CC BY
87
УДК 821.161.1
Морозова М. Х.
Родная/чужая земля в романе М. Пришвина «Кащеева цепь»
Оппозиция «родная/чужая земля» в романе Пришвина «Кащеева цепь» связана с выявлением глубинных основ авторского мирообраза. В статье рассматриваются способы реализации указанной дихотомии, ее семантическое своеобразие. Стихийная мощь, материнская сила предстает у писателя основой великого всеединства мира, что противопоставлено прагматическому, расчетливому представлению европейцев о земле.
The opposition is a "native/foreign land" in Prishvin's novel "Kashcheeva chain" involves identifying the underlying foundations of copyright miroobraza. This article discusses how to realize this dichotomy, its semantic identity. The elemental power, maternal power appears at the foundation of the great writer's world unity that contrasted with the pragmatic, prudent European perceptions of the earth.
Ключевые слова: М. Пришвин, мифологема, родная земля, чужая земля, земная стихия.
Key words: M. Prishvin, mythology, native land, a foreign land, the earth element.
В народном сознании и литературной традиции природные стихии, и земля в первую очередь, органично связаны с формированием философскоэтических констант национальной картины мира. В творческом наследии М. Пришвина тайна земной стихии, ее "зеленого покрова", мистика земли, столь значимая для национального самосознания, выступает как важнейшая доминанта художественной системы писателя. В этом он очень близок русским представлениям о земле-матушке, земле-кормилице.
Мифологема «земля» обладает многослойной структурой и занимает главенствующее место в традиционной системе национальных ценностей. Земля издавна считалась матерью всего живого, в том числе и человека. В образе Матери-Земли воплотилось народное представление о ее величии и могуществе, она почиталась как источник жизни и хранительница прошлых поколений. Такая сакрализация земли в русском сознании обусловлена тем, что основным занятием народа с глубокой древности традиционно являлось земледелие, поэтому земледельческий народ не мог относиться к земле только как к территории. Влечение к земле, ее притяжение - глубочайшее чувство русского человека, которое определило многое в традиционной культуре.
Однако мифологический образ земли у Пришвина сложен и амбивалентен. Семантическое своеобразие этого образа отражено в оппозиции «родная земля/чужая земля». Стоит отметить, что в словаре Ю.С. Степанова «Константы: словарь русской культуры» «все компоненты концепта
© Морозова М. Х., 2014
50
«Родная земля» как он реально существует в русском менталитете нашего времени, даны здесь у Пришвина один за другим: а) «боль» за свою землю, б) «естественное богатство», в) сама земля, г) родной человек, д) природа, увенчанная родным словом» [5, с. 170].
Наиболее ярко почти все грани указанной мифологемы воплощены в романе Пришвина «Кащеева цепь». В структуре архетипического образа земли, центрирующего семантическое пространство романа, актуализировано представление о русской вольнице, о нашем просторе, реализованном в понятиях «поле» и «степь». Человек ощущает на себе власть окружающего его пространства. Главным пространственным образом, воплощающим русскую землю, является, прежде всего, поле.
Слово «поле» в пространственном значении в русском языке многозначно: «1) Безлесная равнина. 2) Обрабатываемая на посев земля, возделанный участок. 3) Обширное природное пространство» [3, с. 898 - 899].
Пришвину, по его собственному признанию, «выпала доля родиться в усадьбе с двумя белыми каменными столбами вместо ворот, с прудом перед усадьбой и за прудом - уходящими в бесконечность черноземными полями» (курсив наш. - М.М.) [4, с. 12]. Полевой простор русского подстепья оставлял в душе ребенка глубокое впечатление. Не случайно в национальном сознании поле было той материнской стихией, в которой человек дышал и жил, но и в которую возвращался, умирая: «умирающий пахарь в последнюю минуту, часто бывает, выходит из дому и говорит, уходя умереть в поле, «домой иду», и умирающую птицу сразу узнаешь в лесу, когда она - хлоп! хлоп! хлоп! о землю крыльями, и это у них тоже значит свое: «домой, домой улетаю» [4, с. 37].
