CC BY
20
РОССИЕВЕДЕНИЕ В РОССИИ И ВНЕ ЕЕ
И.А.Мальковская
РОССИЕВЕДЕНИЕ: МЕЖДУ СИМВОЛОМ И СИМУЛЯКРОМ
Мальковская Ирина Александровна -кандидат философских наук, доцент Российского университета дружбы народов.
«Семиология рассматривает все явления культуры как знаковые системы, предполагая, что они таковыми и являются, будучи, таким образом, также феноменами коммуникации» (У.Эко)
Термин «россиеведение» в этимологическом значении достаточно емкий. Россиеведение - это и управление Россией, и ее обустройство, и знание о России. Вопрос о том, как в России изучают Россию, «ведают» о России давно поставлен на повестку дня. Важность его обусловлена глубоким системным кризисом, охватившим производство, финансы, политику, право, нравственность и другие сферы жизни российского общества. Не меньший кризис ощущается и в сфере общественного сознания, в том числе, и в гуманитарной науке. Возможна ли интеграция интеллектуальных и научно-информационных ресурсов в целях анализа и преодоления поразившего общество «системного кризиса»? Может ли наша гуманитарная наука выработать некий единый методологический дискурс для осмысления происходящих в России процессов? Целесообразен ли единый, общий дискурс? А может быть дело и не в дискурсе (т.е. в рассудочном, обоснованном суждении по поводу тех или иных происходящих в обществе процессов), а в идеологии, господствовавшей длительное время и приучившей к «снятию» аналитических суждений о реальности.
В этой связи возникают вопросы и более риторического порядка: например, способны ли мы вообще адекватно воспринимать и анализировать самих себя и свое общество; почему мы «хотим как лучше, а получается, как всегда»; существуют ли в нашем обществе некие семиологические коды, которые, подобно компьютерным вирусам, искажают рационально планируемые процессы, деформируют их, преобразуют в процессы, направленные с точностью до «наоборот», а то и вов-
се их упраздняют? Нечто аналогичное происходит и с суждениями, дискурсами по поводу происходящего. Иными словами в области россиеведения (и в практическом, и в теоретическом отношениях) наблюдается парадоксальное несовпадение между говорением (дискурсом), деланием (процессом управления) и обустройством (фиксацией достигнутого).
Возникает ощущение, что мы находимся во власти всемогущих симулятив-ных процессов, а наша реальность давно уже стала гиперреальностью псевдоцелесообразных хозяйственных практик, идеологий, коммуникативных игр, политических инсценировок, доведенных до сарказма и каламбура «кукол» В.Шендеровича. Какой выбор открывается в этих условиях перед научной интеллигенцией? Как замечает Ф.Гиренок: «Интеллигенция выбирает между символом и симуляцией. В первом случае мы имеем дело с внутренним. С невыговореннос-тью души. Во втором - с обманом распоясавшегося ума, то есть ума не связанного душой» (1). И символ, и симуляция присутствуют одновременно в семиологичес-ких практиках интерпретаций социума и культуры. Но что из них возобладает в нашей действительности? «Невыговоренность души» или «обман распоясавшегося ума»? Очевидно, что ни то, ни другое не может быть использовано в качестве основания для адекватной интерпретации действительности и осмысления ситуации в нашей стране. В интерпретирующих дискурсах представлены как оптимистические прогнозы насчет вхождения нашей страны в новое постиндустриальное сообщество, так и пессимистические предположения о переходе в группу слаборазвитых стран, как теоретизирующий цинизм, так и крик души. Но очень мало практических исследований реальности, «данности» нашей жизни.
Наука оказалась между «зеркалом», в котором реальность отражена достаточно искаженно и «зазеркальем», в котором образ реальности не имеет отношения к референту. Отсюда своеобразные самообманы, «пато-логии», возникающие из той игры, которая происходит между бессознательным и заумью, симуляцией и подлинным. «...В патовом пространстве каждому из нас нужно всякий раз заново решать вопрос о том, коренится ли то или иное событие во внешнем порядке вещей или же оно вызвано внутренними состояниями. То есть поступать нам по праву или по правде. Но установить это мы не можем, потому что никаким внешним образом нельзя определить, есть ли что-то у человека за душой или у него там нет ничего. Поступил он по праву или же по правде. А это значит, что любое событие у нас дублируется. Имеет зеркального двойника, у которого все наоборот. ... Поэтому внешний план нашей жизни блокирует то, что внутри. А внутренний - то, что вовне.
