CC BY
69
РОССИЯ ВЧЕРА,
СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
Р.С.Гринберг
РОССИЯ В НАЧАЛЕ XXI ВЕКА: ЭКОНОМИЧЕСКИЙ УСПЕХ БЕЗ РАЗВИТИЯ И ДЕМОКРАТИИ?
Гринберг Руслан Семенович -доктор экономических наук, директор Института экономики РАН.
Россия все еще находится в суровых условиях системной трансформации. И, судя по всему, окончание перехода состоится не завтра и даже не послезавтра. Причем это переход к «нормальности», которой не было. Тем не менее шансы на движение страны к гражданскому обществу, плюралистической демократии и социальному рыночному хозяйству - при всех задержках и даже откатах - сохраняются. Главное - уметь извлекать уроки из недавнего прошлого и не делать новых ошибок. А такая опасность есть...
Но прежде чем о ней говорить, попытаюсь охарактеризовать промежуточные итоги «русской» трансформации и показать, как она может протекать в обозримой перспективе.
Справедливости ради надо признать целый ряд состоявшихся положительных итогов реформ. Ее очевидное достижение в том, что преодолена изолированность страны от внешнего мира и демонтированы механизмы командной экономики и внешнеторговой монополии. В результате исчезли унизительные дефициты товаров и услуг, значительно расширился их ассортимент. С прекращением идеологической войны с «вещизмом» восстановлено право бывших советских людей на «уют». Особенно отрадно, что раскрепощена ранее скованная личная инициатива людей. Происходит становление предпринимательского класса, призванного формировать основу благополучия страны. Население стремительно изживает приобретенные в условиях реального социализма иждивенческие комплексы. Вопреки разного рода предсказаниям, россияне быстро усвоили «рыночный» образ мысли и действия. Устранена типичная для советского строя уравнительность в личных доходах, заметен прогресс в дисциплине и этике труда: есть смысл зарабатывать деньги, раз появилась возможность беспрепятственно обменивать их на ранее недоступные товары и услуги. Наконец, нельзя не отметить, что после 70 лет принципиально иной экономической системы в стране достаточно быстро были созданы и, худо или бедно, начали
функционировать формальные институты рыночной экономики, т.е. коммерческие банки, товарные и фондовые рынки, валютные биржи, качественно новые налоговые механизмы, правила антимонопольного регулирования и так далее.
Тем не менее результаты рыночных преобразований с отрицательным знаком более зримы и очевидны. Они явно преобладают над успехами, И дело здесь не только в том, что за годы реформ страна утратила половину своего экономического потенциала. Хуже то, что в ней пока никак не удается приостановить процессы примитивизации производства, деинтеллектуализации труда и деградации социальной сферы. Сюда же надо добавить появление массовой бедности, которая за годы радикальных перемен стремительно расширялась за счет размывания сложившегося в СССР, пусть не слишком богатого по западным критериям, но все-таки среднего класса. В 90-е годы недавно прошедшего столетия Россия явно отдалилась от желаемых социально-экономических стандартов евроатлантических наций и приблизилась к усредненным характеристикам типичной страны третьего мира с громадной поляризацией личных доходов. Разного рода подсчеты и исследования материальных возможностей российских домохозяйств свидетельствуют о том, что реально плодами проведенных преобразований пользуются не больше четверти населения страны, а половина ее жителей ведет еще более суровую борьбу за существование, чем в советские времена.
Конечно, на результативность наших реформ продолжают влиять весьма мощные объективные факторы, делающие системную трансформацию в России исключительно трудной задачей по сравнению с нашими партнерами по бывшему СЭВ. Если в странах ЦВЕ социалистическое бытие длилось 40 лет и в большинстве случаев было навязано извне, то в России социализм господствовал более 70 лет и был, так сказать, целиком отечественным, а не импортированным «продуктом». Далее надо иметь в виду, что в отличие от стран ЦВЕ перед российскими реформаторами стояла задача продолжить системную трансформацию при стремительном, правда, ими же и инициированном распаде ранее единого государства. Полиэтничность населения бывшего СССР в условиях демократизации общественной жизни существенно облегчила реализацию своего рода национально-хозяйственного шовинизма, который, как правило, игнорирует соображения экономической целесообразности. Каковы бы ни были намерения лидеров новых независимых государств (избавимся от «грабительского» центра и легче будет проводить реформы), действительность показала, что разрыв единого экономического пространства затруднил, а не облегчил переход к рыночной экономике каждой суверенной республики бывшего СССР, в том числе и России. Наконец, на старте реформ серьезным бременем для России оказалась огромная доля в ее экономике военно-промышленного комплекса. Как только благодаря Михаилу Горбачеву страна отказалась от в общем-то авантюристической идеи поддержания военного паритета чуть ли не со всем осталь-
ным миром, выяснилось, что конверсия гипертрофированно милитаризованного производства потребует неизмеримо больше затрат, чем даст выгоды от нее.
