CC BY
181
УДК 323.283; 17.022.1
РОЛЬ РЕСЕНТИМЕНТА В ИСКАЖЕНИИ НРАВСТВЕННОГО АЛЬТРУИСТИЧЕСКОГО ЧУВСТВА НАРОДНИЧЕСКИХ ТЕРРОРИСТОВ В РОССИИ
Статья посвящена феноменологическому описанию трансформаций нравственного сознания русской леворадикальной интеллигенции XIX века, которые привели к террористической тактике революционеров. Подробно рассматривается роль ресентиментых чувств и фальсифицированных нравственных суждений в этике народнического альтруизма. В среде леворадикальной интеллигенции обнаруживается господство ресентиментного типа личности, названного М. Шелером «отступником». Замена идеализированных представлений о русском народе ресентиментным образом «наро-да-раба» в результате провала «хождения в народ» отмечается автором как ключевой фактор в моральной легитимации революционного терроризма.
Ключевые слова: терроризм, ресентимент, альтруизм, леворадикальная интеллигенция в России, революционное народничество.
Один сюжет из истории русского терроризма
Прежде чем приступить к непосредственному предмету нашей статьи, кажется уместным проиллюстрировать значимость поднимаемой проблемы одним сюжетом из истории русского леворадикального терроризма. История террористического акта Веры Засулич всем хорошо известна. Последний стал ярким олицетворением революционного терроризма в России XIX в. Молодая девушка, будучи возмущенной противоправными действиями петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова, приказавшего высечь розгами студента за неучтивость перед начальством в доме предварительного заключения, совершила дерзкое покушение на его жизнь. Выстрел из револьвера только ранил градоначальника и привел к открытому судебному процессу, который закончился, несмотря на явные улики и очевидный характер преступления, оправдательным приговором.
Выстрел нигилистки стал эпохальным и символичным во многих значениях. Сам его факт вместе со снисходительной, если не благожелательной реакцией русской общественности, дал повод для развязывания первой серии террористических покушений в царской России, организованных в конце 1870-х наиболее воинственными представителями народнической «Земли и воли», что позднее переросло в систематическую охоту террористов «Народной воли» на царя. Вопрос о том, почему присяжные столь сочувственно отнеслись к типичной русской нигилистке, обычно притягивающий основное внимание во всей этой истории мы оставим в стороне.
Дело в том, что мотив покушения, как-то поблекший на фоне его итогов и, так уж случилось, практически обойденной серьезным вниманием ученых, был не менее необычен. Народники-землевольцы в специальной прокламации, изданной вскоре после покушения, восхваляли поступок Засулич, фактически объявляя ее справедливым тираноборцем и мученицей, сознательно пошедшей на будущие страдания от пыток «треповских клевретов» и нравственных мук совести. Впоследствии вся революционная литература объясняла мотив действий Засулич стремлением к самопожертвованию ради восстановления нравственной и социальной справедливости. Именно сочувствием к оскорбленному достоинству невинно пострадавшего от произвола представителя самодержавной власти обычно до сих пор объясняется поступок Засулич.
Однако подлинный мотив был гораздо сложнее. О его природе свидетельствует душевное состояние террористки после суда. Прежде зададим самим себе вопрос, каково могло быть настроение человека после оправдательного приговора? Житейская логика подсказывает нам, что в подобной ситуации любой человек почувствовал бы некоторую нравственную удовлетворенность при условии глубокой убежденности в правоте своих действий (попранная справедливость не только была восстановлена са-
С. И. Чудинов
Новосибирский
государственный
архитектурно-
строительный
университет
e-mail:
мим актом покушения, но и общественным мнением!), и одновременно облегчение после длительного психологического напряжения, связанного с судебным разбирательством. Возможно, к этому могла бы добавится какая-то доля раскаяния за содеянное. Но девушку посещали совсем иные мысли и переживания. После суда, даже несколько месяцев спустя, она прибывала в припадке «черной хандры». Причину того ее близкая подруга Александра Малиновская объясняла так: «Вере хотелось бы стрелять в Треповых каждый день или по крайней мере раз в неделю. А так как этого нельзя, так вот она и мучится»1. Это настроение говорит о том, что Засулич действовала не из чувства сострадания к высеченному без вины несчастному студенту. Ее обуревала немотивированная и неутолимая жажда мести. Последняя не имела своей почвой конкретный случай произвола, а Трепов был лишь случайным объектом излияния долго копимой ненависти к таким как он слугам самодержавия. Такое переживание аффекта мести, трансформированного в мстительность, потерявшую связь с конкретными условиями, породившими состояние обиды и оскорбления, представляет собой феномен душевной и нравственной жизни человека, обозначаемый вполне конкретным «диагнозом» — ресентимент. Как мы увидим далее, выстрел Засулич стал не только важным историческим катализатором терроризма и задал некий образец для подражания для будущих леворадикальных экстремистов, его подлинная мотивация также оказалась парадигмальной для всего последующего террористического движения в России.
