CC BY
18
ФИЛОЛОГИЯ
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
© 2009
С.М. Шаулов
РОДОВАЯ ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ ЛИТЕРАТУРНО-ФИЛОСОФСКОГО НАСЛЕДИЯ ЯКОБА БЁМЕ
Адекватной историко-литературной точки зрения на Бёме отечественная наука выработать не смогла. Поэтико-философский синкретизм его творчества, во всех отношениях носившего пограничный характер, оставлял его практически закрытым для нее: в свете традиционной классификации наук и искусств оно не укладывается в привычные видовые представления ни о художественной прозе, ни о лирической медитации, ни о философской спекуляции. А его принадлежность к душестроительной, ну душеспасительной, богоискательской и богостроительной литературе делала обращение советского ученого к нему идеологически сомнительным. В популяризации сочинений Бёме не заинтересована и церковь — из-за их экуменического пафоса1, глубокой идейной близости еврейской каббале2 и отчетливого гностического3, то есть языческого следа в них.
Проблематика Бёме относится к теософии: онтология Божественного Творения и определяемые ею гносеология и этика. Филологи, боясь «взорвать рам-
4
ки литературной истории» , охотно уступали интерпретацию содержательно-смысловой стороны произведений Бёме философии, стоявшей выше в официальной идеологической табели. А историки философии видели в нем последнего представителя позднеренессансного «почти материалистического» пантеизма5, образцово представленного Джордано Бруно. Гностический и герметический характер этого «пантеизма»6 у нас и сегодня исследован мало, и его историческая роль осмыслена односторонне. Наследие Бёме-философа не вписывается в истоки рационализма и эмпиризма, которые берут начало в его эпоху и с которыми привычно связывается будущее европейской мысли. Воспринятый от него немецким Просвещением религиозно-метафизический ген, сказавшийся в формировании немецкой классической философии и давший на рубеже XIX века яркий романтический рецидив, был чужд советской историографии, как философской, так и методологически зависимой от нее — литературной.
Последней оставалось, одобрив плебейское происхождение писателя и отметив его стилистическую близость поэтике барокко, осудить реакционность его воззрений и вписать его в «религиозно-мистическое направление» в немецкой литературе XVII века, в рамках которого он повлиял на двух-трех
о
поэтов8. Этим и ограничивается его роль в литературе. Как правило, включая
Бёме в историко-литературный контекст, наши авторы в общих выражениях признают художественное своеобразие его произведений, но причастность их к художественной литературе лишь декларируют: «„Аврора, или Восходящая утренняя заря" (1612) может считаться в равной мере философским трудом и памятником художественной прозы»9. В таких констатациях привычно противопоставляются две, почему-то для этого сочинения «в равной мере» возможные, квалификации: теософская и антропологическая проблематика этой прозы не рассматривалась как её художественное содержание. Потому и разговор о своеобразии писателя, по общему мнению значительного, оставался бессодержательным.
Историко-философское представление о Бёме в последние десятилетия меняется; отечественные философы оценивают его не только в контексте предшествующей традиции, но признают его значение для философии Нового времени10, тем самым принимая взгляд на него, утвердившийся со времен Гегеля, безоговорочно относившего Бёме наряду с Бэконом к началу этой философии11. Наше литературоведение пока не видит своего предмета в его наследии, хотя уже Гегель, безупречный логист, выстраивая главные идеи Бёме и критикуя форму их авторского изложения, по сути говорит о литературных особенностях текста, которые ему, философу, чужды, но которыми он как читатель заметно впечатлен. Глубину мысли Бёме он называет грубой и варварской, лишенной понятия (ohne Begriff); отмечает его манеру «все в себе иметь и знать», «говорить из себя самого». «Следует еще упомянуть, — пишет Гегель, — его благочестивый характер (frommes Wesen), назидательность (das Erbauliche), путь души в его писаниях. Это в высшей степени глубоко и задушевно (tief und innig). И
если освоишься с его формой, то откроешь эту глубину и задушевность. Но это
12
форма, с которой нельзя мириться <...>». Невольная эстетическая оценка «несовершенств» предшественника говорит сама за себя.
