CC BY
78
Позиция Ташкента в водно-энергетической сфере находит понимание и в Туркмении, которая еще в 2003 г. вышла из ОЭС.
Судя по всему, на последней узбекско-российской встрече в верхах интересующим Ташкент водным проблемам было уделено должное внимание. Как свидетельствует официальный сайт посольства Узбекистана в Москве, стороны отметили «необходимость при строительстве гидротехнических сооружений на трансграничных реках региона согласования с соседними странами и проведения международной экспертизы этих проектов». Однако, как это будет увязано с обещанием России помочь Таджикистану и Киргизии в строительстве Рогунской и Камбаратинской ГЭС - покажет будущее.
«Россия и новые государства Евразии», М, 2011 г., № 3, с. 80-85.
Алексей Малашенко, доктор исторических наук РЕЖИМЫ ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ: ОБРЕЧЕННЫЕ НА ВЕЧНОСТЬ И ПРОЗЯБАНИЕ
Установившиеся в Центральной Азии режимы за 20 лет существования прошли проверку на прочность. Речь идет даже не о режимах, а об одном, авторитарном режиме - в разных модификациях. Центральноазиатский авторитаризм пережил серьезные испытания - общественно-политическими потрясениями, исламским радикализмом, внутренней междоусобицей. Напомним выступления в Намангане узбекской исламской организации «Адо-лат» (1991), теракты в Ташкенте (1999), восстание в Андижане (2005), обвинение Назарбаева в коррупции - «казахгейт», чуть не обрушивший его легитимность за рубежом (1999-2000), длительную острейшую борьбу внутри «большой семьи» в Казахстане, попытку государственного переворота в Туркменистане (2006), революции в 2005 и 2010 гг. в Киргизстане.
Но повсюду авторитаризм доказал свою политическую состоятельность, устоял и обеспечил относительную стабильность в государствах. Ни в одной из стран Центральной Азии никому не удалось выдвинуть ему реальную и понятную обществу альтернативу. В некоторых странах имело место внутриполитическое (в том числе внутриэлитное) противостояние, но оно не могло закончиться успехом «либеральных» сил, поскольку они просто-
напросто отсутствуют на политической карте региона. Но даже если бы каким-то чудом в какой-нибудь стране Центральной Азии у власти оказались политики, склонные к либерализму и демократии, в конце концов им все равно пришлось бы использовать все те же старые схемы удержания власти.
Центральноазиатский авторитаризм привычно подразделяют на жесткий и мягкий. К жесткому относят узбекский и туркменский режимы (при Туркменбаши этот режим не без основания именовался «неототалитарным»). К мягкому - казахстанский, киргизстанский и таджикистанский. Отличие второго типа авторитаризма от первого состоит в наличии относительной свободы прессы и неправительственных организаций. Многопартийность, которая номинально присутствует везде, кроме Туркменистана, не является признаком, позволяющим разделить режимы на мягкие и жесткие. В Узбекистане, Казахстане, Таджикистане многопартийность носит чисто декоративный характер, о чем наглядно свидетельствуют результаты выборов.
Мягкий и жесткий варианты - это разновидности одной формы правления, а мягкость повсеместно трансформируется в жесткость. Тенденция ужесточения режима характерна и для «мягкого» авторитаризма Киргизстана и Казахстана, и для авторитарного правления, которое установилось после гражданской войны (1992-1996) в Таджикистане.
На чем основана центральноазиатская «вертикаль власти», построенная задолго до российской модели, провозглашенной Путиным? Прежде всего, отметим, что эту вертикаль вообще не надо было выстраивать: она существовала здесь всегда и не прерывалась. Из общей картины выпадает Таджикистан, где в 19921997 гг. шла кровавая гражданская война. Однако обе противостоящие стороны боролись отнюдь не за демократию, а за право выстроить собственную - национальную, светскую или исламскую -вертикаль власти. Наконец, это была война между регионами за установление своего контроля над страной. В то же время центральноазиатским правителям нужно было, во-первых, всячески укреплять властную вертикаль, чтобы избавляться от конкурентов, во-вторых, адаптировать ее к местной традиции, а в-третьих, формально придать ей демократическое обличье.
Все это и было успешно проделано местными кланами, оказавшимися у власти после распада Советского Союза. Успех был предопределен тем, что казахстанский президент Нурсултан Назарбаев, узбекистанский - Ислам Каримов и туркменистанский -
Сапармурат Ниязов в качестве первых секретарей ЦК местных компартий пришли к власти еще в советское время (Назарбаев и Каримов заняли высший партийный пост в 1989 г., Ниязов -в 1985-м, а в 1990-м стал председателем Верховного Совета Туркменской ССР). В Туркменистане полномочия первого президента Сапармурата Ниязова прекратились в 2006 г. лишь в связи с его кончиной, а сущность и принципы управления при его преемнике Гурбангулы Бердымухамедове остались неизменными. В 1990-м президентом Киргизстана стал Аскар Акаев, совершивший прыжок в президентское кресло с должности главы Академии наук Киргизии. С одной стороны, приход на высший пост ученого оказался неожиданностью, но с другой - по мере пребывания у власти Акаев также стал проявлять авторитарные наклонности.
Едва ли можно было ожидать, что сразу после обрушения коммунистического строя начнется обустройство политического пространства по демократическому образцу. Новым президентам не пришлось завоевывать власть - они унаследовали ее, как и соответствующий аппарат, в том числе силовой, от советских структур, а в дальнейшем всю энергию тратили на удержание властных полномочий, Оказавшись во главе независимых государств, центральноазиатские лидеры методически закрепляли собственную монополию на власть путем подавления конкурентов, заключения с ними соглашений, а также выступая посредниками между соперничающими кланами.