Так создаются патовые пространства. И патологии нашего ума» (2).
В патовом пространстве, пользуясь терминологией Ф.Гиренока, мы не слышим и не понимаем друг друга. Некогда целостный интерпретирующий дискурс, выстроенный на фундаменте марксистско-ленинской идеологии, рассыпался. Но
от «методологического монизма» мы не перешли к «методологическому плюрализму». Вместо него в обществоведческом сознании родился своеобразный дух «плюралистически дискретного монизма» (П.Гречко), породивший не только этнический, но и интеллектуальный сепаратизм.
Возможно, это является одним из факторов не позволяющих решить задачу целостного, системного осмысления ситуации в стране и в обществе. Но есть и другие причины. И одна из них, безусловно, кроется в характере сформировавшегося научного мышления. Действительно, мышление по меньшей мере трех поколений обществоведов в России было придавлено марксистско-ленинской идеологией и основанными на ней стереотипами восприятия реальности предполагающими классовый подход, примат общественного производства, особую роль базиса и надстройки и т.д. и т.п. Мышление было ориентировано не на анализ действительности, а на идеологически приемлемое изображение строившегося социализма (в этих целях использовались концепция «развитого» социализма, идеи «всестороннего развития личности», «комплексного подхода к воспитанию» и мн. др.). Объектно-аналитический способ приобретения знаний, имеющий место в том случае, когда человек рационально осмысливает данные ему объекты сенсорного восприятия или же абстрактного понимания, искажался идеологией. Важно подчеркнуть, и то, что «деятельность аналитических центров и всякого рода фондов в форме семинаров, круглых столов, конференций и т.д. пока ориентирована в основном на самоутверждение участников, а не на эффективное осмысление ситуации и поиск выхода из нее. А это не требует режима диалога и установления интеллектуальных связей, скорее наоборот» (3).
Профессиональный диалог, который объективно востребован реальностями сегодняшнего дня, субъективно, психологически для многих участников дискуссий оказывается неприемлем. Причем размежевание позиций обществоведов обусловлено не только их ценностными ориентирами и методологическими фильтрами, но и их социальной приверженностью, социальной ангажированностью, а также сугубо личными предрасположенностями. Нельзя игнорировать и стремление к личному самоутверждению в новом «деидеологизированном» пространстве. Таким образом, второй способ приобретения знаний о действительности (по В.Н.Пе-реверзеву - семантический), связанный с интерпретацией языковых символов и постижением их семантического значения, также существенно исказился в коммуникационном пространстве дискурса ученых, политиков, журналистов и т.д.
Все эти обстоятельства весьма существенно потеснили цементирующие некогда научное сообщество принципы партийной, да и просто человеческой этики, открыв простор для конфронтации, научного снобизма и изоляционизма. Именно поэтому особую значимость приобретает анализ не только и не столько методологических дискурсов, спектр которых в современной гуманитарной науке стал весьма широк, но и семиологических практик интерпретации действительности
(в которых сталкивается символ и симуляция). Немалое значение имеет и анализ системы эпистемологических фильтров, опосредствующих интерпретацию объекта и научный диалог.