Тем не менее без всякого риска преувеличения можно утверждать, что подавляющее большинство населения страны вынесло из опыта прошедших перемен следующий вывод: разочаровывающие итоги системной трансформации в России преимущественно рукотворны и лишь во вторую очередь предопределены специфическими неблагоприятными стартовыми условиями. Чрезвычайно высокая социальная цена реформ стала главной причиной того, что в российском общественном сознании сами понятия демократии, рынка и свободы оказались в значительной мере дискредитированными.
Об ошибках «действующих лиц и исполнителей» российских реформ, казалось бы, уже так много сказано и написано, что трудно добавить что-то новое. И все же имеет смысл вновь обратить внимание на мировоззренческую природу просчетов и упущений в политике реформ как, впрочем, и в экономической политике в целом, поскольку актуальность вопроса нисколько не уменьшилась. Я имею здесь в виду ярко выраженную склонность как вчерашних, так и сегодняшних реформаторов к «магическому мышлению», представляющему собой смесь неоправданных надежд (иллюзий) и распространенных заблуждений (мифов).
Среди иллюзий я отметил бы, прежде всего, принятие в качестве руководства к действию текущих мировоззренческих императивов Запада в целях достижения его экономических и социальных стандартов, а также абсолютизацию универсальных экономических закономерностей без учета специфики места и времени. Сюда же следует отнести убежденность в необходимости максимально высокой скорости перемен как решающего фактора их необратимости, что реформаторы имели обыкновение объяснять опасениями коммунистического реванша. Кроме того, в разряд иллюзий уместно включить благостное отношение к взаимодействию стран в современном мировом хозяйстве без учета различий в их экономических потенциалах. С самого начала радикальных реформ было принято считать, что быстрая открытость экономики России благотворна, постепенная и дозированная - вредна.
Теперь о мифах. Во-первых, это стойкое представление, что в современном мире благоденствуют нации, которым удалось до минимума свести государственное участие в экономике. Речь идет об антиэтатистском синдроме, пронизывающем «основное русло» современной экономической мысли, но имеющем мало общего с реальной действительностью. Во-вторых, сюда же следует отнести возведение в ранг объективной закономерности тезиса об органической слабости государства в «транзитных» странах и особенно в России. Из этого тезиса вытекал вывод, что здесь вмешательство государства в экономику должно быть еще более ограниченным, чем в зрелых рыночных экономиках. И, наконец, в-третьих, в качестве мифа надо рассматривать приверженность реформаторов
теории «обузы», согласно которой Россия быстрее вольется в лоно сильного Запада без слабых сателлитов в лице постсоветских республик. При этом почему-то господствовало представление, что новые суверенные государства, бывшие республики СССР, не смогут выжить без новой России.
Именно потому, что с самого начала ельцинского периода реформ их инициаторы в силу магического мышления сделали ставку на всесилие ложно понятой «экономической свободы», страна не в состоянии вырваться из оков примитивного производства и массовой бедности на траекторию устойчивого хозяйственного развития на базе освоения, тиражирования и экспорта научно-технических новшеств.
Экономический рост последних пяти лет, на три четверти обусловленный благоприятной внешней конъюнктурой на мировых рынках топлива и сырья, не ведет ни к диверсификации, ни к модернизации производства. Соответственно, нет и никаких признаков интеграции страны в глобальную постиндустриальную экономику. Россия экспортировала в 2001 г. высокотехнологичной продукции на сумму 3,2 млрд. долл., что в 60 раз меньше, чем США, в 16 раз меньше Китая и даже в 2 раза меньше, чем Венгрия. Экспорт «интеллектуальной» продукции достаточно точно отражается числом патентов за границей, где картина такова: в 2000 г. Россия имела 547 патентов, в то время как США -98 682, а Тайвань - 2486.
