CC BY
39
результате сумел заполнить этим стремлением разверзавшуюся перед ним пропасть бездуховности, безбожности. Впереди всегда шла Женщина = Вечная Женственность = Мудрость Божья. В Ней Тютчев воплотил совершенство, чтобы оно в облике Ангела вновь и вновь поднималось со страниц его книг, дабы явить в очередной раз свое откровение цинику, дилетанту и мудрецу. Думается, что поэт все же познал великое творение Бога, средоточие всех сил природы как вершину жизни, несмотря на риторический вопрос:
Земное ль в ней очарованье Иль неземная благодать?
«Как неразгаданная тайна» 1864 г.
Ему «открылось!»...
1 Тютчев Ф.И. Стихотворения. М., 1986.
2 Кожинов В.В. Тютчев. М., 1994.
3 Лопатина А., Скребцова М. Мир твоей души. «Русский раритет», 1997. С. 482.
З.Я. ХОЛОДОВА
Ивановский государственный университет
РОЛЬ ФИЛОСОФИИ ВЛ. СОЛОВЬЕВА
В ФОРМИРОВАНИИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО МЫШЛЕНИЯ М.М. ПРИШВИНА
Для выработки миросозерцания и художественного мышления М.М. Пришвина важное значение имело знакомство с метафизикой Вл. Соловьева, ставшей одним из главных истоков всей русской философии начала XX века. Вл. Соловьев как создатель христианской православной философии явился предтечей
русских «богоискателей» Серебряного века, среди которых был и Пришвин, проявлявший глубокий интерес к народным религиозным верованиям (заметим, интерес, имевший биографическое обоснование: его предки по материнской линии были старообрядцами).
С темой народных религиозных исканий писатель вошел в литературу: в его газетных статьях и очерках, в книгах «В краю непуганых птиц», «За волшебным колобком», «У стен града невидимого (Светлое озеро)», «Заворошка» проявилось глубокое знание жизни раскольников. Пришвин писал об «изначально, детски» верующем народе, находя в нем утраченную интеллигенцией цельность: «А дело Христово - ведь цельность прежде всего» . Уже в первой пришвинской книге «В краю непуганых птиц» (1907) исследователи обнаруживают отражение его христианского миропонимания, аналог которому идея Вл. Соловьева о мировом процессе «в единстве трех его ступеней: космической, теогонической и исторической. Ступени эти являются формами теофании (богоявления) и вместе с тем ступенями постижения человеком смысла мирового процесса» . По наблюдению Н. П. Дворцовой, книга «У стен града невидимого» (1909) диалогически ориентирована на путевой дневник 3. Гиппиус «Светлое озеро», статью Д. Мережковского «Революция и религия» и его роман «Петр и Алексей». Но у Пришвина иное представление о характере народной религиозности и перспективах русской истории: «В отличие от Мережковского, Пришвин не связывает эти перспективы с эсхатологическими настроениями народа и усвоением им идей о "грядущей церкви", он воссоздает "трагедию духа русского народа", вызванную <...> разрушением единства церкви, губительными сектантскими настроениями и народа, и интеллигенции» .
Известно, что теософские идеи членов религиозно-философского общества Пришвин не разделял, не веря в возможность соединения христианства с остатками язычества; он скептически относился к развитию религиозно-философского сознания как возможному пути сближения народа и интеллигенции, видя в нем «какую-то туманную основу модности декадент-
ства» (VIII, 38). Постепенно Пришвин проникся мыслью, что истинную народную веру нужно искать не в салонах интеллигенции и не у хлыстов, а у крестьян, людей цельных, сохранивших связь с природой. Пришло и понимание того, что сам он «не религиозный человек», что «хочется самому жить, творить не Бога, а свою собственную нескладную жизнь...» (VIII, 36).