Очевидно, что дискурсивное моделирование действительности является прямым ее отражением. В этих процессах отражаются в первую очередь наши собственные концепты и конструкты. Создавая ту или иную дискурсивную модель, мы в дальнейшем ее же и воспринимаем как реальность. В итоге мы получаем нечто вроде двойного отражения, в котором сама реальность имеет весьма слабый референциальный статус. В целом восприятие социального мира и становление мировоззрений на этой основе - процесс довольно сложный. «Учитывая, - пишет П.Бурдье, - что социальное пространство сконструировано нами, мы понимаем, что любая точка зрения, как показывает само это словосочетание, - это взгляд с определенной точки, то есть с определенной позиции, в рамках социального пространства. Мы также знаем, что могут существовать различные и даже противоположные точки зрения, поскольку они зависят от точки, из которой брошен взгляд, так как представления каждого субъекта о социальном пространстве зависят от его позиции в этом пространстве» (4). Возникает вопрос, почему для российской интеллигенции и партийно-политической элиты более приемлем процесс конструирования симуляции? И в какой точке «социального пространства» надо находиться, чтобы снова и снова конструировать «мнимость»? (При этом достаточно вспомнить какие символы и симуляции были преподнесены гражданам новейшим «мировоззренческим конструктивизмом», например, по случаю 7 ноября 2002 г. - 390 лет изгнания из Москвы польских интервентов (символ - К.Минин и Д.Пожарский, «симулякры» -«идущие вместе»). Подлинность «символа» контрастирует с неискренностью симулятивного процесса «прислушивания» к «историческому уроку»); и 200 лет «советской милиции» (никто из студентов, присутствовавших на моей лекции не смог ответить на вопрос какому же правоохранительному органу на самом деле исполнилось 200 лет).
Для отечественного обществоведения характерна и другая особенность в интерпретации действительности - «опрощение» реальности, ее «схематизация». Образ реальности в стандартном изображении научного дискурса характеризуется одномерностью и однозначностью. Желание свести сложное к простому четко прослеживалось в историческом, социально-философском знании (например, в теории общественно-экономических формаций, исторических общностей людей или же классовой структуры социалистического общества). Сложные социально-исторические процессы в научно дискурсивных практиках упрощались до «ступеней», «спиралей», «кругов» и других весьма наглядных символов. Такое «опрощение» бесспорно, сказалось на понимании и процессов перехода к рыночной экономике (по аналогии: как из феодализма в социализм, так и из социализма в капитализм); оно отразилось и в употреблении целого ряда понятий, которые были
упрощены, вплоть до практически полного выхолащивания их смыслов (это коснулось таких понятий, как, например, рынок, демократия и др.).
Для описания советского общества социальные и гуманитарные науки в лице философии, социологии, политэкономии вырабатывали специфическую систему нормативных категорий - языка науки, с помощью которых описывалось то, что у нас происходит, точнее, не то, что есть, а то, как должно быть (5). Как, к примеру, должно развиваться общество в условиях «развитого социализма», «плановой социалистической системы хозяйства» и т.д. и т.п. Бесчисленные публикации, диссертации, монографии 50-х, 60-х, 70-х и 80-х годов, описывающие «желаемые» явления на социально сконструированном языке науки, демонстрируют «социальный заказ» науке, преподносят обществу логически сформулированное «долженствование», идеологическую проекцию, не имеющую никакого отношения к реальности. В недавно демонстрировавшемся фильме, посвященном известному политическому деятелю советского периода А.И.Микояну, задается вопрос сыну Микояна: «Как относился Ваш отец к Советской власти?». «Он говорил, - отвечает сын, - что Советской власти, как власти Советов, в стране как раз и не было». И далее продолжает: «Отец объяснял длительность, растянутость процесса реабилитации невинно осужденных страхом власти перед всеобщим шоком общества, которое может сразу вдруг понять, какие подлецы им управляли. "А ведь мы действительно ими и являлись", - говорил мой отец».
В политической и экономической жизни постоянно использовалась идеология предвосхищения, основанная на имитациях реальной деятельности. Когда программы будущего развития обсуждались «в средствах массовой информации, создавалась иллюзия реальной жизни, движения, поиска». Идеологические компании нельзя объяснить чисто экономическими причинами, «скорее это некие законы управления тоталитарной системы, требующие имитации действий, прогресса, надежды на чудо» (5).