В стране обостряется противоречие между еще хорошим образованием и все более примитивной экономикой. Целый ряд российских вузов в последние годы готовит кадры фактически на экспорт. Государство теряет человеческий капитал в лице дипломированных специалистов, не нашедших работу по специальности в России и наращивающих теперь научный и технический потенциал стран, к стандартам которых она стремится приблизиться.
Судя по всему, и президент, и правительство отдают себе в этом отчет, понимая, что фактически Россия стоит перед дилеммой: останется ли она и впредь экспортером преимущественно топлива и сырья или все же сможет занять достойное место в постиндустриальной глобальной экономике. С высоких трибун постоянно говорится, что в последние годы зависимость страны от экспорта энергоносителей и сырья достигла критического уровня, и это уже представляет собой угрозу для ее национальной безопасности. Утверждается также, что, не снижая объемов поставок сырья, необходимо целенаправленно, год за годом изменять структуру российского промышленного производства и экспорта в пользу готовых изделий, прежде всего в пользу наукоемкой продукции. Но какие же средства предполагается задействовать для достижения данной цели?
В кругу лиц, ответственных за экономический блок в правительстве, по-прежнему принято считать, что модернизация российской экономики наступит сама по себе, в результате активизации рыночных сил саморегулирования. А
чтобы эти силы «работали» без помех, правительство сосредоточит свое внимание на завершении формирования законодательства, адекватного цивилизованной рыночной экономике, и позаботится о пресечении так называемых неформальных, неправовых экономических отношений и, соответственно, о создании условий для равного применения правовых норм ко всем физическим и юридическим лицам. Справедливо говорят в этой связи о повышении эффективности антимонопольного регулирования, соблюдении прав собственности и контрактного права, а также о существенном ограничении сформировавшейся в 1990-е годы «экономики льгот и привилегий». Наконец, предусматривается сделать особый акцент на мероприятиях по снижению налогового бремени инвесторов в сочетании с курсом на последовательную индивидуализацию и приватизацию социальной сферы (так называемые структурные реформы).
Если конкретная политика будет ограничиваться только этими задачами, вряд ли удастся радикально изменить социально-экономическую ситуацию в стране. Тенденция примитивизации российского хозяйства при таких условиях становится необратимой независимо от того, удастся или не удастся добиться прорыва в соблюдении законов и стабилизации условий ведения бизнеса. Даже при сохранении положительной экономической динамики решающий вклад в нее будут вносить энергосырьевые отрасли промышленности, обладающие экспортным потенциалом, в то время как значительная часть обрабатывающей промышленности утратит всякие перспективы для развития.
Изложенному варианту развития событий все еще сохраняется реальная альтернатива, которую я попытаюсь обозначить чуть позже. Здесь же мне кажется уместным остановиться на весьма важной роли Запада в российской трансформации вообще и его советах нашим реформаторам, в частности.
Все указывает на то, что характер отношений новой России с Западом полностью укладывается в схему, сложившуюся со времен Петра Великого, и которую можно было бы обозначить как партнерство, основанное на «любви и обиде» со стороны России и «снисходительного любопытства и страха» со стороны Запада. Ясно, что такое партнерство не может быть ровным и бесконфликтным. По своей природе оно запрограммировано на предрассудки, недоразумения и маятникообразные колебания.
Выше я уже отмечал, что ошибкой российских реформаторов стало безоговорочное принятие актуальных западных императивов в экономической и социальной политике без учета особенностей отечественной реальности. Строго говоря, страну поразил очередной приступ старой, если не сказать, хронической болезни российского реформаторства, суть которой, как известно, сводится к патологическому синдрому подражательства как следствию фетишизации западного мира и его социальных идей. То, что на Западе является феноменом живой жизни, т.е. результатом естественного развития, в сознании российской
интеллигенции (а именно она в конце 1980-х - начале 90-х годов определяла «дух и букву» реформ), как правило, отражается в виде борьбы идей и принципов. А в качестве результата такой борьбы получается некий набор заимствованных императивов, который надо во что бы то ни стало реализовать в родном отечестве, не считаясь ни с его текущими реалиями, ни с менталыю-цивилиза-ционными особенностями собственной истории. Такой догматический подход к «сверхмодным» западным доктринам указывает, кстати, на кровное родство революционеров 1917 г. и радикальных реформаторов нашего времени. Просто в первом случае в России победил радикализм левого толка, а во втором - правого.