В русской культуре поле выступает символом национальной души. Пришвин очень близок к такой символике. Не случайно важнейшие этапы интеллектуального созревания автобиографического героя в «Кащеевой цепи» символично связаны с бескрайними черноземными полевыми горизонтами: «По большаку полями идет юноша с раскрытой душой, как поля, и готов всему на свете дивиться и все любить» [4, с. 177]. Необъятные русские ландшафты гармонируют с внутренним миром его героев.
Поле становится местом первого сражения маленького Курымушки с его реальным или воображаемым врагом: «что же там под голубым небом и палящими белыми лучами полдневного солнца? Там - то самое страшное, желтое, непереходимое поле (курсив мой. - М.М.) пшеницы, где живет ужасный кровавый гусак. И там, где-то в этом же поле, на одном месте все кричит и стонет жалобно птица. Курымушка слушает и стоит у входа в пшеницу на озорной тропе» [4, с. 36].
Но поле, к сожалению, предстает как разделенный, утративший свою целостность первообраз: «Далеко, как море, раскинулась эта земля, вся разделенная на мельчайшие полоски, с большими островами имений» [4,
51
с. 173]. Разделенная земля тревожит душу подростка, «а сама земля зеленеет нерадостно под вечной угрозой черного бога» [4, с. 178].
Не только земля, но и степь дорога сердцу русского человека. Выступая как архетипический символ свободной России, она гармонирует с внутренним пространством человека. Пытаясь понять национальный русский характер, философы, писатели, историки склонны считать, что бескрайние русские просторы, дающие ощущение безграничности, полного отсутствия контроля, объясняют специфику русского менталитета и характера: «в судьбе России огромное значение имели факторы географические, ее положение на земле, ее необъятные пространства» [1].
Н.А. Бердяев проницательно замечал, что «необъятные пространства, которые со всех сторон окружают и теснят русского человека, - не внешний, материальный, а внутренний, духовный фактор его жизни. Эти необъятные русские пространства находятся и внутри русской души и имеют над ней огромную власть. <...> Широк русский человек, широк как русская земля, как русские поля» [1].
С образом степи философ В. Шубарт связывал пространственный дух России. Степь с ее раздольем и бескрайними горизонтами являлась синонимом свободной Руси, не знавшей никаких границ и преград, и воспитывала в русском человеке чувство широты. По его мнению, «из духа земли вырастает душа народа. Этот дух определяет его постоянные национальные качества. В бесконечно широких, беспредельных равнинах человек особенно ощущает свою малость, свою затерянность» [6, с. 15].
Так, ночная степь показана у Пришвина матерью, украдкой приходящей заботиться о своих взрослых детях: «тут, наверно, где-нибудь под той старой лозинкой, купцы стелили себе коврик, и сама степь во мраке ночи осмеливалась приближаться к самовару, и обнимать, и нянчить людей и стада» [4, с. 102].
Степь выступает в роли защитницы и укрывательницы человека:
«- Зови как хочешь. Только лучше забудь его совсем; нынче ночью он от нас пропадет.
- Куда же пропадет он, дядя, можно спросить?
- В степь пропадет.
- Дядя, - осмелился Алпатов, - <...> Я хотел бы знать, как это можно пропасть в степи?
- А степь такое дело <...> Один политик у нас так и вовсе пропал.
- Погиб?
- Зачем погиб. Живет где-нибудь. Слышали даже, что и женился. Только этот аул перекочевал далеко за Голодную степь, оттуда уж ничего не доходит» [4, с. 125] .
Образ степи в большей степени соотносится не только с субъективноличностным «я» героя-повествователя, но и всеобщим сознанием: «и ничего больше не было, ничего вокруг себя он в эту минуту не видел; над не-
52
объятной степью-пустыней у берегов могучей бездушной реки носилось какое-то его «я сам», без Астахова, без Алпатова» [4, с. 139].
В Сибири возникают иные картины: «А земля на берегах реки мало-помалу все преображалась, и в одно утро, выйдя на палубу, Алпатов не узнал ее, - все было теперь по-иному: не осталось и следа тайги, она ушла куда-то в другую сторону, а тут везде, казалось, на весь мир раскинулась степь, но совсем не такая, как у Кольцова, желтая, с низенькой, глазу неотличимой от песка травкой, - это была бесконечная, как океан, глазастая степь-пустыня» [4, с. 117 - 118]. Пришвин скуп в своих пейзажных зарисовках. Главное заключается в том, что здесь живут особые люди: степняк -открытый для общения человек, потому что ничто не закрывает его жизненный горизонт.