Однако весь творческий путь Пришвина и «искание Бога» неразрывно связаны. По признанию писателя, вся его «..."поэзия" происходит <...> из врожденного религиозного чувства» . В 10-30-е годы он в какой-то мере «отдал дань богоборчеству, назвав Библию страшной книгой, а Евангелие скучной брошюрой, неоднократно говоря о "черном боге" христианской аскетики» , но его «богоборчество» не имело ничего общего с нападками революционеров на церковь. Обратимся к записи от 22 июня 1921 года, проясняющей не столько жизненную, сколько мировоззренческую позицию Пришвина: «Социализм едва ли есть новая вера, это пустое место, по которому мчится ветер злобы от пролетария к буржуазии. Но по развитию социализма можно судить о глубине бездны неверия, в которое впал современный человек. Не сомневаюсь, что рукою вашей владеет Бог, но язык ваш лепечет на того же Бога хулу, и потому дело Божие останется, а ваши имена будут вспоминаться с отвращением и ими пугать будут детей, как именем Атиллы и Робеспьера. Потому что и Христос, чтобы привести нас к Богу, однажды пострадал за грехи (наши), праведник за неправедных, быв умерщвлен по плоти, но ожив духом (От Петра, 1, гл. 3, 18). Иначе, разорви сердце и разломай голову, - не поймешь воскресение Христа, но если так понимать, мало утешения тем бесчисленным детям природы, влюбленным в плоть, в которую заложена идея бессмертия, сначала просто как чувство жизни и потом любовью к детям. Вот если в теле смертельный удар или жил только для детей и дети погибли, - тогда и нужен Христос - конец. Так что Христово учение есть спасение для смертельно раненных, а вся безмысленная масса здоровых людей и детей ждет от воскресения Христа воскресения тела, жизни. Постигнув тайну Христа, я должен жить надвое, разделив поведение свое к равным мне и
младшим (детям), и потом между духовными отцами надо установить лестницу, во главе которой Христос и ниже его по ступенькам архиереи, попы, дьяконы, дьяки, и конец лестницы упирается в подсолнечную ликующую тварь...» (Кн. 3, с. 254-255) .
И для самого Пришвина вера в Бога была в значительной мере спасением, поддерживала его духовные силы, помогала удержаться на краю «бездны» в страшные 30-е годы. В течение жизни Пришвин, по его признанию, пережил «три состояния: 1) пролетарской озлобленности с готовностью требовать себе земных благ в силу внешнего равенства всех в отношении распределения земных даров; 2) состояние личного смирения, сознание духовной нищеты своей и радости с благодарностью за получаемое; 3) состояние полного обладания своей земной долей с готовностью идти на страдание» . В 40-е годы произошел перелом в умонастроении писателя - он осознал себя настоящим христианином, состоялось его возвращение в лоно Церкви. В книгу «Мы с тобой» вошла дневниковая запись о молитве: «...Я просил еще укрепления своей связи со всем Целым умершего прошедшего люда, просил в настоящем тех встреч, в которых по человеку встречаются со Всемчеловеком. Еще просил о свете на том темном пути, когда люди прощаются с жизнью, чтобы страшный для всех конец мне преобразился в радость. Я молился, как молятся настоящие христиане, и знал, что все это пришло ко мне через Л....» . Разумеется, признавая значительность роли Валерии Дмитриевны Пришвиной в обретении писателем «состояния полного обладания своей земной долей», не следует и преувеличивать ее, игнорируя тот факт, что Пришвин в начале XX века был деятельным членом Петербургского религиозно-философского общества. И ни в коей мере не следует преумень -шать влияния на формирование его художественного сознания импульсов «философии жизни», воспринятых и в период учебы на философском факультете Лейпцигского университета, и в тот период его жизни, когда он, по его собственному признанию, особенно сблизился с «теми, кого называли декадентами, потом модернистами и, наконец, символистами» (VIII, 186).
Символисты восхищали его широтой интересов, вниманием к глобальным общекультурным, религиозным, этическим, эстетическим проблемам. Пришвин в своих философско-эстетических исканиях опирался на идеи тех же философов, что и русские символисты, - Шопенгауэра, Канта, Ницше, «философов жизни» и интуитивистов, русских «космистов». Вполне естественно, что в те годы, когда на страницах журналов с большим энтузиазмом обсуждался вопрос о религиозно -философском синтезе искусства, философии и религии, особое внимание Пришвина привлекли идеи Вл. Соловьева.
