CC BY
104
УДК 821.161 Н.А. ТРУБИЦИНА
кандидат филологических наук, доцент, кафедра историко-культурного наследия, Елецкий государственный университет им. И.А.Бунина E-mail: [email protected]
UDC 821.161 N.A. TRUBITSINA
Candidate of Philology, associate Professor, Department of historical and cultural heritage, Yelets State University
named after I.A.Bunin E-mail: [email protected]
ФЕНОМЕН УСАДЬБЫ В ХУДОЖЕСТВЕННО-АВТОБИОГРАФИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ МИХАИЛА ПРИШВИНА И ИВАНА БУНИНА
THE PHENOMENON OF THE ESTATE IN ART-AUTOBIOGRAPHICAL DISCOURSE OF MIKHAIL PRISHVIN AND IVAN BUNIN
Жизнь и творчество М.М.Пришвина и И.А. Бунина неоднократно становились предметом типологического сравнения. Обращение к автобиографическому дискурсу и феномену усадьбы продиктовано общностью малой родины писателей и активным отображением родного края в художественных произведениях. Учитывая различие художественных подходов к поэтике места, мы отмечаем ряд антиномий и ряд совпадений в передаче образа родного гнезда Михаилом Пришвиным и Иваном Буниным.
Ключевые слова: художественно-автобиографический дискурс, поэтика места, феномен усадьбы, усадебный хронотоп.
Life and work of М.М.Prishvin and I. A. Bunin have repeatedly been the subject of typological comparison. Appeal to art-autobiographical discourse and the phenomenon of the estate is dictated by the generality of the small native land of writers and active display of the native land in works of art. Taking into account the difference of artistic approaches to the poetics ofplace, we note a number of antinomies and the number of coincidences in the transmission of the image with the help of which Mikhail Prishvin and Ivan Bunin describe the native place.
Keywords: art-autobiographical discourse, the poetics of place, the phenomenon of the estate, the estate chronotop.
Жизнь и творчество И.А. Бунина и М.М. Пришвина, авторов, в общем-то, достаточно далеких друг от друга по специфике художественного таланта, тем не менее, регулярно сопоставляется в литературоведческих и философско-культурологических исследованиях (см. прим. 1). Писатели-земляки, почти ровесники, жившие в нескольких верстах друг от друга, в отрочестве они «дышали» чудесным раздольем черноземных полей, привольем и свободой русского деревенского быта. Общая малая родина стала для них источником первых художественных впечатлений и творческого вдохновения.
В дневнике 1922 года, в набросках к автобиографии, Пришвин отметит: «Родился я в том самом уезде, про который много писал Бунин, мой земляк, - Елецкий уезд Орловской губернии» [5, 274]. Черты родного края очень часто угадываются не только в бунинских образах места; многочисленны они и в творчестве М.М. Пришвина. В этой связи особый статус получают автобиографические произведения, так как в них ярче всего имеет возможность проявиться «феноменологическая природа места» (Е.Н. Эртнер).
Романы «Жизнь Арсеньева» Ивана Бунина и «Кащеева цепь» Михаила Пришвина следует отнести к числу художественных автобиографий (хотя Бунин всячески отрицал автобиографичность своего Арсеньева, а Пришвин, наоборот, всячески подчерки-
вал генетическую близость Алпатова автору). В текстах этих произведений елецкая земля обретает свое лицо, «феноменологизируется». Родная усадьба - это не только «миф дворянского гнезда» (В .Г. Щукин), но и конкретное место, где в сложнейший узел переплелись семейные, бытовые, социальные и даже политические проблемы.
Отмечая «особость» бунинского автобиографического дискурса, Ю.В. Мальцев напишет: «"Жизнь Арсеньева" - это не воспоминание о жизни, а воссоздание своего восприятия жизни (то есть новое "восприятие восприятия"). Жизнь сама по себе как таковая вне ее апперцепции и переживания не существует, объект и субъект слиты неразрывно в одном едином контексте, поэтому я и осмеливаюсь назвать "Жизнь Арсеньева" первым русским феноменологическим романом». [3, 305]. Однако аналогичные «феноменологические» черты присущи и пришвинскому художественному мышлению. Как подчеркнет Е.Н. Эртнер, в «Кащеевой цепи» давнее «продолжает жить в художественном опыте автора, оно творится заново здесь и сейчас». [10, 136-137].
