глубина уз, связывающих Россию с Европой и Азией, всегда будут предметом дискуссии. Германский политолог Герхард Зимон полагает, что Россия "останется за пределами западноатлантического культурного круга, но уже никогда не станет такой антизападной, каким был Советский Союз после 1917 года" (50) — и с ним можно было бы согласиться, но только разделив этот постулат на две части. Первая часть относится к цивилизационному срезу и сама по себе верна; верна сама по себе и вторая часть, однако она релевантна лишь в отношении внешнеполитического противостояния. Был ли Советский Союз, это конечное порождение не только российской политической традиции, но также западного социального революционаризма и утопизма, более антизападным, чем Россия самодержавная, православная и общинная, — большой вопрос.
Одним из ключевых факторов мирового веса и геополитического статуса России остаются ее собственные единство и целост-
ность — политическая, экономическая, социальная, культурная, демографическая, экологическая. Это предмет специального анализа, поэтому ограничусь констатацией, что оценки и прогнозы экспертов в данном отношении разнятся в диапазоне от одного до 180°. Например, международный мини-коллектив социологов (П.Эстер и Л.Хальман от Голландии, Владимир Рукавишников от России) предположил, как наиболее вероятное, возникновение "мягкой формы Евразийского Союза на добровольных экономических и политических началах", способствующей модернизации всех входящих в него стран (51). Алексей Кара-Мурза на несколько лет позже (сейчас это почти эпоха!) переформулировал тривиальный вопрос "какой быть России?" на гамлетовский "быть или не быть", эсхатологизм которого отнюдь не смягчила более мягкая его постановка в заголовке книги — "Как возможна Россия?", ибо одна из ключевых посылок автора состоит в том, что историческое бытие в принципе никому не гарантировано (52). Валерий Журавлев заметил, что "страна последовательно и уверенно катится в свое прошлое, во вчерашний и позавчерашний день мировой цивилизации" (53), и это также звучит как приговор федерации: либо она ретрансформируется в империю, либо распадается. В дискуссии на тему "Распад и рождение государств" (журнал "Pro et contra", весна 1997 г.) Сергей
Хенкин, чья статья открывала номер, первым из четырех возможных сценариев будущего России поставил ее распад на самостоятельные государства-регионы и уточнил, что даже при сохранении унитарного государства не исключен выход из него отдельных регионов (54).
Проще всего было бы дидактически воскликнуть, что истина должна находиться где-то посредине, но как бы логично и даже правдоподобно это ни звучало, такой дидактике была бы грош цена — в ней отсутствует ощущение остроты динамических противоречий российского внутриполитического и геополитического положения. Если будут реализованы пусть даже все положения нового либерального проекта, подготовленного командой Германа Грефа, Алексея Улюкаева и их сподвижников (55), но при этом на территории Российской Федерации возникнут два десятка этноконфессиональных пожаров в автономных субъектах РФ, чье развитие пойдет по "Ольстер-сценарию" (56) — для чего у нас будет больше поводов, для оптимизма или пессимизма?
Заметим, впрочем, что в последнее время политологи в России и вне ее, учитывая опыт политического урегулирования спорных проблем и налаживания взаимопонимания между центром и республиками (прежде всего Татарстаном, Башкирией, Якутией), а также опыт военного "урегулирования" отношений с Чечней, не прогнозируют распада Российской Федерации по этническому признаку. Можно встретить алармистские заголовки работ ("Сохранится ли Россия?"), но авторские выводы, напротив, подводят читателя к мысли о прагматическом консенсусе в отношениях Москвы и республик при возможном усилении фрондерства неэтнических регионов, недовольных льготным статусом последних (57).
Что касается регионального раздрая России, то для некоторых (не столь уж многих) зарубежных наблюдателей и политиков он выступает одновременно как вариант игры хладного аналитического ума и прагматическая desiderata. Здесь быстрее всего приходят на память работы Збигнева Бжезинского — нашумевшая книга "Великая шахматная доска", а также предшествовавшая ей статья "Геостратегия для Евразии", опубликованная в журнале "Foreign affairs" и переведенная на русский язык, в которой предвкушалось разделение федерации на три огромные по существу автономные части — европейскую, Сибирскую и Дальневосточную республики (58). В этом случае Евразия — как целостность не только географическая — перестала бы существовать, что противоречит традиционным геополитическим раскладам. Один из авторов книги "Перекраивая мир", целиком сфокусированной на синтезе географических и политических аргументов, признает наличие "угрозы расчленения" России, но склоняется к тому, что именно пред лицом этой угрозы внутри федерации скорее усилятся нейтралистские и центростремительные тенденции (59). [Весной-летом 2000 г. данный прогноз получил некоторое подтверждение в указах нового президента России, относящихся к укреплению властной вертикали]. В этой статье Россия вместе с Соединенными Штатами, ключевыми державами Европейского Союза, Китаем и Японией отнесена к разряду государств первого ранга, имеющих внутри себя мощные опорные регионы-ядра (major power cores). Россия, расположенная в "Хартлендии" (Heartlandia — в отличие от Heartland), связана с Центральной и Западной Европой через "ворота" (gateway), "входной регион" Восточной Европы, а на юге граничит с "зоной тряски" (shatter zone), выступающей как синоним "серой", лимитрофной, лимесной зоны (60) — у Бжезинского она названа "евразийскими Балканами" (61).