Ресентимент как феномен душевной жизни
Французское слово «ресентимент» (геээепИтеМ — мстительность) имеет уникальное семантическое поле, которое вряд ли возможно вместить полноценно в границы какого-либо слова русского языка. В остальных европейских языках ему также нет точного аутентичного эквивалента. Интуиция французского сознания, ухватившая не замеченные другими народами душевные движения определенного рода и зафиксировавшая их лингвистически, была замечена филологически подкованным немецким мыслителем, развернувшим из специфического термина целую этикофилософскую концепцию. Наблюдательность Фридриха Ницше позволила ему описать доселе никем незамеченное и не исследованное явление духовно-нравственной жизни человека — преобразование аффектов мстительности, ненависти, коварства и близких к ним чувств в фальсифицированные нравственные суждения. К открытию феномена ресентимента Ницше привела логика его оригинальной этической концепции, объясняющей происхождение, или «генеалогию» морали.
Полемизируя с британскими утилитаристами, философ вывел происхождение морали, представлений о «добре» и «зле» из самосознания господствующих рас, властвующих элит древних обществ, наделенных от природы большей степенью витальной силы и «воли к власти» по сравнению с побежденными народами, воспринимавшимися в качестве более «низких». Изначальная, естественная система нравственных представлений, складывающихся в обществе — «мораль господ», основанная на «аристократическом способе оценки». Последний «действует и произрастает спонтанно, он ищет своей противоположности лишь для того, чтобы с большей благодарностью, с большим ликованием утверждать самое себя, — его негативное понятие «низкий», «пошлый», «плохой» есть лишь последовый блеклый контрастный образ по отношению к его положительному...»2. Ресентиментный способ оценки в корне отличен от аристократического восприятия, он реактивен по своей природе, его взгляд обращен вовне, на внешний и противостоящий ему мир, позитивная ценность которого нравственно отрицается. Ресентимент зарождается в душе слабого человека, раба по духу, и, как правило, по фактическому положению, презирающего своего господина: «Восстание рабов в морали начинается с того, что геээеп^те^ становится творческим и по-
1 Бурин С. Судьбы безвестные: С. Нечаев, Л. Тихомиров, В. Засулич. М., 1994. С. 226-227.
2 Ницше Ф. К генеалогии морали // Ницше Ф. Так говорил Заратустра; К генеалогии морали; Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм: Сборник. Мн., 1997. С. 322-323.
рождает ценности: геээеп^те^ таких существ, которые не способны к действительной реакции, реакции, выразившейся бы в поступке, и которые вознаграждают себя воображаемой местью»3. Чувствуя свое бессилие изменить ненавистное ему положение, такой человек изобретает особую фальсифицированную ценностную шкалу, в которой «добро» как сила, властность, здоровье, самоудовлетворенность подменяется на противоположные качества. Конечный результат - система перевернутых ценностей, «мораль рабов» (физически и духовно слабых людей), в которой слабость как таковая ставится в заслугу и превращается в добродетель. Оценивая христианскую мораль, утешающую униженных и покорных, в качестве проявления утонченной духовной мести еврейского народа по отношению к их поработителям, римлянам, Ницше объявил победу христианских ценностей первой исторической победой «морали рабов», триумфом «плебеев», «стада» над своими «господами»4.
Так уж случилось, что несмотря на то, что открытие нового этического феномена произошло в контексте вызывающе антихристианской позиции его родоначальника, не разделяющего процесса христианизации культуры с «оплебеиванием» и вообще всяческой демократизацией, в дальнейшем теория ресентимента получила развитие и приобрела более целостную форму в русле христианской мысли Макса Шелера.
Исследуя ресентимент феноменологически в качестве «единства переживания и действия», Шелер определяет его как «самоотравление души», или «долговременную психическую установку, которая возникает вследствие систематического запрета на выражение известных душевных движений и аффектов, самих по себе нормальных и относящихся к основному содержанию человеческой натуры, - запрета, порождающего склонность к определенным ценностным иллюзиям и соответствующим оцен-кам»5. Перечислим основные из подразумеваемых аффектов: это жажда мести, ненависть, злоба, зависть, враждебность, коварство. Важный признак, объединяющий все эти душевные движения, — их реактивный характер, они всегда возникают как ответные реакции.
Наибольшей степенью реактивности обладает импульс мести, что позволяет оценивать его как важнейший исходный аффект в образовании ресентимента. Можно выделить два критерия аффекта мстительного характера. Первый - это наличие моментального или длящегося определенное время торможения и сдерживания непосредственно возникающего ответного импульса (а также связанных с ним побуждений ярости и гнева) и обусловленный этим перенос ответной реакции до другого времени и более подходящих обстоятельств («ну погоди, в другой раз!»). Второй критерий: причиной торможения является опережающая мысль о том, что непосредственная ответная реакция приведет к поражению, и ясное чувство «бессилия», связанное с этой мыслью6. Месть — это удел в каком-либо отношении «слабого» человека, который не может себе позволить непосредственно и адекватно отреагировать на враждебное поведение. Однако чувство мести само по себе, так же как и все остальные вышеперечисленные аффекты, не равны ресентименту. Для ресентимента характерна деперсонализация объекта, на который направляется злобное чувство, в чувство мести же всегда входит сознание о том, что она за «что-то». Шелер строит схему порядка чувств, прогрессирующих все ближе по направлению к ресентименту: от желания мести через злобу, зависть и недоброжелательство к коварству7. Показатель все большего приближения — прогрессирующий отрыв от конкретных объектов, на которые направлены переживания.
Ключевыми факторами в образовании ресентимента являются сильное стремление к реализации некой ценности наряду с чувством «бессилия» ее достичь и дли-
3 Там же. С. 322.