Оба романа - о становлении творческой личности. Суть бунинского героя пути Арсеньева очень точно, на наш взгляд, определил богослов и литературный критик Кирилл Зайцев: «Этот роман-поэма посвящен путешествию души юного героя, необыкновенно свежо и остро воспринимающего мир. Главное в «Жизни Арсеньева»
© Н.А. Трубицина © N.A. Trubitsina
- расцвет человеческой личности, расширение ее до тех пределов, пока она не оказывается способной вобрать в себя огромное количество впечатлений. Перед нами исповедь большого художника, воссоздание им с величайшей подробностью той обстановки, где впервые проявились его творческие импульсы. <...> Все внимание автора направлено на реконструкцию того безмерно-сложного и таинственного, что содержит в себе географическое название страны.» [цит. по 4, 408, 414]. Для Пришвина жизнь главного героя Алпатова - это «медленно, путем следующих одна за другой личных катастроф, нарастающее сознание» [5, 639]. У Бунина все, что окружает героя, рождает поэтическую рефлексию, у Пришвина - философско-научную.
Различие мировоззренческих установок обуславливает различное «давление» рассказчика на место. Однако если место обладает определенной «репутацией», то оно, в свою очередь, также способно «давить» на текст. В литературной и культурной традиции образ усадьбы в большей степени предстает как мифопоэти-ческий, сакральный локус, нежели просто место обитания. Можно согласиться с мнением Гастона Башляра, что имеющее значение «дома» любое обжитое пространство мыслится как «земной рай», «первоначальное тепло». «В доме все мы становимся поэтами, ибо "сочиняем фон" пространственной поэтики своего жилища». [9, 173].
Автор геокультурологического исследования «Миф дворянского гнезда» В.Г. Щукин задается вопросом
- «всякий ли дом может стать колыбелью для поэта в башляровском смысле слова, то есть творца собственных грез и воспоминаний?» [9, 173]. И отвечает на этот вопрос отрицательно, отмечая, что в русском языковом сознании дом может быть и «временным пристанищем», и «углом», и «крышей над головой», а может ощущаться как «родное гнездо». «Только в "доме-гнезде" можно уютно устроиться, «прикурнуть» (по выражению Башляра), только оно и способно настроить душу на поэтический, а не, допустим, на иронический или сатирический лад. Не каждая помещичья усадьба была настоящим семейным гнездом, далеко не каждая была и хоромами». [9, 173].
Герой «Кащеевой цепи» Михаил Алпатов родился в помещичьей усадьбе, купленной его дедом, богатым купцом и почетным елецким гражданином, для отца Курымушки (детское прозвище Алпатова). И отец, Михаил Дмитриевич, повел «веселую», «звонкую» жизнь: завел конный завод, выезжал рысаков, занимался садоводством и цветоводством. «Случилось однажды, он проиграл в карты большую сумму; чтобы уплатить долг, пришлось продать весь конский завод и заложить имение по двойной закладной. Тут-то вот и начинать бы отцу новую жизнь, полную великого смысла в победах человеческой воли. Но отец не пережил несчастья, умер, и моей матери, женщине в сорок лет с пятью детьми мал мала меньше, предоставил всю жизнь работать "на банк"». [5, 13]. Так, с малых лет, Миша Алпатов лишается отца и воспитанием мальчика занимаются, в основном, женщины.
Кроме того, в родной усадьбе мальчик чувствует себя, по его словам, «ряженым принцем»: «Было однажды весной у колодезя, Павел с Гуськом воду качали. Курымушка стал Гуську под руку, и тот сказал:
- Посторонись, барин!
- Какой он барин,- сказал Павел,- он купец.
- А что значит купец? - спросил Курымушка.
Павел ответил:
- Индюх!
Было очень обидно». [5, 23]. Получается, что родной дом Курымушки несет в себе определенную двойственность; это постоянно констатируется и автором-рассказчиком, и маленьким Курымушкой, и хором дополнительных «голосов», в диалогах представляющих точки зрения матери, родственников, соседей, мужиков-крестьян:
«- И еще купцы! Последний дворянин живет на земле - и это у него естественно; разорится и все живет, и все естественно, а купцы полезли на землю зачем? Что им земля? Простой выгоды нет, масло в городе купить дешевле обойдется.