В Узбекистане сложился устойчивый межклановый консенсус (между ташкентцами, самаркандцами и бухарцами), из которого был, правда, исключен ферганский клан. Ислам Каримов блестяще манипулировал и манипулирует амбициями своих сторонников, контролирует ситуацию в собственной семье. Это особенно важно, поскольку внутрисемейные отношения, амбиции близких родственников вождя, а также раздражение, которое они вызывают у людей, оказывают значительное влияние на общую политическую ситуацию. Еще в 1990-е Каримов полностью устранил с политического поля светскую оппозицию - движение «Бир-лик» и партию «Эрк». Лидер «Эрк», известный узбекский интеллектуал Мухаммад Салих, был, по существу, единственным оппозиционным деятелем, который пользовался уважением в обществе и был способен всерьез конкурировать с Каримовым. (На президентских выборах 1991 г., по официальным данным, Са-лих получил 12,7% голосов, по предварительной, впоследствии не повторявшейся информации Ташкентского радио - 33, а по сведе-
ниям его сторонников. - свыше 50%.) Угроза Каримову исходила, особенно в 1990-е годы, от исламистской оппозиции, которая поначалу была представлена движением «Адолат», а затем Исламским движением Узбекистана (ИДУ) и «Хизб ут-Тахрир аль-исламий» (ХТИ, Исламской партией освобождения). Потенциал исламистов остается сравнительно высоким и сегодня, но в целом Каримов, используя крайне жесткие меры против ИДУ и ХТИ, держит ситуацию под контролем.
В Казахстане президент действовал так же жестко, но допускал существование оппозиционных групп. «Он и его советники... начав экспериментировать с политическими реформами, быстро обнаружили, насколько трудно ввести в рамки устремления общества». За критиками Назарбаева стояли небольшие партии, так что в стране сложился своеобразный политический плюрализм, ограниченный президентской волей. Назарбаев «зачищал» элиту не спеша, зато целенаправленно, удаляя из нее своих соперников, многие из которых пользовались немалым влиянием в обществе. В разное время ему оппонировали такие влиятельные фигуры, как Акежан Кажегельдин (премьер-министр в 1994-1997 гг.; в 1999-м покинул страну), Галымжан Жакиянов (аким Павлодарской области; осужден в 2002 г.), Мухтар Аблязов (бывший министр энергетики, индустрии и торговли; в 2000 г. осужден на семь лет), Жар-махан Туякбай (спикер парламента в 1999-2004). Назарбаев одержал победу в тяжелейшей внутрисемейной борьбе, которая закончилась бегством из страны его зятя, мужа старшей дочери Дариги - Рахата Алиева. Заметим, что и сама Дарига некоторое время позиционировала себя как самостоятельный политик с далеко идущими претензиями.
Действия узбекистанского и казахстанского президентов отличались друг от друга тем, что первый уничтожал в зародыше рост любого политического авторитета, в то время как второй давал возможность конкурентам проявить себя не только на административной стезе, но также в сфере «высокой политики». Постепенная концентрация власти и постоянное противоборство с оппонентами формировали основные черты мягкого авторитаризма, который оставлял оппозиции некоторую возможность для идейного и даже политического самовыражения.
Ниязов был практически «обречен» на победу. Организованной оппозиции в Туркменистане не существовало вовсе, попытки ее создать беспощадно пресекались, противники президента оказывались в тюрьме или эмигрировали, а трения между ним и
его соратниками происходили на личностном уровне. Противники президента, например, премьер Назар Суюнов, министр иностранных дел Авды Кулиев, решались выступить против него, лишь оказавшись за пределами Туркменистана. Общество оставалось крайне пассивным. Лишь однажды оппонент Ниязова отважился на действия внутри страны: в 2002 г. бывший министр иностранных Борис Шихмурадов со своими малочисленными соратниками предпринял попытку государственного переворота. Попытка провалилась, сам Шихмурадов попал в тюрьму, и судьба его неизвестна. У Туркменбаши не было проблем и с семьей. Ни его сын Мурад, ни дочь политикой никогда не интересовались. Не сложилась в Туркменистане и исламская оппозиция. Так что преемник Ниязова Бердымухамедов унаследовал полностью подконтрольную систему, которую он лишь слегка «подкорректировал», келейно и безболезненно устранив из политики потенциальных конкурентов - спикера меджлиса Овезгельды Атаева и руководителя службы охраны президента Акмурада Рэджепова.
Отличия Таджикистана и Киргизстана в том, что здесь вертикаль власти изначально не была столь прочна, как в Узбекистане или Казахстане. Но предпосылки к авторитаризму в этих странах также присутствовали изначально, так что применительно к ним можно говорить об «отложенном» или «откладывавшемся» авторитаризме. Авторитаристская тенденция проявлялась и крепла всякий раз, когда для нее возникали минимально необходимые возможности. Разразившаяся в Таджикистане гражданская война длительное время препятствовала установлению консолидированного, прочного режима. Однако после ее завершения в 1996 г. пришедший к власти Эмомали Рахмонов (отказавшийся от русского правописания своей фамилии и ставший Рахмоном) начал действовать примерно так же, как и его центральноазиатские коллеги, т. е. приступил к строительству авторитарной системы. Положение Рахмонова осложнялось тем, что в 1996-1997 гг. ему пришлось неоднократно подавлять военные мятежи, а порой и идти на уступки мятежникам. На его жизнь дважды покушались - в 1997 и 2001 гг. В послевоенных условиях давление на бывших противников из Объединенной таджикской оппозиции (ОТО) было чревато новым обострением ситуации. К тому же крайне тяжелое экономическое положение грозило локальными волнениями (их ожидали, например, в 2007-2008). Поэтому Рахмонов проводил политику «кнута и пряника», предоставляя одним участникам ОТО возможности для бизнеса, других (в крайне редких случаях) до-
пуская к политической деятельности, но одновременно лишая возможности участвовать в принятии ключевых решений. Количество депутатов от оппозиции в итоге было сведено к минимуму, парламент стал полностью ручным. К 2006 г. Рахмону удалось «зачистить» политическое пространство, внести изменения в Конституцию, в соответствии с которыми он получал право занимать пост президента еще два семилетних срока. В том же году он одержал победу на выборах, собрав 79,3% голосов. Для Рахмона ослабление жесткости оборачивается ослаблением власти. Тем более что в стране остались силы, которые, почувствовав слабину, способны открыто оппонировать президенту. В 2009-2010 гг. Рахмон провел ряд военных акций по подавлению недовольства в стране, направленные на ослабление оппозиционеров, прежде всего исламистских. Зато сравнительно гладко обстоят дела в рахмоновской семье, где трения если и возникают, то ограничиваются сугубо материальными вопросами, так что глава семьи может быстро и безболезненно их разрешить.