4 Там же. С. 321.
5 Шелер М. Ресентимент в структуре моралей. СПб., 1999. С. 13.
6 Там же. С. 14.
7 Там же. С. 16.
тельным внутренним блокированием негативных аффектов, возникающих вследствие фрустрации. Условия для ресентимента существуют только там, «где особая сила этих аффектов идет рука об руку с чувством бессилия от невозможности претворить их в поступки. из-за физической или духовной слабости, из страха и трепета перед тем, на кого направлены аффекты»8. Ресентимент — это болезненное душевное состояние, когда напряжение накопленных негативных эмоций, не получивших разрядки (в адекватном ответе на обиду или искреннем прощении обидчика), иллюзорно снимается с помощью изменения нравственного отношения к событиям, вещам, людям.
М. Шелер выделяет два типа ресентимента. При первом типе ресентимента происходит сознательная девальвация ценностей: «В тех случаях, когда сильное стремление к реализации некой ценности наталкивается на невозможность осуществить это (например, получить какое-то благо), возникает тенденция сознания преодолеть неудовлетворенное состояние напряжения между стремлением и немощью за счет принижения или отрицания позитивной ценности блага, а иногда позитивной ценностью объявляется даже то, что данному благу противоположно. Это басня о лисе и кислом винограде»9. Так, зависть, недоброжелательность, злоба, тайная жажда мести теряют связь с непосредственными объектами и все больше превращаются в установки, организующие процесс восприятия, в выискивание во всем объективно ценном недостатков и плохих сторон. Когда такое состояние души затягивается, ресентимент может перейти во вторую стадию, при которой происходит уже иллюзорное восприятие и фальсификация самих ценностей. Здесь человек доходит до стадии «органической лживости», прежде всего самому себе. Фальсификация происходит не на сознательном уровне, как бывает при обычной лжи, а на подходе переживаний к сознанию, т.е. в самом процессе формирования ценностного чувства и представлений10. «.По мере того, как игнорирование позитивных ценностей побеждает тягу к ним, он все глубже погружается, минуя переходные ценности и ценности-средства, в противоположное этим позитивным ценностям зло. Постепенно оно занимает все большее пространство в сфере его ценностного внимания. В нем зарождается нечто такое, что пробуждает желание хулить, ниспровергать, унижать, и он цепляется за любой феномен, чтобы через его отрицание хоть как-то себя проявить. Так, оправдывая внутреннюю конституцию своего ценностного переживания, ресентиментный тип непроизвольно «обесценивает» бытие и мир»11.
Ресентиментное сознание в среде леворадикальной интеллигенции
Зарождению ресентимента способствуют социальные факторы. Наиболее восприимчивую почву для душевного самоотравления создает духовно-нравственное состояние тех социальных слоев, которые по каким-либо обстоятельствам длительное время испытывали недостаток общественного признания, возможно, даже некоторую социальную «униженность». Подобную ситуацию мы обнаруживаем в среде русской интеллигенции XIX века. Маргинальный характер ее социокультурного положения, промежуточное состояние между европеизированными и обмирщенными высшими классами и народными массами, живущими в лоне церковно-религиозных традиций, несоответствие коллективной самооценки и уровня общественного признания, стали условиями, содействующими порождению ресентиментных настроений в значительной части интеллигентских кругов. На ресентиментную фальсификацию ценностей в среде русской интеллигенции недвусмысленно указывал еще сам М. Шелер, объявляя ее революционную социальную активность кризисом самосознания и подменой истинных ценностей ложными: « <...> Такое поведение принимает иногда форму групповой иллюзии, как, например, у русской интеллигенции, особенно в среде студенче-
8 Там же. С. 18.
9 Там же. С. 57.
10 Там же. С. 64.
11 Там же. С. 60.
ской молодежи, юношей и девушек, которые свою болезненную страсть к самопожертвованию и стремление убежать от самих себя охотно переводят в политические и социально-политические «цели», истолковывая затем свою болезненность как «нравственный героизм»»12.
Однако подлинное значение ресентимента в жизни русской интеллигенции впервые было раскрыто современным русским философом О.С. Соиной, обратившей внимание на яркую сознательную антитрадиционность как «способ миропонимания и мирочувствия» русской интеллигенции13. О.С. Соина утверждает, что вследствие отсутствия соответствующего общественного признания интеллигенция ответила обществу особой местью — местью сознания. В духовно-нравственном бытии этот аффект породил «подлинную революцию», выразившуюся в виде отрицания иерархии духовно-нравственных устоев культуры (восточно-христианской традиции); последующей их фальсификации в противоположность апологетически воспринимаемым ценностям других народов и цивилизаций; уничтожения любого авторитета (как сакрального, так и общественно-гражданского); критико-нигилистического состояния сознания и воли, понимаемого как творческая сила14.