- Хотят жить, как господа!» [5, 15].
Маленький Миша Алпатов воспринимает мир непосредственно, с детской открытостью и доверчивостью: «Из всех этих разговоров Курымушка заметил себе много неприятных вещей: какой-то Банк схватил маму, и она теперь будет на него работать; еще нехорошее, что он - сирота, что "мы - купцы" и что земля перейдет мужикам. Хороши были только голубые бобры, но и то над этим смеялись». [5, 16].
«Голубые бобры», о которых говорит мальчик, - это рисунок, подаренный умирающим отцом. Они стали первым символом той сказочной, метафизической страны - страны грез и мечты, получившей в дальнейшем самые разные названия: «страны зарайские», «где все голубое»; «таинственная Азия»; страна «золотых гор и белых вод»; страна «без имени, без территории» и т. д. Поэтому явление топофилии в башляровском смысле слова у героя «Кащеевой цепи» распространяется на место, не просто лежащее вне дома, но на «территорию» по сути мифическую, неопределенную. Она с раннего детства манит и зовет к себе Курымушку, зовет туда, где не сковывает людей Кащеева цепь.
А вот родной дом мыслится Алпатовым как Эдем после грехопадения: «Почему в этом роскошном саду в цветущее время не может быть сладостного поцелуя и кажется он тем самым садом, из которого когда-то был изгнан человек навсегда?» [5, 162]. Мифологема сада - ведущая для «усадебного текста». Сад как райское место, символ красоты и благоденствия в то же время изначально конфликтен: судьбоносен конфликт Божьей и человеческой воли, судьбоносен конфликт совмещенной в границах сада природы и культуры. Сад в усадьбе Алпатовых - квинтэссенция этого конфликта.
Совсем иное дело - сад в усадьбе Арсеньевых. Он, в основном, ночной, лунный, зовущий в «свое светлое безмолвное царство». И мечтается юному Алеше Арсеньеву в этом ночном саду «о загадочном, томительно-любовном счастье жизни, о моем зага-
дочном будущем, которое должно быть непременно счастливым, и, конечно, все время об Анхен». [2, 108]. Здесь налицо особый усадебный хронотоп, позволяющий обнаружить в «Жизни Арсеньева» так называемый «усадебный текст». В отличие от пришвинского художественно-автобиографического дискурса, усадьба в творчестве Бунина сама по себе - «место с репутацией», иначе говоря, «место с репутацией усадьбы». На деле же арсеньевское Батурино далеко не классическое «дворянское гнездо»; это мелкопоместная усадьба, «хлеба, подступавшие летом к самым порогам», близость крестьянского быта.
Однако «родное гнездо» в «Жизни Арсеньева», как, впрочем, и все остальное - достояние не воспоминания, но памяти, о чем подробно напишет в своем исследовании Ю.В.Мальцев. В романе Бунина память выводит субъект на иной бытийный уровень; в памяти осуществляется слияние жизни и ее осознания. На наш взгляд, очень точно соотношение воспоминания и памяти обозначит в одном из своих исследований современный этнолог и антрополог Я.В.Чеснов: «Действия, идущие из реального мира, оставляют в ментальности свои следы-вдавливания. Пока назовем это памятью. Действие событийно, краткосрочно. Память длительна. Память стремится унести следы-вдавливания подальше от спонтанно действующей реальности. Удаляющаяся от реальности память становится светом, равным самому себе, ничего не освещающим. Такой свет максимально пассивен и восприимчив. В нем нет образов частных вещей, но есть только образ человека, находящегося в пассивном состоянии, т.е. творимого. Образ человека состоит не из морфологических черт, а из предикатов. "Человек должен быть одет", "человек должен быть сыт" - вот культурогенные императивы человека». [8, 206]. В «Жизни Арсеньева» Бунин реализуют еще один культурогенный императив - «человек не должен спать под открытым небом».
Отсюда особое отношение к родному жилищу. Мелкопоместная усадьба сразу вписывается автором в общие ритмы не столько конкретного, сколько метафизического бытия: «Был июньский вечер, во дворе уже пахло холодеющей травой, в задумчивой вечерней красоте, как на старинной идиллической картине, стоял наш старый дом со своими серыми деревянными колоннами и высокой крышей, все сидели в саду на балконе за чаем, а я спокойно направлялся по двору к конюшне седлать себе лошадь и ехать кататься на большую дорогу...» [2, 86]. Описание импрессионистично: живописность сада, задумчивая красота вечера, «идиллическая картина» старого дома являются условием ощущения счастья и благополучия, воцарившегося на определенный срок в семье Арсеньевых.