Гипотеза Бжезинского, естественно, не могла быть встречена с симпатией в России, она вызвала реакцию неприятия, граничащего с возмущением. Однако у некоторых обеспокоенных российских исследователей в возмущении угадывается и реальная тревога: а вдруг Бжезинский окажется прав? К числу последних, судя по всему, присоединился даже столь рационалистически мыслящий экономист как Гавриил Попов. Среди обрисованных им сценариев будущего страны есть такой, согласно которому Россия не только расколется на ряд государств, но и другие народы (не русский, однако и не другие титульные этносы внутри Федерации) окажутся в них "основными"; по мысли всего прогноза, это будут разные "выходцы с Юга" (62). Катастрофичность этого сценария несколько уравновешивается предположением (столь же невероятным на сегодня), что по ходу поиска своего пути развития Россия, возможно, создаст такую модель постиндустриального общества, которая станет более привлекательной для стран третьего мира, чем западная модель (и чем их собственный традиционализм), тем самым смягчая общемировое столкновение цивилизаций (63).
При всех вариантах опыт российской и российско-ориентированной футурологии последних лет показывает, что конструирование сценариев национального развития выглядит более весомым и аргументированным, будучи помещенным в широкие миропространственные, а не в историко-хронологические рамки собственно российского исторического пути. Мировой науки, увы, не хватает, чтобы разъяснить, наконец, российскую специфику, но эта специфика проявляет себя как таковая только на глобальном фоне. Поэтому все ответы на вопросы о будущем России должны соотноситься с ответами на вопросы о будущем мира и его главных цивилизационно-континентальных компонентов.
Очень хочется завершить данную работу оптимистичнее, чем подсказывает сегодняшняя ситуация (июль 2000), но для этого придется привести пространную цитату из монографии двухлетней давности, выпущенной Институтом Европы РАН: "В принципе постепенная интеграция в рамках СНГ соответствовала бы общемировой тенденции к созданию региональных союзов интеграционного типа, становящихся важнейшим структурным элементом нового мирового порядка. Разумеется, страны Запада, Япония и Китай заинтересованы в освоении формирующихся национальных рынков в СНГ и выступают в роли мощных конкурентов России. Было бы нелепо ждать от них возражений против ухода тех или иных государств Содружества из зоны экономического доминирования России. Однако в том, что касается положения в России и СНГ, императивы безопасности гораздо более весомы для "клуба семи", выражающего общие интересы наиболее развитых стран современного мира, нежели соображения экономической выгоды. Если эта оценка позиции Запада правильна, то из всех сценариев... его интересам более всего соответствует вариант формирования в зоне СНГ устойчивой системы безопасности и сотрудничества, центром которой может быть только Россия" (64). Если бы только данный прогноз отвечал реалиям мира после расширения НАТО, косовского конфликта и завершающего этапа войны в Чечне!
Литература и примечания
1. Частичная попытка такого анализа была предпринята в более ранней работе: Игрицкий Ю.И. Общественная трансформация в СССР и России после 1985 года. Взгляды и концепции. - М.: ИНИОН РАН, 1998.
2. Frankland M. The sixth continent. - L., 1987.
3. Hassner P. The priority of constructing Western Europe //Europe and America beyond 2000 / Ed. By G.F.Treverton. — N.Y. - L., 1996. -P. 21.
4. Szakolczai A. In a permanent state of transition: Theorising the East European condition. - Florence, 1996. - P. 4 (EUI - European University Institute working papers).
5. Hassner P. Rethinking critical theory: Emancipation in an age of global social movements. — L., 1993. - P. 19.
6. Ray L.J. Rethinking critical theory: Emancipation in an age of global social movements. — L., 1993. - P. 247.
7. Булдаков В.П. Красная смута. - М., 1998.
8. Политическая история России / Отв. Ред. В.В.Журавлев. - М., 1998. - С. 685
9. См.: Коэн С. Изучение России без России // Свободная мысль. М., 1998. — №9-12. - С. 31.