Вслед за Ф.М. Достоевским ученый перечисляет и подробно комментирует три основные черты русской интеллигенции, придающие ей облик «духовно отрицательного явления». Первая черта — это «исключительное духовное беспокойство», выражающееся в «скитальчестве по идеям, бескомпромиссном и максималистском, зачастую продолжающемся всю его сознательную жизнь». Вторая черта — «тоска по абсолютному общечеловеческому идеалу», имеющая антитрадиционалистский характер в отношении национальных форм культуры. И наконец, последняя черта — тоска по далекому совершенству переходит в «третирование близкого как несовершенного принципиально, несовершенного извечно» и неверие в родную страну и возможность улучшения ее жизни путем реформ. Такое мироощущение переходит в представление о том, что на родной ниве лучше либо совсем ничего не делать, либо же «делать что-нибудь в отрицательном смысле, разрушая «до основания» дух и строй родной культуры с самой что ни на есть благой целью — возведения на ее обломках нового исторического здания»15.
Все эти характеристики как нельзя точнее подходят к леворадикальному лагерю интеллигенции, где вполне однозначно прослеживается господство одного из дух определенных Шелером ресентиментных «духовных» типов — «отступника». Для «отступника» характерно страстное увлечение новыми идеями, духовными и нравственными идеалами, почерпнутыми из иных традиций, отличных от собственной культурной среды. Но все это увлечение, доходящее порой до фанатизма, имеет в своей основе замаскированное желание духовной мести по отношению к своему прошлому и той среде, в которой человек не получил признания. Все принимаемое на веру новое нужно только для критики и отрицания старого, умаления его достоинств и принижения его ценности. «Отступник» — это человек, для которого «новая вера еще не стала духовно первичной, он живет не ее позитивным содержанием в стремлении к осуществлению ею целей, а лишь борьбой против старого и ради отрицания старого»16.
12 Там же. С. 132.
13 Соина О.С. «Пушкинская речь» Ф.М. Достоевского. Опыт современного прочтения // Человек. 2001. № 3, 4.
14 Соина О.С. «Пушкинская речь» Ф.М. Достоевского. Опыт современного прочтения // Человек. 2001. № 3. С. 158.
15 Там же. С. 160.
16 Шелер М. Указ. соч. С. 46.
М. Шелер выделяет две «духовные» разновидности человека ресентиментного типа: «отступник» и «романтик». В романтической душе он усматривает лишь одну из сторон, питаемую ресентиментом, «отступник» же представляет собой в полной мере ресентиментный тип.
«Отступническое» мироощущение леворадикальной интеллигенции прекрасно иллюстрирует свидетельство историка и непосредственного участника революционного движения Б.И. Николаевского о характере ее увлечения социализмом: «.несмотря на почти повальное «принятие» социализма русской интеллигенцией конца прошлого и начала нынешнего столетий [конца XIX и начала XX — С.Ч.], изучением большой теории социализма мы почти не занимались... Задача ликвидации старого строя настолько властно господствовала над нашим сознанием, что большая проблематика социализма нас почти не интересовала» (курсив наш. — С.Ч.)17.
Русский философ С.Л. Франк в сочинении «Крушение кумиров», прослеживая основные этапы испытаний и духовных соблазнов, которыми были подвергнута образованная часть русского общества в XIX — начале XX вв., подробно останавливается на психологической подоплеке политических идеалов русской интеллигенции. По его мнению, явное различие в политических программах нивелирует скрытое духовное родство всех леворадикальных и даже либеральных кругов дореволюционного российского общества. Позволим себе привести обширную цитату:
«Положительная политическая программа не у всех была одинаковой: существовали и либералы, и радикалы-демократы, и социалисты-народники, отрицавшие развитие капитализма и требовавшие сохранения общины, и социалисты-марксисты, призывавшие к развитию капитализма и отрицавшие полезность крестьянской общины. Но не в этих деталях программы было дело, и внутреннее, духовное различие между представителями разных партий и направлений было очень незначительным, ничуть не соответствуя ярости теоретических споров, разгоравшихся между ними. Положительные идеалы и разработанные программы реформ, вообще взгляды на будущее были делом второстепенным; ибо в глубине души никто не представлял себя в роли ответственного, руководящего событиями политического деятеля. Главное, основная точка устремления лежала не в будущем и его творчестве, а в отрицании прошлого и настоящего.
Вот почему веру этой эпохи нельзя определять ни как веру в политическую свободу, ни даже как веру в социализм, а по внутреннему ее содержанию можно определить только как веру в революцию, в низвержение существующего строя. И различие между партиями выражало отнюдь не качественное различие в мировоззрении, а главным образом различие в интенсивности ненависти к существующему и отталкивания от него, — количественное различие в степени революционного радикализма» (курсив наш. — С.Ч.)18.
Все эти свидетельства говорят о том, что русский революционный лагерь был движим не положительными идеалами революционного будущего, но отрицанием прошлого собственной культуры и прошлого собственного бытия интеллигенции как особого духовно-социального класса. Поиск культурной идентичности и собственной миссии в жизни страны оторванного от родной культурной почвы интеллигента привели к мессианским притязаниям, не понятым и не принятым другими. Несмотря на все самоуничижения и чувство нравственной вины народников, обнаруживших свою жизненную цель во всемерном служении и просвещении народа, что, впрочем, подразумевало полное изменение его мировоззрения, культурных привычек и вкусов, они отводили себе роль воспитателей масс и двигателя социального прогресса (здесь уместно вспомнить идею виднейшего идеолога народничества П.Л. Лаврова об особой роли интеллигента в истории как «критически мыслящей личности»). Но эти далеко идущие претензии не были понятны ни остальному обществу, ни уж тем более государству, подозрительно наблюдавшему на идейным брожением в рядах молодых поколений. Постепенно в среде интеллигенции складывалась собственная система ценностей, особая субкультура интеллигентской «кружковости» и всякого рода тайных обществ, которые нигилистически относились к собственной национальной культуре
17 Николаевский Б. М. Чернов / / Чернов В.М. Перед бурей. Нью-Йорк, 1953. С. 14.