Рисуя в романе дом изнутри, Бунин проявил себя незаурядным колористом. Цветообозначения в тексте служат для усиления живописности, а также создают эмоционально-психологический фон повествования: «В зале все залито солнцем и на гладких, удивительных по ширине половицах огнем горят, плавятся лиловые и гранатовые пятна - отражения верхних цветных сте-
кол» [2, 89]. Постоянно подчеркивается материал (дуб), из которого, помимо потолка и дверей, сделаны вещи в Алешиной комнате. Традиционный эпитет - вековой дуб - еще раз актуализирует тему прочности, вечности, глубокой укорененности в недрах родины арсеньевско-го «дворянского гнезда».
Пришвин в «Кащеевой цепи» не рисует идиллических картин родной усадьбы. «Мне выпала доля родиться в усадьбе с двумя белыми каменными столбами вместо ворот, с прудом перед усадьбой и за прудом -уходящими в бесконечность черноземными полями. А в другую сторону от белых столбов, в огромном дворе, тесно к садам, стоял серый дом с белым балконом». [5, 12]. Автор практически не описывает внутреннее устройство дома; и даже уже упомянутый балкон, в большинстве дворянских усадеб предназначенный для чаепития (как мы видим у Бунина), не может в алпатов-ском доме выполнять этой функции: «Бывает летом,-накроют стол на балконе, и так хорошо бы тут, в тени, под навесом, чаю попить, но выходит мать, осматривает: ей видно, как на своих полях крестьяне уже работают, а на дворе работники только что запрягают. <...> Далеко видно с балкона в поля, из полей тоже виден далеко самовар на белой скатерти в тени, под навесом балкона.
- Нельзя,- говорит мать,- там работают, а мы будем за чаем рассиживаться. Переносите все в комнату, живо.
- Мама,- просит Курымушка,- зачем в комнату? Мы же не будем работать, все равно будем чай пить.
Стыдливо бормочет мать:
- Мало ли что!
И пьет в комнате чай, в жаре и с мухами». [5, 38-39].
Жизнь матери Алпатова, Марии Ивановны, далека от времяпрепровождения в «дворянском гнезде». Лишь под конец жизни смогла она избавиться от «работы на банк», выкупить имение. Была Мария Ивановна женщиной незаурядной, совмещавшей в себе хозяйственную сметку и нежную, романтичную душу. «Ученная на медные деньги», мать постоянно читала классическую русскую литературу - Достоевского, Тургенева, Толстого, Гончарова, а из иностранных авторов -Шекспира, Диккенса и Сервантеса.
Для Михаила Алпатова родная земля неразрывна с образом матери, а Мария Ивановна не просто связана с усадьбой, но есть как бы новая ее «реализация» (Е. Фарыно). «Сколько за это время разорилось владельцев из дворян, сколько было споров и доказательств с цифрами в руках, что пореформенное хозяйство совсем невозможно, а вот факт налицо - Мария Ивановна не только выкупила имение, а все подновила, покрасила, переложила, завела машины - сеялку, косилку, двухлемешные плуги, конные грабли, ввела четырехполье с посевом клевера, улучшила породу скота, смешав ярос-лавку с симменталом, и - самое поразительное - своих сыновей определила в высшие учебные заведения». [5, 147-148]. Мать не мыслит себя без усадьбы, без земли. В споре с художником, безвозмездно раздавшим свои земли крестьянам, она заявляет:
«- У меня обязанности, я пять человек ращу, мне нельзя, как вам, отдать мужикам землю, я должна всю жизнь работать на банк, я должна беречь землю, а не бросать, я даже это и заслугой-то не считаю: отдать землю, а самому ходить». [5, 167]. Через материнскую природу получает герой и «себе запрет» на расточительство жизни, получает такой «инструмент», как «практический корректив», прилагая его к большинству жизненных ситуаций.