Особое значение для понимания специфики пришвинской мифологии приобретает женское начало. В архаическом сознании писателя земная стихия получает материнские черты: «У многих чувство родины очень связано с ландшафтом земли, на которой родился. <...> Но чувство к матери-родине дает мне возможность каждый ландшафт, к которому я прикоснусь этим чувством, преобразить в мою родину. Мне даже и жить не нужно долго в каком-нибудь краю, мне довольно взглянуть на любой ландшафт с тем страстным чувством земли, какое было у моей матери, чтобы эта земля стала мне родной» [4, с. 456].
Он уверен, что вся Россия похожа на его мать: «мальчишкой, бывало, проснусь раньше, чем следует, и в дырочку алькова смотрю на лицо матери. Она тоже проснулась, но в одиночестве она совсем не такая, какой мы все ее знали: странная, смутная, лоб сморщен, думает до того мучительно, что нет-нет и вздрогнет. Так станет страшно, забудешься, высунешь голову к ней, и она вдруг обрадуется, засияет, совсем будто солнце взошло ...
На родину свою я тоже как на мать смотрел тогда в дырочку алькова и видел ее страданья» [4, с. 457 - 458].
Более того, апокалиптические настроения его эпохи, ожидания мировой катастрофы в сознании писателя связаны также с женским началом, с женщиной будущего, о которой он мечтал в юности. Мечта об идеальной женщине удивительным образом сопрягается с мыслями о родной земле, «но мировая катастрофа не наступала, и мало-помалу эта женщина будущего у меня превратилась в мою родину, и любовь к ней повела меня по пути странничества: я стал писать о земле, о птицах родных и зверях, как будто я родину свою потерял и она стала показываться мне в этих ветках, почках, березах, птицах, зверях...» [4, с. 461].
Материнский архетип земной стихии Пришвин обнаруживает в родовом материнском месте. Белевская «родная земля на родине моей матери, легкая, покрытая лесами земля по Оке» [4, с. 13 - 14] контрастирует с ландшафтом елецкого края, родиной отца, которая «представляет собою край того обезлешенного, выпаханного чернозема, где богатейшая когда-то
53
земля нашего центра покрылась оврагами из красной глины, как трещинами» [4, с. 13 - 14].
Пришвин признается, что «не любил в своей юности ландшафта моего родного елецкого края, эту черноземную землю, изрытую, рассеченную желтыми глиняными оврагами с мелкими дубовыми кустарниками: ни степь, ни лес, и никакого благоустройства» [4, с. 456].
Возвращаясь из гимназии, автобиографический герой испытывает чувство боли, глядя на бесприютность и необустроенность родных мест: «Так идет Миша по большаку и не любуется переменой цветов на земле и на небе, далью бескрайных полей, заволоченных фиолетовой дымкой. Только иногда отрывается от своих дум, чтобы удивиться огромному красноглиняному оврагу на черной земле и что там на дне его все еще зеленеет, лежа с обнаженными корнями, поврежденная весенней водой лозинка. Тогда вместе с жалостью к несчастному дереву и к этой прекрасной земле, изуродованной непереходимыми оврагами, является и еще такое сиротливое чувство конца, и потом щемящая серая дума о невозможности все так оставить, как есть, и на этом устраивать свою жизнь. После того вдруг обрывается всякая связь с этой землей» [4, с. 206 - 207].
Но она богата по-другому. В этих местах рождались богатыри духа: «Я пробовал думать о множестве замечательных людей, рожденных на этой земле: вон там, не очень далеко отсюда, пахал Лев Толстой, там охотился Тургенев, там ездил на совет Гоголь к старцу Амвросию, да и мало ли из этого черноземного центра вышло великих людей, но они вышли действительно, как духи, а сама земля через это как будто даже стала беднее: выпаханная, покрытая глиняными оврагами и недостойными человека жилищами, похожими на кучи навоза» [4, с. 6].
Родная земля у Пришвина противопоставлена "чужой земле". Жизнь писателя была тесно и глубоко связана с Европой, поэтому образ европейской земли занимает в романе "Кащеева цепь" особое место и является двойственным и противоречивым в изображении писателя.