Наиболее сложным путем авторитаризм складывается в Киргизстане - единственном государстве региона, где успели возникнуть некоторые элементы демократии. В значительной степени это было обусловлено личностью первого президента страны Аскара Акаева, уникального «полуноменклатурного» политика, советского интеллигента, который, придя к власти, действительно был настроен на либеральный лад. (В 1991 г. Киргизия была единственной советской республикой Средней Азии, отказавшейся признать ГКЧП, а ее тогдашний министр внутренних дел Феликс Кулов даже предпринял меры, чтобы избежать возможного военного вторжения на территорию республики.) В стране действовала, по выражению Акаева, «зубастая и порой весьма агрессивная оппозиция». Однако и киргизстанский авторитаризм, изначально мягкий, постепенно становился более ригидным. Подобно остальным президентам, Аскар Акаев выводил из политической игры своих оппонентов, однако использовал при этом преимущественно приемы дворцовой дипломатии. Мягкий авторитаризм Акаева привел к революции 2005 г., итогом которой стал очередной мягкий авторитаризм во главе с новым президентом Курманбеком Ба-киевым. Бакиевский авторитаризм за пять лет хотя и «очерствел», но не смог обрести достаточно сил, в результате чего в 2010 г. режим Бакиева пал в ходе «второй киргизской революции». К тому же Бакиев все более опирался на южный регион республики (члены бакиевской семьи - выходцы с Юга), вследствие чего его авто-
ритаризм имел «географические» ограничения, а выступление против него в значительной степени носило характер противостояния между Севером и Югом. Таким образом, в Киргизстане авторитаризм так и остался непрочным - он дважды рождался и дважды
же обрушивался. Как пишет отечественный исследователь А. Верховский, «проблема неустойчивости мягкого авторитарного режима может решаться двумя способами. Первый вариант - восстановление демократических институтов... Второй вариант - переход в режим жесткого авторитаризма...». В Киргизстане не случилось ни того ни другого. Общей чертой обоих киргизстанских авторитаризмов стала неспособность президентов контролировать амбиции членов семейного клана. Хотя причины обеих революций крылись в социально-экономических проблемах, главным внешним раздражителем для общества были именно президентские родственники, особенно бакиевские, которые, по распространенному в Киргизстане выражению, «приватизировали страну».
Словом, в четырех из пяти центральноазиатских государств авторитаризм сумел подавить (или полностью уничтожить) оппозицию; избавившись от конкурентов, его лидеры получили полную свободу действий. Кровавая гражданская война в Таджикистане, а позднее две революции в Киргизстане, особенно последняя, приведшая к погромам в Оше и Джалал-Абаде, стали для правящих режимов в Центральной Азии серьезнейшим аргументом в пользу авторитарного правления. В 2010 г. и политики, и эксперты видели главную причину кровавых событий в Киргизстане именно в слабости власти, а в самой стране многие считают, что очередная «твердая рука» может помочь найти выход из тупика.
Будучи полновластными правителями, центральноазиатские авторитаристы заявляют о приверженности идеалам демократии. Туркменбаши: «Мы идем к созданию демократического светского государства, в котором будут гарантированы все права и свободы человека...». И. Каримов: «Мы строим гражданское общество. Это значит, что по мере становления нашей государственности многообразные функции управления будут передаваться самому народу, общественным органам самоуправления»; он же: «Формирование демократического государства с сильными социальными гарантиями - наша цель». Один из приближенных к власти узбекских аналитиков утверждает, что «с приобретением государственной независимости страны Центральной Азии выбрали либерально-демократическую модель политической культуры». Такое мнение
полностью разделяет его коллега из Таджикистана, также входящий в административно-интеллектуальную элиту: «Несмотря на то что в политических системах Центральной Азии просматриваются некоторые авторитарные элементы, практически во всех государствах региона де-юре существуют многопартийные системы и провозглашается приверженность демократическим принципам».
Формальные атрибуты демократии нужны центрально-азиатским авторитаристам для того, чтобы продемонстрировать США и Европе, что они «десоветизировались», готовы к постепенному восприятию общечеловеческих ценностей и включены в процесс глобализации, неизбежность которой они осознают. Местные правители полагают, что таким образом они могут в большей степени расположить к себе Америку и Европу, в частности, добиться получения инвестиций и кредитов. При этом европейцы и американцы на самом деле отдают себе отчет в том. что им предлагается имитация демократичности, а то и просто обман, но готовы вежливо «обманываться». Они все чаще «прощают» своим центральноазиатским партнерам их авторитаризм (здесь показательно то, что Запад практически предал забвению андижанскую трагедию), принимая местные режимы такими, какие они есть, и выстраивают с ними отношения, исходя из собственных прагматических интересов.
Кое-какие внешние признаки демократии в странах Центральной Азии действительно присутствуют. Везде, кроме Туркменистана, существует по несколько партий, действуют неправительственные организации. В Казахстане, Киргизстане (при Акаеве и Бакиеве) и даже в Таджикистане действуют оппозиционные партии, хотя они и не имеют сколько-нибудь серьезного влияния. Отмечены даже элементы свободы выражения, однако, за исключением Киргизстана, свобода слова ограничена формальной, а иногда и неформальной цензурой. Говоря о демократии, руководители центральноазиатских стран исходят из того, что на их территориях она имеет специфический характер: во-первых, демократия должна соответствовать национальным, религиозным (некоторые говорят: цивилизационным) особенностям общества, а во-вторых, является пусть и важным, но не главным приоритетом. Главный - стабильность и безопасность. Как говорил Туркменба-ши, «демократия в чистом лозунговом виде, искусственно привитая на неподготовленной почве, родит охлократию. Мы бы не хотели получить ее взамен стабильности».