При переходе к «рыночной экономике» политэкономия перестроилась и стала описывать рынок, используя такие же «благонамеренные, позитивные, нормативные» категории (5). В соответствии с ними получалось, что самостоятельные предприятия будут теперь торговать друг с другом, появится реальный собственник, рынок станет саморегулирующейся системой, а в результате все будет хорошо, и мы быстро перейдем со стадии постиндустриального общества. Ю.В.Яременко подчеркивает «связь категориального аппарата и самой тональности политэкономии социализма с теми взглядами на рынок и с теми ожиданиями (может быть, заблуждениями), которые... были» (5) и есть. Идеологическая запрограммированность, нормативный подход, утопические ожидания, отсутствие реального анализа, подлинного экономического самосознания - вот те «издержки», с которыми общество вступило в фазу перестройки и перехода в будущее, которое поначалу казалось всем очень заманчивым и близким, а теперь представляется
все более тревожным и далеким. Скорее всего, абсолютно объективная интерпретация действительности невозможна. Но что же мешает видеть реальность, а не схему, образ, а не «симулякр»? В чем принципиальная проблема «повтора» исторических ошибок и хождения «по кругу»? Почему мы не извлекаем уроки из прошлого? Очевидно, что западная наука также не лишена известного схематизма и даже догматизма. Но на Западе уроки исторического развития, несомненно, повлияли на познавательную практику, на принципиальный и рационализируемый уход от повторения. В этой связи заслуживает внимания так называемый постмодернистский вызов экономической науке Запада, брошенный работой Д.МакКлос-ки «Риторика экономики», в которой были затронуты как устои профессиональных убеждений, веры, методологические стандарты сообщества ученых-экономистов, так и вопросы этики научного общения. Внимания заслуживает и деконструкция научной парадигмы, выражающей коллективное сознание научного сообщества ученых, на систему фильтров, корректирующих и, в конечном счете, конструирующих образ изучаемого объекта (8). МакКлоски выделяет три качественно разнородных слоя языкового опосредования в экономическом познании и связанные с ними эпистемологические «фильтры»: языковый, онтологический и риторический. Последний представляет в плане исследования особый интерес, ибо увязывает любой научный дискурс с социальной средой и с социальностью самой науки. Обнаруживается, что декларациям об ориентации экономической науки на эмпирически и практически значимые результаты, на самом деле авторы научных статей заняты главным образом разработкой теоретического инструментария. И в этом смысле, как считает О.И.Ананьин, постмодернистская деконструкция во многом помогла преодолеть иллюзии о научном знании (9).
Риторический «фильтр» отечественной обществоведческой науки, подверженной «социальному заказу», социальной ангажированности проанализирован пока достаточно слабо. Но бесспорно, что социальный фактор, в первую очередь, и служение истине, во вторую, определяют мотивации ученых и их поведение на всех этапах научного процесса (от выбора тем исследований до научного протекционизма в защите диссертаций и т.д. и т.п.).
В условиях, когда обществоведы разобщены профессионально, идейно, теоретически, методологически и когда развитие самой методологии науки показало, что трудности общения между приверженцами разных научных парадигм имеют достаточно глубокие эпистемологические корни - вопрос о взаимопонимании и профессиональном общении внутри научного сообщества также приобретает совершенно новое звучание, вырастая в одну из главных проблем функционирования науки и практики. Речь идет, считает МакКлоски, о весьма простых, но далеко не всегда соблюдаемых на практике, правилах коммуникативного поведения, таких как: не лги, будь внимателен к собеседнику, не высмеивай оппонента,
сотрудничай, не мешай говорить другим, будь открытым к альтернативным взглядам, объясняй свою позицию, не прибегай к насилию или тайному сговору ради продвижения своих идей (10). Эти правила рассматриваются в работе, посвященной проблемам методологии западной экономической науки. Однако соответствующие правила коммуникативного сотрудничества имеют, как представляется, не меньшую значимость и для российского обществоведческого дискурса.
Проблема этики дискуссии поставлена современными западными методологами, прежде всего приверженцами методологического плюрализма, с позиций которого всякая наука есть лишь изменчивое поле фундаментально различных и часто конфликтующих дискурсов, а научное знание - это не более чем интерпретация объекта с определенной (одной из возможных) точек зрения (11). В западной экономической науке все более заметной становится критическая работа экономистов-методологов, упорно и терпеливо разъясняющих своим коллегам по академическому сообществу источники и причины возникающих проблем. В этих условиях в самом академическом сообществе создаются предпосылки для активизации и усиления влияния альтернативных течений экономической мысли, оживления контактов и дискуссий между представителями разных научных школ (12). В западном обществе обеспокоенность современным состоянием экономической науки выражают не только сторонники и противники методологического плюрализма. Так, виднейший представитель попперианского крыла в современной экономической методологии М.Блауг заметил, что, советуя правительствам Восточной Европы, как переходить от командной экономики к рыночной, экономисты как профессиональное сообщество оказались «хуже, чем бесполезными» (В1а^-1998).