Философ вослед спекулятивной интенции текста эксплицирует философскую систему из его целостного содержания. Присутствие иных интенций может казаться ему недостатком спекулятивной культуры. У Бёме они наряду со спекулятивной сплавлены авторским Я в едином речевом усилии, исходящем из мессианско-профетической установки. Философию Бёме вполне можно определить как лирическую, ибо предмет ее пережит до осмысления и это переживание непременно и повсеместно в тексте выражается, порой настолько ярко и пластично, что вырастает до внутреннего автопортрета, так что впору было бы говорить о лирическом герое, если бы образ этакого «философа для простецов»,
13
который, однако, «в познании <...> не вовсе простец» , не контрастировал столь резко с романтической аурой термина. И тем не менее этот образ автора наделен таким богатством рефлексии, такой силой убежденности и глубиной чувства, что едва ли уступает в значимости собственно смысловому содержанию текста:
Не для славы своей пишу я это, ибо слава моя в моей надежде грядущего; я такой же бедный грешник, как все люди <...> Но теперь я поднялся слишком высоко, и мне нельзя оглядываться, чтобы не закружилась голова; и мне осталась до цели еще маленькая лесенка, и все желание сердца моего подняться окончательно. Ибо
когда я поднимаюсь, голова совсем не кружится; но когда оглядываюсь, и хочу вернуться, тогда она кружится, и я боюсь упасть14.
Эта философия, в сущности, тот же жанрово-родовой симбиоз, что и философская лирика. Но если лирик, по привычному представлению, философствует по поводу своего лирического состояния и своих отношений с миром, то лирическое состояние философа — следствие гносеологических и социально-нравственных проблем, которые он сознает перед лицом открывающейся ему онтологической структурности и процессуальности мира и которые побуждают его в контексте этой онтологии и осмыслить человеческую жизнь как таковую, и медитировать над своей жизнью, и предъявлять читателю свое переживание истины и свое состояние в качестве аргумента и образца. Иными словами, в этот симбиоз лирики и философии Бёме попадает с противоположной стороны — со стороны философии и — навстречу лирике15. Рождение художественного качества предопределено в этом случае состоянием сознания, которое у поэтов называется вдохновением, а в понимании Бёме, — визионера, созерцающего «Божественное рождение», — «Божество нисходило»16 в него. «Вдохновение» имеет здесь прямой и первоначальный смысл, почти не воспринимаемый нами сегодня, оставшийся «внутренним» смыслом слова.
17
Для «простеца», убежденного в скромности своего дара17, это отнюдь не
«фигура речи». Он искренне верит, что пишет не по своему разумению, но по
18
откровению, под «диктовку Святого Духа»18:
<...> откровение мое <...> подобно ангельскому знанию, однако не в силу моего разума, или понимания, или совершенства, как у ангела, но лишь частично, лишь пока дух пребывает во мне, <...> когда он отступает от меня, я ничего больше не знаю, кроме как о стихийных и земных вещах мира сего, но дух видит до глубины Божества19.
Это переживание для него — истина и воспринимается как миссия, возложенная на него свыше. Тут уже «простота» не в счет и не должна обманывать читателя, голос его крепнет, словно это пророк, ведущий духовное борение с самим дьяволом:
Если же бы диавол возбудил, быть может, ругателей и поносителей, которые сказали бы, что не приличествует мне так высоко возноситься в Божество и мудрствовать в Нем, то я отвечу им всем, что
я не восходил в Божество, <...> но Божество нисходило в меня, и по
20
любви Его открылось мне все это20.
Этим обусловлена вторая и не менее важная интенция текстов Бёме — суггестивная: философ, он постоянно внушает и полемизирует, доказывает и аргументирует. Его тексты легко представить в ряду литературы публицистической, способной в роковые моменты истории возвышаться до поэзии.
Истинные вершины такой поэтической публицистики могут достигаться в начале, даже еще за горизонтом больших, чреватых классикой периодов истории национальной литературы, которым такие произведения задают нравственно-мировоззренческий ориентир. Не проводя прямой аналогии, вспомним о роли (в иных национально-исторических условиях и в иной литературе) «Путешествия из Петербурга в Москву» — публицистических путевых заметок.
Бёме пишет по той же причине — «душа уязвлена» («О греховная обитель
21
мира сего, как окружена ты отовсюду адом и смертью!»21), побуждаемый «волей
Божией» «на истинном основании и в познании духа» приблизить читателя к
22
тайне «природы»22, в которой он живет. В эпоху обвального роста знания, вызвавшего эпистемологический кризис, когда мир стремительно усложняется и неизвестно, кому верить, когда читатель жадно набрасывается на любые, пусть и самые фантастические, свидетельства о чудесах пространного мира, дальних странах, диковинных животных и экзотических народах, — Бёме тоже выступает как очевидец, но «путешествует» он к основанию и «корню» мира и всего сущего. Его философствование представляет собой яркий пример «предельного опыта», который «всегда является своего рода подлинным путешествием, переходом из одной реальности в другую23. Он предпринимает это опасное, порой мучительное24, но обещающее рай «путешествие» ради читателя-спутника, от которого требует неусыпной бодрости духа и желания увидеть и понять.