Тем временем в самом центральноазиатском обществе либерально-демократические ценности воспринимаются двояко. С одной стороны, они ассоциируются с благополучием, в котором живут далекие, неведомые страны Запада. Интернет, кинофильмы, телевидение «из тарелок», рассказы тех, кто побывал в Европе и Штатах, особенно молодых людей, создают позитивное представление о западном мире. К тому же, в отличие от большинства российских обывателей, у жителей Центральной Азии, которые не имеют опыта демократических реформ, демократия не связывается с внезапным обеднением людей, политической нестабильностью. С другой стороны, демократические ценности воспринимаются как нечто далекое, недостижимое и уже потому чуждое. Тем не менее это «иное» в глазах значительной части населения, особенно молодежи, имеет свою привлекательность, и власть с этим считается.
Неподготовленность Центральной Азии к восприятию либерально-демократических ценностей и к формированию гражданского общества является важнейшим аргументом защитников авторитарной системы. По словам казахстанского исследователя Юрия Булуктаева, «одна из главных проблем, тормозивших выход на авансцену гражданских инициатив, заключалась в том, что в стране еще не сформировался реальный субъект гражданского общества, т. е. личность, обладающая инициативой и достаточной экономической самостоятельностью, осознавшая свои гражданские, политические, социальные права, способная активно защищать собственные интересы на конституционно-правовой основе».
Авторитарным правителям в Центральной Азии важно показать соответствие, преемственность своего правления национальной и религиозной традиции, которая провозглашается одним из главнейших регуляторов социальных отношений, служит консолидации общества и лежит в основе национальной идеи. Это соответствие для глав центральноазиатских государств важнее соответствия демократическим образцам: более того, необходимость действовать в рамках национальных традиций служит оправданием перед Западом крайне медленного продвижения к демократии, практически отсутствия всякого движения в этом направлении. В поисках национальной идеи в этой части постсоветского пространства обращаются ко временам расцвета некогда существовавших здесь центральноазиатских династий, а также к реальным или мифическим фигурам истории. Для Узбекистана это хан Тимур (1336-1405), для Таджикистана - правившая в 1Х-Х вв. дина-
стия Саманидов, для Киргизстана - мифический батыр Манас, давший название знаменитому киргизскому эпосу, для Казахстана -создатель казахского протогосударства хан Аблай (XVIII в.). Характерно высказывание одного из официальных узбекских ученых: «Подобно Великому Темуру, мы тоже охвачены стремлением построить государство великого будущего». Поскольку в истории Туркменистана не удалось отыскать ни устойчивой государственности, ни великого вождя, в качестве символа величия и славы страны Сапармурат Ниязов предложил самого себя. Он принял титул Туркменбаши («Отец туркмен») и выступил в качестве автора новейшего туркменского «эпоса» «Рухнама».
В сфере практической политики приверженность авторитаристов традиции выражается в первую очередь в утверждении доминирующей роли государства (т.е. их собственной) во всех сферах жизни, а также приверженности семье, авлоду (большой семье), роду, клану. Приверженность традиции обеспечивает патернализм, на котором строятся отношения государства и общества, государства и личности. Всячески превозносится традиционная организация людей по месту жительства - община, городская ма-халля. «Все мы выросли в махалле, - говорит Ислам Каримов. -Мы должны сделать все возможное, чтобы авторитет махалли поднять на подобающую высоту, мы должны рассматривать этот вопрос не только как экономический, не только как социальный, а как политический, воспитательный, если хотите, как духовный вопрос». В Узбекистане, Таджикистане деревенская община и ма-халля рассматриваются как скрепы общества и опора стабильности. В Туркменистане власть поддерживает племенные традиции, а заодно и иерархию племен, самым многочисленным и сильным из которых являются текинцы. И первый, и второй президенты являются выходцами из этого племени.
В куда более урбанизированном и экономически продвинутом Казахстане традиции отводится меньшая роль. Начиная с 1930-х годов традиционные связи здесь подвергались систематической деформации и разрушению, а в советское время половину населения составляли славяне. Однако в южных, более исламизи-рованных районах страны окрепли и сохраняются нормы традиционного устройства общества. Существуют разногласия относительно роли традиционных структур в сегодняшней организации общества, причем иной раз противоречия присутствуют во взглядах одного и того же автора. К примеру, Акежан Кажегельдин. Бывший премьер-министр Казахстана (1994-1997), считает, что
«система жузов (исторически сложившихся регионально-клановых объединений Казахстана) как уклад жизни надуманна. Нет такого уклада. Осталось родственно-территориальное деление казахов». Тремя строками ниже читаем: «Нет особого уклада жизни. Был период, когда военно-родовые союзы формировались таким образом. Он проявляется в жизни и сейчас». Безусловно, сегодня жузо-вая система - это архаика, но что-то от нее все-таки осталось. Каждый казах знает, к какому жузу он принадлежит, также о своей клановой и родовой принадлежности никогда не забывает ни узбек, ни таджик, ни киргиз. И это обстоятельство не может игнорировать ни один президент, который должен выступать в качестве посредника и поддерживать баланс между разными клановыми группами. Традиционные родовые связи - один из факторов, учитываемый при назначении на административные должности самых разных уровней.
Все президенты заявляют о своей приверженности к исламу. Особенно это характерно для Узбекистана и Таджикистана, где уровень религиозности населения наиболее высок. В других странах обращение власти к исламу носит преимущественно ритуальный характер, а также объясняется желанием развивать отношения с богатыми единоверцами (Турцией, Малайзией, странами Персидского залива). Еще одной причиной подчеркнутого внимания к исламу со стороны власти является его политизация, рост популярности исламских оппозиционеров.
В целом авторитаризм в Центральной Азии вписался в традицию и научился ею манипулировать, используя ее как политический инструмент и источник официальной идеологии. За 20 лет авторитарные режимы Центральной Азии получили тройную легитимизацию:
1) «силовую», поскольку доказали свою силу и эффективность;
2) юридическую, поскольку приняли конституции и, демонстрируя приверженность внешним атрибутам демократии, неоднократно побеждали на выборах;
3) традиционалистскую, поскольку подтвердили приверженность ценностям и общественному устройству, понятным и привычным для большинства сограждан. Кроме того, режимы смогли обеспечить стабильность - важнейшее условие жизни любой нации.