Итак, западное обществоведение весьма обеспокоено проблемами адекватной методологической интерпретации объекта исследования. В отечественной же науке столь сильны конфронтирующие тенденции, что задачи совместного методологического ориентирования в условиях «российского транзита» практически не стоят. Между тем, сам объект общественных наук на рубеже веков столь усложнился и продемонстрировал столь быструю динамику изменений, что необходимость выхода за стандартные схемы интерпретации кажется сама собой разумеющейся.
Конец ХХ в. во многом опрокинул идею прогрессивной направленности исторического процесса: западный мир все меньше уповает на «общество всеобщего благоденствия», а также на универсальность всеобщих экономических моделей, а наш исторический опыт последнего десятилетия развеял миф как о коммунистической общественно-экономической формации, так и о «рыночной экономике», позволяющей якобы безболезненно «въехать» из социализма в капитализм. Трудно сегодня не согласиться с Ж.-Ф.Лиотаром относительно того, что в процессе развития человечество лишь усложняет свою жизнь, находясь в постоянном по-
иске все новых объектов практики и мышления. Вопрос о причинах этого процесса весьма непрост, но усложнение, диверсификация бытия, считает Лиотар, судьба человечества. Стремление к счастью, безопасности и другие потребности человека как природного и социального существа представляются малозначительными в сравнении с тенденцией к усложнению и изменению масштаба вещей. На этом фоне простота кажется проявлением варварства. По отношению же к процессу усложнения человечество разделилось на две части: ту, что приняла вызов сложности, и другую - перед которой все еще стоит проблема элементарного выживания (13).
Данное положение представляется чрезвычайно важным в методологическом плане. Дело в том, что на протяжении последних восьмидесяти с лишним лет, отечественная обществоведческая наука, как мы уже подчеркивали, занималась своеобразным «упрощением» и «приукрашиванием» действительности, ее имитацией, «придумыванием», формированием специфических идеологических «фильтров» и «шор». Создавалось впечатление, что она развивается по каким-то особым законам «вне исторического» сознания, внеположенного культуре и социуму. Марксизм до неузнаваемости упростил в свое время Бухарин, а рыночный капитализм - Гайдар, Лившиц, Ясин и мн. др. Но общее между этими учеными в одном: в опрощении сложного объекта, в подмене реального «мнимым», в «методологическом монизме», который, в конечном счете, сделал «внеисторическими» явлениями в России и так называемый «реальный социализм», и «рыночный либерализм».
Постмодернистский вызов, брошенный западному социально-экономическому знанию, исследовать постоянно усложняющийся и изменяющийся мир, заслуживает внимания, ибо призывает ученых анализировать не столько функционирование, сколько трансформацию общества, рассматривать его как постоянно обновляющуюся и развивающуюся систему. Постмодернистский «вызов» брошен не переходному обществу, попавшему в воронку системного социально-экономического кризиса. Идеи методологического плюрализма, теоретического релятивизма, социальной обусловленности научных знаний, этики профессиональных дискуссий (или ЗргасЬеШк) вызваны на Западе трансформациями глобального капитализма в информационное, постиндустриальное общество. В то же время сутью переходного периода российского общества, который можно обозначить как период кризиса, трансформаций, преобразований, структурной перестройки и т.п., также остается ответ на «вызов», брошенный глобальным миром и, в том числе, постмодернистским дискурсом. Идет ли общество по пути простой адаптации к изменениям среды своего существования, занимается ли оно «заимствованием» институциональных форм (например, искусственных институтов) или же принимает требование диверсификации бытия? Происходит ли управление переходны-
ми процессами и осмысливается ли методология этого управления или процесс протекает стихийно, «рыночно»?