Он глубоко осмыслил соловьевскую «философию жизни, сконструированную в виде системы категорий» . Считая необходимым построение новой философии как выражения «цельной жизни», получающего свое исходное содержание от религиозного знания, или знания существенного всеединства, Вл. Соловьев в основу ее положил нравственный элемент, что и делает его философию не абстрактной теорией, а философией жизни. Представление мыслителя о философии как выражении «цельной жизни», духовном освобождении, благодаря чему сам человек становится именно человеком, несомненно, разделялось Пришвиным: как и для Вл. Соловьева, называвшего человека «деятелем мирового процесса» , для него величие и свобода человеческой личности проявляется в ее вхождении в мировой универсум на правах активной созидающей силы. Соловьевская концепция всеединства, по которой единое существует не за счет всех или в ущерб им, а в пользу всех, отразилась не только во взглядах, но и в творчестве писателя, особенно в произведениях о природе, созданных в 20-30-е годы. Таковы «Родники Берендея», «Журавлиная родина», «Северный лес», «Календарь природы», «Жень-шень» и «Неодетая весна».
Не могли не импонировать Пришвину не только соловьев-ский универсализм как важнейшая черта его мировоззрения и органичность его видения мира, осознание мира как целого, но и то, что теоретические изыскания философа преследовали практические цели: совершенствование мира, преодоление себялюбия, осуществление христианских идеалов любви к ближнему,
достижение абсолютных ценностей11. Писателю были близки интуиции Вл. Соловьева о добре, призванном через культуру организовать бытие на пути к всеединству. По Пришвину, добро существует объективно, все собою обусловливает и через все осуществляется, а зло - результат эгоизма. Отторжение художника от декадентов было вызвано их эстетическим имморализмом, проповедью искусства, стоящего «по ту сторону добра и зла» (Ницше). Это о них он пишет: «Писатели начала века никак не были "шалунами". Совсем напротив. Их захватила та самая болезнь, которая по отдельности нападала на крупнейших русских писателей, особенно этим страдали Гоголь, Лев Толстой. Болезнь эта - в распаде души художника на чувство правды и красоты...» (Глаза земли; VII, 205). Закономерно, что концепция «младших» символистов, в которой нерасторжимо слиты нравственный идеал и эстетический, была ему значительно ближе.
Для пришвинского «эстетического мировоззрения» (термин А. Ф. Лосева) характерен синтез двух считающихся прямо противоположными направлений в космизме - поэтически-художественного и естественнонаучного. Особенно важен для него эстетический образ мироздания, который сложился под определяющим воздействием эстетики Вл. Соловьева, которая, по верному замечанию А. Ф. Лосева, «есть не что иное, как учение о жизнесозидательных и жизнедеятельных формах красоты. Для Вл. Соловьева не существует никакой чистой красоты как противоположной всякой материи. Наоборот, красота только и имеет смысл - создавать действительность» . По Соловьеву, красота - безусловная ценность, воплощение идеи (как и для немецких идеалистов). Являясь местом соприкосновения двух миров, она есть введение одухотворенного вещественного бытия в нравственный порядок, чувственное воплощение в материальном мире истины и добра. Искусство в этом смысле выступает как свободная теургия, т. е. пересоздание эмпирической, природной действительности с точки зрения реализации в ней божественного начала.
В творчестве Пришвина поэтически претворились соловь-евские идеи всеединства и красоты в природе, созданной «космическим художником». Обратимся к пришвинской записи из раннего дневника, которую можно с полным основанием назвать лирико-философской миниатюрой: «И вот передо мной большой, большой пруд, как озеро. Фонтан бьет... Деревья склоняются над водой. Большие зеленые шапки ив я обнимаю. Я такой большой, что могу обнять каждое это доброе зеленое дерево.