Однако, обеспечив прочность собственной власти и относительную устойчивость режимов, авторитарные правители
Центральной Азии не смогли ни модернизировать экономику, ни качественно улучшить жизнь людей. Обещания превратить Туркменистан в Кувейт, Таджикистан и Киргизстан - в Швейцарию, которые в 1990-е годы раздавали президенты и их советники, не оправдались. Даже обещание Туркменбаши, что к 2000 г. каждая семья будет иметь телефон, дом, корову, осталось невыполненным. Все меньше людей верят в «светлое будущее». За исключением Казахстана, остальные страны региона продолжают жить в изнуряющей бедности. Несколько лучше положение в Узбекистане и в Туркменистане, где колоссальные, по местным масштабам, доходы от продажи газа позволяют обеспечивать скромные социальные льготы для населения. Киргизстан и Таджикистан находятся в состоянии хронического кризиса. Политическая устойчивость режимов оборачивается стагнацией, отдача от проводимых реформ крайне незначительна. Авторитарная власть в ее центральноазиат-ском варианте не способна найти выход из тяжелейшей ситуации. Потребность в политическом переустройстве становится все более очевидной.
Думается, верхи, во всяком случае какая-то часть элиты, это осознают, но ни за что не пойдут на перемены, связанные с риском потери собственного влияния. Они не умеют жить в условиях политической конкуренции, которая обязательно возникнет при «смягчении» режима. Пытаясь решить экономические вопросы, оставляя неизменной сферу политики, авторитарные правители заводят свои страны в тупик. Немалую роль играет здесь их «свита», которая часто сознательно дезинформирует «хозяина», сообщая ему о якобы постоянном улучшении экономического положения. Известен, например, такой забавный эпизод, когда перед посещением одним центральноазиатским президентом городского рынка торговцам приказали понизить цены на товары, переписав ценники. Сформировавшееся вокруг авторитарного правителя, выстроенное по кланово-семейному признаку, зацикленное на собственных корыстных интересах окружение не приспособлено к более свободной, конкурентной среде, требующей иных навыков и более высокого уровня профессионализма. Неслучайно многие квалифицированные кадры покидают свои страны, поскольку не могут найти себе должного применения в существующей авторитарной системе.
На словах все режимы объявляют главной задачей не только экономическую модернизацию и внедрение передовых технологий, но также и совершенствование политического устройства.
При этом не говорится о том, что любое развитие - экономическое, а тем более политическое - неизбежно влечет за собой изменения сложившегося положения вещей, ибо главной ценностью всегда признается стабильность. Развитие должно происходить как бы само по себе, не нарушая установившийся распорядок жизни. Модернизация без коренных перемен - идеал авторитаристской идеологии, ярким выражением которого является тезис о «консервативной модернизации», сформулированный в России в 2009 г.
Возникают два вопроса: движутся ли куда-то эти режимы? И если да, то куда именно?
Первый вопрос связан с идеей транзита центральноазиат-ских стран, их перехода от советского бытия в политике, экономике, культуре и появления новой идентичности. В начале 1990-х конечная цель транзита казалась очевидной - создание национального государства. Из-за сложности стоящих перед ним задач государство виделось неизбежно авторитарным (без «твердой руки» не обойтись), но все-таки с некоторыми формальными атрибутами демократии - парламентами, многопартийностью, выборами - и крайне туманными перспективами последующей эволюции в либеральном направлении. Однако уже в первое десятилетие существования этих государств авторитаризм пресек «либеральные» поползновения. (Транзит в либеральную неизвестность режимам был решительно ни к чему.) Авторитарные режимы на самом деле пытались проводить экономические и финансовые реформы, способствовать созданию малого и среднего бизнеса. Все это означало социально-экономический, но отнюдь не политический транзит, попытку усовершенствования собственной авторитарной системы. Здесь нужно отметить качественные отличия центральноазиатско-го авторитаризма, отягощенного советским тоталитарным наследием, от авторитаризма, к примеру, стран Восточной Азии, где экономические реформы постепенно приводили к политическим переменам. Казахстанский политолог К. Сыроежкин задается вопросом: «Каким образом авторитарный режим решает проблемы переходного периода и какие условия он создает для своей собственной эволюции? Если он решает задачу изживания колониального прошлого из общественной жизни своей страны, способствует сохранению достигнутого уровня социальной гетерогенности либо переходу к ней из фазы культурного, социального и структурного плюрализма, создает условия для формирования новых социальных страт и среднего класса в качестве основы общества, вырабатывает относительно эффективный механизм межэтниче-
ской интеграции, то его можно считать просвещенным авторитаризмом, имеющим тенденцию к демократической эволюции. Если этого нет либо указанные мероприятия осуществляются в отрицательном аспекте, то речь идет о марионеточном пронеоколониа-листском режиме». Не пытаясь интерпретировать термин «пронео-колонистский режим», отметим, что на свой манер Сыроежкин перечисляет компоненты реального транзита, в Центральной Азии отсутствующего.
Наиболее продуктивным для государств Центральной Азии могло бы явиться движение в направлении полуавторитарного режима. Такой «полуавторитаризм» существовал до недавнего времени во многих мусульманских странах, в частности, Египте, Алжире, Марокко и др. Там при общем контроле власти над политической обстановкой у оппозиции были возможности собирать заметное число голосов на выборах, принимать реальное участие в работе парламентов, обсуждать важнейшие политические решения, оказывая влияние на их принятие. Но в Центральной Азии движения в этом направлении не наблюдается.
«Арабская весна» - свержение режимов в Египте, Тунисе (а к моменту, когда статья будет опубликована, быть может, в Ливии и Йемене), поставила вопрос о возможном влиянии этих процессов или даже их распространении на страны Центральной Азии. Это закономерный вопрос, поскольку налицо общие глубинные факторы - коррупция, экономический застой, крайне обострившаяся демографическая ситуация и т.д. Думается, однако, что влияние «арабской весны» на Центральную Азию крайне незначительно, а о свержении местных режимов на сегодняшний день вообще не приходится говорить.