В этом контексте нас интересует возможное взаимодействие методологических дискурсов философской и экономической наук как средство преодоления возникших онтологических, методологических, языковых и риторических «фильтров» на основе, к примеру, институционального и конструктивистского подходов. Именно здесь, как нам представляется, возможны пересечения междисциплинарных интересов, взаимодействие экономики, политики, психологии и культуры, при очевидной приоритетности последней (как апеллирующей к символическим, знаковым формам) в исследовании социума и т.д.
Институциональному подходу свойственна особая «фокусировка» взгляда на индивида и хозяйственную жизнь в самом широком смысле слова. Для нас она представляет интерес в силу «выхода» за пределы «экономического человека», стремящегося к максимальной выгоде и накоплению, а также за пределы достаточно упрощенного толкования действительности, закономерностей ее развития и рациональной структурализации. Выход за пределы экономических отношений и экономического мышления показывает, что на хозяйственную жизнь влияет целый комплекс факторов: политико-правовых, социальных, психологических, культурных и духовных. Очевидно, что влияние «кодов» культуры в ряде случаев более существенно, чем законов рынка или законов стоимости. Взаимосвязь экономики и власти, правового сознания и механизмов приватизации, бюрократических правил и коллективной психологии позволяет в рамках институционалис-тского подхода дать глубокий анализ проблем структурной несбалансированности, увидеть приоритетность законодательных инициатив (например, закона о государственном регулировании) в разработке общих концепций стратегического развития для России.
Но дело не в «конкретике», а в том, что присущий институциональному подходу акцент на развитие, трансформацию общества делает его достаточно чутким к инновационным факторам, в том числе, к внедрению искусственных институциональных форм, нормативных, идеальных моделей, «конструктов», существующих в сознании субъектов, фиксированных в знаково-символической форме.
Вся совокупность социально-экономических институтов с точки зрения их происхождения может быть разделена на два класса - естественные и искусственные. В трактовке искусственного института, следуя позиции В.А.Лефевра, Г.П.Щедровицкого, Э.Г.Юдина (1967), а также В.Л.Тамбовцева (1996), представляется существенным акцент на идеальную нормативную модель, существующую в сознании субъекта, либо зафиксированную в знаковой форме. Искусственными являются такие феномены, которые создаются в результате человеческой деятельности, осуществляемой в соответствии с идеальной нормативной моделью. Иначе
говоря, искусственное предполагает предвосхищение упомянутых изменении в когнитивных и социальных структурах, а не отклик на них постфактум.
Нельзя не согласиться с В.Л.Тамбовцевым в том, что обращение к экономической истории вполне явственно показывает, что доля искусственных, осознанно формируемых институтов резко возрастает в периоды крупномасштабных общественных преобразований и трансформаций. Поэтому для России, вступившей десять лет назад в полосу кардинальных реформ, исследование генезиса и сущности искусственных институтов (по сути социальных конструктов, воплощаемых в реальность) имеет особую актуальность. Привнесенные из ВНЕ искусственные институты часто оказываются не слишком эффективными. Будучи осознанно внедряемой социокультурной инновацией, они не всегда соответствуют элементам культурного пространства, в которое погружаются, и могут им отторгаться.
Искусственные институты существуют в виде нормативных идеальных моделей. Возникает вопрос, могут ли эти модели - вполне нормативные и легальные (например, модель государственного федерализма) - переноситься прямо и непосредственно из одной социокультурной среды в другую? Искусственный институт несет в себе не только нормативно-целенаправленное действие человека, но и семиологический социокультурный знак, который может быть не осознаваем «экономическим» человеком, так как выходит за его пределы, в том числе, за пределы экономического мышления в семиологическое пространство межкультурной коммуникации, например, в пространство семиологических смыслов языка (вербального и невербального). (Так, например, этимология слов State (государство, штат, ранг, структура) и Государство (как управляемая от имени Бога его помазанником - государем земли русской) будет различной, а понятие «субсидиарное государство» российским человеком этимологически, да и по существу вообще не будет понято, будучи ассоциированным лишь с употребляемым словом «субсидия».)