18 Франк С.Л. Крушение кумиров // Сочинения. М., 1990. С. 118—119.
и произрастали на почве ее отрицания. Революция в этой среде ассоциировалась, прежде всего, с низвержением существующего строя, а сила разрушения, как известно, с легкой руки М.А. Бакунина была наделена творческой потенцией. Второстепенность и даже в некоторых случаях отсутствие каких бы то ни было серьезных положительных политических идеалов (как в случае с фанатичным и чрезвычайно деятельным, но бесплодным по фактическим результатам С.Г. Нечаевым19) весьма симптоматичны и закономерны. Вспомним характеристику революционера, данную в нечаевском «Катехизисе»: «Он в глубине своего существа не на словах только, а на деле, разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью этого мира. Он для него — враг беспощадный, и если он продолжает жить в нем, то для того только, чтоб его вернее разрушить» (§2); «Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель - беспощадное разрушение» (§6); «Он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире. Если он может остановиться перед истреблением положения, отношения или какого-нибудь человека, принадлежащего к этому миру, в котором — всё и все должны быть ему ненавистны» (§13) (курсив наш. — С.Ч.)20.
Безоглядное и бескомпромиссное разрушение органически сложившихся историко-культурных и социальных форм жизни может стать самоценным (у Нечаева) или наделяться творческой потенцией (у Бакунина) лишь в одном случае — при подмене нравственных понятий, ресентиментном перевороте всей системы ценностей с «ног на голову».
Охватив массы интеллигентского слоя, коллективный ресентимент стал формировать новые моральные оценки и целую систему морали, причем, обладая повышенной и агрессивной энергетикой, он стремился проникнуть во все социальные слои общества и стать господствующим в целях выдать свою групповую мораль в конце концов за «общественную» в соответствие с известной закономерностью21. Именно так и происходило развитие революционных настроений, приведших страну к революции 1905—1907 гг., когда ресентиментные оценки уже широко проникли в народные массы. Ресентиментные формы нравственного сознания дали рациональное оправдание проявлениям всяческого рода насилия под политическими лозунгами, экстремизма и, наконец, «революционного террора», получившим в леворадикальной среде самую высокую оценку.
Ресентимент и этические аспекты терроризма народников
Парадигмой мировосприятия левых радикалов в дореволюционной России, безусловно господствующей на протяжении всей второй половины XIX — начала XX вв., стало народничество. На почве революционного народничества, живущего пафосом социально-утопического переустройства нигилистически обесцененных форм социальной и культурной жизни родной страны, родилась идея и практика революционного терроризма. Универсальным психологическим истоком терроризма является аффект мести. В случае леворадикального народничества террористическая практика была предварена накоплением мстительных чувств, преобразованных в деперсонали-зованную мстительность в отношении государственной власти как таковой и всего общественного порядка царской России.
19 Среди печатного наследия С.Г. Нечаева известна единственная статья, в которой обрисован социальный идеал под названием «Главные основы будущего общественного строя». Последний представляет собой убогий «казарменный» коммунизм, где каждый под страхом смерти обязан трудиться. См.: Пирумова Н.М. Бакунин. М., 1970. С. 322—323; Лурье Ф. М. Нечаев: Созидатель разрушения. М., 2001. С. 220-221.
20 История терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях / Сост.
О.В. Будницкий. Ростов н/Д, 1996. С. 48—51.
21 Малинкин А.Н. Учение Макса Шелера о ресентименте и его значение для социологии / / Социологический журнал. 1997. № 4. С. 127.
Ресентиментные переживания необратимо исказили нравственное сознание народников и сформировали особый альтруистический этос, маскирующий «любовью» к народу ненависть к самодержавной власти. Идеология революционного народничества объявляла высшим смыслом жизни служение народу, которое означало для наиболее экзальтированных радикалов самопожертвование своим субстанциальным «Я». Христианский императив «положить душу за други своя» получил здесь новое звучание. Не вызывает сомнений личное бескорыстие и своего рода патриотизм лидеров Народной воли, впервые превративших революционный террор в систему. Дух крайнего альтруизма господствовал и в среде эсеров, в особенности, в террористических подразделениях — центральной Боевой организации, «летучем боевом отряде» А.Д. Трауберга и др. Высшей формой проявления революционной этики альтруизма можно считать просьбу членов отряда Трауберга в адрес ЦК Партии социалистов-революционеров не печатать некрологи в случае их смерти, поскольку они желали «пойти на смерть рядовыми безымянными солдатами партии»22. Показательна в этом же отношении личность известной эсеровской террористки М. Спиридоновой, которую ее подруга, многолетний сотоварищ по ссылкам и каторгам и столь же идейная террористка А. Измайлович характеризовала так: «.она в своем служении идее с беспощадной жестокостью вырывает у себя все личное и с мучительной радостью бросает все к ее ногам. Она назвала бы изменой своему делу, если бы ее личное взяло верх над этим большим, общим»23.