Вода поднимается, горкой уходит к небу, а небо странное большое... и светлое. И где-то там, в самой, самой середине, растет желтый золотой цветок... Поток множества маленьких искорок-цветков везде. Куда ни взглянешь. Эта золотистая пыль от того цветка рассеяна в небе...
Да, да, небо... Конечно, небо... Конечно, тут и лежит эта тайна... Она открыта. Вот она, бери смело, бери ее.
Да, конечно же, так это ясно: небо бесконечно большое, этот цветок посредине - красота. Значит, нужно начинать оттуда...
Красота управляет миром. Из нее рождается добро, и из добра счастье, сначала мое, а потом всеобщее...
Значит; если я буду любить этот золотой цветок, то, значит, это и есть мое дело, это и мы будем вместе с ней делать...» (VIII, 21).
Эта запись, несомненно, корреспондирует с концепцией философа, для которого источник прекрасного в природе - солнечный свет, прекрасно все, что несет на себе его отблеск.
В пришвинских произведениях нередко встречаем пейзажи, освещенные солнцем. Золотым солнечным светом буквально пронизана картина долины реки Засухэ в повести «Жень-шень», в романе «Кащеева цепь» - пейзаж Версальского парка: «Статуи были такие белые, а солнце над ними золотое, деревья дымчато-зеленые, и над ними золотое солнце, вода синяя, и над ней золотое солнце: не король-солнце, а настоящее, подлинное солнце одно теперь царило в этой пустыне истории...» (II, 378). В «Глазах земли» передан свет апрельского дня — «темно-желтый, из золотых лучей, коры и черной, насыщенной влагой земли» (VII,
109). По мысли Пришвина, солнечный свет усиливает красоту мира.
Пришвин часто раздумывал над словами Ф. М. Достоевского «Красота спасет мир». Вл. Соловьев в своей эстетике дает, по сути, философское обоснование этого афоризма. «Природная красота», считает Вл. Соловьев, уже приступила к работе по преобразованию мира, но эта форма красоты всего лишь покров над злой природной жизнью, а не истинное преображение ее; инициатива должна перейти к человеку. Художник мыслится им как посредник между миром материальным и идеальным. По Соловьеву, «красота нужна для исполнения добра в материальном мире, ибо только ею просветляется и укрощается недобрая тьма этого мира» . Эстетические воззрения философа теснейшим образом связаны с этикой: истина, добро и красота не рядоположены, а взаимосвязаны. По Соловьеву, «безусловное отчуждение нравственного начала от матери -ального бытия пагубно для первого <...>. Если нравственный порядок для своей прочности должен опираться на материальную природу как на среду и средство своего существования, то для всей полноты и совершенства он должен включать в себя материальную основу бытия как самостоятельную часть этического действия, которое здесь превращается в эстетическое, ибо вещественное бытие может быть введено в нравственный порядок только через свое просветление, одухотворение, т. е. только в форме красоты» . Добро, по Соловьеву, не может быть полным без красоты.
Красота и добро являются предметом постоянных раздумий Пришвина. Вполне естественно, что он в своих размышлениях об искусстве наиболее часто обращался к этим категориям в период тесного общения с модернистами - в 10-е годы, о чем свидетельствуют, например, такие записи в дневнике: «...чистая красота... достигается художником» (Кн. 1, с. 45); «...творческое хотение есть способность называть своим только свое, способность жертвовать своим низшим для своего высшего. Это высшее есть в то же время и общее, всем виденное, всем доступное, даровое красивое (красота - общее, даровое)» (Кн. 1, с. 82). Но и
в годы гражданской войны его по-прежнему волновали эстетические проблемы. «Может ли быть доброта некрасивой? - нет! всякое доброе дело красиво, иначе оно называется ханжеством, филантропией... Но красота бывает и недобрая. Некрасивое добро не может существовать как добро, оно тогда называется ханжеством, филантропией. Но недобрая красота остается быть как красота и служит, полезна миру тем, что бывает испытанием добра. Истинное добро в свете недоброй красоты является нам как смирение... Можно сказать, что красота всегда враждебно встречает добро и только после испытания добра на смирение становится доброй красотой» (Кн. 2, с. 325). Пришвинское толкование красоты нередко отличается от соловьевского: в жизни, считает писатель, красота может быть и недоброй, но она всегда связана с понятием добра.