Образ усадьбы еще больше сливается с образом матери, когда малая родина мыслится в отдалении. Уездный город, место обучения в гимназии, согласно детскому сказочно-мифологическому восприятию, осознается героем как пространство чужое, враждебное: «Из окна своей комнаты у доброй немки Вильгельмины Шмоль Курымушка видел, как гнедой Сокол долго поднимал мать на Чернослободскую гору и у кладбищенской березовой рощи, где выходит непременно старичок с колокольчиком, мать скрылась. Березки кладбищенской рощи уже стали желтеть, и это как-то сошлось с желтой холодной вечерней зарей, и желтая заря сошлась с желтобокой холодной антоновкой в крепкой росе; все свое, деревенское, встало неизъяснимо прекрасным и утраченным навсегда». [5, 61].
В этом пришвинский герой, несомненно, сходится с Алешей Арсеньевым: «Часто в то лето пугало предчувствие разлуки с матерью, с Олей, с Баскаковым и со всем родным гнездом, находил страх перед одинокой, неизвестной жизнью у каких-то чужих, городских людей, перед тем, что называется какой-то гимназией с ее строгими и беспощадными учителями в мундирах.». [2, 41]. Чужое пространство города противопоставляется своему, родному пространству усадьбы, пока Миша Алпатов и Алеша Арсеньев еще гимназисты; взрослея, герои включают в образ малой родины и уездный город, и всю елецкую округу.
При феноменологическом анализе места важнейшую роль играет аксиологический аспект. Отсюда особое внимание к формам авторского сознания, кон -ституирующим и вербализирующим топографический образ. Важным представляется вопрос о «точке зрения», вопрос о том, «куда помещает себя описывающий»: «В зависимости от этого у него меняется взгляд на пространство и, соответственно, оценка пространства». [7, 8]. Е.Н. Эртнер в работе «Феноменология провинции в русской прозе конца Х1Х-начала XX века», анализируя «тюменские главы» «Кащеевой цепи», подчеркнет: «Писатель разделяет в своем повествовании переживание момента, эмоциональное впечатление (чаще всего в период детства) и его оценку, философское осмысление (как правило, взгляд с высоты времени)». [10, 137]. Оценить и полюбить родную хрущевскую усадьбу Алпатов сможет только после долгой разлуки с нею. Вернувшись из Сибири, герой не нанимает в городе извозчика: «Он пошел пешком, чтобы с родной землей поздороваться, и какая же, оказывается, прекрасная эта черная земля и как хорошо пахнет!» [5, 164].
Для Алпатова первична связь с природой, с землей, а не только с родным домом. Даже для маленького
Курымушки «выход в природу» придает образам дома и усадьбы положительные коннотации: «Изредка в безлесных полях, как островок, показывалась усадьба с белыми каменными столбиками вместо ворот. Очень странно думалось, глядя на эти ворота: что, если заехать туда, будет казаться, будто много там всего и самое главное - там; а если выехать, то главное кажется тут, на большаке, этому конца нет, а усадьба - просто кучка деревьев. "Неужели и у нас так же?" - подумал Курымушка, но отстранил эту неприятную мысль хорошей: "У нас лучше всех!"». [5, 162].
И пришвинский, и бунинский автобиографические герои природоцентричны. У Алпатова возвращение в природу происходит потому, что он полностью разочаровался в социуме, который обманул все его ожидания. У Арсеньева в целом любое переживание неотделимо от живого контакта с окружением. Алексей Арсеньев выскажет по этому поводу следующую мысль: «Нет никакой отдельной от нас природы, каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни». [2, 191]. Эта сентенция как нельзя лучше отражает «выросшее» сознание Михаила Алпатова; убежав от людей, найдя приют на кусте можжевельника, герой наблюдает брачные игры тетеревов: «Поет и движется по кругу, как светила, как весь мир, и первосвященником проходит в святые ворота с приподнятой лирой, неся огненный цвет у самой земли. Все младшие делают, как Токовик, их отдельные серенады сливаются, и вот эта их хоровая песня во славу расцветающей от солнца земли далеко, за версты, наполняет души случайно не спящих людей тоской о настоящей родине в какой-то забытой стране.
«Вот оно что! - догадался человек, лежащий в кусту можжевельника.- Вот она где моя родина, я не один». И, затаив дыхание, стал при начинающем свете ближе и ближе все узнавать и открывать в забытой стране». [5, 442].