Не вдаваясь в детальные объяснения, хотел бы заострить внимание лишь на различиях в качестве общества в арабском мире и Центрально-Азиатском регионе. Первые страны - пусть в ограниченной степени - все-таки имели доступ к западной политической культуре, вторые остаются в значительной степени заложниками советской эпохи. Идущая в авангарде «революций» арабская молодежь мобильнее, социализированнее, образованнее, чем ее центральноазиатские одногодки. Она настроена на конкретные перемены и готова пожертвовать во имя последних стабильностью. Между тем в Центральной Азии перешедшая в стагнацию стабильность воспринимается едва ли не как главное достижение местных режимов. Последние, в свою очередь, скорее всего используют «арабский бунт» как лишний повод для того, чтобы ис-
пугать своих сограждан и еще раз (как это было в годы гражданской войны в Таджикистане) убедить их в том, что дестабилизиза-ция в стране и в обществе чревата очень серьезными опасностями.
Американский специалист М. Олкотт назвала свою книгу «Центральная Азия: Второй шанс». По мнению автора, выход из нынешнего тупика состоит не в постоянном преодолении хронических кризисов, а в создании жизнеспособной современной модели, включающей не только экономические, но и политические компоненты. Но такая модель не была выстроена. Занимающийся экономикой региона Б. Румер делает заключение о конце транзита в Центральной Азии. Само понятие «транзит» зачастую трактуется односторонне: под ним подразумевается движение лишь в одном, так сказать, позитивном направлении, которое в итоге приведет к глубоким экономическим и социальным реформам, демократизации и т. д. Однако транзит может означать как модернизацию, так и движение вспять - ужесточение авторитаризма, демодернизацию экономики, ретрадиционализацию общества, в том числе культурную и идейную. Именно такой консервативный транзит происходит сегодня в Центральной Азии, за исключением разве что Казахстана, где сохраняется шанс для продвижения в ином направлении.
Ретрадиционализация является одной из доминирующих тенденций в Центральной Азии. (Аналогичная тенденция наблюдается и на российском Северном Кавказе.) Влияние традиционного фактора на общественные отношения сохранялось и при советской власти. Верхушка КПСС боролась с традиционализмом, но в то же время и использовала его: ключевые партийные и административные позиции распределялись в соответствии с относительным весом кланов и с учетом их частных интересов. После распада СССР, избавившись от «внешнего присмотра», кланы усилили свое влияние, а президенты новых государств взяли на себя роль медиаторов между ними. Управлять традиционным политическим механизмом было привычнее и удобнее. Такая схема в наибольшей степени подходила к авторитарной модели, подстраивая авторитаризм к системе традиционных норм.
Утверждения об архаичном, «феодальном» характере общественных отношений и политических систем Центральной Азии стали общим местом. Эксперты говорят о том, что «кланово-земляческое влияние на все сферы общественной и политической жизни среднеазиатского общества - объективный эпохальный
процесс», о том, что «Туркменистан превратился в племенное государство классического восточного типа...»
Что нового в нынешней ретрадиционализации, или, как порой еще определяется этот феномен, архаизации либо демодерни-зации? На мой взгляд, новое - и крайне тревожное - явление в том, что нынешнее погружение в традицию в некоторых странах вплотную подошло к «точке невозврата». Социум деградирует, возникают непреодолимые препятствия на пути создания современного государства и становления гражданского общества. Происходит примитивизация экономики, которая бесповоротно становится сырьевой; падает качество труда, который, по выражению коллеги из Таджикистана, «становится средневековым». Стремительно снижается уровень образования, прежде всего технического. (Можно сказать, что оно компенсируется развитием образования религиозного.) Массово и безвозвратно «бегут мозги».
Модернизация окончательно переходит в разряд утопии, а сам Центрально-Азиатский регион оказывается обреченным на вечное прозябание, превращение в глобальную периферию. Интерес к Центральной Азии будет связан почти исключительно с угрозой усиления там религиозного экстремизма.
Есть, конечно, и иное, более оптимистичное мнение, что «восточный тип политической культуры, существующий в Центральной Азии, одновременно обладает и некоторым числом устойчивых черт, и лабильностью, а потому может быть уверенно отнесен к переходному периоду. Эта культура объединяет в себе традиционное и современное начала». Эта позиция выглядит почти безупречной. Вопрос, однако, в том, каково на данный момент, в данном обществе соотношение между традиционным укладом и модернизационной эволюцией. Какова здесь динамика? Сегодня в Центральной Азии это соотношение явно в пользу первого, традиционного, уклада. Альтернатива традиционности слаба в экономике, где практически отсутствует высокотехнологичный сектор. (Добыча газа в Туркменистане обеспечивает средства для прокормления людей, но отнюдь не стимулирует модернизационный процесс. Этим Центральная Азия отличается от стран Персидского залива, где разумное использование нефтедолларов действительно привело к изменению облика региона, сохранив разумный баланс между традицией и современностью.) Альтернатива традиции в политике, которая проявляется в существовании партий, в выборах, на деле чисто формальна. Авторитарные режимы являются именно традиционными, а ретрадиционализация еще более спо-
собствует их укреплению. Публично признать, что гипертрофия традиции опасна для государства, не может и не хочет ни один лидер.
Президенты и их соратники говорят о поисках синтеза современности и традиции; это эффектно звучит, но по существу представляет собой апологию традиции. «Прошло уже более пятнадцати лет с тех пор, как центральноазиатские государства стали независимыми, но за это время они так и не смогли создать политические институты, которые могли бы считаться демократическими или обеспечивали бы передачу власти таким способом, который общество считало бы легитимным». Нежелание власти двигаться в этом направлении сопровождается усилением традиции, которая становится все более агрессивной. Она превращает современные институты в пустую формальность и делает их неэффективными: «Существующая патерналистско-клановая система нивелирует все общественные объединения, в том числе политические партии, - пишет А. Омарова. - При этой системе политические партии встроены в нее...» А значит, бессильны.