Парадоксальна пришвинская мысль о соотношении красоты и знания, не имеющая аналогии в наследии Соловьева: «...гениальный Моцарт творит из себя вдохновенно, а Сальери всему учится. Гений выходит из красоты: гений - дитя красоты; красота - мать гения, знание - мать рабочего... У Адама было два сына: Авель и Каин, Авель занимался искусством, Каин -науками, ученый - блудный сын красоты» (Кн. 3, с. 31). Рассуждения Пришвина заставляют вспомнить о том, что у «младших» символистов, которые были довольно близки Пришвину по мироощущению, понятие красоты было адекватно понятию искусства.
В очерке «Северный лес» Пришвин передает свои эмоции, порождаемые природой: «Какое упоение вот сейчас, в полдень, идти по этому вереску между младенцами-соснами и собирать в себя солнечные лучи! Прямо тут же и видеть, как под действием солнечных лучей шоколадный вереск становится зеленым. Меня теперь мало интересует, почему именно вереск из шоколадного, скучного делается зеленым». Писатель вспоминает свою молодость, то время, когда он, «смутно чувствуя красоту жизни»15, занимался ботаникой, но теперь он, по его словам, «дожил до блаженства»: знание помогает, а не мешает любоваться цветами. Не Соловьев, отрицавший связь познания и творчества / искусства,
а Анри Бергсон со своей философской концепцией, по которой искусство является универсальной и более глубокой формой познания, чем наука, является единомышленником Пришвина-мыслителя.
В конце 20-х годов в дневнике Пришвина, казалось бы, неожиданно появляется запись, в которой высказана мысль, противоречащая основной направленности его эстетических взглядов: «И как сильный свет ослепляет, так и сильный мороз обжигает, так и красота отстраняет непременно от мира» (Записи о Розанове, 178-179), - хотя в книге «Башмаки» (1925) им же утверждается мысль о необходимости красоты для полноценной жизни людей. Позднее, вспоминая «то время, когда ругали эстетизм», он придет к выводу, что если «честно брать красоту и служить ей, то это не должно быть плохо, <...> если красота берется в чистом виде и дается всем, то это дело оправдывает жизнь человека вполне» .
Доминирующим в пришвинской концепции является утверждение: «...если жить красотой и строить мир красоты, то какая-то этика должна сама попутно явиться. И наоборот, если человек любит и поступает по любви, то наверно это будет красиво, и будет красивая жизнь, и красота будет живой»17. Заметим, что эта мысль характерна для Пришвина именно как писателя диалогического типа творческого сознания, обладавшего оптимистическим мировосприятием и стремившегося к гармонизации жизни.
Представление о том, каких неимоверных личных усилий требует от человека выработка способности видеть мир «сотворенным», то есть совершенным, сформировалось в пришвинском сознании во время первой мировой войны: «... неудачей, мукой, трудом начинается в природе человек, и только если всю муку грядущую принять на себя вперед, можно говорить о прекрасном мире: дойти до того, чтобы не бояться и быть готовым даже на смерть, через смерть видеть мир сотворенным» (Кн. 1, с. 169).
Решающую роль в деле преображения мира Вл. Соловьев отводил искусству, в осуществлении этой цели он видел смысл искусства. «Совершенное искусство в своей окончательной зада -
че, - писал философ, - должно воплотить абсолютный идеал не в одном воображении, а и в самом деле, - должно одухотворить, пресуществить нашу действительную жизнь. Если скажут, что такая задача выходит за пределы искусства, то спрашивается: кто установил эти пределы?». «"Эстетический идеализм" (безраздельная вера в красоту)», явившийся, по словам Блока, завершением пушкинских исканий , был основным положением в учении Вл. Соловьева. Его унаследовали символисты, присущ он и эстетической позиции Пришвина, убежденного в том, что «красота есть тоже Бог» (VIII, 61).