В Европе Пришвин обнаруживает иной ландшафт, иную землю, незнакомую и непохожую на русскую матушку-землю с ее бескрайними горизонтами и волнующими душу запахами.
Главы «Кащеевой цепи», посвящённые описанию Германии, на первый взгляд преисполнены радостного и светлого чувства. Именно там, на уютной и аккуратной немецкой земле, путешествующему Алпатову открывается «величие преобразующего труда человека не гениального, а самых обыкновенных людей, которых в России презрительно называют обывателями» [4, с. 301], но которые могут превратить невозделанную землю в благоустроенную территорию. Только благодаря кропотливому труду обывателей «мещанская страна превратилась в прощеную землю, Зеленую Германию» [4, с. 301].
54
Алпатов воочию видит здесь исполнение библейской заповеди хранить и возделывать землю, где свободно гуляют дикие животные, не боящиеся человека, и кажется ему, что «будто библейское проклятие человека - осуждение на подневольный труд - относилось только к России и туда, в черноземный центр России, был низвергнут из рая первый Адам. Сколько слышится там жалоб человека, осужденного обрабатывать землю в поте лица, сколько там стонов женщины, рождающей в муках детей, иногда прямо в полях или на поскотине» [4, с. 301].
С одной стороны, автобиографическому герою нравится вид возделанной земли, результат человеческого труда. Все устроено, расчищено, обихожено. Он, путешествуя по Германии, сразу увлекается шумным ритмом ее деятельных сил. Если в России труд на земле воспринимается как наказание и проклятье, то в Зеленой Германии, напротив, это радость. Даже такая, казалось бы, простая и незначительная работа по уходу за обычным навозом вызывает у человека чувство гордости: «А великан с большой охотой и радостной гордостью рассказывает о своем простом деле: из этой большой кучи навоза ночью стекает жидкость в бетонную канавку - это драгоценная жидкость. Каждое утро жидкость надо вернуть навозу, и она потом снова стекает в канавку и опять возвращается.
- Это золото прошлого, - сказал великан, - и мы его охраняем: от нашего ухода навозу бывает очень хорошо» [4, с. 303].
Убеждение садовника, что «сначала навозу бывает хорошо, а потом и человеку, потому что это известно, если хорошо навозу, то и хозяину потом бывает хорошо» [4, 303], помогает автобиографическому герою по-новому посмотреть вокруг. Алпатов «теперь, на что только ни глянет, ничто от него не отвертывается и не упрекает, как на родине. Прекрасная, совершенно белая дорога по зеленым полям, ровные канавки возле дороги, плоды на деревьях, свисающие до самого рта, красивые коровы, среди которых ходит и египетский Апис, рабочие кони-великаны с огромными телегами, перелески с поющими птицами, белые двухэтажные дома в деревнях и, главное, сама земля, возделанная, удобренная, с верхним бархатным слоем, - все говорит по-своему:
- Мне хорошо, и потому хорошо человеку» [4, с. 303 - 304].
Автобиографический герой восхищается обустроенной Германией, где
чистота и аккуратность возведены почти в религию, где хорошо плодоносит земля, «каждый аршин которой был любовно преображен человеком» [4, 301]. Но несмотря на кажущуюся внешнюю идеальность, на завораживающую и очаровывающую красоту, попавший на картофельный участок берлинского рабочего Алпатов останавливается. Везде следы цивилизации, напряжение человеческих сил, но чего-то недостает. Он вдруг понимает, что вокруг чужая земля, и, самое главное, она не пахнет.
Чтобы убедиться в своем подозрении, «Алпатов даже взял в руку немного, понюхал: совершенно не пахло землей. <...> все окружали Алпато-
55
ва и спрашивали, почему он нюхает землю, и разве земля в России как-нибудь особенно пахнет?» [4, с. 277]. И Алпатов рассказывает своим новым друзьям, что «у него на родине чернозем толщиною в аршин так прекрасно пахнет, что каждый рабочий, рожденный на этой земле, непременно рано или поздно возвращается на родину. Алпатов замечал по себе, что больше всего связывает с родиной человека запах земли, ее трав, хлеба, цветов. И если земля не пахнет, то, значит, все остальное существует обманчиво» [4, с. 277].