Альтруизм как нравственное качество личности может иметь различные духовные источники. Истинный альтруизм проистекает от избытка духовных сил, благородства натуры. Обладающий им человек живет в гармонии с бытием и свободно черпает из него духовные силы для помощи другим. Существуют также различные виды ложного альтруизма. Один из них связан с забвением истинного предназначения собственной личности, экзистенциальной заброшенностью и оторванностью от родных культурных корней, что приводит к желанию обрести смысл жизни в растворении собственного «Я», ставшего ненужным и бессмысленным, в другом объекте. Такой вид искусственного альтруизма часто является источником всевозможных форм повышенного социального активизма, что неудивительно, ведь чем большую разделен-ность своего «Я» и остального мира чувствует личность, тем больше энергии от нее требуется для их воссоединения. Как правило, такой альтруизм связан с искаженными под влиянием ресентиментных чувств ценностными оценками.
Ложный альтруизм, заменивший христианскую «любовь к ближнему» в сознании народников, сложным образом переплелся в их общественной деятельности с крайней формой антигосударственного экстремизма — терроризмом. Покушение на царя, высших сановников и ключевых государственных лиц самодержавия стало одним из важнейших направлений крупнейших народнических политических объединений («Земля и воля», «Народная воля», Партия социалистов-революционеров) и превратилось в устойчивую революционную традицию. Популярность терроризма как революционной тактики невозможно объяснить лишь антигосударственным отщепенством леворадикальной интеллигенции, для понимания этого явления следует обратится к трансформациям нравственного народнического сознания, связанных с объектом их преклонения.
Первые народники-пропагандисты по своему духовному типу были очень близки к религиозным подвижникам, несмотря на атеистические убеждения. Народнический социализм был их евангелием, основанным на ценностях светского альтруизма, демократизма и преклонения перед человеком физического труда. Ключевым моментом, объединяющим всех народников-пропагандистов разных идеологических оттенков на первом, мирно-пропагандистском этапе революционного народничества,
22 Прайсман Л.Г. Террористы и революционеры, охранники и провокаторы. М., 2001. С. 300.
23 Измайлович А. Из прошлого // Женщины-террористки в России / Сост. О.В. Будницкий. Ростов н/Д, 1996. С. 416.
было представление о «народе». Человек «из народа» воспринимался существом, обладающим идеальной нравственной природой, но недостаточно еще умственно и культурно развитым. Для того чтобы построить счастливое общество, народнику казалось необходимо только пробудить в нем «высшие» интенции, стремление к установлению равноправия и социальной справедливости, что в итоге приведет к органичному принятию социалистического идеала общества.
«Хождение в народ» первой половины 1870-х гг. стало той критической точкой подъема достаточно чистых и искренних чувств квазирелигиозного обожания народных масс и романтической мечтательности в отношении будущности собственной страны, к которой уже никогда больше не возвратилось ни народничество, ни революционное движение в целом. Ближайшим мотивом народников, шедших в народ, было бессознательное стремление слиться с безмерно превосходящим их целым, дающим жизнь и смысл индивидуальности, стать органичной частью общенационального бытия, и покинуть, наконец, свое атомизированное и бессмысленное существование. Однако именно «хождение в народ» послужило причиной краха исключительно позитивного образа «народа», разбившемся при столкновении с реальностью. Провал массовой политической агитации был связан не только с арестами и преследованиями революционеров со стороны сил государственного правопорядка. Р. Пайпс так описывает суть произошедших в сознании пропагандиста перемен:
«Движение под лозунгом «хождения в народ» обернулось полной катастрофой. Дело не просто в том, что агитаторам не удалось пробудить в крестьянине и рабочем ни малейшего интереса к своим идеям. Эта неудача вскрыла более глубокое обстоятельство: она убедительно показала, что «трудящиеся массы» пропитаны приобретательским духом худшего буржуазного пошиба в сочетании с нравственным цинизмом и политической реакционностью.
От всего идеального образа русского мужика остались одни осколки. Разочарование побудило многих радикалов покинуть движение, однако возымело прямо противоположное действие на наиболее преданных его членов, только укрепив их стремление выработать тактику, которая сможет поставить правительство на колени»24.
Из-за чувства обманутости и покинутости интеллигент-народник резко изменил свое исключительно позитивное дотоле представление о «народе». Народ оказался более темен и глух к народнической истине, чем хотелось бы пропагандисту. Но, ощущая психологическую невозможность отказа от своих идей, столь долго превозносимых, произвел подмену одного иллюзорного образа на другой. О радикальном переломе мировоззрения народника ярко повествует О. Любатович в своих воспоминаниях о землевольцах: «.они искали высшей нравственной санкции «прав человека» в народе, и не найдя ее в реальном русском человеке, в этом скопище именуемом народом, они обнажили меч, мстя за искажение человеческой природы в лице народа-раба, выдвигавшего, правда, время от времени могучие фигуры, но в целом спавшего тяжелым летаргическим сном. Идеализация вначале и оскорбленное чувство потом, вот вся психология «героического» периода нашей революционной истории»25. Такова логика, приведшая к складыванию нового образа народа.