Художник сохранил свои убеждения и спустя десятилетия. Так, 8 июля 1937 года Пришвин записал в дневнике: «Думаю о "по ту сторону добра и зла" - там, где человек не оскорблен, не обижен. Там находятся родники поэзии. Проходя оттуда к нам через почву добра и зла, поэзия часто принимает вкус добра, и потому поэта часто считают добрым человеком. Поэзия начинается не от добра. По ту сторону добра и зла хранятся запасы мировой красоты, лучи которой проходят через облака добра и зла...» (VIII, 323-324).
По Вл. Соловьеву, модусами всеединства являются благо, истина и красота, имеющая объективное значение. Осуществление всеединства во внешней действительности есть абсолютная красота, а так как человек в своей жизни сталкивается не со свершившимся фактом, а с разворачивающимся процессом, то задача, стоящая перед ним, заключается в претворении красоты. А это есть не что иное, как искусство, жизненное творчество. «Задача, не исполнимая средствами физической жизни, должна быть исполнима средствами человеческого творчества, - пишет В. Соловьев в работе "Общий смысл искусства". - Отсюда троякая задача искусства вообще: 1) прямая объективация тех глубочайших внутренних определений и качеств живой идеи, которые не могут быть выражены природой; 2) одухотворение природной красоты и через это 3) увековечение ее индивидуальных явлений <...>. Совершенное воплощение этой духовной полноты в нашей действительности, осуществление в ней абсолютной красоты или создание вселенского духовного организма есть высшая задача
искусства»20. Такое искусство Вл. Соловьев определил как теургию, предвосхищая тем самым эстетику символизма.
Многие идеи Вл. Соловьева, весьма популярные в кругу русских символистов, несомненно, нашли отражение и в при-швинских эстетических взглядах. Так, Пришвину было близко представление о теургическом начале искусства, воплощенном в художнике-творце, впрочем, как и общеромантическое положение о жизненной значимости искусства, призванного изменить мир. «...Из моей фантазии рождается самая подлинная жизнь, -утверждал он. - Своей фантазией я переделаю, я сделаю новую жизнь...» (VIII, 19). Показательно, что и в конце своего творческого пути он не только не отказался от этой мысли, но и пытался найти собственный путь для достижения этой цели, создавая сказки о современности. «Я словом своим по силам своим жизнь изменяю, творю, значит, я существую» , - скажет он в 1948 году.
От Вл. Соловьева, утверждавшего, что «художественному чувству непосредственно открывается в форме ощутительной красоты то же совершенное содержание бытия, которое философией добывается как истина мышления, а в нравственной деятельности дает себя знать как безусловное требование совести и долга» , идет Пришвин в своем заключении о том, что не может быть двух противоречащих истин - поэтической и научной.
По Пришвину, цель художника состоит в том, чтобы «ввести как будто случайные моменты жизни в соотношение с общим процессом мирового творчества посредством особо сильного ощущения творчества, называемого чувством красоты (эстетика). В этом и есть "выпрямляющая" (Успенский) сила художественных произведений: читатель, созерцая произведение, сам начинает из своей жизни творить легенду. Одни художники гибнут, сводя это свое дело к "полезному": моралисты, богоискатели; другие, из опасения такого конца, делаются эстетами, ориентируясь на "бесполезное"...» (Кн. 4, с. 344).
Подразумеваемое концепцией «положительного всеединства» всеобъемлющее единство бытия «не отвергало «этого» мира, ни даже «эмпирических» наук, осваивающих его, но предполагало их пересоздание, их слияние с мистической духовностью, которая внесет в конкретно-чувственную действительность начало внутренней свободы, освободив человека от ига механической причинности» . «Конечно, В л. Соловьев никогда не был материалистом, он объективный идеалист, - пишет в своей книге А. Ф. Лосев, - но он стремился увековечить материю, возвеличить материю и сделать ее в основном равноценной самой идее. Уже из трактата Вл. Соловьева "Критика отвлеченных начал" отчетливо видно, что исторический процесс, которым заканчивается у Вл. Соловьева преодоление "отвлеченных начал", есть одновременно и торжество чистой идеи, и торжество пронизанной этой идеей материи» . Позицию Вл. Соловьева он определяет как «материалистический идеализм» . Но такова и позиция самого А. Ф. Лосева: по словам современного философа, он «не приемлет ни материализма, деградирующего до позитивизма, ни символизма (идеализма), деградирующего до декадентства. Эта позиция часто именуется реализмом, в том смысле этого понятия, в котором существо ее афористически емко выражено у П. Флоренского: "Я хотел видеть душу, но я хотел видеть ее воплощенной"» .