Бывший министр иностранных дел Киргизстана, исследователь Мурат Иманалиев, рассуждая о роли и уместности обращения к традиции для обновления общества, замечает, что «кочевничество, исламизм и советскость не могут быть синтезированы в нечто новое на их основе - они могут лишь сосуществовать». Но именно эти источники «провоцируют базовые линии этнической поведенческой культуры». На этом фундаменте возникают неформальные институты, которые «имеют безусловное и непосредственное влияние на формирование самоидентификационных моделей киргизского этноса. В первую очередь - элит. В киргизской этнической среде совокупность неформальных институтов получила наименование «кыргызчылык». Нечто подобное есть у наших соседей; например, у казахов это называется «казакшылык».
Та же ситуация складывается и в остальных центральноази-атских обществах, где она выражена еще ярче. Традиционные институты подменяют собой, имитируют «на восточный манер» гражданское общество, но не способны выполнять его главные функции. Такова, например, подконтрольная государству махалля; и, по справедливому замечанию И. Звягельской, «наивными представляются попытки малознакомых с ситуацией людей представить махаллю как зародыш гражданского общества».
В суждении Иманалиева обращает на себя внимание то, что, перечисляя векторы традиции, он в тот же ряд ставит «совет-
скость». Такой подход многим может не понравиться, но в Центральной Азии среднее и старшее поколения воспринимают «советскость» (несмотря на ее атеистический характер) как органическую, пусть и недавно сформировавшуюся, часть местной традиции. Старая и новая традиция оказываются совместимы. У простых людей старшего поколения сохраняется память о Советском Союзе, но параллельно идет процесс ретрадиционали-зации. Объяснением этому служит приверженность коллективистским ценностям и патерналистские настроения, которые умело поощряла и пропагандировала советская власть. Именно государство в лице его московских и республиканских вождей обеспечивало существование, которое воспринималось как спокойное и благополучное. И СССР, и империя Тимура были сильными и процветающими. Жестокость и Тимура, и большевиков выглядит вполне оправданной: их целью было построение великого государства. Но в обоих случаях - и в Средневековье, и в недавнем прошлом - модернизация в конечном счете оказалась тупиковой.
Важнейшим аспектом ретрадиционализации является усиление роли ислама - как политического фактора и как одного из регуляторов общественных отношений. Значение ислама возросло на всем пространстве Центральной Азии, но заметнее всего в Узбекистане и Таджикистане, население которых всегда было более ис-ламизировано, чем у соседей. Главной причиной политизации ислама является то, что в отсутствие светской оппозиции протестные настроения находят выражение в религиозной форме. В регионе действуют несколько оппозиционных исламистских группировок: Исламское движение Узбекистана, «Хизб ут-Тахрир» аль-исламий (ХТИ), Партия исламского возрождения Таджикистана, более мелкие группировки. Всех их объединяет одна стратегическая цель -замена нынешних режимов на исламский, будь то халифат или исламское государство на национальной основе. «Можно ли следовать исламу, возрождать исламский образ жизни и поднять исламский призыв и джихад на мировой уровень без Исламского государства халифат?» - гласит одна из листовок ХТИ.
Между тем идею исламского государства в данном регионе невозможно реализовать ни в форме халифата, ни в какой-то иной: не всех граждан центральноазиатских республик такое государство устраивает, да и внешние силы резко воспротивились бы его появлению. Однако борьба за создание исламского государства, которую ведут радикальные исламистские организации и движения, и поддержка подобных организаций со стороны части населе-
ния давно стали устойчивой тенденцией. Точное количество членов исламистских групп неизвестно, как и число тех, кто им симпатизирует. В качестве косвенных данных можно привести количество сторонников ХТИ, находящихся в узбекских тюрьмах (5-7 тыс. человек), а также регулярные судебные процессы над исламистами. Судя по этим данным, число сторонников исламистских организаций велико и продолжает увеличиваться по мере роста разочарования в режимах, которые находятся у власти. Идея исламской альтернативы обретает новых приверженцев, поскольку религиозная утопия всегда привлекательна, особенно когда ситуация приближается к критической, а доверие к власти падает. По существу, исламисты предлагают переход к исламской системе, в которой не существует разрыва между правителем и обществом (мусульманской общиной) и которая основана на принципе социальной справедливости.
В среде оппозиции присутствует и экстремистское крыло, действующее террористическими методами и связанное с зарубежными единомышленниками - «Аль-Каидой» и движением «Талибан». Это способствует проникновению в Центральную Азию экстремистской квазиталибской идеологии. Оппозиция является объектом систематического преследования, ее участники, а зачастую и члены их семей подвергаются арестам и иным формам давления. Однако опыт показывает, что борьба с радикалами-исламистами исключительно силовыми методами окончательной победы не приносит, и власти приходится действовать более гибко.
Во-первых, не избежать неофициального диалога с исламистами. В 1990-е годы такой диалог стал главным условием прекращения гражданской войны в Таджикистане. В скрытой форме диалог происходит и в Узбекистане. Несмотря на категорический отказ верхов признавать ХТИ и исламистскую группировку «Ак-ромия» политической оппозицией, чиновники среднего и низшего уровня, в том числе и в силовых структурах, негласно общаются с исламистами, а по неофициальной инфорхмации, разделяют некоторые их взгляды.
Во-вторых, сама правящая элита должна активно действовать на «исламском поле»: президенты и их приближенные соблюдают обряды, участвуют в религиозных празднествах, совершают хадж в Мекку. Президенты стремятся быть не только политическими лидерами, но и своего рода идейными, или духовными, вождями. Совмещение политического и духовного лидерства
предполагает, что светский политик наделен правом интерпретировать религиозные тексты. Ни Каримов, ни Назарбаев этим не пользуются, но президент Таджикистана Рахмон дерзает вступать в сферу богословия. Так, в 2009 г. он произнес обстоятельный «теологический» доклад на конференции «Наследие имама Абу Ханифы и его значение в межцивилизационном диалоге». Абу Ха-нифа - основоположник ханафитского мазхаба (богословско-юри-дического толка), который сегодня усиленно распространяется в этой стране. В то время в Таджикистане ходили слухи, будто в окружении президента муссируется вопрос о его готовности стать имамом, что означало бы сосредоточение в его руках светской и духовной власти. Впрочем, дальше слухов дело не пошло.