10. Андреев А. Л. "Мы" и "они": Отношение россиян к другим странам мира // Обновление России: Трудный поиск решений. - Вып.4. - М., 1996. - С. 207-208.
11. Осенний кризис 1998 года: Российское общество до и после: Аналитические доклады РНИСиНП. - М., 1998. - С. 23.
12. Legvold R. Foreign policy // After the Soviet Union: From empire to nations. — N.Y., 1992. -P.149
13. Lynch, Allen C. The disintegration of the USSR and American foreign policy // Soviet and postSoviet Russia in a world of change. - Lanham, 1994. - P. 127
14. Правда, при этом делается существенная оговорка, что в таком статусе России "нет ничего неизбежного", и выражается надежда на ее последовательную европеизацию (Malcolm N. Introduction: Russia and Europe // Russia and Europe: An end to confrontation? / Ed. By N.Malcolm. - L., N.Y., 1994. - Pp. 3-4).
15. Ohmae K. The end of the nation state: The rise of regional economies. - N.Y., 1996. - P. 80.
16. Страус А.Л. Униполярность: Концентрическая структура нового мирового порядка и позиция России //Полис. - М., 1997. — №2. - С. 27-44.
17. Сорокин К.Э. Кто про что, а американцы про униполярность //Там же. - С. 49.
18. Huntington S. The lonely superpower // Foreign affairs. - N.Y., 1999. - Vol.78, No.2. - P. 49.
19. Wallerstein I. The world-system after the cold war // Journal of peace research. — Oslo, 1993. -Vol.30, No.1. - Pp. 1-6.
20. Waltz K. The new world order // Millennium: Journal of international Studies, London School of Economy. - L., 1993. - Vol. 22, No. 2. -P. 191; Idem. The emerging structure of international politics // International security. - Cambridge, 1993. - Vol.18, № 2. - P. 50.
21. См. Компас: ТАСС. - М., 1993. — №50. - (17 марта 1993 г. -С. 34).
22. Calleo D. Rabalancing the US-European-Russian triangle // Europe and America beyond 2000 / Ed. By G.F.Treverton. - N.Y. - L., 1996. - P. 61.
23. Процитирован заголовок статьи вице-президента крупнейшей американской корпорации в области вооружений "Мартин-Локхид" (Coffman V.D. Working with the Russians: Lessons learned // Vital speeches of the day. - N.Y., 1998 - Vol.64, No.6. - P. 186).
24. Дугин А.Г. Основы геополитики; Геополитическое будущее России. - М., 1997. - С. 182,188, 193, 196 и др. См. также сборник статей "Неизбежность империи" (М., 1996), выпущенный под эгидой Конгресса русских общин.
25. Цымбурский В. Л. "От великого острова Русии..." К прасимволу российской цивилизации // Полис. - М., 1997. — №6. - С. 35, 55 (см. также: Его же. Остров Россия: Перспективы российской геополитики // Там же. - 1993. — №5).
26. Bremmer I., Taras R. Preface // New states, new politics: Building the post-Soviet nations / Ed. by I. Bremmer, R. Taras. - Cambridge, 1997. - P. XVIII.
27. Webber M. Op. cit., p. 248.
28. Wallerstein I. Op. cit.
29. Аргументы и факты. - М., 1991. — №44. - С. 2.
30. Коротченя И.М. Экономический союз Содружества Независимых Государств: Проблемы создания и характер взаимодействия // Вестник МПА. — СПб., 1993. - С. 10.
31. Цит. по: Эггерт К. Россия в роли "евразийского жандарма" // Известия. - М., 1992. - 7 авг. -С. 3.
32. Мигранян А. Россия и ближнее зарубежье // Независимая газета. - М.,1994. - 18 янв. - С. 45,8.
33. См., напр.: Кувалдин В. С российской доктриной Монро все равно ничего не получится. И было бы опасно, если бы получилось // Независимая газета. - М., 1994. - 2 апр. - С. 4; Дашичев В. Выкрутасы российского внешнеполитического мышления // там же. - 23 апр. -С. 3.
34. Рогов С. СНГ нужен военный альянс типа НАТО // Известия. - М., 1992. - 28 дек. - С. 2.
35. См. материалы "круглого стола" в журнале "Международная жизнь" (1994, №2, с. 105).
36. Косолапов Н. Конфликты постсоветского пространства: Политические реалии (Статья вторая) // Мировая экономика и международные отношения. - М., 1995. — №11. - С. 43.