О Пришвине так же едва ли правомерно говорить, как о последовательном материалисте, несмотря на многочисленные дневниковые записи, где он называет себя материалистом, отстаивает мысль о красоте физических форм. Он «философ жизни» и «космист», обладавший универсумным сознанием. Отстаивая объективность, независимость мира природы от ощущений, восприятия («Мир существует и без человека», - говорит он в «Календаре природы»; III, 195), Пришвин в то же время утверждал, что мир всегда остается таким прекрасным, каким видят его дети и влюбленные, - только их восприятие адекватно действительности.
Сказалась в пришвинских воззрениях и соловьевская трактовка «смысла любви». Любовь, понятая Вл. Соловьевым онто-
логически (как соединение учения об Эросе с учением о Софии), побеждает эгоизм, спасает индивидуальность через внутреннее признание истины другого, его безусловности. Именно к такому пониманию любви придет и Пришвин в 40-е годы, свидетельство чему - книга «Мы с тобой», созданная писателем совместно с женой В. Д. Пришвиной. Более того, наличие любви Пришвин считает не только непременным условием истинного творчества, но и гарантией долговечности создаваемых произведений. Так, готовясь к выступлению на совещании молодых писателей, Пришвин размышляет над вопросом, что необходимо для создания произведений, которые будут интересны всегда. Напомнив молодым писателям свою ранее высказанную мысль: «Кто из нас думает больше о вечности, у того из-под рук выходят более прочные вещи», - Пришвин высказал новое понимание проблемы: «А сейчас, вероятно, приблизившись к старости, я начинаю подумывать, что не от вечности, а все от любви: высоко подняться может каждый из нас всевозможными средствами, но держаться долго на высоте можно только силой излучаемой любви. А что есть любовь? Об этом верно никто не сказал. Но верно можно сказать о любви только одно, что в ней содержится стремление к бессмертию, а вместе с тем, конечно, как нечто маленькое и само собою понятное и необходимое, способность существа, охваченного любовью, оставлять после себя более или менее прочные вещи, начиная от сказки для маленьких детей и кончая шекспировскими строками. Красота светит всем, но не каждому: не каждый в состоянии встретить ее. Но бывает, - не красота, а что-то другое лучится в улыбке, в глазах, и в этом каждый оживает. Русская литература, конечно, в красоте вырастает, как всякое искусство, но ее поддерживает вот это нечто, существующее в жизни вне красоты. Что это? Вот "Война и мир", и в ней лучатся глаза некрасивой княжны Марьи...» (V, 439).
Главнейшую особенность русской литературы Пришвин видит в неразрывном слиянии красоты и этики, красоты и правды. «Может ли быть красота в правде? Едва ли, но если правда найдет себе жизнь в красоте, то от этого является в мир великое
искусство: таким великим искусством была русская литература до революции» , - записал он в дневнике 8 августа 1932 года. В повести «Жень-шень» он утверждает мысль о «как бы утвержденной свыше нераздельности правды и красоты» (IV, 17). Но в дни, когда «принудительная сила государства распространилась <...> и на искусство, и его работников», красота и правда (официальная, разрешенная) оказались несовместимыми. «Да, конечно, и это правда - в образе партийной газеты "Правда" <...>, - продолжает свою мысль писатель, - но она ничего, кроме себя (правды), знать не хочет, и оттого она сама по себе, а искусство само по себе. Так вот и живем теперь: искусство без правды, и правда без красоты и личности человека» (Дневник, 19311932, с. 161, 173).