Все, что почерпнул народник из своего опыта общения с народом, — это новое представление об искажении человеческой природы. Он сделал вывод, что именно деспотизм власти оказал деформирующее воздействие на нравственную природу трудового человека, превратив его в существо с холопской психологией и практически полным отсутствием чувства собственного достоинства. У него нет даже элементарных чувств самоуважения, достоинства и чести. По этой причине он столь глух к истине. Человек не только разучился бунтовать против несправедливости, он даже боится услышать «крамольные» мысли. Это не народ-мессия, а народ-раб! Онтологическая ос-
24 Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 388.
25 Любатович О. Далекое и недавнее // Степняк-Кравчинский С.М. Грозовая туча России. М., 2001. С. 344.
нова такого душевного состояния — страх, глубоко внедренный веками господства самодержавной власти. С известной поры подобные взгляды стали преобладать в значительной части народников, тяготевших к прямому столкновению с правительством.
Недовольство своей слабостью, своим «раболепием» перед властью и отсутствием реальных возможностей заставить с собой посчитаться — все эти чувства были перенесены из собственного душевного микрокосма и превращены в краски для портрета русского народа. Произошло перенесение недовольства собой и недостатков собственного социального слоя на общество в целом. Такая коллективная оценка, распространившаяся в известных кругах, уже исключала обиду из-за непонимания и неприятия собственной натуры в народных массах, заменяя ее и разочарованность на мнимое сострадание и милосердие. Не сложно догадаться о значительной роли известного душевного «яда» в складывании новых нравственных оценок.
Одним из наилучших выразителей подобных настроений стал известный идеолог народничества П.Н. Ткачев, опубликовавший в 1881 г. статью с весьма примечательным названием — «Терроризм как единственное средство нравственного и общественного возрождения России»26. Эта статья буквально переполнена ресентиментны-ми моральными оценками. Главная мысль сочинения заключается в том, что все подданные русской монархии были и остаются безгласными холопами — рабами «царя-батюшки» и его слуг и клевретов. «Верноподданные» всех чинов и сословий испытывают на себе инстинктивный, животный страх перед самодержавной властью, поскольку основным принципом самодержавия является безграничная власть царя и его приближенных не только над имуществом, свободой, но честью и самой жизнью, и всех вообще человеческих прав подданного. Полное бесправие порождает холопские привычки. Ткачев пишет: «Этот-то страх в такой же степени, если не большей, исказил и продолжает искажать их нравственную, человеческую природу, в какой он исказил и извратил природу дворового холопа. Он делает их совершенно неспособными — как делал и последнего — ни к борьбе, ни даже к пассивному протесту; он вытравляет из его ума самые элементарные понятия о праве и справедливости, из их сердца — самые элементарные чувства: человеческого достоинства, чести и самоуважения; он лишает их образа и подобия человеческого; он превращает их в бессмысленных скотов, с ослиным терпением несущих положенное на них ярмо.»27. Свои рассуждения он подытоживает так: «Как ужасен, как всесилен должен быть страх, доведший тысячи, сотни тысяч людей до такого нравственного уродства! Извращая и искажая нравственную природу человека, страх этот является в то же время одною из самых могучих и непоколебимых опор самодержавной власти полицейско-буржуазного государства. В сущности говоря, последнее им только и сильно; исчезни страх из сердца верноподданных и самодержавное государство не могло бы просуществовать и дня»28.
Безусловное благоговение перед народом на первом этапе революционного народничества сменилось чувством морального превосходства на втором этапе, воинствующе-террористическом. На историческую сцену приходит иной тип революционера — террорист. Теперь цель его — не пропаганда, а борьба за «восстановление» или, лучше сказать, пересоздание человеческой природы. Уделом самого темпераментного революционера становится героизм, одинокое противоборство с властью.
С.М. Степняк-Кравчинский, активный участник народнического движения, известный публицист, популяризатор народнических идей, а также один из успешных террористов «Земли и воли»29, так описывает новый тип народника — террориста:
26 Ткачев П.Н. Терроризм как единственное средство нравственного и общественного возрождения России // История терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях / Сост. О.В. Будницкий. Ростов н/Д: Изд-во «Феникс», 1996.
27 Ткачев П.Н. Указ. соч. С. 149.
28 Там же. С. 150.
29 4 августа 1878 г. в Петербурге заколол кинжалом шефа жандармов Н.А. Мезенцова в качестве акта мести за подписание смертного приговора революционеру И.М. Ковальскому. Это был невероятный успех для террористического движения: покушение было совершено
«Это человек с сильной, полной индивидуальностью. Он не имеет да и не ищет того благоухания нравственной красоты, которое превращало пропагандиста как бы в существо не от мира сего. Его взор не обращен вглубь себя самого; он устремлен на врага, которого он ненавидит всеми силами своей души. Он поклялся быть свободным и будет свободен во что бы то ни стало. Ни перед каким кумиром не преклоняет он колена. Он посвятил свои сильные руки делу народа, но уже не боготворит его. И если народ в своем заблуждении скажет ему: «Будь рабом!» — он с негодованием воскликнет: «Никогда!» — и пойдет своей дорогой, презирая его злобу и проклятья, с твердой уверенностью, что на его могиле люди оценят его по заслугам»30.