В обоих случаях, как теперь становится очевидным, эти победы оказались пирровыми. И дело здесь не только в том, что заимствованные на Западе сначала социалистические, а потом и либерально-консервативные идеи применялись и применяются в России в неадаптированном виде. Поражения российских преобразований при любом их содержании неизбежны, пока их инициаторы не избавятся от нетворческого паразитирования на другой культуре и явной склонности к онтологизации теоретических схем. Вот и теперешним находящимся во власти неолиберализма ревнителям явно не хватает чувства реализма, критического мышления и исторического чутья. А подчас и инстинкта самосохранения... Иначе, трудно понять, почему они с таким маниакальным упорством продолжают ставить над страной явно неудавшийся радикально-либеральный эксперимент. Постоянно настаивая на необходимости проведения новых «непопулярных» реформ, хорошо бы подумать, как быть с последствиями старых, а именно с хищнической приватизацией, беспрецедентной имущественной поляризацией, нелегитимностью в общественном мнении крупной частной собственности, криминализацией экономики, и без того почти уже разрушенной государственной системой социальной защиты. Но при чем тут Запад?
Запад, конечно же, не виноват или почти не виноват в российских бедах. Он не виноват в «шокирующем провале шоковой терапии». Он даже не виноват в том, что в условиях то ли мнимой, то ли реальной «пересоциализации» собственной экономики (для предмета нашего рассмотрения это не так важно) фактически советовал России вернуться к такому капитализму, который, по словам одного американского экономиста, «приводил бы в ужас Карла Маркса». Суверенное государство, а Россия является именно таковым, вправе следовать или не следовать любым советам, откуда бы они ни исходили. Наконец, вряд ли можно винить Запад и в том, что за годы системной трансформации, по мере роста разочарованности в реформах, маятник отношения россиян к нему последовательно двигался от пункта «почти абсолютное обожание», приблизившись к пункту «обида и отчуждение». Запад, конечно, был обрадован окончанием опасного противостояния Востока и Запада, инициированным Михаилом Горбачевым. Но ничего за это не обещал. Россияне же почувствовали
себя дважды обманутыми, ибо, во-первых, вслед за роспуском Варшавского договора ожидали роспуска НАТО (а оно не только не исчезло, а наоборот, даже увеличилось за счет стран-сателлитов бывшего СССР), а во-вторых, плачевные результаты реформ во многом связываются в их сознании с советами Запада. Как бы то ни было, в российском общественном сознании он перестал восприниматься как «образец добра и надежды».
В России говорят: «От любви до ненависти один шаг». Так далеко, к счастью, дело не зашло. Но тенденция, которую с некоторой степенью условности можно было бы обозначить как «веймаризацию России», к сожалению, имеет место. И, не желая ее усиления, что, несомненно, повредило бы интересам и России, и Запада, рискну обратить внимание па некоторые аспекты в поведении Запада, которые представляются мне контрпродуктивными. При этом для меня совершенно очевидно, что, несмотря на всю свою самобытность, Россия в культурно-цивилизационном отношении принадлежит Европе, а стало быть, и Западу. Просто мы на несколько веков позже приступили к освоению принципов и достоинств демократического общества. И данный процесс, протекающий, как видим, с большими трудностями, далек от завершения. Собственно, этот временной разрыв и лежит, по-моему, в основе наших различий в мыслях и поступках, что при всей глубинной - иудео-христианской - общности морально-этических основ бытия порождает время от времени взаимные недоразумения, подозрения и страхи. Отдаю я себе отчет и в том, что Запад -разный и поэтому советы, которые он щедро раздает остальному миру, тоже разные. И все-таки должен констатировать, что сегодня в сторону России чаще и громче звучат неконструктивные советы, и этому в немалой мере способствует, как мне кажется, прочное преобладание в западных СМИ черно-белых или, во всяком случае, явно односторонних оценок противоречивой российской ситуации.