До него, рядом с ним и после него существует обширная литература того же рода, в котором органично сливаются публицистическое начало, лирическая медитация и интеллектуальная спекуляция, опирающаяся на интуицию, и в котором этот сплав предстает как актуальный и обращенный к адресату-читателю образ носителя речи — автора, целью которого является вызвать ответное действие, меняющее — в случае Бёме не больше и не меньше — кардинальные
25
ориентиры человеческого бытия25. Сочинения Бёме — вершинные достижения своего времени в этом роде литературы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Ср.: «Поистине, есть только единый Бог: но когда снимется покров с глаз твоих, так что ты будешь видеть и познавать Его, ты увидишь и познаешь также и всех твоих братьев, будь то христиане, иудеи, турки или язычники. Или мнишь ты, что Бог есть Бог одних только христиан? <...> Разве твой только царь Он?». Бёме Я. Аврора или Утренняя заря в восхождении / Репринт. изд. 1914 г. М., 1990. С. 137. См. аналогичные места там же, с. 135-138. Курсив во всех цитатах мой, если не оговорено иное. — С.Ш.
2. См.: Шолем Г. Основные течения в еврейской мистике. М., Иерусалим, 2004. С. 296-297.
3. См., напр.: 500 лет гнозиса в Европе. Гностическая традиция в печатных и рукописных книгах. Амстердам, 1993; 500 лет гностицизма в Европе: Материалы конференции. М., 2001; Йейтс Ф.А. Розенкрейцерское Просвещение. М., 1999; Холл М. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии. М., СПб., 2003; Энциклопедия мистицизма. СПб., 1996; и др.
4. Geschichte der deutschen Literatur von den Anfangen bis zur Gegenwart. Bd. 5: 1600 bis 1700. Berlin: Volk und Wissen volkseigener Verlag, 1963. S. 235.
5. См.: Горфункель А.Х.Философия эпохи Возрождения. M.: Высшая школа, 1980. С. 330-344; История диалектики XV-XVIII вв. М., 1974. С. 78-88.
6. См. об этом: Йейтс Ф.А. Розенкрейцерское Просвещение. М., 1999; она же. Джордано Бруно и герметическая традиция. М., 2000.
7. См.: «<...> бегство от объективной действительности в субъективный мистифицированный мир „внутреннего опыта"» и т.д. История немецкой литературы: в 5 т. Т. 1: IX-XVII вв. М., 1962. С. 396.
8. История зарубежной литературы XVII века / под ред. М.В.Разумовской. 2-е изд., испр. и доп. М., 1999. С. 194-196. То же — в предыд. изд. (под ред. З.И.Плавски-на, 1987. С. 184-186). См также: История всемирной литературы: в 9 т. М., 1987. Т. 4. С. 248-252.
9. История зарубежной литературы XVII века / под ред. М.В.Разумовской.
10. Кроме отдельных замечаний по этой проблеме, встречающихся в работах П.П.Гайденко (см., напр.: Философия Фихте и современность. М, 1979; Прорыв к трансцендентному: Новая онтология XX века. М., 1997) и Н.К.Бонецкой (К истокам софиологии // Вопросы философии. 2000. № 4. С. 71) можно указать на: Лазарев В.В. Становление философского сознания нового времени. М., 1987.
11. См.: Hegel G.W.F. Vorlesungen über die Geschichte der Philosophie. Dritter Band. Leipzig, Verlag Philipp Reclam jun., 1982. S. 150 ff. См. также: Фейербах Л. История философии // Собрание произведений: в 3 т. М., 1974. Т. 1. С. 179-180.
12. Hegel G.W.F. Vorlesungen über die Geschichte der Philosophie. Dritter Band. S. 186. (Пер. мой. — С.Ш. Ср. с пер. Б. Столпнера, 1935, в Прил. к: Мартин Лютер. 95 тезисов. СПб., 2002. С. 359).
13. Бёме Я. Аврора, или Утренняя заря в восхождении. С. 262.
14. Там же. С. 200-201.