В этих переменах в представлениях о народе и собственной общественной миссии лежат истоки совершенно особенной этической мотивации народнического терроризма. Для русских революционеров терроризм означал средство воспитания в народных массах чувств достоинства, самоуважения и чести путем протеста против бесправия и властного произвола. В качестве иллюстрации уместно привести весьма примечательное, но не столь известное определение терроризма М. Спиридоновой: «С этим словом [«террор» — С.Ч.] связано на протяжении русской революционной истории не только понятие возмездия или устрашения — это в нем последнее дело — и не только желание или необходимость физического устранения какого-нибудь народного палача. Первым и определяющим его элементом является протест против гнета и насилия и элемент (путем психиатрического давления на впечатлительность) пробуждения чести и достоинства в душе трудящихся и совести в душе тех, кто молчит, глядя на эту затоптанность. Это средство агитации и пропаганды действием, наглядное обучение масс. Так именно, не боясь никаких последствий, бестрепетно и гордо бить по своему врагу» (курсив наш. — С.Ч.)31.
«Хождение в народ» стало пробным камнем для определения роли интеллигенции в российском обществе. Оно обнажило во всем чудовищном масштабе пропасть между миросозерцанием народника и народа. Со времен перелома отношения к народу ресентиментные оценки выходят на первое место и заменяют собой несколько наивную и мечтательную, но все же искреннюю любовь к простому человеку труда, царившую до тех пор. Разочарование в народе сказалось на изменении представления о нем, отныне он приобрел рабский облик. Соединенное с усилением противостояния между леворадикальным лагерем интеллигенции и самодержавной властью, оно привело к отчетливому желанию мести за свои поруганные мечтания. Бунт, вдвойне энергичный из-за бессилия народных масс, казался единственным средством вырвать страну из летаргической спячки. Ресентиментные переживания необратимо исказили ценностное чувство в среде леворадикальной интеллигенции и сформировали особый альтруистический этос, маскирующий собой деперсонифицированную ненависть к власть предержащим. Долго копившееся желание мести за преследования и гибель товарищей получило высшее нравственное оправдание в глазах народника, возвысившего терроризм до святого дела. Поскольку другие методы революционного действия не могли с ним сравниться по эффекту столь широкого общественного резонанса терроризм превратился в устойчивую традицию, продолжавшуюся не менее полувека.
Список литературы
1. Бурин С. Судьбы безвестные: С. Нечаев, Л. Тихомиров, В. Засулич / С. Бурин. М.: Ин-т всеобщ. истории РАН, 1994. 284 с.
2. Ницше Ф. Так говорил Заратустра; К генеалогии морали; Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм: Сборник / Ф. Ницше. Мн.: ООО «Попурри», 1997. 624 с.
среди бела дня и самом центре столицы, при этом исполнителю удалось совершенно безнаказанно скрыться.
30 Степняк-Кравчинский С.М. Указ. соч. С. 51-52.
31 Гусев К.В. Эсеровская богородица. М., 1992. С. 135.
3. Шелер М. Ресентимент в структуре моралей / М. Шелер. СПб.: «Наука»; «Университетская книга», 1999. 230 с.
4. Соина О.С. «Пушкинская речь» Ф.М. Достоевского. Опыт современного прочтения / О.С. Соина // Человек. 2001. № 3. С. 153-163; № 4. С. 165-175.
5. Николаевский Б. М. Чернов / Б. Николаевский // Чернов В.М. Перед бурей. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. С. 6-17.
6. Франк С.Л. Крушение кумиров / / Сочинения / С.Л. Франк. М.: Правда, 1990. С. 113-180.
7. История терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях / Сост. О.В. Будницкий. Ростов н/Д: Изд-во «Феникс», 1996. 576 с.
8. Малинкин А.Н. Учение Макса Шелера о ресентименте и его значение для социологии / А.Н. Малинкин// Социологический журнал. 1997. № 4. С.116-150.
9. Прайсман Л.Г. Террористы и революционеры, охранники и провокаторы / Л.Г. Прайсман. М.: РОССПЭН, 2001. 432 с.
10. Измайлович А. Из прошлого / А. Измайлович // Женщины-террористки в России / Сост. О.В. Будницкий. Ростов н/Д: Издательство «Феникс», 1996. С. 325-423.
11. Пайпс Р. Россия при старом режиме / Р. Пайпс. М.: «Независимая газета», 1993. 421 с.
12. Степняк-Кравчинский С.М. Грозовая туча России / С.М. Степняк-Кравчинский. М.: Новый Ключ, 2001. 479 с.
13. Гусев К.В. Эсеровская богородица / К.В. Гусев. М.: Луч, 1992. 158 с.
THE ROLE OF RESSENTIMENT IN FALSIFICATION OF NARODNIK TERRORISTS' SENSE
OF MORAL ALTRUISM IN RUSSIA
e-mail:
S. I. Chudinov
Novosibirsk State University of Civil Engineering
The article is dedicated to the phenomenological description of moral consciousness transformations in Russian left-radical intelligentsia of the XIX century, which led revolutionaries to the terrorist tactics. It researches in detail the role of ressentiment feelings and counterfeited moral judgements in narodniks' altruistic ethos. It also reveals the prevalence of the ressentiment personality named "renegade" by M. Scheler. The author points out that the replacement of idealized view on Russian people by ressentiment image of "the people-slave" (resulted from the failure of "Walking among the people" movement) was a key factor in moral legitimation of the revolutionary terrorism.
Key words: terrorism, ressentiment, altruism, left-radical intelligentsia in Russia, revolutionary narodnik movement.