Скажем, безусловно ошибочной является установившаяся на Западе с начала 1990-х годов традиция подсказывать российской правящей элите, что только быстрая деэтатизация по максимально широкому охвату жизненных сфер обеспечит успех реформ. С подачи Международного валютного фонда и других влиятельных структур мирового сообщества постсоциалистическим странам предписывается неуклонно свертывать государственную поддержку социальной сферы во имя экономической эффективности. И российские реформаторы зарекомендовали себя в этом отношении едва ли не лучшими учениками. Состояние образования, науки, культуры и здравоохранения в России уже плачевно, но настоящие «непопулярные» реформы еще только впереди. Я не могу точно сказать, насколько теперешний Запад «пересоциализирован» и насколько надо сократить пособие теперешнего немецкого безработного, чтобы побудить его к эффективному труду (любому?) во имя повышения конкурентоспособности экономики ФРГ. Но я точно знаю, что сегодняшняя Россия страдает не от
•«пересоциализации» жизни, а, наоборот, от ее очевидной «недосоциализации», под которой я понимаю вопиющую социальную поляризацию, архаизацию трудовых отношений и вообще демодернизацию общества. Забавно и в то же время грустно слышать и читать в этой связи хвалебные слова в адрес российских реформаторов, сумевших навязать обществу плоскую шкалу налогообложения личных доходов, отказывающихся от всякого валютного контроля, от систематического субсидирования сельского хозяйства, стремящихся приватизировать все и вся и уже почти сбросивших государственную ответственность за социальную сферу. Еще более забавно наблюдать, как иной западный эксперт предостерегает российских партнеров не повторять «ошибки» Запада второй половины XX в., когда распространение государственных интервенций якобы препятствовало «правильному» экономическому развитию. Здесь уместно вспомнить, что «золотой век» Запада и особенно ФРГ как раз пришелся на эту половину, когда впервые в германской истории в результате грандиозного «экономического чуда» сформировался зажиточный средний класс и тем самым осуществилась мечта Людвига Эрхарда - «Wohlstand für alle». Причем именно для всех, а не для удачливого меньшинства, как бы оно этого благосостояния ни заслуживало.
Каждый, кто советует российским реформаторам и дальше демонтировать социальное государство, должен отдавать себе отчет в том, что социальность у нас уже и без того почти виртуальна и фактически презираема. Он также должен понимать, что это две очень разные вещи - ратовать за «стройность» государства в ФРГ и в России. В первом случае не исключены классовые бои за сокращение пребывания безработного на Канарских островах с 10 до 7 дней, а во втором - речь идет о переходе весьма значительной части населения из бедности в нищету. Кстати, наше государство уже намного «стройнее немецкого»: у нас отношение расходов государства к ВВП едва достигает одной трети, а в ФРГ аналогичный показатель составляет почти 50%.
Советы и рекомендации Запада бывают полезными и эффективными только тогда, когда он высокомерно не отрицает опыт других и не утрачивает способность понимать, что этот опыт - не сплошное недоразумение, которое следует побыстрее преодолеть через внедрение западных стандартов сегодняшнего, а еще лучше завтрашнего дня. Установки в духе «делай не как мы, делай лучше нас» - худший вид западного мессианства, ибо закрепляют монополию на истину и, как правило, только усиливают сопротивление необходимым реформам. Но есть, к счастью, иной, более мудрый и толерантный Запад, понимающий, что жизнь других - это такой же естественный органический процесс и что с этим надо считаться, не упуская из виду содержание и вектор перемен.
Как-то во время посещения послом Германии в РФ Хансом-Фридрихом фон Плетцем редакции газеты «Новая газета», куда меня пригласили задать ему
какой-нибудь каверзный вопрос, я спросил его, почему со стороны представителей германской политической элиты мы часто слышим похвалы в адрес антисоциальных, якобы либеральных действий нашего правительства? Признаться, ответ посла настолько меня поразил своей точностью и проницательностью, что позволю себе привести его почти полностью. «Диалог - сказал он, - который ведется Россией с немцами или с другими западными партнерами, часто следует одному образцу, который можно проиллюстрировать почти механически: западные собеседники делают моментальный снимок того, что видят в России, и сравнивают его с западной картинкой. Это хороший инструмент для анализа действительности, но его одного, конечно, не достаточно. Я недавно провожал домой коллегу-посла и советовал ему, что рассказывать в Германии о России. Я предложил ему процитировать Джорджа Кеннана: "Дайте им время, дайте им возможность быть русскими". И далее: "Путь, по которому народ продвигается к достоинству и просвещению в управлении, - это отражение наиболее глубинных и интимных процессов национальной жизни. Нет ничего менее понятного для иностранцев"» (цит. по: «Новая газета», № 54, 29.07 - 01.08.2004 г.) В общем, надо отдавать себе отчет в том, что формирование «правильной» институциональной среды - процесс в значительной мере органический. Особенно если речь идет о вызревании институтов как норм, традиций и обычаев. Сетовать на то, что они пока далеки от западных стандартов, по меньшей мере, бесполезно. Но так же мало смысла и в форсированном преодолении обнаружившегося разрыва.