Обращаясь к творчеству Михаила Пришвина и Ивана Бунина в формате типологического сравнения феномена усадьбы, мы отдаем себе отчет в том, насколько различны эти авторы в своем художественном методе. Каждый из писателей передал собственное ощущение бытия родного края. У Бунина присутствует идиллико-элегическая жанровая модальность, окрашенная отрадно-ностальгической грустью. Пришвин показал «другую» жизнь разорившейся помещичьей усадьбы, раскрыл новые возможности существования бывшего дворянского гнезда.
Но в целом можно заключить, что родная усадьба в художественно-автобиографическом дискурсе М.М. Пришвина и И.А. Бунина является частью феноменологического образа родного края. Авторский взгляд пронизывает место изнутри и снаружи, вблизи и издалека, глазами ребенка и сознанием взрослого человека, что делает родную усадьбу интенциальным топосом. В обоих случаях мы можем говорить о феноменологическом образе усадьбы, так как оба художника выходят за границы тривиального осмысления места, сливая быт и бытие в онтологическом образе родной земли.
Примечания
1. См., например, работы: Климова Г.П. Творчество И.А.Бунина и М.М.Пришвина в контексте христианской культуры: автореф. дис... докт. филол. наук. Москва, 1993; Варламов А. «Двух соловьев поединок...» И. А. Бунин и М. М. Пришвин: точки сближения и разделения // Подъем. Воронеж, 2001, №5; Фенчук О. Елецкая гимназия в судьбе и художественном мире И.Бунина и М.Пришвина: реальность и миф// Елецкий креатив: жизнь и судьба учащихся и учителей Елецкой мужской гимназии. Елец, 2010; Борисова Н.В. Феномен инициации в автобиографическом дискурсе И.Бунина и М.Пришвина // И.А.Бунин и XXI век. Елец, 2011; Подоксенов А.М. Михаил Пришвин и Иван Бунин: мировоззренческий контекст жизненного и творческого пути (детские и гимназические годы)/ Подоксенов А.М. Художественный мир Михаила Пришвина в контексте мировоззренческого дискурса русской культуры XX века. Елец-Кострома, 2012 и др.
Библиографический список
1. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: «Художественная литература», 1972.
2. Бунин И.А. Жизнь Арсеньева // Собр. соч.: В 6 т. М.: Сантакс, 1994. Т. 5 .
3. МальцевЮ.В. Бунин. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1994.
4. Михайлов О.Н. Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана. М.: Центрполиграф, 2002.
5. Пришвин М.М. Кащеева цепь // Собр. соч.: В 8 т. М.: Художественная литература, 1982. Т. 2 .
6. Пришвин М.М. Дневники. 1920-1922. Книга четвертая. М.: Московский рабочий, 1995.
7. Русская провинция: миф - текст - реальность. М.; СПб.: Тема, 2000.
8. ЧесновЯ.В. Лекции по исторической этнологии. М.: Гардарика, 1998.
9. Щукин В.Г. Российский гений просвещения. Исследования в области мифопоэтики и истории идей. М.: «Российская политическая энциклопедия», 2007.
10. Эртнер Е.Н. Феноменология провинции в русской прозе конца XIX-начала XX века. Тюмень: Изд-во Тюмен. гос. ун-та, 2005.
References
1. Bakhtin M.M. Problems of Dostoevsky's poetics. M: "Fiction", 1972.
2. Bunin I.A. Life Arsenyev // SOBR. cit.: 6 so M: Syntax, 1994. Vol. 5
3. Maltsev J.V. Bunin. Frankfurt am main: Culture, 1994.
4. Mikhailov O. Life Bunin. Only the word of life... M: aspect-press, 2002.
5. PrishvinM.M. ^sheeva chain // SOBR. cit.: 8 so - M: Fiction, 1982. Vol. 2
6. PrishvinM.M. Diaries. 1920-1922. Book four. M: Moscow worker, 1995.
7. Russian province: myth - text - reality. M; SPb.: Topic, 2000.
8. ChesnovA.V. Lectures on historical Ethnology. M: Gardarika, 1998.
9. Shchukin V.G. Russian genius of enlightenment. Research in the field of mythopoetic and the history of ideas. M: "Russian political encyclopedia", 2007.
10. Ertner E.N. Phenomenology province in the Russian prose of the end of XIX-beginning of XX century. Tyumen: Publishing house of Tyumen. state University, 2005.