15. Ср.: «<...> идя от противоположных начал: отдельно-особенного (поэзия) и всеобщего (философия) они сходятся в точке их пересечения, во взаимопроникновении конечного и бесконечного, единого и многого, имманентного и трансцендентного, в глубинно-сущностной доминанте бытия, — конкретной всеобщности». — Коган Л.А. «Самостоянье человека»: философское кредо Пушкина // Вопросы философии. 1999. № 7. С. 47.
16. Бёме Я. Аврора, или Утренняя заря в восхождении. С. 252.
17. Ср.: «<...> по слабости моей и по причине малого учения, а также и робости языка, я почти ничто, <...> не могу излагать <...> изящно и глубоким языком» (там же. С. 262).
18. Убеждение, выраженное им многократно. Типичная формулировка — в «Теософских письмах» (2, 10): «denn so ich schreibe, dictiret mir's der Geist». — Zit. nach: Gorceix, Bernard. Jacob Böhme // Deutsche Dichter des 17. Jahrhunderts: Ihr Leben und Werk. Berlin, 1984. S. 71 («ибо когда я пишу, мне это диктует Дух». — Пер. мой. — С.Ш.).
19. Бёме Я. Аврора, или Утренняя заря в восхождении. С. 77.
20. Там же. С. 252.
21. Там же. С. 156.
22. См. развернутый заголовок того же изд.
23. Касавин И.Т. Миграция. Креативность. Текст. Проблемы неклассической теории познания. СПб., 1998. С. 84. Курсив автора.
24. «Ибо что мне пришлось претерпеть за это от диавола и от адского качества, которое господствует в моем внешнем человеке, как и во всех людях, этого ты не поймешь, разве только если сам попляшешь в этом хороводе». — Бёме Я. Аврора, или Утренняя заря в восхождении. С. 262.
25. В.В. Рутковски, анализируя различные, в основном современные, формы этого «четвертого» рода литературы и имея в виду его принципиальную внутреннюю обращенность к публике, дает ему рабочее определение «артистического». См.: Ruttkowski W.V. Die literarischen Gattungen: Reflexionen über eine modifizierte Fundamentalpoetik. Bern und München: A. Francke AG Verlag. 1968.
CLASS CHARACTERISTIC OF JACOB BYOME'S LITERARY-PHILOSOPHICAL
HERITAGE
S.M. Shaulov
The article is devoted to an original feature of German theosophist Jacob Byome (1575—1624). A frontier character of his works is beyond the frameworks of any habitual specific classification. The philosophical contents and art specificity of his heritage were discussed within the framework of variuos discourses. Poetics' and philosophical syncretism of Byome's works results from a single messianic aim in which various intentions: experience of revelation, intellectual gambling and suggestive-salutary demands from the reader — are united by a constantly present in the text, reflective and self-expressive author's ego.
© 2009
З.Е. Перфильева
ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ МИР ДРАМАТИЧЕСКИХ ХАРАКТЕРОВ Г.Э. ЛЕССИНГА В ПЬЕСЕ «МИННА ФОН БАРНХЕЛЬМ»
XVIII век стал переломным моментом в истории общественно-политического, экономического и культурного развития Германии. Г.Э. Лессинг находился между двумя крупнейшими литературными течениями своего времени. Уходя корнями в эпоху рационализма, Г.Э. Лессинг в то же время создает платформу для грядущего течения «Буря и натиск», не относя себя, между тем, ни к одному, ни к другому направлению.
Г.Э. Лессинг, живущий в сознании многих как завершитель Просвещения, занимает в своей теории драмы позицию, противоречащую принятым в ту эпоху рационалистическим нормам, когда он признает чувство основным элементом, без которого произведение не в силах достичь желаемого воздействия на зрителя. В теории драмы Г.Э. Лессинг выступает за стирание границ между публикой и произведением. Это может произойти лишь при условии, если писатель способен глубоко проникнуть в потаенные уголки человеческой души. Только в этом случае на сцене рождаются живые, естественные, понятные и близкие зрителю чувства, ощущения и эмоции, которые, в свою очередь, заставляют публику сопереживать, сострадать и радоваться вместе с героями автора.
В своих драмах, являющихся произведениями отнюдь не только рационалистической природы, Г.Э. Лессингу удалось то, чего еще не удавалось ни одному теоретику: превратить теорию в жизнь, а правила — в человеческую судьбу. Г.Э. Лессинг хотел создать образцовые пьесы, но его драмы стали настоящими поэтическими произведениями, потому что их автор оказался не только критиком, он был гением.