В любом случае из максимы Кеннана следует, что исключительно контрпродуктивно делить «осовечиваемый» народ на «прогрессивный» авангард и «отсталую» массу, безоговорочно поддерживая первый и игнорируя положение и чаяния второй. А ведь именно так и было на протяжении, по меньшей мере, всех 90-х годов прошедшего века, когда официальный Запад все прощал ельцинскому правящему дому, видя в народе как объекте правления некую регрессивную силу, будто бы только и жаждущую восстановления коммунистической власти.
Много веков назад творческий критический дух европеизма, а следовательно и Запада, дал миру великие принципы свободы и демократии. Но лишь совсем недавно в его недрах сформировались достойные человека социально-экономические стандарты бытия, разрушившие, казалось бы, вечную легитимность классового общества. В результате здесь впервые в новой истории реализована почти идеальная комбинация «свободы и достатка» для большинства. Остальному человечеству до этого еще далеко, но движению к указанной норме, по-видимому, нет альтернативы.
И лучшая услуга, которую может оказать современный Запад остальному человечеству, в частности, России, - всяческое содействие этому движению
как процессу укоренения ценностей и институтов гражданского общества и социального государства, отказ от поддержки конкретных носителей идей крайнего либерального декаданса с их презрительным отношением к «косной массе», псевдорелигиозной восторженностью перед последним словом «всегда верной» западной мысли и перманентной готовностью к ее яростно-большевистскому внедрению на родной почве. Словом, я убежден, что Запад и Россия только выиграют, если систематическую поддержку будет получать не «одинокая группа отважных рыночников-либералов (тем более что многие из них являются таковыми только по самоназванию), а развитие реально работающих институтов цивилизованного рынка и плюралистической демократии. При этом было бы в высшей степени разумно не форсировать процессы становления того и другого, а руководствоваться древней китайской поговоркой: «Не бойся идти медленно, бойся остановиться». К месту здесь, пожалуй, и российская поговорка - «каждому овощу свое время».
Не могу далее не коснуться необоснованных, на мой взгляд, опасений теперешнего Запада по отношению к любым попыткам хоть как-то консолидировать постсоветское пространство. Судя по всему, за этим скрывается преувеличенный страх перед восстановлением мощной советской империи, отражающейся в советах новым независимым государствам преодолеть комплекс «искушения интеграцией». На самом деле, это никакой не комплекс, а вполне здоровая идея. Ведь никто не ставит под сомнение в сущности аксиоматическое утверждение о бесспорных преимуществах единого экономического и валютного пространства над фрагментированным. Даже в своем сегодняшнем в высшей степени интегрированном состоянии страны ЕС сильно проигрывают США как полностью однородному хозяйственному пространству. Так что стремление хоть как-то организовать и консолидировать экономическое взаимодействие между бывшими республиками СССР, остающимися за пределами ЕС, не имеет ничего общего с имперскими амбициями России.
Вернусь теперь к желаемой альтернативе проводимому неолиберальному курсу российского правящего дома. Я вижу ее в активизации имеющегося научно-производственного потенциала в целях достижения и поддержания приемлемого международного уровня конкурентоспособности избранных отраслей и секторов российской экономики. Но такая альтернатива не может реализоваться спонтанно, без рационального поведения государства. А это предполагает разработку и проведение соответствующей государственной структурной и инновационной политики. Кстати, только тогда появится шанс для сознательного структурирования постсоветского пространства или, по крайней мере, большей его части. И только тогда здесь начнут формироваться и развиваться собственные конкурентоспособные ТНК, могущие участвовать в глобализации мировой экономики в качестве субъектов, а не объектов процесса.
Правда, здесь всегда надо считаться с другой крайностью, а именно с вполне вероятным разрастанием государственного экспансионизма, грозящего прийти на смену безбрежному либерализму 90-х годов.
А опасность такая есть, так как в российском социуме, причем даже в его либерально-демократическом сегменте, явно зреет идея инициировать выполнение некой величественной мобилизационной программы, осуществление которой якобы вернет стране статус великой державы. Прежде всего, должен заметить, что у меня большие сомнения по поводу желания нашего народа приступить к выполнению такой величественной программы, какую бы благородную цель она ни преследовала.