Всякий коммуникативный акт строится на основе множества социально и исторически обусловленных кодов и от них зависит. Семиология расширяет наши представления об историческом и социальном мире, в котором мы живем, описывая коды как системы ожиданий, задействованные в знаковом универсуме, намечает контуры соответствующих систем ожиданий, значимых в универсуме психологических феноменов и способов мышления.
В мире знаков семиология раскрывает мир идеологий, нашедших свое выражение в уже устоявшихся способах общения (У.Эко). Особое значение имеют культурные коды систем поведения и ценностей (осознаваемые как рационально, так и интуитивно) и включенные не в прямой, а в опосредованный коммуникативный процесс. Семиологические коды более многозначны и глубоки, чем нормативно-рациональные рефлексии, и способны выходить за пределы последних. Действи-
тельность может быть постигаема рационально и интуитивно, интерпретируема канонически и прагматически, выражаема символически и симулятивно.
Ряд западных исследователей связывают происходящие и возможные кризисы своего общества как раз с тем, что семиологические коды капиталистического производства (в котором реализуется ничем не сдерживаемый личный интерес, стихия и произвол бунтарствующего эгоизма), отрываются от рациональной сконструированности самого производства, обусловливая, по Ж.Бодрияру «конец производства» и симулятивность всякого обмена. Рациональность производства порождает иррациональность потребления. Рыночный рационализм превращается в «рыночный фундаментализм» (Д.Сорос) или в гиперреальную модель симуляции (Ж.Бодрияр). Примером может быть отрыв денежного знака от всякого общественного производства.
Таким образом, искусственный институт имеет двойственную природу: в него заложен нормативно-легитимный код субъекта, например, идеальная модель экономической рациональности и семиологический код культуры, в которой желание того же субъекта реализуется в ничем не сдерживаемой потребительской стихии «экономики желания» (Ж.Делез, Ф.Гваттари), превращающей реальное в мнимое, застревающей между «капитализмом и шизофренией». Это, в свою очередь, предполагает несколько вариантов развития искусственной институциональной формы в случае совпадения или несовпадения рационально-нормативной модели и семиологического кода культуры: доминирование первой над второй или наоборот, и, как наиболее сложный вариант, деструктивную исчерпанность одного из кодов.
В контексте вышеизложенного нам представляется, что сформировавшаяся в России глубоко деформированная квази-рыночная хозяйственная система с гипертрофированной ролью спекулятивной сферы, ориентированная не на созидание, а на проедание ранее созданного потенциала, являет собой пример глубочайшего противоречия рационального инструментария (подобного западному, но не западного) и семиологического кода отечественной культуры. Это ведет к подмене искусственных институтов (например, демократии, собственности, права) псевдоискусственными социальными конструктами - (псевдодемократии, псевдособственности, псевдоправа). Симуляции превращаются в спекуляции, мнимости -в фальшь, предвосхищение - в отклик на постфактум. По сути это ведет снова к возвращению в «патовое пространство», в котором вместо символа выбирается симуляция.
Литература
1. Гиренок Ф. Патология русского ума (Картография дословности). М., 1998. - С. 11.
2. Там же. С. 12.
3. Куликов Л.В. Состоится ли поворот в российском обществоведении? - Теоретическая экономия: реальность, виртуальность и мифотворчество. Москва, 2000. - С. 183.
4. Бурдье П. Социальное пространство и символическая власть. THESIS. Весна 1993. Том. 1. - Вып. 2. - С. 142.
5. Яременко Ю.В. Теория и методология исследования многоуровневой экономики // Избр. труды в трех книгах. М.: Наука, 1997. - С. 21.
6. Яременко Ю.В. Там же. С. 122.
7. Яременко Ю.В. Там же. С. 21.
8. Ананьин О.И. Экономическая наука в зеркале методологии // Вопросы философии, 1999. - № 10. - С. 140-141.
9. Там же. С. 145.
10. Там же. С. 148.
11. Там же. С. 144.
12. Там же. С. 145.
13. Lyotard J.-F. Defining the Postmodern. - Postmodernism. ICA Documents. - London, 1989. - Р. 9.
14. Бурдье П. Социальное пространство и символическая власть. С. 143.