37. Bremmer I. Post-Soviet nationalities theory: Past, present and future // New states, new politics: Building the post-Soviet nations / Ed. by I.Bremmer, R.Taras. - Cambridge, 1997. - P. 21.
38. Краус Т. Ельцинизм на весах истории // Конец ельцинщины. - Будапешт, 1999. - С. 134.
39. Lamentovicz W. Russia and East-Central Europe: Strategic options // Russia and Europe: The emerging security agenda / Ed. by W.Baranovsky. - Oxford, 1997. - P. 367.
40. См., напр.: Simon G. Russland: Hegemon in Eurasien? // Osteuropa. - München, 1994. — Jg.44, Nr.5 - S. 411-429; Umbach F. Russia and the problem of Ukraine's cohesion: Results of a fact-finding mission. - Koin, 1994. - S. 7,9-10,33.
41. Левяш И. Авторитет силы или сила авторитета: Содружество Независимых Государств: Время переоценки ценностей //Содружество НГ. Ежемесячное приложение к "Независимой газете". - М., 1999. - №1. - С. 5.
42. Беккер А. Перспектива интеграции с Белоруссией расколола российское общество // Сегодня. - М., 1997. - 2 апр. - С. 3.
43. Осенний кризис 1998 года: Российское общество до и после... — С. 78.
44. Перспективы России: Критические факторы и возможные направления развития до 2010 года. - Кёльн, 1999. - С. 49.
45. Цымбурский В. Народы между цивилизациями // Pro et contra. - М., 1997. - Т. 2, №3 (лето). -С. 181-182.
46. Goetz R. Political spheres of interest in the Southern Caucasus and Central Asia // Aussenpolitik. -Hamburg, 1997. - Vol. 48, Nr.3. -P. 266.
47. Olcott M.B. The Caspian's false promise // Foreign policy. - Wash., 1998. - No. 111 (Summer). -P. 100.
48. Точка зрения Киссинджера, изложенная на страницах сборника "Rethinking Russia's national interests" (Wash., 1994), выпущенного Центром стратегических и международных исследований Джорджтаунского университета, приведена по материалам ИТАР-ТАСС ("Компас". — №28. - М., 21.02.94. - С. 26).
49. Иванов И. Россия и современный мир: Внешняя политика Москвы на пороге XXI века // Независимая газета. - М., 2000. - 20 янв. - С. 9.
50. Simon G. Welchen Raum lässt die Geschichte für die Modernisierung Russlands // Köln, 1998. - S. 5 (Ber. des Bundesinst. für ostwis-senschaftliche u. internationale Studien; Nr.19).
51. Ester P., Halman L., Rukavishnikov V. From cold war to cold peace? A comparative empirical study of Russian and Western political cultures. - Tilburg,1997. - P. 236.
52. Кара-Мурза А. Как возможна Россия? - М., 1999. С. 17-18.
53. Журавлев В.В. Об истоках и результатах конфликтности российского исторического процесса XX столетия // Куда идет Россия? Кризис институциональных систем. - М., 1999. -С. 53.
54. Хенкин С. Сепаратизм в России - позади или впереди? // Pro et contra. - М., 1997 - Т. 2, №2 (весна). - С. 16-18.
55. Улюкаев А. Среди наших идей нет ни одной непопулярной // Известия. - М., 2000. - 13 мая -С. 3; о "Стратегии развития России до 2010 года" см. также: Там же. - 28 апр. - С. 1.
56. Warhola J. Politicized ethnicity in the Russian Federation. — Lewiston etc., 1996. - P. 41.
57. Solnick St. Will Russia survive? Center and periphery in the Russian Federation // Post-Soviet political order: Conflict and state-building. - N.Y., 1998. - Pp. 58-80.
58. Бжезинский Зб. Геостратегия для Евразии: Краткосрочные и долгосрочные цели политики США в этом регионе // Независимая газета. - М., 1997. - 24 окт. - С. 5.
59. Cohen S.B. Geopolitics in the new era: A new perspective on an old science // Reordering the world; Geopolitical perspectives on the 21st century / Ed. by G.L.Demko and W.B.Wood. Boulder (Col.), 1999. -P. 41.
60. Ibid. - Pp. 53-57.
61. Бжезинский Зб. Великая шахматная доска: Господство Америки и его геостратегические императивы. - М., 1999. - С. 149
62. Попов Г. Русский холокост // Независимая газета. - М., 2000. - 26 апр. - С. 8.
63. Там же.
64. Заглядывая в XXI век: Европейский союз и Содружество Независимых Государств / Отв. ред. Ю.А.Борко. - М., 1998. - С. 243-244. Авторы считают необходимым оговориться: "этот вариант развития не гарантирован".