Наступившее сегодня разочарование в идеалах рынка и демократии (будем надеяться, временное) совсем не обязательно означает, что в обществе есть тоска по реваншу или коллективная готовность включиться в строительство чего-либо грандиозного. Скорее, надо согласиться с теми социологами, которые утверждают, что усвоение россиянами индивидуалистических ценностей состоялось. Правда, связано это не с развитием сознания в духе протестантской этики, а, так сказать, с атомизацией социума, т.е., проще сказать, с разобщением людей, в своем подавляющем большинстве занятых чистым выживанием.
Что же касается целесообразности мобилизационной альтернативы в теперешних российских условиях, то здесь уместно заметить следующее. Насколько мне известно, реализация всех великих «телеологических» государственничес-ких проектов, независимо от того, были ли они утопичны или реализуемы, как правило, сопровождались ужасающим угнетением личных свобод. И наоборот, как только в стране раскрепощалась личная инициатива и человек получал право на выбор, государство как таковое начинало стремительно утрачивать свое величие и подчас даже суверенитет. Совсем не обязательно, что и сегодня перед нами та же фатальная дилемма. У истории нет сослагательного наклонения, но всегда есть альтернативы. Однако в сегодняшней России благие намерения модернизировать страну посредством тотальной мобилизации могут не ограничиться развертыванием, скажем, общественных работ. Скорее всего, идущий на смену ельцинской полуанархии «просвещенный» авторитаризм быстро избавится от своего прилагательного, что почти гарантированно повлечет за собой приостановку движения к социальному рыночному хозяйству, гражданскому обществу и устойчивой плюралистической демократии.
В заключение выскажу свою оценку качества и перспектив российского государства как института в целом. Выясняется, что в стране существует весьма широкий консенсус по поводу того, что сегодня оно слабо и неэффективно. Исследователи и действующие политики практически едины в том, что соврем менное государство игнорирует народные нужды, сильно зависит от частно-групповых интересов, не помогает отечественным предприятиям в международ-
ной конкурентной борьбе, не оказывает содействия малому и среднему бизнесу, в высшей степени бюрократизировано и коррумпировано, вмешивается в экономику там, где не нужно, а если там, где нужно, - то, как правило, слишком поздно и т.п. Особенно забавно (и здесь уникальность России, без всякого преувеличения, абсолютна), что его с не меньшей страстью критикуют за перечисленные грехи первые лица правящего дома. Но самое грустное в этой истории - вывод, который все более настойчиво навязывается обществу: раз государство слабое, давайте передадим максимум его традиционных функций частной инициативе. Тем более, что в стране уже стали на ноги крупные частные компании с «хорошей капитализацией». Есть в пользу этого императива и якобы неопровержимые ссылки на опыт Запада. Здесь и «что хорошо для Дженерал Моторс, то хорошо и для Америки»; и нечто относительно новое типа «ТНК, а не национальные государства правят бал в современном мире» и «социальная ответственность крупного бизнеса эффективнее государственной активности в социальной сфере». Причем все это поддерживается мощным пиаром теперешней государственно-монополистической власти, взявшей, как уже отмечалось, решительный курс на дальнейшее сокращение бюджетных расходов.
Этот вывод неверен и опасен. Государство и бизнес имеют принципиально разные сферы функционирования и ответственности. И эмпирически, и теоретически доказано, что существуют целые области жизнедеятельности, где одна только частная инициатива в принципе не применима из-за их врожденной убыточности. Речь идет об инфраструктурных отраслях экономики и социальном секторе в широком смысле, в который входит значительная часть науки, образования, культуры и здравоохранения. В данном случае мы имеем дело с совершенно определенными общественными интересами, которые не сводятся к интересам отдельных индивидуумов. Так что выбор здесь не между частным капиталом и государством, а между отсутствием всяких инвестиций и систематическими государственными вложениями.
Таким образом, истинная альтернатива слабому государству — не сильные компании и не так называемая социальная ответственность крупного бизнеса, а сильное государство. И современная теория, и практика так называемых цивилизованных стран - их теперешняя антиэтатистская риторика не должна вводить в заблуждение - неопровержимо свидетельствуют: государственная активность и частная инициатива взаимодополняемы, а не взаимозаменяемы! А связывает их институциональная среда, часть которой также формируется соответствующими действиями государства. Практическое заключение из сказанного для России очевидно: укреплять государство, не жертвуя демократическими ценностями. Звучит почти как банальность. Но, как точно заметил Фридрих Ницше, «дороже всего нам приходится платить за пренебрежение банальностями».