По Пришвину, «...дело художника, минуя соблазн красивого зла, сделать красоту солнцем добра...», «поэзия - это душа подвига, обращающего красоту в добро» (Глаза земли; VII, 157). Следует заметить, однако, что эстетический акцент у Соловьева выражен значительно ярче, чем у Пришвина, который часто говорил о «творчестве во всем его объеме» (Глаза земли; VII, 197) - мировом творчестве жизни, «творческом процессе органического целого» (т. 6, с. 811). Искусство писатель считал одной из равноправных форм творчества: «Все поведение художника должно быть таким же, как всякого существа, создающего бескорыстные ценности: это поведение состоит в поисках выхода из неизбежного страдания» (Кащеева цепь; II, 458).
1 Пришвин М. М. Новая земля // Собр. соч. В 8 т. М., 1982-1986. Т. 1. С. 790. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием римской цифрой тома, арабской - страницы.
2 См. об этом подробнее: Дворцова Н. П. М. Пришвин и русская религиозно-философская мысль XX в. Тюмень, 1992. С. 28.
3 Дворцова Н. П. Путь творчества М. Пришвина и русская литература начала XX в. Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 1994. С. 22.
4 Пришвин о Розанове: [Из дневников разных лет] // Контекст-1990. М., 1990. С. 187. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием «Пришвин о Розанове».
5 Хализев В. Михаил Михайлович Пришвин // Русская философия: Малый энциклопедический словарь. М., 1995. С. 425
6 Здесь и далее ссылки на дневники Пришвина приводятся в тексте в скобках по изданиям: Пришвин М. Дневники, 1914-1917. М., 1991. (Кн. 1); Он же. Дневники, 1918-1919.М., 1994. (Кн. 2); Он же. Дневники, 1920-1922. М., 1995. (Кн. 3); Он же. Дневники, 1923-1925. М., 1999. (Кн. 4).
7 Пришвин М. М., Пришвина В. Д. Мы с тобой: Дневник любви. М., 1996. С. 316.
8 Там же. С. 296. Л. — Валерия Дмитриевна Пришвина.
9 Лосев А. Ф. Вл. Соловьев. М., 1983. С. 149.
10 Соловьев В л. Общий смысл искусства // Соловьев В л. Соч. В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 391.
11 См.: Лосский Н. О. История русской философии. М., 1991. С. 127.
12 Лосев А. Ф. Вл. Соловьев. С. 186-187.
13 Соловьев Вл. Общий смысл искусства. С. 392.
14 Там же. С. 391, 392.
15 Пришвин М. М. Собр. соч. В 6 т. М., 1956-1957. Т. 2. С. 705. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы арабскими цифрами.
16Пришвин М. Дневник 1937 года // Октябрь. 1994. № 11. С. 153.
17 Пришвин М. Незабудки. Вологда, 1960. С. 54.
18 Соловьев Вл. Общий смысл искусства. С. 404.
19 Блок А. А. Дневники // Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960-1963. Т. 7. С. 95.
20 Соловьев Вл. Общий смысл искусства. С. 398.
21 Пришвин М. Леса к «Осударевой дороге», 1931-1952: Из дневников // Наше наследие. 1990. № 2. С. 79.
22 Соловьев В. С. Поэзия Ф. И. Тютчева // Соловьев В. С. Литературная критика. М., 1990. С. 107.
23 Келдыш В А. Русский реализм начала XX века. М., 1975. С. 62.
24 Лосев А. Ф. Вл. Соловьев. С. 149.
25 Лосев А. Ф. Владимир Соловьев и его ближайшее литературное окружение // Лит. учеба. 1987. № 3. С. 163.
26 Гоготишвили Л. А. Ранний Лосев // Философия не кончается... Кн. . Из истории отечественной философии: XX век, 20-50-е гг. М., 1998. С. 440.
27 Пришвин М. Дневник, 1931-1932 годы // Октябрь. 1990. № 1. С. 173. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием «Дневник, 1931-1932».