Уязвимым местом политиков и чиновников является их коммунистическое, атеистическое прошлое, не соответствующее нормам ислама поведение в быту (употребление алкоголя), формальное отношение к обрядности. И конечно, погрязшая в коррупции бюрократия давно предала забвению социальную справедливость, декларируемую со времен Пророка Мухаммада.
Главными объектами борьбы между властью и оппозицией являются мечети и медресе, шире - система исламского образования. Большинство мечетей контролируется государством, однако есть немало храмов (точное число неизвестно, но счет идет на сотни и тысячи), где имамы пытаются сохранить самостоятельность, где работают неофициальные проповедники, проповеди которых отличаются от официальных. В этих мечетях служат «неортодоксальные» имамы, пользующиеся высоким авторитетом среди верующих, особенно среди молодежи. Мечеть в исламе это не только религиозное учреждение. Она всегда была и остается общественно-политическим центром, где обсуждается все происходящее в мусульманской общине, в мусульманской стране. От того, на чьей стороне мечеть, зависит стабильность государства, прочность его правителя. Наиболее актуальна эта проблема для Узбекистана и Таджикистана и особенно остра для «исламского сердца» - Ферганской долины, от положения дел в которой зависит стабильность во всем регионе. Игнорировать мечеть невозможно даже в Казахстане, особенно в его южной части, где ее позиции как социально-политического центра становятся все более влиятельными.
Что касается религиозного образования, то власти повсеместно открывают исламские институты; большинство медресе взято под государственный контроль. При этом в регионе параллельно
действует неофициальная система обучения, в которую вовлечены десятки тысяч мусульман. Благодаря ей молодые верующие знакомятся с иными, в том числе фундаменталистскими, салафитски-ми толкованиям ислама. Наставниками в подобных учебных заведениях часто работают молодые люди, окончившие университеты в Саудовской Аравии, Кувейте, ОАЭ, других мусульманских странах. Эти учителя не только привозят в Центральную Азию иные трактовки ислама, но и оказываются связующим звеном между местными мусульманами и их радикально настроенными единоверцами за рубежом. Здесь исламисты готовят своих единомышленников.
Существует вечное противостояние между де-факто светским авторитаризмом и исламистами, которые претендуют на спасение людей от бедности и несправедливости. Власть, неспособная разрешить главные проблемы общества, будет постоянно сталкиваться с протестом в религиозной форме. (Сегодня это справедливо и в отношении Киргизии, где еще недавно угроза исламизма была не так велика, как в других странах региона: кто бы ни пришел к власти в Бишкеке, ему неизбежно придется иметь дело с усилившимся и набравшимся опыта исламским радикализмом.)
Но если авторитаризм не может избавить себя от религиозной оппозиции, то и у исламистов в ближайшее десятилетние вряд ли хватит сил для свержения нынешней политической системы и замены ее на «исламское государство». В 2007 г. несколько московских аналитических центров (Совет по внешней и оборонной политике, Высшая школа экономики, РИО-Центр) подготовили прогноз, как будет выглядеть мир в 2017 г. Для Центральной Азии этот прогноз выглядит удручающе. «Деградация Киргизии и Таджикистана может вступить в завершающую фазу...» В Узбекистане «нынешняя элита не сможет предложить новые варианты социально-экономической и политической стратегии... Угроза политической дестабилизации будет возрастать, что помимо неминуемой исламизации конфликта вызовет массовую миграцию». «Кризисные явления будут нарастать в Туркмении». Правда, «лидером трансформации останется Казахстан, где продолжится политическая модернизация с целью закрепить власть в руках тщательно отсортированного политического класса».
С одной стороны, повода для оптимизма (Казахстан - исключение, хотя и не бесспорное) не остается. Но с другой - какие бы спорадические катаклизмы ни сотрясали регион, авторитаризм уцелеет и вряд ли существенно эволюционирует. Достаточно
взглянуть на минувшее десятилетие, чтобы в этом убедиться. Предпосылок для кардинальных перемен не наблюдается.
В Туркменистане смена правителя уже произошла. В Узбекистане и Казахстане она ожидается. В Киргизии происходит. Некоторые возлагают особые надежды на приход к власти качественно новых лидеров, на обновление элит. Однако «не следует чрезмерно персонифицировать правящие режимы». В зависимости от личности правителя авторитаризм может быть относительно мягким или жестким, но он останется авторитаризмом. Его эволюция к «полуавторитарному» правлению или, допустим, к полиар-хии пока невозможна.
Систематическое воздействие внешнего фактора может оказаться источником перемен, но на сегодня этот фактор незначителен и непостоянен. США и Европа отказались от вмешательства в политические дела центральноазиатских стран, тем более от их демократизации. Национальное строительство (в Центральной Азии) не было их приоритетом. Спустя несколько лет после событий в Андижане это особенно очевидно.
К тому же в мусульманском мире демократией с большим успехом смогут воспользоваться отнюдь не демократы, а исламские радикалы, чему в последние годы было немало ярких свидетельств. России также не нужны политические перемены в регионе. В Москве надеются, что никаких либерализационных новаций там случиться не может. Либерализация внутренней политики в центральноазиатских государствах является для Москвы знаком их отхода от России и сближения с Западом, как это случилось в середине 90-х на Украине и в Грузии. Москва продолжает оказывать содействие близким ей авторитарным режимам, даже несмотря на их отказ выступить в поддержку России в ее войне с Грузией и признать независимость Абхазии и Южной Осетии. Можно допустить, что уход некоторых президентов и приход их преемников будет сопровождаться конфликтами, появлением нескольких новых, непривычных политических фигур, ожиданиями глубоких перемен. Политическая погода Центральной Азии может меняться, иной раз существенно, но авторитарный «климат» все равно останется прежним.
«Pro et contra», М., 2011 г., май-август, с. 78-94.