Отто Шварц со скептическим недоверием относится к словам Алпатова, утверждающего, что в России «сила земли столь велика, <...> что люди полей, где нет совершенно лесов, сжигают для отопления своих избушек солому и навоз - земля там родит без навоза» [4, с. 273 - 274]. Скепсис Шварца объясняется особым европейским отношением к земле, при котором сила земли «превращается в ренту, или, как говорил посадчик, в акциз» [4, 205].
Отто - городской человек, дед и отец которого всю жизнь проработали на фабрике в Берлине, и не имеет понятия о настоящей земле, она скрыта от его взгляда каменными плитками и асфальтом. Ему неизвестно, чем пахнет земля, что у нее есть свой собственный запах, что она дышит в разные времена года по-разному. Ему непонятно, почему Алпатов испытывает глубочайшее потрясение, видя, как «с двух сторон тесно зажали каменные стены клочок земли величиной в небольшую комнату, на клочке в одном углу беседка, в другом сортир - и все! Рядом с этим соседний участок, точно такой же картофельный с беседкой и сортиром, и так без конца» [4, с. 276].
Все, что автобиографический герой видит вокруг себя в Германии, «настойчиво навязывает ему впечатление границы, предела, точной определенности, строгой отчетливости и ежеминутного, повсеместного присутствия человека с внушительными признаками его упорного и продолжительного труда» [2].
Все это, безусловно, слишком мелко для Алпатова, лишенного расчетливости и излишней педантичности европейского человека: «в русском человеке нет узости европейского человека, концентрирующего свою энергию на небольшом пространстве души, нет этой расчетливости, экономии пространства и времени, интенсивности культуры» [1].
Автобиографический герой в Германии глубоко прочувствует обаяние родных просторов: «Там, в России, ни в чем нет счета и меры, как в Германии, и если начнутся поля, то это поля: никакой глаз не может досмотреть их до конца, все рожь или пшеница, овес и картофель» [4, с. 274]. Территориальная ограниченность Германии, маленькой страны, вызывает у Алпатова тоску по бескрайним просторам русских полей. Только жена Отто, Мина, понимает тоску и боль Алпатова, «ведь у нее тоже прекрасная родина - Саксония, там горы и лес. И она очень хорошо знает запах родной
56
земли. А тут какая земля! Да, какая это земля, если даже не пахнет» [4, с. 277]. Она рассказывает Алпатову, что на ее родине «там, в Тюрингенских горах, покрытых милыми лесами, всегда окутанными фиолетовой дымкой, расположились маленькие города, в которых живут садовники, эти города не враждуют с природой, и люди там очень добрые» [4, с. 294]. Вернувшись из Европы, Алпатов по-новому ощущает силу и красоту родной земли. Он идет пешком, «чтобы с родной землей поздороваться, и какая же, оказывается, прекрасная эта черная земля и как хорошо пахнет!» [4, с. 164].
Пришвин воспринимает Европу через призму России. Европа в прозе писателя представлена в оппозиции «Россия - Европа». В творческом сознании писателя причудливым образом соединяется тяготение к Европе и нелюбовь к ней, преклонение перед европейским культурным наследием и вместе с тем неприятие современной ему буржуазной Европы.
Родная земля в Черноземье, в Сибири, ее стихийная мощь, величие и материнская сила представлена у писателя основой великого всеединства мира.
Список литературы
1. Бердяев Н.А. Судьба России. Сборник статей (1914 - 1917). - [Электронный ресурс]: http://www.lib.ru/HRISTIAN/BERDQEW/rossia.txt
2. Ключевский В.О. Курс русской истории. - [Электронный ресурс]: http: //www. spsl.nsc. ru/hi story/kluch/kluch04. htm
3. Кузнецов С.А. Большой толковый словарь русского языка. - СПб.: Норинт,
2000.
4. Пришвин М.М. Кащеева цепь // Пришвин М.М. Собр. соч.: в 8 т. - М.: Худож. лит., 1982. - Т. 2 . - С. 5 - 483.
5. Степанов Ю.С. Константы русской культуры. - 3-е изд., испр. и доп. - М.: Академический проект, 2004.
6. Шубарт В. Европа и душа Востока. - М.: Русская идея, 2000.
57
